Приключения барона Мюнгхаузена

И тут нет ничего удивительного. Ведь до сих пор я не заикнулся о своем участии в этом деле ни единому человеку, не исключая даже генерала Эллиота (хотя трудами той ночи мне удалось одному спасти Гибралтар).

Граф д’Артуа в паническом страхе бежал оттуда со всеми своими приближенными, и бегство это продолжалось безостановочно около двух недель, пока беглецы не достигли наконец Парижа. Ужас, овладевший ими при виде моря пламени, вызвал у них такое сильное потрясение, что они целых три месяца не могли принимать никакой пищи и питались, подобно хамелеонам, одним воздухом.

* * *

Около двух месяцев спустя после того, как я оказал осажденным эту услугу, мы сидели однажды утром с генералом Эллиотом за завтраком, как вдруг в комнату влетела бомба и упала на стол (потопив пушки неприятеля, я не успел отправить вслед за ними его мортиры). Генерал немедленно оставил комнату, что сделал бы почти каждый на его месте. Я же схватил бомбу, прежде чем она успела разорваться, и отнес ее на вершину скалы.

Оттуда я заметил на прибрежном холме, недалеко от неприятельского лагеря, довольно многочисленную толпу, но не мог, однако, различить невооруженным глазом, что эти люди там затевают. Оставалось прибегнуть к помощи моего телескопа – я так и сделал.

Оказалось, что два наших военачальника – один генерал, другой полковник, которые проводили со мною время не далее как вчера вечером, а ночью в качестве шпионов пробрались в неприятельский лагерь, – попали в руки неприятеля, и этих несчастных собирались повесить.

Расстояние от меня до места казни было слишком велико, чтобы я мог швырнуть туда мою бомбу просто руками. К счастью, мне вспомнилось, что в моем кармане лежит та самая праща, которую Давид некогда употребил с таким успехом против Голиафа. Я вложил в нее свою бомбу и швырнул ее в самую середину скопища.

Ударившись о землю, бомба немедленно взорвалась и убила всех стоявших вокруг, исключая обоих английских военных, которые к тому моменту уже болтались на виселице: один из осколков бомбы ударил в подножие этого орудия казни и опрокинул его.

Едва оба наши приятеля почувствовали под собою terra firma[8], как осмотрелись вокруг, отыскивая причину неожиданной катастрофы. Увидав, что стража, палач и все зрители поражены насмерть, осужденные освободили друг друга от уз, бросились бегом к морскому берегу, прыгнули в испанскую лодку и заставили сидевших в ней двоих матросов грести к нашему кораблю.

Несколько минут спустя, как раз когда я рассказывал обо всем случившемся генералу Эллиоту, беглецы благополучно прибыли в крепость, и после обоюдных объяснений и поздравлений мы как нельзя веселее отпраздновали их замечательное спасение.

* * *

По вашим глазам, господа, я вижу, что вам ужасно хочется узнать, каким образом попала мне в руки такая драгоценность, как упомянутая мною праща. Извольте! Дело было так.

Прежде всего, вы должны узнать, что род мой берет начало от жены Урии. Эта дама с течением времени потеряла свое влияние при иерусалимском дворе, главным образом из-за своей строптивости.

Однажды у нее вышел спор с царским любимцем о том, где был построен Ноев ковчег и где остановился он после потопа. Вышеозначенный сановник желал прослыть великим археологом, а Вирсавия, вдова полководца Урии, состояла председательницей одного исторического общества. Влиятельный царедворец, вдобавок ко всему, имел слабость, свойственную многим высокопоставленным лицам и почти всем маленьким людям: он не мог выносить, когда ему противоречили. Вирсавия же была подвержена известному пороку своего пола: она хотела во всем быть правой. Немудрено, что между ними возгорелась настоящая война.

После того пребывание при иерусалимском дворе сделалось невозможным для этой красавицы. Она задумала бежать. В счастливые дни ей часто приходилось слышать о знаменитой праще как о великом сокровище, и молодая женщина решила захватить ее с собою, вероятно, на память. Но прежде чем она успела скрыться за пределами Палестины, пропажа пращи была обнаружена, и в погоню за беглянкой послали целых шесть человек из числа царских телохранителей.

Однако храбрая дама так ловко воспользовалась взятым ею орудием, что положила на месте одного из своих преследователей, который, пожалуй, хотел отличиться своею услужливостью и несколько опередил своих спутников. Увидав товарища распростертым на земле, телохранители после долгого и мудрого размышления решили заявить о происшедшем предержащим властям, а графиня сочла за лучшее продолжать на подставных лошадях свое путешествие в Египет, где у нее были влиятельные друзья при дворе.

Прежде всего мне следовало упомянуть о том, что она взяла с собою в изгнание самого любимого сына. Последний, благодаря прославленному плодородию Египта, обрел там еще несколько братьев и сестер. На основании этого Вирсавия отказала ему особым параграфом в своем духовном завещании знаменитую пращу; от него же эта вещь перешла по прямой линии ко мне.

Мой прапрадед, который владел ею и жил приблизительно лет двести пятьдесят тому назад, путешествуя по Англии, познакомился с одним поэтом. Не будучи нисколько плагиатором, последний отличался неисправимой тягой к браконьерству; звали его Шекспиром. Этот поэт, в творениях которого, пожалуй, по праву возмездия, современные англичане и немцы занимаются браконьерством без зазрения совести, частенько занимал у моего отца историческую пращу и убивал ею столько дичи сэра Томаса Люси, что его чуть не постигла участь двоих моих друзей на Гибралтаре. Беднягу посадили в тюрьму, и мой прапрадед добился освобождения своего приятеля совершенно необыкновенным образом.

Королева Елизавета, правившая в то время Англией, под конец жизни, как вам известно, надоела сама себе. Одеваться, раздеваться, есть, пить, наконец, совершать множество прочих действий, которые нет надобности перечислять, – все это сделалось для нее так невыносимо, что самая жизнь обратилась в тяжкое бремя для несчастной королевы.

Мой предок дал ей возможность, по желанию, совершать все это самой или при помощи других. И как бы вы думали, что выпросил он себе в награду за такую услугу? Свободу Шекспира. Повелительница Англии так и не смогла заставить его принять от себя что-либо сверх этого. Добрейший человек до того полюбил поэта, что не задумался бы пожертвовать частью собственной жизни, если бы этим мог продлить жизнь своего друга.

Впрочем, могу вас уверить, господа, что пример королевы Елизаветы, предпочитавшей жить без пищи, не нашел подражания у ее подданных, по крайней мере тех, которых прозвали «едоками бифштексов»[9]. Да и сама она не выдержала добровольной диеты больше семи с половиной лет, после чего скончалась от истощения.

Мой отец, получивший в наследство знаменитую пращу, незадолго до моей поездки в Гибралтар рассказывал мне следующий анекдот, который часто слышали от него знакомые. В правдивости этой истории не усомнился никто из знавших почтенного старика.

«В одно из моих многочисленных путешествий, – так рассказывал он, – я пробыл довольно долгое время в Англии и однажды пошел прогуляться по морскому берегу, недалеко от Гарвича.

Вдруг на меня со злобной яростью кинулся морской конь. Все мои средства обороны ограничивались одной пращей, с помощью которой я так ловко пустил ему в голову два кремня, что у него выскочили оба глаза.

После этого я прыгнул ему на спину и направил его в море, потому что вместе с глазами животное потеряло всю свою дикость и сделалось смирным как овца. Я взнуздал его своей пращей и без всякого затруднения поехал на нем через море.

Менее чем через три часа мы добрались до противоположного берега, сделав, однако, за короткое время тридцать морских миль.

В Гельвецлуисе продал я своего коня за семьсот дукатов хозяину гостиницы “Три чаши”, который стал показывать это морское чудовище как редкость, и получал недурные барыши с любопытных посетителей; изображение этого диковинного зверя можно найти в “Естественной истории” Бюффона.

Как ни удивителен был способ моего путешествия, – продолжал мой отец, – но впечатления и открытия, сделанные во время этих странствий, были еще удивительнее.

Животное, на спине которого я сидел, не плыло, а бежало с невероятной быстротой по морскому дну, гоня перед собою миллионы рыб, из которых многие совершенно не походили на обыкновенные виды. У иных голова была посредине тела, у других – на конце хвоста. Некоторые сидели большим кругом и пели дивными голосами, составляя прекрасные хоры; другие строили прямо из воды великолепнейшие прозрачные здания, окруженные колоссальными колоннами, в которых струилась, переливаясь великолепными цветами, жидкая блестящая масса, похожая на яркое пламя. Различные, замысловато устроенные комнаты в этих зданиях имели все удобства для привилегированных видов рыб; тут были помещения для только что вылупившейся из икры нежной мелюзги и ряды обширных зал для воспитания молодых рыб. Внешняя сторона педагогической методы, применявшейся здесь, – потому что внутренний смысл ее был мне понятен, конечно, так же мало, как пение птиц или беседы кузнечиков, – имела поразительное сходство с тем, что я видел на старости лет в наших так называемых филантропических заведениях. Теперь я уверен, что один из основателей современной воспитательной системы совершил путешествие, подобное моему, и почерпнул свои идеи больше из воды, чем из воздуха.

Вдобавок из немногого, сказанного мной, вы можете заключить, что на свете существует еще обширное поле для наблюдения и использования. Однако продолжаю свой рассказ.

Во время моего подводного путешествия я, между прочим, наткнулся на громадную цепь гор, никак не ниже наших Альп. Множество высоких деревьев разного рода поднималось прямо со скал. На этих деревьях росли омары, крабы, устрицы, в том числе и зубчатые, раковины, морские улитки и т. п., причем некоторые из них могли занять целую ломовую телегу, а самую мелкую из этих раковин с трудом тащил бы дюжий носильщик. Все, подобное этому, что выбрасывается на морской берег и продается на наших рынках, не более чем жалкая дрянь, отрываемая водой от веток подводных деревьев вроде мелких негодных плодов, обиваемых ветром. Омаровые деревья были самыми развесистыми, а крабовые и устричные – самыми высокими. Маленькие морские улитки растут на подобии кустарников, стоящих непременно у подножия устричных деревьев и вьющихся по ним почти так, как плющ вьется вокруг дуба.

Кстати, я имел возможность наблюдать одно весьма любопытное явление.

На морском дне лежал потонувший корабль. Очевидно, он наткнулся на подводную скалу, возвышавшуюся на глубине не более трех сажен, и опрокинулся при падении. Опускаясь, судно задело высокое омаровое дерево и столкнуло с него несколько омаров, которые упали на крабье дерево, росшее у подножия первого. Вероятно, это кораблекрушение произошло весною, омары были еще совсем молодыми, они соединились с крабами и дали новый плод, напомнивший оба вида.

Я пытался захватить с собою один экземпляр этого небывалого существа, однако моя находка отчасти отяготила бы меня, и к тому же мой Пегас не хотел стоять смирно.

Кроме того, я находился уже на полпути, в глубокой долине, по крайней мере на пятьсот сажен ниже уровня моря, где недостаток воздуха давал себя знать все сильнее.

Да и в других отношениях мое положение было не из приятных. Время от времени я встречал громадных рыб, которые, судя по их разинутым пастям, были не прочь проглотить и коня, и всадника. Мой бедный Россинант был слеп, и от моего мудрого руководства зависело, спасемся ли мы от враждебных посягательств голодных чудовищ. По этой причине я пришпоривал коня, стараясь как можно скорее выбраться на сушу.

Когда я очутился невдалеке от голландского берега, где толща воды над моей головой не превышала двадцати сажен, мне почудилось, что на песке, устилавшем морское дно, лежит человеческая фигура в женском платье. Это существо как будто подавало еще признаки жизни; подъехав ближе, я убедился, что жертва морской пучины действительно шевелит рукой. Я поспешил схватить ее за руку да и вытащил с собою на берег утопленницу, более напоминавшую бездыханный труп.

Хотя в то время искусство воскрешать мертвых было еще не так развито, как в наши дни, когда в каждом деревенском шинке имеется печатное указание, какими методами следует возвращать утонувших из царства теней, однако местному аптекарю посредством неутомимых стараний и медицинских навыков удалось раздуть крохотную искру жизни, которая еще теплилась в теле несчастной женщины.

Она была дражайшей половиной одного моряка, командовавшего судном из Гельвецлуиса, недавно вышедшим из гавани. На беду, капитан второпях вместо своей жены захватил с собою в дорогу другую женщину. Жене тотчас стало это известно через одну из бдительных богинь, покровительниц домашнего очага и супружеского согласия. А поскольку жена капитана была твердо уверена, что права супружеского ложа так же действительны на воде, как и на суше, то, пылая ревностью, бросилась в погоню за мужем на лодке.

Едва мстительная женщина очутилась на палубе мужнина корабля, как после краткого, непереводимого вступления она вздумала так энергично подкрепить свою обличительную речь соответствующими убедительными действиями, что ее супруг счел за лучшее попятиться.

Печальным следствием отступления капитана было то, что костлявая десница, готовившаяся нанести удар в ланиту мужа, ударила по морским волнам, а так как они оказались еще податливее виновного супруга, то капитанша лишь на морском дне нашла сопротивление, которого искала.

И вот моя несчастная звезда свела нас вместе, и при моем непосредственном участии на свете сделалось одной счастливой четой больше.

Могу себе представить, какие благословения послал мне любящий супруг, когда, возвратившись после плавания, нашел у себя дома свою нежную подругу, поджидавшую его. Но хоть я и сыграл с беднягой плохую шутку, однако мой поступок все же не был предосудительным. Мною руководило чистое, безупречное человеколюбие, как бы ни были печальны его последствия для голландского капитана, чего я не могу отрицать».

Этими словами, господа, отец заключил свой рассказ, о котором я вспомнил, наткнувшись на знаменитую пращу. Последняя, пробыв столько времени во владении моего рода и оказав ему так много важных услуг, по-видимому, нашла свой конец в пасти морского коня. По крайней мере, я воспользовался ею в тот единственный раз, когда швырнул с помощью этого орудия не успевшую разорваться бомбу обратно в ряды испанцев, через что мне удалось спасти от виселицы двоих моих друзей.

При этом благородном употреблении праща, уже успевшая немного истрепаться, лопнула окончательно. Бóльшая часть ее отлетела вместе с бомбою прочь, оставшийся же у меня в руке маленький обрывок лежит теперь в нашем семейном архиве, где сохраняется на вечные времена с другими важными древностями.

Вскоре после того я покинул Гибралтар и вернулся в Англию. Здесь со мною произошел один из самых удивительных случаев моей жизни.

Мне пришлось прогуляться в Уэпинг, чтобы присутствовать при погрузке различных предметов, которые я отправлял в Гамбург в подарок приятелям. Покончив с этим, я пустился в обратный путь по набережной Тауэр.

Был полдень, меня томила жестокая усталость, а солнце жгло до того невыносимо, что я залез в жерло одной из стоявших там пушек, чтоб отдохнуть немного. В этом укромном местечке было так прохладно, что, забившись туда, я погрузился в крепчайший сон.

А происходило это как раз четвертого июня[10], и в час дня из всех пушек произвели залп в честь этого знаменательного события. Орудия были заряжены с утра, и так как никто не мог предполагать моего присутствия в жерле одного из них, то я и был переброшен выстрелом через крыши домов на противоположный берег реки, во двор одного фермера между Бермондсеем и Дептфордом.

Там я упал на большой стог сена и, будучи сильно оглушен, остался лежать на нем, так и не проснувшись.

Месяца три спустя сено до того вздорожало, что фермер решил получить большой барыш от продажи своих запасов.

Стог, на котором я лежал, был самым громадным во дворе и весил не менее пятисот пудов. Поэтому с него-то и начали нагрузку возов.

Громкий говор людей, приставивших к стогу лестницы, чтобы на него подняться, разбудил меня. Спросонок, не понимая хорошенько, что происходит, я вздумал убежать и свалился вниз, прямо на владельца сена. Самому мне это падение не причинило ни малейшего вреда, зато пострадал фермер: он был убит наповал, потому что я совершенно нечаянно сломал ему шею.

К моему великому успокоению, я узнал потом, что этот малый медлил продавать свою сельскохозяйственную продукцию, выжидая наступления страшной дороговизны, чтобы нажить тогда громадную прибыль. Таким образом, насильственная смерть была справедливой карой для него, а для соседних крестьян – истинным благодеянием.

Но как же удивился я, когда, вполне придя в себя, после долгого размышления вернулся к тем мыслям, с которыми уснул три месяца тому назад! А как велико было изумление моих лондонских приятелей, когда после многих напрасных поисков они снова увидели меня в своем кругу – все это вы легко можете представить себе, милостивые государи.

Теперь же, господа, выпьем по стаканчику, а потом я расскажу вам еще несколько историй о моих приключениях на море.

Приключение девятое

Конечно, вы слыхали о последнем путешествии капитана Фиппса – в настоящее время лорда Мельгрева, – который отправился в полярные страны в исследовательских целях. Я сопровождал его в этой экспедиции – не в качестве офицера, а в качестве друга. Когда мы достигли довольно высокого градуса северной широты, я взял свой телескоп, с которым познакомил вас еще при описании моей поездки на Гибралтар, и стал рассматривать окружающие предметы, потому что, между прочим, считаю полезным время от времени оглядываться вокруг, в особенности путешествуя.

Приблизительно в полумиле от нас плыла ледяная гора; она была несравненно выше мачт нашего судна, и на ней я увидал двух белых медведей, которые, по-видимому, затеяли ожесточенную драку.

Я тотчас взял ружье, спустился на лед и направился к ледяной горе, а когда вскарабкался на ее вершину, то нашел, что путь по ней чрезвычайно труден и опасен. Часто приходилось мне перепрыгивать через ужасные пропасти, в других же местах поверхность льда была гладкой, как зеркало; я только и делал, что падал, поскользнувшись, и вставал, чтобы снова растянуться через несколько шагов. Наконец мне удалось добраться до медведей, и тут я убедился, что они вовсе не дерутся, но играют меж собою.

Я уже мысленно оценивал их шкуры – а каждый медведь был величиною с откормленного быка, – как вдруг в ту самую минуту, когда я хотел прицелиться, правая моя нога скользнула по льду, я упал навзничь и, ударившись, потерял сознание, должно быть, на полчаса. Представьте же себе мое изумление, когда, очнувшись, я сообразил, что одно из упомянутых мною чудовищ перевернуло меня на бок и ухватило зубами застежку моих новых кожаных брюк. Моя голова и верхняя часть туловища оказались под брюхом медведя, а ноги торчали перед его мордой. Бог весть, куда утащил бы меня страшный зверь, но я вынул свой карманный нож – вот этот самый, который и сейчас со мною, – ухватил медведя за левую заднюю лапу и отрезал ему три пальца. Он тотчас выпустил меня и заревел во всю мочь. Я взял ружье, висевшее у меня на перевязи, и выстрелил вдогонку убегающему зверю, который тотчас свалился как подкошенный. Но если мой выстрел уложил наповал одного из этих кровожадных животных, то он разбудил несколько тысяч других, которые спали на льду, образуя круг шириною в полмили.

Все они кинулись ко мне.

Времени терять было нельзя, и моя гибель была бы неизбежна, если б меня не осенила внезапно спасительная мысль. К счастью, обычная моя находчивость пришла мне на выручку и на этот раз. Ловкий охотник не так скоро снимет шкуру с убитого зайца, как сделал это я с убитым мною медведем, после чего завернулся в пушистый мех и прикрыл свою голову его головой. Едва успел я совершить этот маскарад, как множество медведей собралось вокруг меня. Признаюсь, что меня поминутно бросало то в жар, то в холод под теплой медвежьей шубой. Между тем моя хитрость удалась вполне. Медведи поочередно подходили и обнюхивали меня, по-видимому, принимая за одного из своих собратьев. Действительно, я сильно смахивал на полярного медведя. При более почтенном телосложении это сходство было бы еще полнее, но и среди медведей было несколько молодых, не крупнее вашего покорного слуги. Когда они хорошенько обнюхали нас – меня и труп моей жертвы, мы быстро подружились; я превосходно подражал их жестам и телодвижениям, только должен признаться, что ворчанье, рев и вой медведей были громче моих. Но, прикидываясь медведем, я ведь не переставал быть человеком. В голове у меня происходила напряженная работа: я старательно изыскивал средство, которое помогло бы мне обратить в свою пользу доверчивость полярных великанов.

В былое время я слыхал от одного старого военного хирурга, что рана, нанесенная в спинной хребет, приводит к моментальной смерти. И теперь мне пришло в голову произвести подобный опыт. Снова вооружившись своим ножом, я ловко вонзил его в загривок самому громадному медведю на уровне ключицы. Это было ужасно рискованным делом, и меня охватил страх. Стоило мне промахнуться, и я тут же был бы растерзан на клочки, в этом не могло быть ни малейшего сомнения. Однако мой опыт удался: медведь рухнул к моим ногам, даже не рыкнув. Тут я вознамерился покончить таким же образом со всеми остальными чудовищами, что не представляло для меня никакого затруднения. Видя, как их собратья падают справа и слева, звери нисколько не тревожились. Они не думали ни о причине, ни о следствии этих внезапных падений, что было счастьем как для них, так и для меня. При виде лежащих передо мною туш я сравнил себя с Самсоном, поразившим без всякой посторонней помощи целые полчища врагов.

Не теряя напрасно времени, я вернулся обратно на корабль и попросил отправить мне на подмогу три четверти экипажа, чтобы содрать шкуры с убитых животных и отнести их окорока на борт судна. Через несколько часов эта работа была выполнена, и мы загромоздили весь трюм моей добычей. Остальное было побросано в море, хотя я не сомневаюсь, что, если бы и другие части медвежьих туш хорошенько посолить, они были бы так же вкусны, как и сочные медвежьи окорока.

По возвращении в Европу я отправил от имени капитана несколько окороков лордам адмиралтейства, а также лордам казначейства; еще несколько штук послал лорду-мэру и в городской совет Лондона, а также торговым обществам, остальные раздарил своим друзьям. Со всех сторон мне изъявляли самую горячую благодарность, а лондонское Сити ответило на мой подарок весьма лестным образом: я получил приглашение ежегодно обедать в ратуше в день выборов лорда-мэра.

Медвежьи шкуры я отослал императрице одного северного государства на шубы для Ее Величества и высших чинов двора. Она отблагодарила меня собственноручно составленным письмом, которое было доставлено мне чрезвычайным посланником. Будучи вдовой, упомянутая августейшая особа в этом письме предлагала мне великую честь разделить с ней трон. Но так как сан венценосца никогда не соблазнял меня, то я в деликатнейших выражениях отклонил высокую милость. Посланник, вручивший мне письмо императрицы, получил приказ обождать моего ответа, чтобы лично доставить его своей государыне. Второе письмо, вскоре полученное мною от нее, свидетельствовало о силе страсти вдовствующей монархини и о благородстве ее духа. Неизлечимая болезнь в скором времени постигла эту женщину с нежной душой, и случилось это единственно по причине моей жестокости, о чем я узнал из разговора с ее приближенным, князем Д[11]. Право, не знаю, что такое находят во мне дамы, но умершая императрица была не единственною представительницею женского пола, предлагавшей мне корону.

Недобросовестные люди распустили слухи, будто бы капитан Фиппс во время своего путешествия дошел на корабле не так далеко, как мог бы это сделать. Но мой долг защитить в данном случае его доброе имя. Наше судно шло верным путем, когда я нагрузил его таким громадным количеством медвежьих шкур и окороков. Так что было бы безумием со стороны Фиппса после того продвигаться дальше на север, ведь мы едва могли плыть на парусах даже против мало-мальски свежего ветра, не говоря уже о громадных ледяных горах, преграждавших путь в широтах ближе к полюсу.

Впоследствии капитан нередко признавался, как ему досадно, что он не разделяет со мной славу достопамятного дня, восторженно названного им «днем медвежьих шкур». Мой добрый приятель немало завидует высокой чести, которой я удостоился благодаря этой победе, и всячески старается умалить мои заслуги. Мы уже не раз поссорились с ним из-за этого и до сих пор состоим в несколько натянутых отношениях. Между прочим, он утверждает, будто бы я не имею права хвалиться тем, что обманул медведей, нарядившись в медвежью шкуру. Капитан Фиппс уверен, что если бы он пошел к этим зверям без всякого переодевания, то и тогда они приняли бы его за настоящего медведя.

Конечно, это слишком щекотливый момент, чтобы человек, умеющий ценить благовоспитанность, стал спорить с кем бы то ни было по этому поводу, а менее всего – с благородным пэром.

Приключение десятое

Еще одно морское путешествие совершил я с капитаном Гамильтоном. Мы отправились с ним из Англии в Ост-Индию. Со мной была легавая собака – в полном смысле слова бесценное животное, потому что она никогда не подводила меня. Однажды, когда по самым точным расчетам, какие только были нам доступны, наше судно находилось по крайней мере в трехстах милях от земли, моя собака вдруг начала беспокоиться. Я с удивлением наблюдал за нею целый час, после чего стал уверять капитана и всех судовых офицеров, что суша должна быть близко, так как мой лягаш чует дичь. Это вызвало общий хохот, который, однако, нисколько не поколебал моего доверия к славному псу.

После долгих препирательств я с непоколебимой твердостью высказал наконец капитану, что более верю чутью моего Трея, чем глазам всех моряков на корабле, и тут же смело предложил ему побиться со мною об заклад на сто гиней – сумма, которую я ассигновал на это путешествие, – что не пройдет и получаса, как мы наткнемся на дичь.

Капитан, добрейший человек, опять расхохотался и попросил мистера Крауфорда, нашего корабельного врача, пощупать мне пульс. Тот исполнил его желание, однако тотчас объявил, что я совсем здоров. Тут между ним и капитаном Гамильтоном завязалась негромкая беседа, бóльшую часть сказанного я отлично расслышал.

– Он чуточку не в своем уме, – пробормотал капитан. – По чести, я не могу заключить такое пари.

– Я совершенно противоположного мнения, – возразил врач. – Приятель ваш здоровехонек, только он полагается больше на чутье своей собаки, чем на здравый смысл любого члена экипажа. Он в любом случае проиграет, но так ему и надо.

– Держать подобное пари, – продолжал между тем капитан, – не вполне честно с моей стороны. Однако тем более будет достойным поступком, если я возвращу барону выигранные у него деньги.

Во время этого разговора Трей продолжал делать стойку и еще более укрепил меня в моем мнении.

Едва мы с капитаном успели ударить по рукам, как несколько матросов, которые занимались рыбной ловлей в шлюпке, привязанной к корабельной корме, убили гарпунами огромную акулу и немедленно втащили свою добычу на борт. Когда команда принялась потрошить рыбу, в ее внутренностях оказалось не менее шести пар еще живых куропаток.

Несчастные птицы так долго пробыли в своем заточении, что одна из самок сидела уже на пяти яйцах, и в тот момент, когда акуле распластали брюхо, из одного яйца как раз вылупился первый цыпленок.

Этот выводок куропаток мы вырастили вместе с котятами, появившимися на свет за несколько минут перед тем. Старая кошка полюбила маленьких птичек не менее своих четвероногих чад и страшно сердилась, когда наседка улетала слишком далеко и медлила возвращаться. Среди остальных куропаток оказалось четыре самки; они сидели на яйцах то в одиночку, то по нескольку штук за раз, так что в продолжение всего нашего путешествия за столом капитана постоянно имелась в избытке свежая дичь. Бедняге Трею в виде награды за сто гиней, выигранных мною благодаря его тонкому чутью, я приказал ежедневно отдавать косточки куропаток с наших тарелок, а порой угощал его и целой птицей.

Приключение одиннадцатое

Я уже рассказывал вам однажды, господа, о небольшом путешествии на Луну, которое совершил, чтобы найти там свой серебряный топорик. Впоследствии я попал еще раз на наше ночное светило, но уже несравненно более приятным способом, и оставался там достаточно долго для того, чтобы основательно изучить множество невиданных явлений, которые и опишу вам настолько точно, насколько позволяет мне память.

* * *

Один мой дальний родственник вбил себе в голову, что где-нибудь непременно существуют люди-исполины, равные по росту тем, кого будто бы нашел Гулливер в царстве Бробдингнег. Старый оригинал не жалел ничего, лишь бы отыскать этот диковинный народ, и предпринял далекое путешествие с целью научных исследований, причем предложил мне отправиться вместе с ним.

Что же касается меня, то я считал упомянутый рассказ Гулливера не более чем занимательной сказкой и так же мало верил в существование страны Бробдингнег, как и в существование Эльдорадо. Между тем мой родственник назначил меня своим единственным наследником, после чего я счел своим долгом исполнить его желание.

Мы отправились в путь и благополучно достигли Тихого океана, без всяких особых приключений, которые стоило бы отметить, кроме разве что встречи с летающими женщинами и мужчинами, исполнявшими в воздухе дивный менуэт или виртуозно кувыркавшимися, как самые искусные акробаты. Но подобные мелочи, конечно, не заслуживают вашего внимания.

На восемнадцатый день, после того как мы миновали остров Отахеити, жестокий ураган подхватил наш корабль, поднял его по крайней мере на тысячу миль над поверхностью моря и продержал довольно долгое время на этой высоте. Наконец свежий ветер надул наши паруса, и мы с невероятной скоростью помчались дальше.

Шесть недель носилось наше судно над облаками, как вдруг мы увидали остров, круглый и лучезарный. Мы вошли в удобную гавань, высадились на берег и увидели, что этот неведомый край населен. Перед нашим взором расстилалась новая земля с городами, деревьями и горами. Там текли реки, синели озера, и мы уже вообразили, что каким-то чудом вернулись в покинутый нами подлунный мир.

Однако наше заблуждение вскоре рассеялось. Сверкающий остров, на который мы высадились, оказался Луною. Здесь мы увидали громадные человеческие фигуры, носившиеся верхом на дивных треглавых орлах.

Чтобы дать вам некоторое представление о размерах этих удивительных птиц, я должен сказать, что расстояние между концами их крыльев было вшестеро больше самого длинного каната на нашем корабле. Вместо того чтобы ездить верхом на лошадях по примеру жителей Земли, обитатели Луны летали на этих исполинских птицах. Их царь как раз в то время затеял войну с Солнцем. Он предложил мне должность офицера в своем войске, однако я вежливо уклонился от этой чести.

На Луне, господа, все необычайно велико, даже обыкновенная муха. Например, в качестве оружия обитатели этой планеты используют редьку, которую они употребляют во время боевых действий как метательное копье, и каждый раненный ею моментально умирает. Щиты они делают из гигантских грибов, а когда сезон редьки проходит, редьку заменяет таких же размеров спаржа.

Здесь я встретил, между прочим, несколько уроженцев Сириуса, которые прибыли на Луну по торговым делам.

Лица у них похожи на морды громадных бульдогов. Глаза помещаются по обеим сторонам кончика носа, или, скорее, над ноздрями. Веки у этих существ отсутствуют. Когда они хотят спать, то закрывают свои глаза языком.

Обыкновенно их рост равняется двадцати футам, тогда как среди обитателей Луны я не встретил ни одного ниже тридцати шести футов.

Называют последних несколько странно, не людьми, но «пищеварами», потому что, подобно нам, они готовят еду на огне. Сам процесс поглощения пищи занимает у них очень мало времени: эти странные существа открывают у себя в левом боку особый клапан и всовывают сразу всю приготовленную порцию еды в желудок, после чего снова закрывают отверстие, причем на целый месяц, до следующего приема пищи.

Таким образом, на весь год у них полагается всего двенадцать обедов – прекрасный обычай, который должен понравиться всякому, кто не подвержен страсти обжорства и пьянства.

Радости любви, милостивые государи, на Луне совершенно неизвестны, здесь как пищевары, так и животные не разделяются по половому признаку. Все произрастает на деревьях, которые весьма разнообразны, в зависимости от того, что на них растет.

Те, на которых растут пищевары, или, попросту говоря, люди, несравненно красивее прочих деревьев, у них громадные пряные ветви, а листья мясного цвета; их плоды напоминают орехи, которые снабжены чрезвычайно твердой скорлупой и достигают по крайней мере шести футов в длину. Когда эти орехи созревают, что видно по изменившемуся цвету наружной оболочки, их с большой осторожностью срывают с дерева и берегут до поры до времени.

Если возникает необходимость добыть зерно этого ореха, то его кладут в громадный котел с кипящей водой. После нескольких часов кипячения скорлупа лопается и оттуда выскакивает человеческое существо.