Гаргантюа и Пантагрюэль — III

— Итак, вы утверждаете, — сказал Пантагрюэль, — что самый главный воинский доспех — это гульфик? Учение новое и в высшей степени парадоксальное. Принято думать, что вооружение начинается со шпор.

— Да, я это утверждаю, — объявил Панург, — и утверждаю не без основания.

Взгляните, как заботливо вооружила природа завязь и семя созданных ею растений, деревьев, кустов, трав и зоофитов, которые она пожелала утвердить и сохранить так, чтобы виды выживали, хотя бы отдельные особи и вымирали, а ведь в завязях и семенах как раз и заключена эта самая их долговечность: природа их снабдила и необычайно искусно прикрыла стручками, оболочкой, пленкой, скорлупой, чашечками, шелухой, шипами, пушком, корой и колючими иглами, которые представляют собой прекрасные, прочные, естественные гульфики. Примером могут служить горох, бобы, фасоль, орехи, персики, хлопок, колоквинт, хлебные злаки, мак, лимоны, каштаны — вообще все растения, ибо мы ясно видим, что завязь и семя у них прикрыты, защищены и вооружены лучше, чем что-либо другое. О продолжении человеческого рода природа так не позаботилась. Наоборот, она создала человека голым, нежным, хрупким и не наделила его ни оружием, ни доспехами, создала его в пору невинности, еще в золотом веке, создала существом одушевленным, но не растением, существом одушевленным, говорю я, созданным для мира, а не для воины, существом одушевленным, созданным для того, чтобы наслаждаться всеми дивными плодами и произрастающими на земле растениями, существом одушевленным, созданным для того, чтобы мирно повелевать всеми животными.

В железном веке, в царствование Юпитера, среди людей расплодилось зло, и тогда земля начала родить крапиву, чертополох, терновник и прочее тому подобное, — так растительный мир бунтовал против человека. Этого мало, велением судьбы почти все животные вышли из-под власти человека и молча сговорились не только не работать на него больше .и не подчиняться ему, но, напротив, оказывать ему самое решительное сопротивление и по мере сил и возможности вредить.

Тогда человек, желая по-прежнему наслаждаться и по-прежнему властвовать и сознавая, что без услуг многих животных ему не обойтись, принужден был вооружиться.

— Клянусь святым Гусем, — воскликнул Пантагрюэль, — после того как прошли дожди, ты сделался не только изрядным кутилой, но еще и философом!

— А теперь обратите внимание на то, как природа подала человеку мысль вооружиться и с какой части тела начал он свое вооружение, — продолжал Панург. — Начал он, клянусь всеми святыми, с яичек.

И сам Приап, привесив их,Не стал просить себе других.

Прямое на это указание мы находим у еврейского вождя и философа Моисея, который утверждает, что человек вооружился нарядным и изящным гульфиком, весьма искусно сделанным из фиговых листочков, самой природой к этому приспособленных и благодаря своей твердости, зубчатости, гибкости, гладкости, величине, цвету, запаху, равно как и прочим свойствам и особенностям, вполне удобных для прикрытия и защиты яичек.

Я оставляю в стороне ужасающих размеров лотарингские яички: они гнушаются тем просторным помещением, которое им предоставляют гульфики, и летят стрелой в глубь штанов, — для них закон не писан. Сошлюсь в том на Виардьера, славного волокиту, которого я встретил первого мая в Нанси; чтобы быть пощеголеватее, он чистил себе яички, разложив их для этой цели на столе, словно испанский плащ.

Отсюда следствие: кто говорит ратнику сельского ополчения, когда его отправляют на войну:

Эй, береги, Тево, кувшин! —

иными словами — башку, тот выражается неточно. Надо говорить:

Эй, береги, Тево, горшок! —

то есть, клянусь всеми чертями ада, яички.

Коли потеряна голова, то погиб только ее обладатель, а уж коли потеряны яички, то гибнет весь род человеческий.

Вот почему галантный Гален в книге первой De spermate[4] пришел к смелому заключению, что лучше (вернее сказать, было бы наименьшим злом) не иметь сердца, чем не иметь детородных органов. Ибо они содержат в себе, словно в некоем ковчеге завета, залог долголетия человеческой породы. И я готов спорить на сто франков, что это и есть те самые камни, благодаря которым Девкалион и Пирра восстановили род человеческий, погибший во время потопа, о коем так много писали поэты.

Вот почему доблестный Юстиниан в книге четвертой De cagotis tollendis[5] полагал summum bonum in braguibus et bragtietis[6].

По этой же, а равно и по другим причинам, когда сеньор де Мервиль, готовясь выступить в поход вместе со своим королем, примерял новые доспехи (старые, заржавленные его доспехи уже не годились, оттого что за последние годы ободок его живота сильно отошел от почек), его супруга, поразмыслив, пришла к выводу, что он совсем не бережет брачного звена и жезла, ибо эти вещи у него ничем не защищены, кроме кольчуги, и посоветовала ему как можно лучше предохранить их и оградить с помощью большого шлема, который неизвестно для чего висел у него в чулане.

Об этой самой женщине говорится в третьей книге Шашней девиц:

Узрев, что муж ее собрался в бойИдти с незащищенною мотнею,Жена сказала: «Друг, прикрой бронеюСвой бедный гульфик, столь любимый мной».Считаю мудрым я совет такой,Хотя он был подсказан ей испугом:Вдруг будет отнят у нее войнойКусок, который лаком всем супругам.

После всего сказанного вас уже не должно удивлять мое новое снаряжение.

Глава IX.

О том, как Панург советуется с Пантагрюэлем, стоит ли ему жениться

Видя, что Пантагрюэль ничего на это не отвечает, Панург с глубоким вздохом продолжал свою речь:

— Вы знаете, государь, что я решил жениться, если только, на мою беду, все щели не будут заткнуты, забиты и заделаны. Во имя вашей давней любви ко мне скажите, какого вы на сей предмет мнения?

— Раз уж вы бросили жребий, — сказал Пантагрюэль, — поставили это своей задачей и приняли твердое решение, то разговор кончен, остается только привести намерение в исполнение.

— Да, но мне не хотелось бы приводить его в исполнение без вашего совета и согласия, — возразил Панург.

— Согласие я свое даю и советую вам жениться, — сказал Пантагрюэль.

— Да, но если вы считаете, — возразил Панург, — что мне лучше остаться на прежнем положении и перемен не искать, то я предпочел бы не вступать в брак.

— Коли так — не женитесь, — сказал Пантагрюэль.

— Да, но разве вы хотите, чтобы я влачил свои дни один-одинешенек, без подруги жизни? — возразил Панург. — Вы же знаете, что сказано в Писании: V eh soli[7]. У холостяка нет той отрады, как у человека, нашедшего себе жену.

— Ну, ну, женитесь с Богом! — сказал Пантагрюэль.

— Но если жена наставит мне рога, — а вы сами знаете: нынче год урожайный, — я же тогда из себя вон выйду, — возразил Панург. — Я люблю рогоносцев, почитаю их за людей порядочных, вожу с ними дружбу, но я скорее соглашусь умереть, чем попасть в их число. Вот что у меня из головы не выходит.

— Выходит, не женитесь, — сказал Пантагрюэль, — ибо изречение Сенеки справедливо и исключений не допускает: как сам ты поступал с другими, так, будь уверен, поступят и с тобой.

— Так вы говорите, — спросил Панург, — исключений не бывает?

— Исключений Сенека не допускает, — отвечал Пантагрюэль.

— Ах, шут бы его взял! — воскликнул Панург. — Не поймешь, какой же свет он имеет в виду: этот или тот. Да, но если я все-таки не могу обойтись без жены, как слепой без палки (буравчик должен действовать, а иначе что же это за жизнь?), то не лучше ли мне связать свою судьбу с какой-нибудь честной и скромной женщиной, чем менять каждый день и все бояться, как бы тебя не вздули, или, еще того хуже, как бы не подцепить дурную болезнь? С порядочными женщинами я, да простят мне их мужья, пока еще не знался.

— Значит, женитесь себе с Богом, — сказал Пантагрюэль.

— Но если попущением Божиим случится так, что я женюсь на порядочной женщине, а она станет меня колотить, то ведь мне придется быть смиреннее самого Иова, разве только я тут же взбешусь от злости. Я слыхал, что женщины порядочные сварливы, что в семейной жизни они — сущий перец. А уж я ее перещеголяю, уж я ей закачу выволочку: и по рукам, и по ногам, и по голове, и в легкие, и в печенку, и в селезенку, все, что на ней, изорву в клочья, — нечистый дух будет стеречь ее грешную душу прямо у порога. Хоть бы годик прожить без этаких раздоров, а еще лучше не знать их совсем.

— Со всем тем не женитесь, — сказал Пантагрюэль.

— Да, но если, — возразил Панург, — я останусь в том же состоянии, без долгов и без жены (имейте в виду, что я расквитался себе же на горе, ибо кредиторы мои не успокоились бы до тех пор, пока у меня не появилось бы потомство), если у меня не будет ни долгов, ни жены, то никто обо мне не позаботится и не создаст мне так называемого домашнего уюта. А случись заболеть, так мне все станут делать шиворот-навыворот. Мудрец сказал: «Где нет женщины, — я разумею мать семейства, законную супругу, — там больной находится в весьма затруднительном положении». В этом я убедился на примере пап, легатов, кардиналов, епископов, аббатов, настоятелей, священников и монахов. Нет, уж я…

— В мужья записывайтесь с Богом, в мужья! — сказал Пантагрюэль.

— Да, но если я заболею и не смогу исполнять супружеские обязанности, — возразил Панург, — а жена, возмущенная моим бессилием, спутается с кем-нибудь еще и не только, не будет за мной ухаживать, но еще и посмеется над моей бедой и, что хуже всего, оберет меня, как это мне не раз приходилось наблюдать, то уж пиши пропало, беги из дому в чем мать родила.

— Ну и дела! Уж лучше не женитесь, — сказал Пантагрюэль.

— Да, но в таком случае, — возразил Панург, — у меня никогда не будет законных сыновей и дочерей, которым я имел бы возможность передать мое имя и герб, которым я мог бы завещать свое состояние, и наследственное и благоприобретенное (а что я в один прекрасный день его приобрету, за это я вам ручаюсь, да еще и немалую ренту буду получать), и с которыми я мог бы развлечься, если я чем-нибудь озабочен, как ежедневно на моих глазах развлекается с вами ваш милый, добрый отец и как развлекаются все порядочные люди в семейном кругу. И вот если я, будучи свободен от долгов и не будучи женат, буду чем-либо удручен, то, вместо того чтобы меня утешить, вы же еще станете трунить над моим злополучием.

— В таком случае женитесь себе с Богом! — сказал Пантагрюэль.

Глава Х.

О том, как Пантагрюэль доказывает Панургу, что советовать в вопросах брака — дело трудное, а равно и о гаданиях по Гомеру и Вергилию

— Вы меня извините, но советы ваши напоминают песенку о Рикошете, — заметил Панург. — Сплошь одни capказмы, насмешки и бесконечные противоречия. Одно исключает другое. Не знаешь, чего держаться.

— Равным образом и вопросы ваши содержат в себе столько «если» и столько «но», что ничего нельзя обосновать, нельзя прийти ни к какому определенному решению, — возразил Пантагрюэль. — Ведь намерение ваше остается непоколебимым? А это же и есть самое важное, остальное зависит от стечения обстоятельств и от того, как судило Небо.

Мы знаем немало людей, коих это событие сделало такими счастливыми, как будто в их браке отражается идея и образ райского блаженства. Другие же до того несчастливы в семейной жизни, что их состояние можно сравнить разве лишь с состоянием бесов, которые искушают отшельников в пустынях Фиваиды и Монсеррата. Уж раз вы решились попытать счастья, так идите наудачу, завязавши глаза, преклонивши главу, облобызавши землю и положившись на Бога. Никаких ручательств вы от меня не ждите.

Впрочем, если хотите, давайте попробуем вот что. Принесите творения Вергилия, трижды раскройте книгу ногтем и из стиха, по счету такого-то (об этом мы с вами условимся заранее), нам станет ясно, каков будет ваш брак.

Что гадания по Гомеру многим верно предсказывали судьбу, тому примером служит Сократ; когда ему в темнице прочли стих из речи Ахилла (Илиада, песнь девятая):

Я послезавтра, коль не задержусь,Во Фтии плодородной окажусь, —

он догадался, что умрет через три дня, и уверил в том Эсхина, как об этом повествуют Платон в Критоне, Цицерон в книге первой De divinatione[8] и Диоген Лаэртский.

Тому примером служит Опилий Макрин; он страстно желал узнать, будет ли он римским императором, и ему вышло следующее изречение (Илиада, песнь восьмая):

О старче! Ты со всех сторон зажатВ толпе здоровых молодых солдат;Хилеешь ты, и, жалости не зная,Тебя теснит к могиле старость злая.

И точно: Макрин был уже стар, и правил он империей всего лишь год и два месяца, а затем юный и могучий Элагабал низвергнул его и умертвил.

Тому примером служит Брут; он пожелал узнать, каков будет исход Фарсальской битвы, в которой он пал, и ему вышел стих из речи Патрокла (Илиада, песнь шестнадцатая):

Коварно парка дни мои прервала,И Фебова стрела в меня попала.

Боевым кличем в той битве было имя Феба.

Также и гадания по Вергилию пользовались известностью еще в древние времена и предсказывали из ряду вон выходящие случаи и крупнейшие события вплоть до восшествия на престол Римской империи, как это произошло с Александром Севером, которому открыл его судьбу следу ющий стих (Энеида, песнь шестая):

О римлянин! Став властелином мира,Не нарушай без надобности мира.

В самом деле, несколько лет спустя он и правда стал римским императором.

Сошлюсь на римского императора Адриана: мучимый сомнением, что о нем думает и какие чувства питает к нему Траян, он прибегнул к гаданиям по Вергилию и напал на следующие строки (Энеида, песнь шестая):

Кто, ветвь оливы в руку взяв свою,Величественно шествует ко мне?По одеянью и по сединеЯ римского царя опознаю.

Некоторое время спустя он был усыновлен Траяном, а по смерти его стал императором.

Сошлюсь на достославного Клавдия Второго, императора римского, который прочел следующий стих (Энеида песнь шестая):

Ты в Риме воцарился, но другойПридет на третье лето за тобой…

И точно: он царствовал только два года.

Тому же Клавдию, когда он пожелал узнать судьбу своего брата Квинтила, которому он намеревался передать бразды правления, вышло (Энеида, песнь шестая):

Судьба на миг его стране покажет.