Густав Эмар
Великий предводитель аукасов
Первая глава. ВСТРЕЧА
В Южной Америке, среди чилийских владений, между реками Биобио и Вальдивия, приютилась полоса земли, ограниченная с одной стороны морем, а с другой Андами. Тут живет независимое индейское племя арауканцев, или молухов. Эти индейцы заимствовали от европейцев все, что могло быть им полезно при их характере и роде жизни. С древнейших времен народы эти образовали сильное государство, управляемое мудрыми и строго исполняемыми законами. Мы расскажем несколько подробнее об их правлении, будучи уверены, что подробности эти займут наших читателей. Ум этого народа, который с гордостью зовет себя
Приморская сторона и равнина до подошвы Андов населены
В день, когда начинается наш рассказ, в прекрасное июльское утро, — индейцы зовут этот месяц
— Граф так много сделал для нас, — повторяла она беспрерывно, — что было бы совестно снова обращаться к нему.
Но голод не тетка, и маленький Валентин стал всеми средствами зарабатывать деньги, чтоб прокормить мать. Раз, когда на одной из многолюдных парижских площадей юноша увеселял публику разными фокусами: глотал шпаги и ел горящую паклю, чтобы добыть малую толику деньжонок, — он заметил, что напротив остановился офицер африканских стрелков и смотрит на него с сожалением и участием. Офицер подозвал его к себе, заставил рассказать о своей жизни, а затем приказал вести себя на чердак, где жила мать Валентина. При виде их бедности офицер был весьма тронут и не мог удержать слезы, скатившейся по его загорелой щеке. Этот офицер был отец Луи. Он обеспечил старушку пожизненным пенсионом, который дал ей возможность безбедно существовать, а Валентина взял к себе в полк, который стоял в Африке. В 1833 году, в сражении против бея Константины, старый граф был ранен пулей в грудь и умер через два часа, произнося имя сына.
— Валентин, — сказал он слабым голосом, прерываемым предсмертными судорогами, — мой сын остается одиноким и неопытным. У него нет никого, кроме тебя, его молочного брата. Береги, его, не оставляй! Кто знает, что готовит ему судьба? Могу ли я положиться на твое обещание? Мне легче будет умереть.
Валентин встал на колени подле постели умирающего и, почтительно взяв его за руку, сказал:
— Клянусь: в минуту опасности я всегда буду подле вашего сына.
Слезы показались на глазах старого воина, слезы радости в этот последний час его жизни, и он сказал более спокойным тоном:
— Господь наградит тебя за это, Валентин.
Он отошел тихо, пожав еще раз руку честного юноши и шепча имя своего сына.
Граф Луи получил после смерти отца огромное наследство. Он был легкомыслен и неопытен, и его обманывали все, кто хотел, да кроме того, он пустился в биржевую игру, а потому в одно прекрасное утро проснулся совершенно нищим, то есть нищим сравнительно с прежним богатством. Молодой граф' был в отчаянии. Теперь-то предстояло Валентину исполнить клятву, данную старому графу. Он оставил полк, где был уже старшим вахмистром и получил орден Почетного легиона, чтобы помочь своему брату. Когда дела несколько поустроились, Валентин предложил графу поехать в Америку и там начать жизнь сызнова. Они покинули Францию, высадились в Вальпараисо, оделись по-тамошнему и направились в Арауканию ради изучения нравов, и обычаев Независимого индейского племени.
Прошло два месяца, как они отправились в путь, и вот мы видим их в Араукании на берегу Карампанга, в сопровождении ньюфаундлендской собаки Цезаря, — 14 июля 1837 года, в 11 часов утра. Прошлую ночь они провели в брошенном
Всадники спешились, расположились под деревом, а лошадей пустили общипывать молодые побеги. Валентин сбил палкой несколько апельсинов, развязал свои
— Тс, Цезарь! — сказал Валентин. — На кого ты лаешь? Иль ты не знаешь, что мы в пустыне, а в пустыне людей не бывает?
Но Цезарь продолжал рычать, не обращая внимания на слова своего хозяина.
— Я не разделяю твоего мнения, — сказал Луи. — Я думаю, что пустыни Америки слишком населены. Собака рычит не смолкая; надо быть осторожным.
Валентин поднялся и внимательно поглядел вокруг, но тотчас нагнулся, схватил винтовку и подал знак Луи сделать то же, чтоб быть наготове.
— Цезарь был прав, — сказал Валентин, — кажется, придется спустить курок. Смотри сюда, Луи.
Тот поглядел в ту сторону, куда указывал брат, и увидел десяток индейцев, вооруженных как для войны, верхом на великолепных лошадях, шагах в двадцати от наших путешественников. Это были арауканские воины, которые стояли спокойно и неподвижно, не делая ни малейшего жеста, но внимательно рассматривая обоих французов, что Валентину, весьма нетерпеливому по природе, казалось непереносимым. Луи едва удалось удержать Цезаря, который с лаем порывался к индейцам.
— Э, э! — крикнул Валентин, подзывая собаку и поглядывая на арауканцев. — Эти молодцы, по-моему, расположены не очень-то дружелюбно. Поостережемся, кто знает, что будет.
Индейцы переговаривались между собою, продолжая глядеть на молодых людей. Это были по большей части люди пожилые, лет сорока, сорока пяти, одетые, как
Их оружие состояло из длинных тростниковых копий, ножа, всунутого в сапог из недубленой кожи, ружья, висевшего на седле, и круглого, обтянутого кожей щита, украшенного конским хвостом и пучками человеческих волос.
Тот, который казался их предводителем, отличался высоким ростом, выразительными, суровыми и надменными чертами лица, на котором был отпечаток какой-то открытости, редкой у индейцев. Главным же его отличием от остальных было перо андского орла, воткнутое слева, за красной лентой, поддерживавшей его волосы. Посоветовавшись несколько минут с своими товарищами, предводитель подъехал к нашим путешественникам, заставляя неподражаемо ловко скакать свою лошадь и опустив копье в знак мира. Он остановился за три шага до Валентина и после церемонного поклона на индейский лад, положив правую руку на грудь и дважды медленно наклонив голову, сказал ему:
—
Эти вопросы, произнесенные гортанным голосом и этим напыщенным тоном, свойственным индейцам, молодые люди поняли совершенно, ибо бегло говорили по-испански. Валентин обратился к предводителю, который спокойно ожидал ответа, и сказал весьма лаконично:
— Мы путешествуем.
— Как, одни? — спросил предводитель.
— Это вас удивляет, мой друг?
— Мои братья ничего не боятся?
— Чего нам бояться? — ответил шутя парижанин. — Нам нечего терять.
— Даже кожи с черепа?
Валентин был раздосадован этим вопросом, потому что подумал, будто индеец хочет посмеяться над ярким цветом его волос. И, не поняв смысла его слов, сказал:
— Пожалуйста, господа дикари, ступайте своей дорогой. То, что вы мне сказали, мне не нравится, понимаете?
С этими словами он взвел курок и прицелился в предводителя. Луи, следивший внимательно за ходом разговора, не говоря ни слова, последовал примеру своего друга и направил ствол своей винтовки на кучку индейцев. Предводитель, конечно, не много понял из слов своего противника; однако не испугался последовавшего за ними угрожающего движения и с удовольствием любовался решительной и воинственной позой французов. Затем он потихоньку опустил ствол направленной на него винтовки и сказал примирительным тоном:
— Мой друг ошибается. Я не думал оскорблять его, я его
— Да, предводитель, это правда, — весело промолвил Луи, — ваше внезапное появление помешало нам окончить наш скудный завтрак.
— И он к вашим услугам, — добавил Валентин, указывая рукою на съестное, разложенное на траве.
— Принимаю! — добродушно сказал индеец.
— Браво! — вскричал Валентин, бросая на землю свою винтовку и усаживаясь. — Итак, за дело!
— Ладно, — заметил предводитель, — но с условием: я принесу свою часть.
— Это дело, — заметил Валентин, — тем более что мы небогаты насчет съестного и отнюдь не пир предлагаем вам.
— Хлеб друга всегда хорош, — сказал наставительно предводитель и, обернувшись, сказал несколько слов
Каждый из тех порылся в своем альфорхасе и вынул
— Мои братья могут есть.
Молодые люди не заставили повторять этого дружелюбного приглашения и храбро набросились на припасы, столь гостеприимно им предложенные. Индейцы почитают законы гостеприимства; у них в этом отношении удивительный такт: они с первого взгляда необыкновенно верно решают, какие вопросы можно предложить гостям и где именно остановиться, чтоб не показаться нескромными. Оба француза, которые теперь, в первый раз со времени своего пребывания в Америке, вошли в сношения с арауканцами, не могли надивиться общительности и благородному, открытому обращению этих людей, которых они, как почти все европейцы, привыкли считать грубыми дикарями, неразумными и неспособными к вежливости.
— Мои братья не испанцы? — спросил предводитель.
— Да, правда, — отвечал Луи, — но как вы это узнали?
— О, — отвечал он с улыбкой презрения, — мы хорошо знаем этих
— Наша земля не остров, — заметил Валентин.
— Мой брат ошибается, — сказал наставительно предводитель, — только одна земля не остров, это великая земля аукасов — свободных мужей.
Оба француза опустили головы. Перед таким решительным мнением оставалось только преклониться.
— Мы французы, — отвечал Луи.
— Французы добрый народ, храбрый. У нас было много французов, во время великой войны. Седобородых воинов, грудь которых покрывали почетные рубцы, полученные на их острове, когда они дрались под начальством своего великого предводителя
— Наполеона! — с удивлением воскликнул Валентин.
— Да, кажется, именно так называли его бледнолицые. Мой брат знал его? — спросил индеец с живым любопытством.
— Нет, — отвечал молодой человек, — хотя я и родился в его царствование, но никогда не видал его, а теперь он умер.
— Мой брат ошибается, — сказал предводитель с некоторой торжественностью, — такие воины, как он, не умирают. Исполнив свое дело на земле, они уходят в
— Любопытно, — сказал Луи своему другу, — что слава этого могучего человека распространилась до самых отдаленных и малоизвестных стран и сохранилась во всей своей чистоте среди этих грубых племен. Между тем как во Франции, для которой он трудился, стараются умалить его и набросить тень на его дела.
— Подобно своим соотечественникам, которые путешествуют по нашим охотничьим землям, наши братья также, вероятно, хотят торговать с нами. Где их товары? — спросил предводитель пуэльхов.
— Мы не купцы, — отвечал Валентин. — Мы просто хотим посетить наших братьев арауканцев: нам так хвалили их мудрость и гостеприимство.
— Молухи любят французов, — сказал предводитель, которому польстила эта похвала, — наших братьев хорошо примут в
— Спасибо! К какому племени принадлежит наш брат? — спросил Валентин, восхищенный добрым мнением индейцев о своих земляках.
— Я один из главных ульменов
— Зачем нам отказываться, предводитель, если только предложение было сделано серьезно?
— Мои братья могут отправиться в путь, — сказал, улыбаясь, предводитель. — Моя тольдерия недалеко отсюда.
Завтрак был давно уже окончен, и скоро индейцы сели на лошадей. Оба француза последовали их примеру и вскочили в седла.
— Вперед! — скомандовал предводитель. Пуэльхи пустили лошадей в галоп. Луи и Валентин
беззаботно последовали за своими проводниками. Скоро они оставили берег потока и быстро понеслись по направлению к горам.
Вторая глава. МАХИ-КОЛДУН
Втот самый день, когда наши французы встретили пуэльхов, в тольдерии последних было великое смятение. Женщины и воины, собравшиеся у дверей одной из тольдо (хижины), на пороге которой лежал труп на парадном ложе из ветвей, испускали крики и вопли, сменившиеся оглушающим треском барабанов, звуками флейт и воем собак. Все это производило великий шум. Посреди толпы неподвижно стоял высокий старик, одетый как женщина. Временами он странно кривлялся и извивался, иногда громко завывал и, казалось, управлял церемонией. Этот человек сурового вида был махи, или колдун племени. Он жестикулировал и выл, желая отогнать злого духа, который, по его мнению, хотел овладеть трупом.
По знаку этого человека музыка и вопли умолкли. Злой дух, побежденный силою махи, покорился и оставил труп, которым не смог овладеть. Тогда колдун обратился к человеку с надменным видом и властным взглядом, который стоял подле него, опершись на длинное копье.
— Ульмен могущественного племени Великого Зайца, — сказал он мрачным тоном, — твой отец, храбрый ульмен, отнятый у нас Пиллианом, уже не боится влияния злого духа, которого я отогнал от него. Он теперь охотится в благословенных лугах эскеннане с праведными воинами. Все обычаи исполнены, настал час предать его тело земле!
— Стой! — с жаром отвечал предводитель. — Мой отец умер, но кто убил его? Воин не умирает так, в несколько часов, без того, чтобы какое-нибудь тайное влияние не тяготело над ним и не иссушало источников жизни в его сердце. Отвечай, махи, вдохновенный Пиллианом, скажи мне имя убийцы! Мое сердце печально, оно утешится только тогда, когда мой отец будет отомщен.
При этих словах, произнесенных твердым голосом, трепет пробежал по толпе, стоявшей вокруг трупа.
Махи, осмотрев всех присутствующих, опустил глаза, сложил руки на груди и, по-видимому, погрузился в раздумье.
Арауканцы понимают смерть только на поле битвы. Они не предполагают, что можно умереть случайно или от болезни. В подобных случаях они приписывают смерть какой-нибудь тайной силе, будучи уверены, что какой-нибудь враг покойника умертвил его. В этом убеждении, во время похорон, друзья и родные умершего обращаются к махи, чтоб тот открыл им убийцу. Махи обязан указать на кого-нибудь. Напрасно он старался бы растолковать, что смерть произошла от естественных причин. Ярость родственников обратилась бы на него самого, и он сделался бы ее жертвой. Поэтому махи нечего медлить; убийцу тем легче указать, что он не существует и колдун не боится обмануться. Но чтобы согласовать свои собственные выгоды с желанием родственников, требующих жертвы, он предоставляет их гневу кого-нибудь из своих врагов. Если же, что редко, такого нет, то колдун указывает на кого-нибудь наудачу. Мнимого убийцу, несмотря на его уверения в невинности, тотчас же безжалостно убивают. Понятно, сколь вреден такой обычай и какую власть дает он колдуну в племени; власть, которою тот пользуется без всякого зазрения совести.
В это время прибыло в тольдерию несколько человек, в том числе Валентин Гилуа и его друг. Привлеченные любопытством, они смешались с толпой, стоявшей около трупа. Оба француза ничего не понимали в этой сцене, пока их проводник вкратце не объяснил им. Затем они стали с великим любопытством следить за происходящим.
— Ну, — спросил ульмен через некоторое время, — иль мой отец не знает имени человека, который должен ответить за убийство?
— Знаю, — мрачно буркнул колдун.
— Зачем же вдохновенный махи молчит, когда труп вопиет о мщении?
— Потому, — отвечал махи, глядя прямо в лицо новоприбывшему предводителю. — Что есть сильные люди, которые смеются над человеческой справедливостью.
Глаза всех обратились теперь к тому, на кого косвенно указал махи как на убийцу. Это был не кто иной, как предводитель пуэльхов, столь дружелюбно познакомившийся с французами. Его звали Трантоиль Ланек (Глубокая Лощина).
— Виновный, — яростно вскричал ульмен, — не избежит моего правого мщения, как бы высоко он ни стоял среди племени. Говори, махи, не бойся! Клянусь, тот, чье имя ты произнесешь, умрет!
Махи выпрямился. Он медленно поднял руку и посреди всеобщего мучительного ожидания указал на названного предводителя. Громким, но дрожащим голосом он произнес:
— Исполняй свою клятву, ульмен; вот убийца твоего отца! Трантоиль Ланек умертвил его.
И махи закрыл лицо краем своего пончо, словно сильно опечаленный сделанным им открытием. При страшных словах колдуна воцарилось гробовое молчание. Трантоиль Ланека меньше всех можно было подозревать; его все любили и почитали за храбрость, искренность и великодушие. Когда первое удивление прошло, толпа быстро отшатнулась от мнимого убийцы, и он остался лицом к лицу с тем, в чьей смерти его обвиняли. Трантоиль Ланек остался спокоен, — лишь улыбка презрения змеилась на его губах. Он сошел с коня и выжидал. Ульмен медленно подошел к нему и, остановившись за несколько шагов, сказал печально:
— За что ты убил моего отца, Трантоиль Ланек? Он любил тебя, как и я. Разве я тебе не пенни?
— Я не убивал твоего отца, Курумила9, — отвечал предводитель искренним тоном, который убедил бы любого сомневающегося человека, но не того, к кому он обращался.
— Махи сказал, — отвечал Курумила.
— Он лжет.
— Нет, махи не может лгать, он вдохновлен Пиллианом. Ты, твоя жена и дети должны умереть — этого требует закон.
Не удостаивая его ответом, предводитель бросил свое оружие и стал подле кровавого кола, вбитого перед хижиной, — хранительницей священного идола. Возле кола образовался круг, были приведены жена и дети предводителя. Тотчас же начались приготовления к казни, так как нельзя было похоронить вождя, — пока не будет умерщвлен его убийца. Махи торжествовал. Единственный человек, осмелившийся восставать против его мошенничеств и обманов, был обречен на— смерть, и махи делался полновластным главою племени. По знаку Курумилы, два индейца подошли к предводителю и, невзирая на вопли и плач его жены и детей, начали привязывать его к колу.
Оба француза присутствовали при этом бесчеловечном зрелище. Луи был возмущен мошенничеством махи и легковерностью индейцев.
— Нет, — сказал он своему другу, — мы не должны позволить совершиться этому убийству! Я не хочу быть свидетелем подобной несправедливости! Пусть я погибну, но попытаюсь спасти несчастного, который так искренно подружился с нами!
— Правда, — раздумчиво сказал Валентин, — Трантоиль Ланек, как они его называют, честный малый, и я полюбил его. Но что ж мы можем сделать?
— О, — вскричал Луи, хватаясь за пистолеты, — мы бросимся на его врагов! Каждый из нас убьет человек пять-шесть.
— Так, а остальные убьют нас, и мы не спасем того, за кого погибнем? Негодное средство! Подумаем, нельзя ли чего сделать?