Посол Господина Великого

Подойдя, Олег Иваныч отбросил шкуру. Вспрыгнула на лавке боярыня, ровно не спала. Глаза шалые, словно опоенная чем…

— Олег!

— Софья!

И в этот момент застучали, заломились в дверь. Кого там еще черт принес на богомолье?

— Олексаха, глянь-ка.

Тот и ломанулся было… Да не стали его ждать, вошли в избу. Числом многим, оружны, в бронях чешуйчатых, а впереди… впереди Митря-шильник!

Выхватил из очага головню, посветил, ухмыльнулся гадостно, на Олега кивнул с Олексахой…

— Хватай, — вскричал, — обоих, соглядатаев новгородских, с нехорошим делом на плесковскую землю посланных!

— Хватать? — усмехнулись воины. — Нет уж, главного подождем…

Ждали недолго.

Задрожал порог под латными сапогами. Заблестело пламя в блестящих черненых латах, заструился понизу темный плащ. Черный рыцарь! Силантий Ржа!

— Вижу, узнал, Олег Иваныч, — уселся на лавку Силантий, вздохнул. — Что ж, придется тебя хватать, как соглядатая новгородского.

— Хватать их именем посадников псковских, Тимофея Власьевича да Стефана Афанасьевича! — вышел вперед толстяк коротышка с бородкой реденькой.

— То наш псковский друг, боярин Андрон Игнатич! — шепнул Ставру Митря. — В Псков схваченных доставит… а там их и казнят, не долго…

Улыбнулся в усы боярин, взглянув на Софью. Та, бедная, как связали на глазах ее Олега, побледнев, дара речи лишилась, на скамью без сил села. Совладав со слабостью своей, поднявшись, сказала надменно:

— Надеюсь, посадники расправы без суда не допустят!

— Само собой, матушка, — важно кивнул боярин Андрон, Андрон Игнатич, неплохой человек, в общем, несмотря на вид неказистый, добрый и с душой, не то что некоторые… типа вот Ставра иль Митри.

Заполнилась изба воинами, зазвенела бронями да кольчугами — еще больше на улице воинов было, да в другой избе разместились. Старцев и Гришаню-отрока никто и не тронул — мало ли богомольцев. Митря Упадыш шастнул было к избе, но Гришаня его дожидаться не стал — перемахнул чрез ограду да в лес. Иди — полови, побегай!

А в лесу — шум, гам, суета! Войско московское на ночлег становится. Отряд, псковичам на подмогу присланный. Супротив новгородцев да супротив ливонских рыцарей орденских. Не обманул Иван, князь Московский, псковичей, прислал воев. Да с ними — воеводу опытнейшего — Силантия Ржу, коему уже было в поместье пара деревенек под самой Москвой пожаловано да близ Коломны сельцо. Наказано строго: идти как можно быстрей — кабы не успел сговориться Новгород с орденом либо с Литвою. Новгородцев, буде в пути встретятся, не обижать без дела, надеялся еще Иван, что миром ему под руку отойдут новгородцы-то… Ну, с Олегом Иванычем да Олексахой дело иное — Упадышев Митря сразу на них показал как на шпионов новгородских, тут уж нечего делать — надобно во Псков отправлять, на суд посадничий. А чего уж тот суд решит — обменять на кого иль казнить смертию — то Бог весть…

— Эх, Олег, Олег, — присев рядом на лавку, покачал головой Силантий Ржа. — И отпустил бы тебя… а нельзя, бесчестно то. Что псковичи скажут?

— Не грусти, друже Силантий, — усмехнулся в ответ арестованный. — Неужто попросил бы от тебя бесчестья? А на суд посадничий надежа есть! Ни за каким заданьем подлым и никем мы в псковские земли не посланы, о том Ставру-боярину лучше всех известно! Зачем он боярыню возле себя держит, спроси!

— Говорит, в монастырь захотела боярыня.

— То лжа, Силантий! Силою подстричь хочет! Прошу тя, посмотри за боярыней, покуда мне несподручно.

Силантий кивнул. Посмотреть — посмотрит. И насильно подстричь не даст.

— Вот и славно… Верю тебе, Силантий.

Поутру — быстро утро пришло, не заметили — прискакал гонец из Пскова. Конь вороной — весь в мыле — на самом кафтан расстегнут, с груди пар валит. Видно, торопился, гнал…

— Поспешай, воевода Силантий, на реку Синюю, на Городок Красный — псковский пригород! Точат зубы на нашу землицу ливонские псы-лыцари, уж целым отрядом подступилися, вот-вот нападут, без вас не осилим! Поспешай, воевода-князь, поспешай!

Водицы поднесенной испив, пошатнулся в седле гонец. Упал бы — на руки подняли. Осторожно в избу снесли, положили на лавку.

— Поспешайте… — прошептал гонец псковский и, закатив глаза, забылся в беспамятстве.

— Слышали ли, вои? — птицей взлетел в седло Силантий. — Поспешим же, поможем псковичам! Ужо отведают немцы меча за землю Русскую!

— Поможем, воевода-отец! За тем и пришли! Веди же скорее!

Орлами взвились стяги над московской ратью, с гиканьем выехали из лесу воины в кольчугах да тегиляях, оранжевым отражалось солнце в островерхих шеломах…

Андрон Игнатьевич, боярин псковский, проводив отряд взглядом, к пленникам обернулся. Пяток воев при нем остались — свои же, псковские — за конвоиров. Ну, и Митря тут, Упадыш, как же без него-то?

Ставр на коня сел, рядом, на белой кобыле, боярыня. Лоб бледен, на щеках румянец болезненный, глаза пустые, со зрачками широкими. Взгляд — словно и нет ее тут… Даже Олега не узнала. Видно, опоил ее Ставр снадобьем колдовским, на сушеной конопле сваренным.

Сжалось у Олега сердце — понимал, чем грозят Софье подобные варева.

— Ну, мы в обитель Мирожскую. До Пасхи пробудем, — доехав до развилки дорог, простился с Андроном Игнатичем Ставр, свистнул слугам своим. Миг — и нет их уже, рысью к монастырю поскакали. Впереди — сам боярин, под уздцы Софьину лошадь держит. Боярыня — сама не своя — в седле сидит, качается, как бы не слетела. Нет, не слетела. Открылись ворота обители, впустили новых странников.

А боярин Андрон, да Митря, да пленники — дальше во Псков поехали. Один Гришаня-отрок где-то по лесам скитался, ежели волк какой не сожрал…

Спряталось за набежавшим облаком солнце, упала серая тень на дорогу, пробежала по лугу и, взобравшись на холм, сгинула… как сгинуло в один миг все то счастье, на которое так рассчитывал Олег Иваныч. Вот уж не везло мужику, ни в той жизни, ни в этой!

В жарко натопленной зале на лавках вдоль стен чинно сидели бояре. Их длинные шитые золотом одежды ниспадали на пол красивыми складками. Слева от иконы, в узорчатом кресле, восседал посадник, Стефан Афанасьевич, крупный дородный мужчина с длинной иссиня-черной бородой. Рядом с ним, чуть наклонившись, стоял толмач-переводчик. Не просто так стоял, вестимо. Переводил, толмачил…

Рыцарь в блестящих латах, с непокрытой головой и надменным взглядом, что-то быстро говорил посаднику, время от времени поглядывая на реакцию бояр.

— Как посланник ливонского магистра Вольтуса фон Герзе, — еле поспевал за рыцарской речью толмач, — передаю слова его таковы: отступитеся, псковичи, от землицы, что от Красного Городка ошую, испокон веков та землица орденскою была, ею и должна быть.

— Ой, лжет, ой, лжет, лыцарь, — заерзали, зашептались бояре. — Никогда та землица орденской не была…

Выслушав рыцаря, посадник, почесав бороду, встал.

— Не то просит магистр ливонский Вольтус, — медленно произнес он, стараясь, чтобы звучало весомо каждое слово. — Красный Городок да землица, что по Синей-реке, — то псковские сыздревле земли, от них отступитися — чести лишиться. Таков будет ответ Пскова немцам ливонским! Еще скажи… — Обернувшись к переводчику, посадник задумался. — Спроси-ка лучше: что отряд ливонский ныне у Красного Городка делает?

Рыцарь усмехнулся в ответ, тряхнув головою. Пояснил, что отряд тот — для его, личного магистра посланника, охраны — и только.

— Больно велик отрядец для охраны-то! — выкрикнули из дальнего угла. — Да и уж больно красиво лыцари у Городка встали… все дороженьки перекрыты. Ежели б не московское войско, пограбили б землицу-то.

Тут все бояре разом закивали. По их мнению, отряд, присланный на помощь Пскову московским князем Иваном Васильевичем, прибыл как нельзя кстати.

— Еще раз говорю, это только моя охрана, — холодно повторил рыцарь, — и, раз слова магистра фон Герзе не достигли цели, мы уйдем от Городка еще до темна.

— Зарекалася лиса в курятник не лазать!

— Прощайте, господин посадник, и вы, господа псковичи. Жаль, что не договорились.

Рыцарь поклонился и, гордо вскинув голову, быстрым шагом покинул залу. Белый плащ с черным восьмиконечным крестом развевался за его спиною, словно крылья исполинской чайки. Порывом воздуха задуло пламя свечей у входа. Посадник жестом подозвал дьяка:

— Проводите лыцаря. С почетом проводите. От меня лично подарите шубу соболью!

— Сделаем, Стефан Афанасьевич.

Ушел дьяк.

Бояре повставали с лавок:

— Зря отпустил лыцаря, Стефан Афанасьевич, надобно было имать!

— Теперя много зла натворит с отрядом своим ливонец.

— Не натворит, — усмехнувшись, посадник обвел бояр тяжелым пристальным взглядом. — Лыцарь сей, Куно, далеко благородством своим славен. Сказал: уйдут до ночи — значит, уйдут. Кроме того, там и московские вои имеются, — помолчав, добавил он.

Стараясь не упускать из виду скачущих впереди всадников, словно пес, бежал по лесной дороге Гришаня. Дышал тяжело, провалисто, глотал на ходу снег — ноздреватый да темный. И тот-то редко встречался, в низинах только — на дороге-то весь стаял. Видел отрок, как отъехал в монастырь Ставр с Софьей, вернее, лиц, конечно, не разглядел — две конные фигурки, но догадался — а кому еще-то свернуть к обители? Остальные шильники — или воины псковские, черт их знает, как и называть лучше, — поехали прямо. Ехали быстро — видно, до темна хотели попасть в город. Гришаня отстал, по следам только лишь ориентировался да по навозу конскому. Чего он за ними поперся — бог весть. Хотелось, конечно, освободить Олега Иваныча с Олексахой… да вот как только? Трое воинов-конвоиров, Митря-шильник да Андрон Игнатич, боярин псковский. Попробуй, сунься! Да и во Пскове-то, ежели подумать, никого знакомых нет. Правда, говорил как-то на усадьбе казненного вощаника отец Алексей, стригольник, есть и во Пскове хорошие люди, супротив мздоимства церковного выступавшие. Вот бы найти их… Да при этом и Митрю не потерять с конвоем и пленниками. Их наверняка в суд потащат. А судьи кто во Пскове-то? Да как и в Новгороде, посадник, да князь, да сотские. По идее, заседать в княжьих хоромах должны бы. Там же и поруб. Так вот, обязательно ему, Гришане, на тот суд надо! Свидетелем-послухом! Что не воинские люди злые — Олег Иваныч-то с Олексахой, — а мирные новгородские граждане, в земли псковские забрели случайно — вслед за новгородским же боярином. А дела промеж новгородских граждан — их дела, не псковские. Так что должны б отпустить пойманных, ежели разобраться. Правда, поверят ли? Митря-то, Упадыш, наверняка другое говорить будет. Да и Ставр. Еще и его, Гришаню, до кучи схватят. Ну, схватят так схватят, дело такое. Однако выступить свидетелем на псковском суде-Господе — единственный шанс хоть как-то помочь пленным. С хорошим шансом самому превратиться в обвиняемого! Башку отрубить — вряд ли, чай, не Москва, а вот повесить — запросто… Но надежда все-таки есть, попытаться надо… Еще ведь и Софья наверняка молчать не станет. А чтоб вызвали ее на суд из монастыря Мирожского, о том уж Гришаня позаботится, на первом же допросе укажет. Правда, не заткнули б ей там язык, в монастыре-то. От Ставра всего ожидать можно.

Устал Гришаня — с ног валился. Уже не бежал — шел, сапогами грязь загребая. Да все думал. А думы невеселые были… Как и погода. Внезапно поднялся ветер, принес с севера злые серые тучи, быстро затянувшие небо. Хлынул дождь пополам со снегом, вокруг сделалось тоскливо, темно, страшно. Заметет дорогу — не заплутать бы… На дороге лесной никого — ни попутных, ни встречных. Один раз только метнулся из кустов заяц, да где-то неподалеку послышался волчий вой. Вздрогнул отрок — сожрут еще! Кинжал из-за пояса вытащил, в руке накрепко сжал, мало ли. Хоть и понимал — толку-то от кинжала пред волчьей стаей — однако все ж таки как-то поспокойней стало, с оружьем-то. Чавкая, тонули в стылой грязи сапоги, все трудней становилось идти — прилечь бы или сесть, вон, под то дерево, хоть ненадолго, отдохнуть чуть. Остановился уж было Гришаня… Да помотал головой — нет уж! Сядешь — не встанешь, уснешь. Волкам окрестным на радость, ишь, развылись-то, курвины дети.

Постоял немного Гришаня, отдышался — дальше пошел. Напевал про себя для веселья:

— А злая жена мужа батогом бьеть! Батогом бьеть! — Нечего сказать, веселую песенку выбрал!

Дальше больше — на откровенную порнографию перешел, или, лучше сказать, на крутую эротику:

— Аще муж от жены блядеть… — пару строф спел, да больше не стал — постеснялся. Не волков — Господа!

Петь бросив, о приятном попытался думать. О книжице, в келье недописанной, «Физиолог» зовомой. Про тело человечье книжица та да про болезни — занимательна да полезна вельми. Правда, чернец один, с обители Вежищской, сказывал книгу ту в огонь бросить, пришлось Феофилу пожаловаться. Эх, хорошо было до ареста-то…

Гришаня усмехнулся. Стал об Ульянке думать. Как познакомились в апреле… Господи, почти год уже! Как целовались в овине… а потом, в июне, на Ивана Купалу через костер голые скакали, вместе с другими парнями да девками… а после в овсы ушли…

Аж жарко стало Гришане от тех воспоминаний греховных.

Молитву прочтя, к щекам пылающим снег приложил… полегчало вроде.

Темно было кругом, не поймешь — день или вечер. Снег с дождем хороводились. Ползли по небу низкие тучи, ни просвета, ни зги. Вот погодка!

Где-то теперь Ульянка? По-хорошему ль до Москвы добралась, к сестрице своей единоутробной?

Он пришел в Псков к вечеру, успел-таки до темна. Река Великая набухла льдом, как и Волхов, урчала зверем. Славен град Псков, мощны стены его, высоки башни, шатрами к небу вздымающиеся, благолепны храмы Христовы.

Покрутился у ворот отрок — не видал ли кто отрядец небольшой — порасспрашивал…

— А тебе что за дело? — ухватив Гришаню за руку, подозрительно спросил стражник.

— Письмишко от них просила супружница одна, — вывернулся тот, — я б и написал…

— Так ты грамотей, что ли? — удивился стражник.

— Учен, — важно кивнул отрок. — Если чего надобно…

— Надобно! Надобно! Еще как надобно — сам Бог мне тя послал, отроче!

Выказав явные признаки радости, стражник, подменившись с приятелем, приобнял Гришаню за плечи и повел в ближайшую корчму.

Уселись за дальний стол, чистый, выскобленный. Стражник у корчемника бумаги спросил да перьев.

— Поесть бы сначала неплохо, — хитро улыбнулся отрок.

Стражник кивнул, подозвал корчемника, велел постных пирогов с квасом подать.

— Брат у меня есть, Степаном звать, — прошептал, к Гришане склонившись. — У кузнеца Онуфрия работником три лета пробыл… потом подрядился тут к одному… ну, не важно… ушел в общем, до сроку. Оплату ему должен Онуфрий, а?

— Хм… — Гришаня задумался, спросил, когда именно ушел Степан да сколь времени с этого дня прошло…

— Во прошлую весну ушел, — стражник помолчал, вспоминая. — Как раз на Пасху!

— На Пасху, говоришь? — Гришаня прищурил левый глаз. — Ну, тогда торопись, человече. По закону Степан твой имеет право требовать оплаты только год после ухода! Писать бумажицу-то?

— Пиши, пиши, друже!

— Тогда вели песку подать, присыпать…

Написав прошение, Гришаня присыпал чернила песком — чтоб быстрей сохли — и снова повторил свой вопрос о приезжих. Ну, на этот раз стражник, естественно, оказался куда любезней.

— Тебе за весь день надо, отроче?

— Вечер только.

— Козьма-горшечник с глиной проехал с людьми своими…

— Не то!

— Онцыфер-лодочник…

— Тоже не надо!

— Боярин Андрон со людищи да сывязаны иматы…

— А вот об этом — подробней!

Нахватался Гришаня от Олега Иваныча словес разных, вставлял теперь, щеголяя, и надо куда и не надо. Как ни странно, народец его понимал, как вот теперь стражник…

Вызнав дорогу на двор боярина Андрона Игнатича, Гришаня тепло простился с новым знакомцем, хлебнул на дорожку горячего сбитню и, выйдя из корчмы, растворился в сером сумраке улиц.