Баязет

И неожиданно чистым и сильным голосом Карабанов, подхватив стихи, донес их до конца:

Так был я рад внимательному взгляду Моей Майко, плясуньи молодой…

— Вы, наверное, это хотели сказать, барон? — спросил он и засмеялся, откровенно довольный.

— Да, поручик. Именно это. И это — прекрасно!

— Господа! — воскликнул доктор, взглянув на балкон духана. — Казаки ведут кого-то сюда под конвоем…

— Вчера, — сказал Клюгенау, поднимаясь, — на Орговском кордоне был пойман контрабандист. Кажется, это он и есть…

Контрабандист шел посередине улицы. Его босые вывороченные пятки почти не взбивали душной пыли. На днях он перегнал в Бахреванд стадо овец и переправил в Тебриз дочь русского чиновника, запроданную для гаремов, а на обратном пути попался с тюками английских одеял и хорасанских ковров.

Подняв острые плечи, словно орел свои крылья перед взлетом, «ночной гость» шел под конвоем казаков, удивительно прямой и легкий, почти не сгибая ног в коленях; рваный бешмет крутился вокруг длинного тощего тела.

— Встретим его, господа, — предложил Исмаил-хан, берясь на нагайку, — как образованные люди…

Контрабандиста ввели во двор. Казаки-конвоиры устало облокотились на карабины, хозяин харчевни вынес им ковш с вином.

Звали духанщика де Монфор, он был француз и дворянин; Клюгенау успел шепнуть про него, что он видел Кайенну и на плече его выжжено клеймо каторжника.

— Черт знает что! — едва поверил Карабанов; Кавказ поражал его своими контрастами: в долинах зацветали яблони, а в горах выли метели, мужикам-казакам услужает французский дворянин, а владетельный хан снисходит до беседы с грязным разбойником.

— Вонючий шакал, — ласково спросил хан, — когда мать выкидывала тебя наружу, она озаботилась дать тебе кличку?

При упоминании матери контрабандист взвился на дыбы, но казаки с руганью отдернули его назад:

— Стой, чернявенький… стой, сын вражий…

— Ну? — сказал Исмаил-хан.

Ощерив крепкие белые зубы, контрабандист яростно прошипел в ответ:

— Хаджи-Джамал… Сын Бамат-оглы-бека!

Пальцы рук его, связанных за спиной, судорожно дергались, и казаки, не долго думая, поддали ему по шее — каждый по разу. Потом, присев на корточки возле плетня, каждый деловито достал по чуреку и сделал по первому закусу — страшно большому, голодному.

— Ах ты, вшивый курдюк! — заорал Исмаил-хан. — Да я изрублю тебя, как табачный лист!

Неожиданно отпрыгнув на шаг, контрабандист вдруг быстро выкрикнул что-то на высоких гортанных звуках.

— Что он говорит? — спросил Карабанов.

— Джамал-бск сказал сейчас, — пояснил Клюгенау, — что он друг полковника Хвощинского, который комендантом в Игдыре, и что он имеет бронзовую медаль за верную службу нашему царю…

— Вы сказали — Хвощинский? — живо спросил Карабанов.

— Да. Хвощинский… А что?

Поручик передернул плечами:

— Нет. Ничего. Так…

Из ножен Исмаил-хана с певучим звоном вылетела, мерцая прохладной синевой, кривая чеченская сабля. Подполковник взмахнул ею, выкрикнул:

— Врешь, собака! Ты продался Кази-Магоме note 1, который украл мою лошадь… Получай!

Но врач Сивицкий быстро перехватил руку хана за его спиной, и сабля, косо взвизгнув, отсекла контрабандисту только ухо.

Горячей и яркой струей хлынула кровь.

— Кто посмел остановить меня?

Сивицкий спокойно раскурил свежую сигару.

— Сущая правда, ваше сиятельство, — сказал врач. — Я узнал этого человека; он не врет, и он действительно нужен нам в гарнизоне… Тем более, любезный хан, сейчас такое тревожное время! Отпустите его…

В глазах контрабандиста медленно потухал огонь ярости. На бледном лице засветилась улыбка. Отрубленное ухо лежало возле его ног в серой пыли.

Хаджи-Джамал-бек не успел заметить в горячке, кто задержал саблю за спиной хана, и подумал сначала на Караганова.

— Спасибо тебе, — хрипло выкрикнул он поручику. — Я тебе помогу тоже. Ты лучше брата отца моего…

Удар ханской сабли был так стремителен, что лезвие даже не сохранило следов крови. Подполковник вбросил клинок обратно в кривые ножны и, выругавшись по-турецки, шагнул на порог сакли.

— Когда пожрете, — наказал он казакам, — снимите с него портки и вкатите двести нагаек. А потом пусть ползет куда хочет…

Офицеры прошли за стол, сели ужинать. Исмаил-хану подали соль отдельно — разведенную в воде с чесноком. Разглядывая рюмку, поставленную перед ним, подполковник нашел ее столь красиво отделанной серебром, что она способна возбудить страсть к вину даже в мусульманине.

— Неужели этот Хаджи-Джамал-бек действительно наш лазутчик? — спросил Карабанов, недоверчиво глянув в сторону доктора.

— Да, наш.

— И вместе с тем контрабандист?

— Очевидно, так, ежели попался на этом, — подтвердил Клюгенау.

— Непонятно…

Сивицкий криво усмехнулся:

— Вы, поручик, свежий человек в этих краях, и поначалу многого вам будет просто не понять.

— О черт! — выругался Исмаил-хан, облизывая жирные пальцы. — Опять забыл, какое сегодня число. С утра помнил, а сейчас снова забыл. Совсем не умею запоминать цифр!

— А вам, подполковник, надо бы помнить, — не без яда заметил доктор.

— Зачем это мне? — чистосердечно удивился Исмаил-хан. — Я ведь еще не генерал. А вот мой старший брат, генерал Калбулайхан, — так ему число подсказывают адъютанты…

— Сегодня пятое апреля, ваше сиятельство, — пришел на помощь Клюгенау. — Пятое апреля тысяча восемьсот семьдесят седьмого года!

— Ну и хорошо. Благодарю. Значит, хоперцы опять идут на рекогносцировку. Говорят, что недавно Кази-Магома снова вырезал два наших аула.

— А в долине Арарата, — сумрачно добавил доктор, — Фаикпаша собирает курдов в боевые таборы. Похоже, что война с Турцией окончательно решена.

Карабанов хмыкнул:

— Не будет — так в Петербурге ее сделают!

— Петербург здесь ни при чем, — отозвался борон. — Славянская резня должна прекратиться, и это — дело всех славян, и в первую очередь русского человека, будь то сенатор или же мужик из Пошехонья!

— А вы, — засмеялся Карабанов, — оказывается, славянофил!

— И не подумаю, — вдруг обозлился Клюгенау. — Носить зипун и холить бороду — это не по мне! Я прекрасно чувствую себя и в этом мундире…

Некоторое время все молчали — ели, пили.

— С вашего разрешения, хан, — сказал доктор, брезгливо копаясь в кусках мяса, — дальше я поеду с вашими нукерами. Госпожа Хвощинская, к сожалению, проскочила для краткости через Эчмиадзинский монастырь, и мне уже незачем ожидать ее здесь, в этой харчевне.

Исмаил-хан вдруг оживился и стал поскрипывать красными эрзерумскими сапожками.

— А говорят, у этого колченого коменданта еще молоденькая жена? — спросил он.

— Говорят, да…

Карабанов сидел в тени, и никто не заметил, как на его лице отразилось сначала раздумье, потом легкая судорога пробежала в уголках узкого рта, и лицо снова застыло: поручик умел владеть собой.

— Я знавал когда-то одну Хвощинскую, — не сразу, для начала подумав, сказал он. — Может, это она и есть? .. Вы случайно не знаете, господа, как ее зовут?

— Кажется, Аглая Егоровна, — ответили ему.

— А-а-а, — разочарованно протянул поручик, но пальцы рук его затрепетали, и он стиснул их на эфесе шашки. — Нет, — закончил он почти равнодушно, — это не та…

Поужинав, офицеры — в ожидании конвоя — стали укладываться для отдыха. Набросив шинель на плечи, Карабанов вышел из харчевни. Ветры уже выдували из горных ущелий предвечернюю прохладу. По дороге протрусил ишак под грудой дров. А под горлом ишака, вместо привычного для русского глаза колокольчика, болтался треугольный кошелек из кожи.

Карабанов вздохнул. Мимо прошел казак, тащивший вонючее от пота седло и пустую лошадиную торбу.

— Любезный, — обратился к нему поручик, — а что, скажи-ка мне, вот эта дорога — так и выведет на Игдыр мимо монастыря, если я поеду?

— Выведет, как не вывести! — охотно откликнулся казак. — Две горы поначалу будет. Одна — все вверх да вверх. Мы ее Пьяной зовем. Быдто пьянеешь на ней со страху. А другая — все вниз да вниз. Похмельная, значит. Вроде как бы чихиря хлебнешь с перепугу…

Казак получил на водку и помог офицеру приготовить лошадь.

Добротный скакун по кличке Лорд, которого Карабанов выиграл в Новороссийске у одного загулявшего помещика, нетерпеливо переступал тонкими ногами.

— Ружьецо-то из чехла выньте, ваше благородие, — посоветовал казак душевно. — Дорога по нонешним временам не легкая: турка опять противу нас курда бесит.

— Спасибо, братец. Прощай…

Мелькнули мимо последние огни селения, и вот уже перед ним пролегла ночная дорога. Карабанов похлопал коня по жилистой шее, сказал:

— Выручай… Это — она! ..

4

Волнение человека передалось лошади, и она неслась вперед, приструнив уши и вытянув длинное тело в стремительном галопе.

В редких аулах из-под копыт вылетают ошалелые индюки.

Собаки успевают гавкнуть только раз, и вот уже они где-то там, далеко, сатанеют от пыли и ярости. Огни селений гаснут вдали — и снова вечерняя темь, снова бежит под звонким скоком гибкая горная дорога.

— Скорее… Ошибки быть не может… Это она! ..

И снова шпоры в соленый от пота бок, снова с раздутых вздернутых губ коня отлетают, как кружево, и виснут на кустах мыльные клочья пены.

Ущелье. Мост.

Жидкие бревна раскатываются под копытами. Здесь надо осторожнее. Оступись лошадь — и тогда все пропало. Усталый конь перегибает голову через поручни моста: в черной глубине пропасти ему слышится сладостный плеск воды…

«Нет, мой конь, тебе пить еще не время. Потом я напою тебя из своих рук самой чистой водой, что несется с горных вершин.

Я сам насыплю тебе полную меру золотого овса, и он будет радостно шуметь, когда ты погрузишь в него свою красивую умную морду.

Ты снимешь у меня с ладони кусок теплого хлеба, густо посыпанный солью, и я обниму твою сильную шею, как не обнимал еще ни одну женщину в мире. А сейчас я прошу.тебя об одном: не упади…

не споткнись… беги скорее… Ведь это — она! ..»

Только единожды остановился поручик, чтобы посмотреть на часы. Коротко вспыхнула спичка, и она едва успел отметить, что скачет уже долго. А конвоя с коляской еще не настиг.

Ему стало страшно, и Андрей погнал коня дальше.

Вскоре повезло: на одном из крутых поворотов поручик заметил что-то белевшее при свете луны посреди дороги. Выскочив из седла, нагнулся. Вокруг были разбросаны свежие щепки. И тут же валялись, бережливо обсосанные до конца, цигарки казаков, а невдалеке стояло полусрубленное деревцо, и поручик понял: сломалось колесо, они здесь его чинили.

Теперь, задержавшись с ремонтом, конвой с коляской как бы сам невольно приблизился к нему.

— Господи, — перекрестился Карабанов, размашисто и с верой, какой уже давно не ощущал в себе, — только бы догнать, только бы увидеть… Ведь она умница, она поймет меня! ..

На какой-то версте, когда поручику казалось, что он уже близок к цели, жеребец икнул раза три и единым махом, круто отпрянув с дороги на обочину, рывком сломался в коленях, рухнул грудью на землю.

Карабанов вылетел из седла. Тихо всхлипнув, заплакал, как плакал когда-то в детстве.

— Ну что же ты? — сказал он потом с упреком и, перестав плакать, силился поднять морду коня, гладил его жаркую скользкую шею. — Ну встань, встань, — просил он лошадь.

Лорд вздрагивал мокрой шкурой, вытягивая, стелил по сырой земле тонкую шею, храпел…

Тогда, отторочив от седла ружье, поручик наотмашь вскинул его кверху, и выстрел за выстрелом подряд огласили притихшие горы.

Проблуждав в отдалении, словно нехотя, долго не могло умереть эхо. Потом стало тихо. Стало тихо и жутко. И вдруг откуда-то издалека, будто из самой глуби земной, прозвучали в ответ два четких выстрела. А вскоре Карабанов услышал крепкое цоканье копыт, и двое казаков с пиками наперевес чуть не сшибли его с дороги.