Вызов врача

— Ура! Знай наших! — потирала руки Ира. — Пневмония! Двусторонняя! Я была права!

— Видишь, девочка, какая ты умница! — широко улыбнулась Мария Петровна. — Человека спасла!

— Вот это вряд ли, — покачала головой Ира. — Он умирает. Тяжелый отек, вряд ли до утра протянет.

Улыбка сползла с лица Марии Петровны.

— Чему тогда радуешься? Своему диагнозу радуешься?

Мать уже не походила на растрепанную и раздавленную старушку. Благодаря уколу, питанию или силе воли постепенно обретала прежний вид. По-собачьи преданный и просящий взгляд оставался, но теперь обозначились тревожные морщинки вокруг глаз.

Спросила, нахмурившись:

— Неужели для тебя, Ирина, профессиональное честолюбие важнее человеческой жизни?

Внешние изменения, отметила Ирина, носят характер положительной терапевтической динамики. И говорят они о крепкой психике и телесном здоровье. Как врач Ирина не могла им не радоваться. Как брошенная дочь желала бы продлить мучения подлой матери, которая, ко всему прочему, еще и упрекать осмеливается.

— Только не вздумай меня воспитывать! — огрызнулась Ирина. — Кто-кто, но не ты! Оставь в покое мое профессиональное честолюбие! Я сделала все, что могла. Верно установила диагноз, затолкнула старичка в больницу. Молодых умирающих не берут, а стариков и подавно. Он им статистику испортит. Кстати, я оказалась у этого больного, потому что задолжала визит, который тебе нанесла Стромынская. Родные могут подать на нее в суд. Но до этого вряд ли дело дойдет. Скорее всего, они рады избавиться от обузы. И чего ты хочешь от меня? Чтобы я слезы лила? Вот это будет действительно непрофессионально. Да, горько, но смерть — атрибут моей профессии. Если я буду рассматривать каждого больного как неповторимый венец мироздания, я так раскачаю свою психику, что никого не смогу лечить. Для меня больной — это комплекс физиологических процессов, в котором произошел сбой. Мне этот сбой необходимо обнаружить и устранить. Причем работать приходится без инструкции производителя.

— Комплекс физиологических процессов, — повторила слова дочери Мария Петровна. — Ты не любишь свою работу? Не вкладываешь в нее душу?

— А какого размера нужно иметь душу, чтобы хоть кусочек вкладывать в каждого больного?

— Душа не буханка хлеба, от нее не отщипывают.

— Но она, как и хлеб, черствеет.

— Ты обо мне?

— У тебя вместо души булыжник, нечему засыхать. А я… После института и ординатуры работала в отделении реанимации. У нас бригада была… С того света тяжелейших больных возвращали… Другие уже давно бы аппараты отключили и на перекур ушли, а мы бились как сумасшедшие. Пять раз за дежурство одежду меняли — промокала насквозь. Второй такой бригады в Москве не было. Но реаниматологи — врачи без больших гонораров. Переведут пациента в общую палату, там родные врачей одарят. Реаниматологов никто в глаза не видит. У всех ребят были жены молодые и дети маленькие. Двое парней ушли в челночный бизнес. Думали — временно, получилось — до сих пор. Торгуют шубами в Лужниках. Один в коммерческой клинике бородавки удаляет. Я перешла в другую больницу, тоже в реанимацию. А там… там как везде. Однажды… жара была страшная. Спрашиваю коллегу: «Есть что-нибудь попить?» А он мне морс клюквенный предлагает. «Сидорову из третьего бокса, — говорит, — родные присылают, а ему уже не до морса, так что пей». Это… этот морс я никогда не забуду…

Ирина замолчала. Вспомнила, как пила морс, взятый у умирающего. Потому что мучила жажда, и на сантименты времени не было — уже ввозили на каталке нового инфарктника. Кисло-сладкий клюквенный морс подействовал на Ирину как мертвая вода — все опротивело. Все — это работа вполсилы, когда не хватает лекарств, ломается оборудование и гибнут люди, которых теоретически могли бы спасти.

— После того морса, — спросила Мария Петровна, — ты в участковые терапевты подалась?

Мать угадала верно. Но Ирина не собиралась подтверждать ее догадки. Да и вообще напрасно разоткровенничалась. Нашла перед кем!

— Все-таки я верю, что ты очень хороший специалист! — убежденно произнесла Мария Петровна. — Ира, ты знаешь, у меня… у меня…

— Ну, говори! — подтолкнула Ирина. Мария Петровна явно боролась с собой: открывала рот и молчала, разводила руки и соединяла их в замок. Борьба не увенчалась успехом.

— Чепуха! Не обращай внимания! — уныло проговорила Мария Петровна.

— Трусишь? Но я до ночи здесь сидеть не намерена, пока ты созреешь. Да, я знаю, что у тебя нашли рак щитовидной железы.

— Знаешь? Откуда? — изумилась Мария Петровна.

— Не во сне же твои диагнозы увидела! Разговаривала с врачами из ведомственной поликлиники, где ты раньше наблюдалась. Зачем вырвала из медицинской книжки заключение онколога? Ты его уничтожила?

— Нет, спрятала.

— Я все поняла еще час назад. Ты устраиваешь чехарду с врачами, потому что ищешь того, кто мог бы тебя вылечить. Конкурсный отбор на владение секретом врачевания проводишь? Операции смертельно боишься и надеешься на чудо.

— Не к экстрасенсам же мне обращаться. Я в них не верю.

— Веришь. Шиворот-навыворот, но веришь. Ищешь исцелителей среди фельдшеров «Скорой помощи» и участковых терапевтов. Разумная образованная женщина, а ведешь себя как невежественная баба! Отдаешь себе отчет, скольким людям своим мракобесием нервы испортила? Думаешь, твои комплексы у тебя на лбу написаны? Врач видит, что ты блажишь и издеваешься над ним. За что?

— Ладно, не снежные, не растаяли. Конверты с деньгами никому силой не пришлось заталкивать, из рук выхватывали. Та, что в туалете сидела, еще и прибавку за вредность просила. У меня больше не было, так она продуктами взяла.

— Нечего насмехаться над нищетой врачей!

— Не над нищетой их кошельков я насмехаюсь, а над нищетой мозгов.

— У самой от страха смерти мозги набекрень!

— Не боюсь я смерти! Непереносима мысль о беспомощности моего тела, гниющего заживо.

— Нам дела нет, чего ты боишься!

— Нет дела? Ира, скажи, когда ты узнала, что у меня болезнь смертельная, тебе не хотелось… ты не думала ко мне прийти?

— Зачем?

— Действительно, зачем? Я ведь в тайне все держала, словно не опухоль у меня, а срамная болезнь или проказа. Не хотела, чтобы люди относились ко мне с брезгливой жалостью.

— Потому что сама людей презираешь.

— Неправда!

— Правда! Человек больше всего не любит в других собственные недостатки. И меня никогда ты по-настоящему любить не сможешь, потому что я всегда буду напоминать о страшном грехе.

— Это ты у какого-нибудь Фрейда с арктикой вычитала?

— При чем здесь Арктика?

— Арктикой в народе лысину называют. Видишь, как много ты еще не знаешь. И Фрейд тебя всему не научит.

— Твой случай и без Фрейда ясен. На краю жизни хочется обрести покой и прощение.

— Хочется, — кивнула Мария Петровна.

— Вернись к параграфу первому своего устава, — посоветовала Ирина.

— Какого устава?

— По которому ты жила. Параграф первый — у меня нет ребенка. Параграф второй — если ребенок все-таки есть, смотри параграф первый.

— Думаешь, старые анекдоты перефразировать остроумно? Ира, ты сказала про край жизни… Понять чувства человека, который одной ногой в могиле…

— Они мне неинтересны, твои переживания. Но как врач, я должна сказать…

— Не боишься на себя грех взять?

— Какой грех?

— Руку матери умирающей оттолкнуть. Мария Петровна протянула через обеденный столик руки ладонями вверх, надеясь, что Ирина вложит в них свои ладошки. Ирина демонстративно убрала руки за спину.

— Двадцатый раз тебе повторяю: нет у меня матери! И в моей мелкой, как ты считаешь, душонке для тебя не найдется ни любви, ни сострадания, ни уважения — ничего!

Мария Петровна оперлась локтями на стол, сцепила пальцы, прижалась к ним подбородком.

— И за гробом моим не пойдешь?

— С того света подсматривать собираешься? Не выйдет. За бананами тоже ко мне не присылай.

— Это жестоко. Может, справедливо, но очень жестоко и больно. Ирина, у меня ведь квартира, большая, министерская. А вы теснитесь, друг у друга на головах сидите. Я ее, квартиру, вам, а вы, а ты… внук…

— Теперь ты пытаешься меня подкупить.

— Пытаюсь.

— Напрасно. Что касается квартиры, она все равно мне отойдет. Я — единственная наследница, других детей и родственников нет, материнства тебя не лишали, и сама ты от него не отказывалась, так что по закону после твоей смерти квартира — моя.

— И ты это давно знала?

Мария Петровна откинулась на спинку стула, зажала голову руками, словно хотела удержать рвущиеся наружу горькие и страшные мысли.

— Естественно, — пожала плечами Ирина.

— Заранее все спланировала?

— Если в нашу суматошную жизнь не вносить элементы планирования и организации, она приобретет характер хаоса.

— Твои отец и муж тоже на чемоданах сидят?

— Оставь в покое мою семью!

7

Мария Петровна резко встала, подошла к раковине, набрала из крана воды, жадно выпила. Потом с размаху грохнула чашкой об пол, та разлетелась на мелкие кусочки.

— Ах, сволочи! Пирожок с пиявками вам в глотку! Я как Анна Каренина придурочная бегаю перед поездом! Мечусь из угла в угол, стены грызть от ужаса готова. А они! Родственнички! Дружная семейка потирает руки, ждет, когда я преставлюсь, чтобы улучшить свои жилищные условия. Кукиш! Дулю! — Мария Петровна подскочила к Ирине и ткнула ей в нос дулю. — Завещание напишу. Детскому дому! Церкви! Хрену собачьему!

— Делай как хочешь. У нас по конституции свободная страна. — Ирина отвела ее руку от своего лица.

— По конституции? — продолжала кипятиться Мария Петровна. — Судиться будешь? Муж юрист… Я, конечно, паршивая овца, но вы шерсти клок с меня порядочный отхватили. Зарабатывала как полярник или космонавт. И всю жизнь, каждый месяц — половина вам, берите, живите, воспитывайте мою доченьку!

— Считаться вздумала? Ну, давай, бери калькулятор, складывай, сколько я тебе должна?

— Ты мне не деньги должна! Ты врач! Физиологические процессы она наблюдает! Знала, что мать подыхает, и не пришла, слова не сказала, не остановила, не подсказала. Как же! С одной стороны, квартирка наклевывается, а с другой — мечты реализуются. Сколько ты ко мне гробиков прилаживала? Сыграю в ящик — то-то радости тебе будет! Когда узнала, что я скоро копыта отброшу, крутилась юлой от счастья — диагноз подтвердился, больная скоро на тот свет отправится!

Ирина встала и вплотную подошла к матери. Они опять, как час назад в гостиной, стояли друг против друга, чувствовали толчки дыхания, которые вырывались вместе со словами.

— Что? — зло спросила Ирина. — Плохая девочка из меня выросла? Не нравлюсь? А в кого мне быть хорошей? В папу-рохлю или в маму-кукушку?

— В бабушку, в бабушку пошла, великого специалиста по консервам.

— По чему?

— Она мастер была огурцы солить. И людей, их чувства, стремления — все консервировать: в банку, рассолом, уксусом залить и стерилизовать, кипятить, пока ни одной молекулы живого чувства не останется.

— Не трогай бабушку и папу! Ты их мизинца недостойна!

— Я недостойна их волоска из-под мышки! Кто я? Без роду без племени! Провинциальная шлюшка! Кукушка!

— Нет, достойная, благородная женщина. Орденоносец с переходящим знаменем в руках.

— Мстишь? Отыгрываешься? Правильно. Самое время. Кто я сейчас? Живой труп. Давайте, доктор, топчите, пляшите на моих костях. Папашу еще пригласите. А то и всей семейкой. Меня — в хоспис, а сами по квартирке пройдитесь, прикиньте, как мебель будете расставлять. Я перед тобой наизнанку вывернулась, на коленях ползала, а ты меня, как последнюю мразь… Чего мучаться, затягивать процесс? У тебя яд в сумке есть? Давай, накапай, я выпью…

— Это пошло, в конце концов!

Ирина не рассчитала силы. Хотела отодвинуть мать в сторону, а получилось — отбросила так, что Мария Петровна отлетела и ударилась о шкаф.

Травм нет, на секунду задержавшись, отметила Ирина, синяки не в счет.

Ирина быстро прошла в прихожую, сбросила тапочки, стала натягивать сапоги. Мария Петровна заявилась следом. Подошла к входной двери, повернула ключ в замке, вытащила и спрятала в карман.

— Наш разговор не окончен!

— Мне не о чем с тобой говорить! Открой дверь немедленно!

— Иди в комнату! — велела Мария Петровна. — Хватит характерами меряться!

И первой пошла в гостиную. Ирина потрусила следом. Сапожки она не застегнула, и голенища болтались, как отвороты ботфортов. — Отдай ключ! — требовала Ирина. — Открой дверь! Я не желаю здесь оставаться!

— Потерпи еще пять минут. Мария Петровна стояла у окна, смотрела на улицу.

— Как выросли деревья, — тихо произнесла она. Каждый раз, когда Ирина оказывалась в этом дворе, ей приходила в голову та же мысль — деревья выросли, кусты загустели, детство прошло. Она взглядом отыскивала уголок, в котором пряталась, подглядывая за матерью. И с удовлетворением отмечала отсутствие болезненных уколов в сердце. Детские печали и страдания погребены под толстым слоем забвения. Так было до сегодняшнего дня.

Ирина хотела сделать шаг вперед, нога подвернулась, другая наступила на голенище сапожка. Ирина чуть не упала, спасло кресло, в которое она с ойканьем свалилась.

— Что с тобой? — резко повернулась Мария Петровна.

— Ничего!

Только бы не вывих! Растяжение связок — определенно. Вот нелепость! На ровном месте! Ирина попробовала встать, опираясь на травмированную ногу. Ох, как больно! Сдерживая стон, Ирина откинулась на спинку кресла, в котором, похоже, любила сидеть мать.

— Ногу подвернула?