Помоги проекту - поделись книгой:
Среди многочисленных голосов мнимых преследователей больной услышал повелительный голос: «Перемени подданство», и послушно подумал, что примет английское гражданство. Неведомые механизмы ассоциаций тотчас породили новую галлюцинацию: по комнате мягко прошел огромный лев и вскинул лапы на плечи больного, тот явственно ощутил тяжесть и почувствовал смрадный запах пасти.
Это галлюцинации сложные, они встречаются несравнимо реже, чем простые: крики, шумы, слова, искры, цветные пятна, светящиеся шары, странные запахи, мурашки по коже – следы быстрых прикосновений. В сознание те и другие врываются внезапно, властно завладевают им. Больные по-разному относятся к галлюцинациям: со страхом, безразлично, с любопытством.
Особенно часты голоса. Громкие и тихие, угрожающие и дружеские (порой одновременно), знакомые и незнакомые. Большей частью это угрозы, брань, обвинения и упреки. В редких случаях необъяснимая раздвоенность сознания сказывается и на голосах: в одно ухо больной шептали проклятия мнимые враги, а через другое неизвестные друзья говорили слова поддержки и одобрения. Иногда больные слышат собственные мысли – голоса издевательским тоном излагают вслух самое сокровенное из того, что думает больной. Они настолько реальны, что больные затыкают уши, просят перестать, вступают с ними в беседу. Когда голоса приказывают, отказать им невозможно, они сильней, чем реальная обстановка, – они бывают причиной поджогов и убийств. Голоса звучат от стен, от радиатора отопления, из подушки, от водопроводных труб и молчащих телевизоров. А зачастую изнутри – из живота или прямо в голове.
То сопутствуют галлюцинациям, то возникают отдельно иллюзии – когда расстроенный мозг улавливает слова и целые фразы в неоформленном, случайном шуме внешнего мира. В тиканье часов слышится ругань или похвала, из грохота трамвая, рокота самолета, хрипов радио, телефонных звонков, случайной музыки, воя ветра и шума машин доносятся упреки, сообщения, окрики, издевательства и приказы. Вода из крана торопила больную на работу, ткацкий станок неустанно повторял, что мастер цеха хочет на ней жениться, скрип форточки монотонно рассказывал об опасности, которая ее подстерегает. Пятна на столе, рисунок ковра или обоев, просто потолок и стены становятся экраном, на котором возникают знакомые и незнакомые лица, страшные рожи, движущиеся фигуры животных.
Черный человек Есенина, ворон Эдгара По, лесной царь Гёте – яркие продукты уставшего или заболевшего воображения. Галлюцинации и иллюзии – результат больного творчества мозга, и реальные образы реального мира служат лишь глиной, из которой лепится нечто произвольное, но воспринимаемое сознанием как реальность.
Невыносимо тяжела жизнь людей, общающихся с призраками: все внимание, все время, самое существование их подчинено то равнодушному созерцанию галлюцинаций безобидных, то гнетущим мукам страха и тоски от галлюцинаций угрожающих.
Особенно при искажении ощущений, которые мы обычно не замечаем (пока все нормально): чувства нормального положения тела в пространстве, наличия рук, ног, туловища и головы, равновесия и прочности окружающего мира.
А больные в страхе кричат – на них, раскачиваясь, рушатся потолки и стены. Наклоняется и падает в пропасть кровать, предметы то стремительно удаляются и становятся меньше, то угрожающе вырастают и надвигаются. Маятник от часов идет через всю комнату, прицеливаясь ударить по голове, тело становится невесомым, поднимается и переворачивается в воздухе, вещи и дома движутся, колеблются и мерцают. Ноги тонут то в густом клее, то в вязком песке. Нарушается так называемая схема тела – ощущение наличия и соразмерности его частей. Увеличивается и занимает всю комнату нога, пропадает рука, голова проваливается в туловище, возникает чувство, что внутри нет скелета, желудка, сердца или что там пустота, змея, человек, любые придуманные предметы – архивы памяти услужливо предлагают выбор, соответствующий больным ощущениям.
Весь строй, содержание, направленность и правдоподобие галлюцинаций определяются памятью и знаниями человека.
Но ведь подобным образом часто выглядят сны. Вопрос о сходной причудливости снов и галлюцинаций давно уже волновал исследователей мозга. Ибо трактовка снов только как отходов дневной работы разума малоубедительна – очень уж стройны и жизненны наши сны. Года два назад на группе добровольцев был проделан довольно жестокий эксперимент, проложивший новый путь для сопоставления снов и галлюцинаций, показавший, что их механизмы, возможно… Впрочем, вот опыт.
Людей лишали сновидений. Момент, когда приходят сны, уже научились фиксировать, пользуясь тем, что сновидения сопровождаются активным движением глаз под сомкнутыми веками. Несмотря на то что спящий видит нечто, зарождающееся в глубинах его мозга, мышцы, движущие глаза, получают сигналы для сокращения, как будто глаз пытается рассмотреть происходящее внутри. Этим недосмотром природы, забывшей о выключении ненужного в такое время зрительного прибора, и пользуются исследователи для фиксации момента сновидений.
Испытуемых тут же безжалостно будили. Довольно скоро выяснилось, что видеть сны человеку необходимо: в поисках возможности прокрутить ленту сновидений мозг начал запускать ее в необычное время – на других фазах сна, немедленно по засыпании. Его сразу обрывали – как только прибор сообщал о движении глаз, людей поднимали.
Лишение мозга сновидений длилось несколько суток. Мозг ответил на это галлюцинациями! Теперь наяву, в бодрствующем состоянии, испытуемым являлись видения, которые в нормальных условиях мозг, очевидно, отработал бы во сне. Приступ галлюцинаций проходил безвозвратно, если человеку давали спать, не прерывая приходящие сны.
Столь же убедительны были эксперименты психологов, показавших пути возникновения иллюзий. Было очень точно замечено однажды, что галлюцинации относятся к иллюзиям, как клевета – к злословию; у иллюзий и злословия есть (в отличие от галлюцинаций и клеветы) хоть крохотные, но реально существующие зацепки, которые вкривь и вкось толкует больное или озлобленное воображение.
Иллюзии вызывались у больных с помощью реальных шумов, которые им предложено было описать. За ширмой слышались едва различимые звуки: булькала вода, шелестела бумага, звенели осколки стекла, тикали часы, дерево терли о металл. Больные истолковывали эти звуки в строгом соответствии со своей бывшей профессией, интересами и тревогами, немедленно включая воображение и память. Моряк говорил, что скребут палубу, бьют склянки, бегут по трапу, даже разливают водку – пьют за победу.
Бывший пожарный с первых минут эксперимента воспринимал все как тушение пожара. Лишенный возможности включиться в эту воображаемую работу, он охрип от волнения, вспотел, потерял голос, метался по комнате. Он слышал, слышал, как плакали погорельцы, ломом крушили стену, заливали огонь водой, карабкались по дрожащей лестнице!
Другие, уловив в шелесте бумаги стрельбу из пулемета, активно включались в возникавшую перед ними картину боя: кричали, командовали, бегали по комнате, принимая участие в штыковой атаке.
Для одного больного ширма врачебного кабинета вдруг стала стеной его комнаты, где он жил с семьей. Он слышал, как жена убирала посуду, сын учил уроки, играло радио. Потом кто-то пришел, долго выколачивал золу из трубки, почему-то доставал из-под кровати чемодан. По прекращении опыта больной тоскливо сказал: «Кажется, он ей брошку подарил?»
Записи об иллюзиях, галлюцинациях, расстройстве чувства собранности и целости своего тела (психологи шутят, что у женщин это ощущение включает даже кончик пера на шляпке) заполняют истории болезни. Они невероятно разнообразны по проявлениям, общее у них – правдоподобие, реальность, четкость и явственность.
После болезни (познав ее на собственном опыте) прекрасный русский психиатр Кандинский, очень много сделавший для изучения галлюцинаций, описал собственные переживания: он летал по комнате в различных направлениях, стены расходились, смыкались и наклонялись вслед его движению. Его вертело и поворачивало, обдувал ветер, пол исчезал из виду, комната становилась бесконечной. Мастерская воображения, мобилизуя расстроенные ощущения, работала на болезнь.
Дидро писал, что наши ощущения – это свидетели в суде, а разум – судья, обобщающий их показания. Но если все свидетели лгут и разоблачить их невозможно, какое мнение может возникнуть у беспристрастно подводящего итоги судьи?
И вот уже в присутствии больного нельзя дышать – он невесом, он легок, как пылинка, – он, просто сам пылинка. Нельзя ставить что-нибудь на огонь – больной, утерявший ощущение границ своего тела, слился с миром, ему больно, когда что-нибудь ставится на огонь. А другому огонь опасен: он из дерева – хотите удостовериться?
Вкривь и вкось истолкованные больным разумом и без того ложные сообщения органов чувств порождают бред. Но об этом – чуть дальше. А сейчас я расскажу биографию больного, галлюцинации которого послужили основой для зарождения одной из величайших религий. Социальные условия, характер эпохи были фундаментом и двигателем возникшей религии, а болезнь основателя – только спусковым крючком, камешком, породившим лавину.
Он родился в шестом веке нашей эры. Уже широко распространилось объединяющее христианство, а кочевники Аравийского полуострова жили еще разобщенными родовыми племенами, занимаясь на пустынных, выжженных просторах скотоводством, торговлей, грабежом караванов и затем торговлей награбленным. Каждое племя (род) имело своего бога, изображение которого хранилось в центральном городе – Мекке. Боги содержались в храме, воздвигнутом в честь упавшего некогда с неба Черного камня – этот крупный метеорит был объявлен святыней.
Со времени появления камня каждый кочевник должен был раз в году побывать в Мекке, семь раз обойти вокруг храма, семь раз поцеловать Черный камень и испить воды из святого источника, после чего можно было снова со спокойной душой грабить проходящие караваны чужого рода.
Междуусобица племен шла непрерывно, затихая на четыре месяца в году – время обязательного паломничества. Изображения богов уживались в храме вполне мирно, тут уже был даже Христос.
В месяцы поклонения богам в Мекку стягивались десятки тысяч паломников – естественно, сюда же приезжали и купцы, шла оживленная торговля. В двух соседних городах в эти месяцы происходили состязания поэтов-певцов. Произведения тех, кто лучше угодил правящему племени (в Мекке распоряжался один самый сильный род) вышивались золотом и вывешивались на стенах храма Каабы. Напечататься в такой золоченой стенгазете любой из поэтов почитал, естественно, за счастье, а неудачники ссылались на непонимание.
Каждое племя имело своего бога. Заменить их всех одним значило бы не только (и не столько) упорядочить религию, как провести политическое объединение страны. Когда история, текущая по своим неуклонным и еще далеко не познанным законам, подходит к такому месту, всегда находится человек, совершающий объединение под тем или иным флагом. На Аравийском полуострове им стал Магомет. А флагом – единый аллах.
Далее пойдет речь о реально существовавшем человеке. Он был настоящий пророк – в меру демагог, чуть фокусник, когда надо – обманщик, без излишков жалости к ближнему. И достаточно малообразован, чтобы верить в единственность и истинность своих идей. Кроме того, он был душевнобольным – но потому-то и стал пророком. Об этом ниже. А сейчас нам необходимо оградиться от возможных упреков в неуважении к распространенной и почитаемой религии. Это было бы обидно и не по адресу.
Возможность таких необоснованных упреков проистекает из того, что обычно отождествляют религию с людьми, ее насаждавшими. Это неверно в корне. Религия веками была присуща человечеству – то в виде веры в бога невидимого и бестелесного, то – во вполне земную личность, то просто в свод специфических идей. Вера в эти идеалы существовала всегда, и к ней безусловно следует относиться со вниманием (хотя и скептически), какие бы формы она ни принимала (за исключением человеконенавистнических, естественно).
Но насаждавшие веру, пользующиеся ею как рычагом власти всегда были людьми вполне земными и в большинстве случаев гуманизмом не отличались. Биографии римских пап – это картотека кровавых убийств и подлых предательств, цепь ограблений, провокаций и уничтожения неповинных. Земные поверенные бога (любого) очень редко сами следовали заветам, которые проповедовали. И к исконной вере человека в идеи вечной справедливости люди эти никакого отношения не имеют. Они подсудны людскому, земному суду, а набор догм, которые исповедует любая религия, может лишь обсуждаться. Наша тема – Магомет, а не магометанство.
Естественно, что впоследствии появились десятки легенд о знамениях, сопровождавших его рождение. Почему они предвещали появление пророка, не очень ясно, но любая вера, как известно, зиждется не на логике.
Так вот знамения: где-то сгорел дворец, потухли священные огни в храмах, пересохло озеро, персидский шах увидел страшный сон (нашествие верблюдов и лошадей) – свяжи-ка это, читатель, с появлением пророка.
В шесть лет у него был первый приступ эпилепсии. Он упал, забился в судорогах, испуганные сверстники побежали за матерью. Позднее появилась легенда: спустившийся с неба архангел рассек ему грудь (от приступа остался рубец) и очистил сердце.
Потом он пас стада, был погонщиком караванов, много ездил, стал приказчиком сорокалетней вдовы и вскоре женился на ней, несмотря на разницу лет. И был, очевидно, счастлив. Читать и писать он едва умел, а ряд исследователей полагает, что не умел вовсе, но это лишь помогает, как известно, категоричности мнений и оценок. Часто и подолгу расспрашивал встречаемых караванщиков, беседовал с ними о христианстве и едином боге – библейские рассказы, сообщаемые ему устно, впоследствии часто выдавал за свои видения, в чем бывал многократно уличен. Так пятнадцать лет он провел в торговых путешествиях и семейных досугах.
Болезнь возобновилась в сорок лет. Во время месячного поста и непрерывных изнурительных молений в пещере скалистой горы Хира (такой образ жизни не проходит даром) снова начались галлюцинации и приступы судорог. Взглянув на какой-нибудь предмет, он потом долго видел его повсюду, чей-то голос непрерывно звал его, а в один из вечеров некто невидимый протянул ему из темноты шелковый лоскут и сказал: «Читай!» Это было принято им как первое божье откровение. На лоскуте были написаны слова о единственности бога у всех арабов.
Разночтения, возможные в языке, заставляют ряд историков утверждать, что голос велел не читать, а проповедовать. Так или иначе, Магомет вернулся домой в полной уверенности, что он пророк, посланный с неба.
– Было видение! Я пророк! – закричал он еще с порога своей жене.
– Несомненно, – подтвердила любящая старая женщина.
По легенде, Магомет в ту ночь поседел. Искривленная логика душевной болезни говорила ему, что он пророк, а остатки рассудка совершенно не хотели брать на себя эту новую, буквально свалившуюся с неба ответственность. Тем более, что прибежавший родственник жены (он был стар и умудрен) сказал, что пророков всегда бьют и преследуют.
С тех пор Магомет много бродил в одиночестве. Тоска и страх, отчаяние и нерешительность терзали его. А видения возникали снова и снова. Мучили головокружения. Повторялись припадки. Застигнутый судорогами, Магомет падал на землю, глаза его дико вращались, лицо бледнело и покрывалось потом. Потом судороги спадали, и в странном, еще ненормальном состоянии он непрерывно галлюцинировал. Голоса утверждали, что есть бог, что Магомет пророк, изредка появлялись архангелы. Они были немногословны. Однажды белая фигура, возникшая в раскрывшемся облаке, лишь приветливо представилась ему: «Ты, Магомет, посланник божий! А я архангел Михаил». И исчезла.
Магомет созвал родственников. Те охотно пришли, ожидая предложения о новом набеге или торговой сделке. Представляете себе их разочарование? Они очень огорчились и разошлись, на хорошем арабском языке обозвав его полоумным. В других местах его осмеяли и избили. От расправы (многобожие было очень выгодно – Мекка была центром торговли, какой тут единый бог!) его спасло покровительство дяди и снисходительность кочевников к одержимым и больным.
Непризнанный и осмеянный, твердо уверенный в своем предназначении, Магомет становился городским сумасшедшим – его никто не принимал всерьез. Так прошло лет десять. Повинуясь видениям, он то признавал главных идолов, то снова отвергал их в пользу единого бога. У него появилось несколько десятков последователей – они были вынуждены бежать в Абиссинию: блаженного Магомета защищал жалеющий и любящий его влиятельный дядя, а с прочими нарушителями спокойствия можно было не церемониться.
Но, повторяю, историческая необходимость объединения уже существовала, и Магомет подходил для этой цели – в таких ситуациях история всегда устраивает встречи, над которыми впоследствии историки зря ломают голову – они закономерны, эти случайности.
На одной из ярмарок Магомет познакомился с двумя погонщиками верблюдов из другого племени, живущего в городе Ятрибе (впоследствии знаменитая Медина). Погонщики, зная от соседей – христиан – о неминуемом пришествии прoрока, очевидно, решили, что если городской сумасшедший и не окажется пророком, то рискуют они немногим, а если окажется, невероятно выиграют. Через год они вернулись, вполне готовые обратиться в новую веру. Родственники Магомета, буквально подтверждая правоту тезиса, что невозможен пророк в своем отечестве, без сожаления уступили его соседям. В Медине Магомет был принят с почестями и, став повелителем духовным, а следовательно, и светским, быстро разделил всех на верных и неверных, четко определив этим, кого можно и нельзя ущемлять.
Ограбили первый караван, потом второй. При втором захвате убили поэта, некогда утверждавшего, что его сказания о древних богатырях куда интересней, чем вариации на тему библии, выдаваемые Магометом за откровения. Интересно, что убиваемый поэт попросил заступничества у своего бывшего друга, принявшего ислам. Тот ответил, что ислам уничтожает прежние отношения. Трусливая подлость всегда оправдывалась разницей мировоззрений.
Магомет диктовал коран – переложенные библейские истории с элементами собственной биографии. Правила нравственные, религиозные, политические вперемежку с увещеваниями, наставлениями, угрозами и посулами. Правоверным коран обещал в загробном будущем рай по-восточному: источники воды, зелень садов, приятная прохлада и нестареющие женщины.
Потом было несколько битв (одна из которых чуть не похоронила божественную репутацию Магомета, ибо была проиграна), и вскоре он победителем вступил в Мекку. Скорость, с которой жители захваченного города принимали ислам, нет нужды описывать. Когда религию насаждает победитель, готовность побежденных переметнуться обычно прямо пропорциональна их былому фанатизму.
Идолы были разрушены, покоренная Аравия объединена исламом. Расправ было немного – по личному распоряжению Магомета казнили только очень уж погрязших в заблуждениях, в их числе певицу, исполнявшую сатиры на Магомета. Пророки никогда не любили сатиру, но, в отличие от смертных, часто имели возможность на нее влиять.
Надо сказать, что Магомет был добрым монархом. За него усердствовала быстро возникшая прослойка, которая была преданней мусульманству, чем он сам. Усилиями этих апостолов того, кто упорствовал в заблуждении, подвергали строгому общественному порицанию: с помощью меча и кинжала. Это убеждало остальных, демонстрируя силу новой веры, а следовательно, ее истинность. Действовало это куда сильнее, чем устные убеждения, ибо в фундаменте словесного арсенала тогдашнего ислама лежало единственное логическое доказательство божественности пророка: «Магомет – пророк, ибо это написано в Коране, который – святая книга, так как писал ее Магомет».
Приступы судорог и видения не оставляли Магомета. Однако их содержание послужило ряду историков основой утверждения, что пророк был обманщиком и шарлатаном. Ибо теперь видения непрерывно служили оправданием его поступков (если их неблаговидность нуждалась в оправданиях).
Были и другие случаи утилитарного использования болезни. А ряд галлюцинаций лежит, возможно, в основе некоторых из сотен легенд. Магомет чувствовал, как невесомым возносился на седьмое небо за короткое мгновение, пока упал на пол кувшин (очень похоже на ощущения в момент краткого возбуждения перед приступом). Видел рай, ад и архангелов. С ним говорили газели, волки и ящерицы, а однажды даже беседовал уже почти зажаренный козленок. Встречные камни и деревья говорили ему: «Благо тебе, пророк!»
Умер он в почтенной старости, причем помутившееся сознание работало на всегдашней волне: попросил чернил и бумаги, обещая оставить писание, которое навеки избавило бы исламистов от греха.
Очень конфузились историки прошлых веков, описывая его болезнь. И все-таки мужественно признавали, что именно ей он обязан своей судьбой, добавляя при этом, что из-за примешивания болезни основателя к биографии целой религии они рискуют «заслужить упрек в материализме». Благодаря их честной объективности мы и знаем сегодня правду о Магомете.
В перерывах между приступами Магомет был рассудителен и трезв. Энергия и природный разум – эти присущие ему высокие свойства – работали на идею, порожденную болезнью. Потому и интересен для истории психиатрии этот безусловно незаурядный человек.
Его биография – яркая иллюстрация к властному воздействию галлюцинаций на поведение и судьбу человека.
Узнать, обдумать, сочинить
Вот это стул, на нем сидят.
Вот это стол, за ним едят.
Нашим уделом является создание картин, движущихся панорам, фигур, образов; составление или умственное построение моделей существующего и совершающегося.
Когда стало известно, что фотографии преступника нет, следователь решил прибегнуть к методу словесного портрета. Разработанный в конце прошлого века французскими криминалистами словесный портрет – это точное описание человеческой внешности: лица, головы, рук, фигуры. Каждый когда-либо видевший преступника сообщает о нем свои наблюдения, а в результате из десятков показаний начинает вырисовываться образ.
Так выяснилось, что преступник – среднего роста, полный, лицо овальное, низкий и скошенный лоб, дугообразные сросшиеся рыжеватые брови, длинный, с горбинкой нос, толстые губы и опущенные углы рта, тупой раздвоенный подбородок и рыжие волосы.
Не правда ли, очень много примет? И особенно одна – из тех, что зовутся «особыми», за что особо ценятся сыскными агентами всего мира: рыжие волосы.
Однако поиск по приметам был известен еще в давние времена – помните, как дозоры искали Гришку Отрепьева: «А ростом он мал, грудь широкая, одна рука короче другой, глаза голубые…», и так далее. Что же нового внесли в этот метод известные профессора-криминалисты?
В приведенном рассказе Шейнина забавно описана разница между формальным (по списку примет) и верным использованием метода. Старательный начальник одного из отделений милиции, получив опись признаков, немедленно и ретиво арестовал… более десятка рыжих. К ужасу арестованных рыжих (интересно, что ни один даже не помышлял – от страха или по привычке? – жаловаться на незаконность ареста), им еще тщательно измеряли носы, лбы и уши. Преступника среди них не было. Ретивость имеет смысл только в приложении к разуму.
А следователь не носил с собой и не запоминал специально перечень примет. Прочитав его, он постарался выработать мысленный облик разыскиваемого. И, встретив в театре человека среднего роста со жгуче черными (!) волосами, он почувствовал, как знакомо это лицо, хотя мог бы поручиться: раньше он его не видел.
Так был найден перекрасившийся преступник, а рассказ стал очень яркой иллюстрацией к проблеме, которая сейчас волнует сотни ученых планеты.
Не просто сумма признаков (чем больше, тем лучше), механически складываясь, образует облик предмета, – нет, возникает нечто совершенно новое, некий отвлеченный образ, и его уже можно узнать, даже не располагая большой частью присущих ему признаков. Вот простейший пример.
Признаки: массивное, округлое и удлиненное туловище, четыре ноги, хвост, рога, большое вымя, короткая шерстка. Наверно, хватит, вы уже воскликнули: корова! Правильно. Но вот на лугу, досыта нажевавшись травки, корова не стоит, а лежит. Да еще и безрогая… Исчезло большинство признаков. Однако вы еще издали безошибочно говорите: корова!
Стоит человеку один или два раза увидеть какой-нибудь предмет, сооружение, любое живое существо, и он узнает его при следующей встрече. Не только взрослый, запоминающий сознательно, но и ребенок. Как будто после одного-двух показов мы начинаем знать об облике предмета (сооружения, существа) нечто главное, обобщающее, что уже затем бросается в глаза при любом освещении, в прихотливом повороте, при убедительном сходстве с другим объектом по огромному ряду признаков. Уже с детства человек пользуется каким-то безошибочным аппаратом различения и узнавания. Животные тоже обладают им – специально поставленные опыты убедительно показали, что не только обезьяны, но и крысы умеют различать даже геометрические фигуры. В случаях жизненно важных инстинкт узнавания передается по наследству: новорожденные обезьянки в страхе бегут, увидев в, клетке чучело змеи, а выросшие в зоопарке лошади, никогда не видевшие льва и тигра, ревут и храпят от ужаса, понюхав солому, на которой спали хищники. Опыты по узнаванию широко проводились со всеми излюбленными психологией подопытными: в них участвовали крысы и кошки, собаки, обезьяны и кролики.
Знают ли сейчас ученые, как происходит узнавание, какую мысленную модель предмета строит мозг, что за портреты хранит он в памяти? Нет! И путей решения пока не видно.
В процессе поисков, опытов и раздумий выработалось одно чрезвычайно важное понятие: при узнавании надо пользоваться набором вполне определенных признаков, в данной ситуации существенных, и отбрасывать признаки второстепенные, несущественные в заданном классе предметов. Так, при различении быка, лося, оленя и козла наличие рогов не является признаком существенным, ибо рога есть у каждого из различаемых. У каждого четыре ноги, хвост и шерсть – нужны какие-то иные признаки. И мозг находит их. Но зато, увидев изображение козла, зайца, бегемота и волка, мы немедленно выделим козла по существенному признаку – рога, а несущественный, общий, неполезный здесь признак – четыре ноги. Но зато эти же четыре лапы – существенное отличие кошки от страуса, дельфина и паука (кроме других, естественно, признаков). В каждой конкретной ситуации вырабатывается свой принцип деления на классы: живое или неживое, шестилапое или двуногое, насекомое или птица, движущееся или неподвижное. И великая особенность мозга в том, что он мгновенно и уверенно, применяя неведомый пока механизм анализа, составляет программу признаков и после первого же показа отличит уже в любой ситуации корень дерева от, например, змеи, провода и веревки.. Немедленный автоматический анализ предъявленных раздражителей (существ, предметов, ситуаций, слов, звуков) и составление программы их различения – часть того великого и неизведанного пока, что мы называем мышлением. В самом деле, узнавание деталей и событий этого мира, разделение их на группы и классы, уловление связи между ними – это же и есть постижение мира, умение думать и сопоставлять. Правда, человеческое мышление – это еще и постановка будущих задач, формирование цели, но значительная часть мышления определена узнаванием.
Что же делает мозг? Составляет ли он каждый раз заново план осмотра того, что перед ним возникает, или этот план уже есть и мозг сразу начинает подряд отбирать признаки, попеременно сравнивая их с теми наборами, которые имеются на хранении? Есть книга о движениях глаза в процессе осмотра – на обложке ее нарисована древняя красавица Нефертити, а чуть дальше – пунктирные пути: кривые движения рассматривающего глаза. В сущности, это тоже портрет Нефертити, но как он уже искажен! Глаз метался от уха к носу, опускался к подбородку, прыгал к волосам и отбирал, отбирал что-то, составляя мысленную модель портрета, чтобы уже потом ни с чем его не спутать.
Что же делает мозг? На сегодняшнем уровне наших знаний об этом можно только догадываться. Мы говорим – узнаёт, но ведь это пустое, хотя и правильное слово. Что делает радиоприемник? Вы недолго думаете и отвечаете: повышает культурный уровень слушателей. И ведь это верно! Но с точки зрения радиотехника – ответ пустой. Тут в слове «что» звучит скорее «как» – как он это делает, что разносящиеся в эфире электромагнитные волны становятся осмысленными и доступными для уха звуками? О радиоприемнике мы это знаем. А о мозге – нет. Что он делает? Мыслит, узнает, формирует поступки. С точки зрения нейрофизиолога это пока пустые слова.
Но теперь давайте отвлечемся – наступило важное время.
Поговорим о кибернетике, читатель. Нам очень понадобится для дальнейшего это небольшое отступление. В прошлой главе шла речь о мозге как о приборе наблюдения, и эти его свойства наука и техника во многом умеют сегодня повторить. Но стоит заговорить о каком-то обобщении получаемых из мира сведений, и физиологи разводят руками – нет, они не знают, как мозг обрабатывает полученные при познавании мира данные, не знают, как он строит мысленные модели отдельных вещей и событий, людей, положений и фактов.
Заговорив о машинах, думающих, как мозг, кибернетика выдала векселя, которые пока не в состоянии оплатить. Ибо мышление начинается (а во многих случаях и кончается) на необходимости понять («узнать»!) ситуацию, место, систему взаимосвязи предметов, существ и явлений достаточно правильно, чтобы сделать верный вывод об отношении к ним и между ними. Машина уже сейчас очень быстро умеет вычислять и находить в своей огромной памяти заданное слово, цифру или другую запись. В эту машину следует ввести теперь какую-то четкую программу действий для разделения увиденного по признакам, которые дадут ей возможность узнавать связь существ и событий, законы их взаимодействия.
Вот пример узнавания, где чрезвычайно важно отличие существенных признаков от несущественных: диагноз болезни.
Известна печальная фраза: «Хорошо, если я за свою жизнь хоть треть диагнозов поставил правильно». Это сказал не начинающий медик, а прекрасный врач, изумительный диагност Боткин. Сколько же раз он ошибся! Что говорить тогда об обычных, средних врачах! Диагноз – это угадка по сочетанию признаков болезни. Отобрать существенные – значит опознать ее. О том, насколько это трудно, знают врачи из любых областей медицины. А о том, как порой необходимо провести это опознание быстро, до сих пор напоминает могильная плита на одном из кладбищ Рима: «Он умер от замешательства врачей».
Сложное химическое производство. В десятке цехов идут одновременно сaмые разные реакции, полученные вещества в заданных соотношениях будут потом взаимодействовать друг с другом. Оператор хранит в голове мысленную модель, общую картину технологии и главную цель – он по полученным с мест данным постоянно решает: где вмешаться в процесс, где изменить состав или количество исходных веществ, когда и в каких состояниях соединять получаемые продукты. С решением непрерывно возникающих, постоянно меняющихся ситуаций разум человека справляется – здесь невозможна жесткая, раз и навсегда определенная программа, ее каждый раз надо составлять, имея в виду конечную цель, правильно истолковывая возникающие положения. А машина без жесткой программы (если А, то Б, прибавляется К, выдерживается Н минут) еще работать не может.
Однако, посетовав на то, что физиологи ничем не смогли помочь кибернетикам, следует вспомнить, что узнающие программы для вычислительных машин все-таки уже есть. Они учатся на долгих показах, потом по нескольким десяткам признаков ставят диагноз болезни, по нескольким показателям геофизических измерений указывают, есть ли в данном районе нефть (и точнее, чем специалисты), готовятся еще к десятку разных профессий.
Только вот что печально (с точки зрения темы книги): эти машины сделали инженеры и математики. Физиологи и психологи ничуть не помогли им (они сами мечтают о модели, сопоставимой с мозгом). Есть предположение: наверно, все-таки создатели узнающих машин думали о возможных принципах устройства мозга, подсознательно, незаметно оглядываясь на свое понимание, мысленную модель его работы. Вроде бы нет, говорят они, более того – мы нашли прекрасные принципы опознания, и в случае, если окажется, что мозг работает не так, тем хуже для него, в наших узнаваниях машина делает ничтожно мало ошибок.
Они не кривят душой, но не говорят главного. В программировании машины, ставящей диагноз, участвовали опытнейшие врачи, чьи знания и опыт буквально вкладывались в эту машину. Способная по своей конструкции к решению любых задач, машина практически беспомощна, пока в нее не попадет набор признаков, отобранных узким специалистом в области, куда вступает машина. Десятки, а то и сотни специально отобранных историй болезни надо машине, чтобы научиться узнавать эту болезнь. Признаки отбирает человек, и он же указывает машине, что хорошо и что плохо в ее первых диагностических шагах. Эти чисто человеческие оценки полностью определяют характер и направленность тех знаний, которые машина приобретает. Как мифический Пигмалион, своей любовью вдохнувший душу в созданную им статую, возится человек с машиной. Часть работы он выполняет собственным мозгом, не зная, как он это делает, и потому не умея обучить тому же машину.
Еще очень мало друг друга понимая, психологи, биофизики, физиологи, математики и инженеры все же медленно движутся друг другу навстречу. Там, где они пожмут руки, возникнет машина, обладающая набором каких-то программ, неким механизмом немедленного раскладывания увиденного по признакам и приметам, сопоставления и какой-то мгновенной игры с этими признаками, чтобы разработанную модель предъявленного сравнить с моделями из архивов и выдать ответ – точно опознать предмет, существо или связь событий.
Когда это будет? Уже несколько лет журналисты по-медвежьи помогали кибернетикам раздавать векселя. Не будем увеличивать этот долг.
Кибернетики еще скупо общаются с психиатрами, почти не умея пока воспользоваться богатством, предназначенным несомненно для них. Чисто описательная, целиком на личных наблюдениях, психиатрия накопила гору фактов, Гималаи тончайших исследований психики. Это неудивительно: там, где подсмотренные черты характера и поведения – единственные признаки болезни, психиатры были просто вынуждены от поколения к поколению передавать дар словесного, а не инструментального анализа психики. Причем психики больной, где составляющие детали мышления и поступков выпирают, как узлы разломанного прибора, обнажая зачастую устройство механизма.
Так, было время – считали, что где-то отложены в мозгу некие изображения предметов; даже возникали предположения, что одушевленные предметы хранятся отдельно от неживого инвентаря. И узнавание вещей было бы тогда просто устройством дорожки связи от глаз к ячейке, где хранится изображение, потом к ячейке, где записано его название, а оттуда – на язык, для произнесения. Просто и хорошо. Увидел трамвай, нервный сигнал пробежал положенные ему тропинки, и вот уже говоришь или думаешь: трамвай. Но в каком, интересно, виде хранились бы тогда слова, которые прямо не увидишь: опять, или, без, открытие, упрямство, каламбур и десятки тысяч других – из обиходных и специальных терминов, но не связанные с конкретным изображением. Обобщенные и отвлеченные понятия, слова-наречия, слова-союзы и предлоги, связывающие речь. Причем бывает, что выпадают именно они.
Перед врачом сидит человек. Он контактен – с ним можно беседовать.
– Положите спички на книгу, – просит врач.
Человеку понятны эти слова, он берет спички, смотрит на книгу и… не знает, что делать.
Поделиться книгой: