Помоги проекту - поделись книгой:
Найлз был прав. Не игра. Жизнь или смерть.
– Три часа назад, – продолжал мертвый генерал, – мы получили подтверждение сообщения о том, что Императрица Анастасия была хладнокровно убита захватчиками в разгар осуществления спасательной операции.
В палате стало совсем тихо. Оксам слышала, как бешено колотится ее сердце. На ее собственную реакцию повлияла вспышка эмоций всех остальных членов совета. Животный страх сенатора Хендерса рикошетом ударил по Наре. Акс Минк напугали грядущие нестабильность и хаос – и Оксам охватило чувство, близкое к панике. Генерал с мрачной болью припомнил былые сражения – и Наре показалось, будто она проехалась зубами по стеклу. В палате воцарился трепет, словно бы предчувствие страшного урагана. Все до одного понимали, что в конце концов война могла оказаться неизбежной.
Как в те мгновения, когда она просыпалась после холодного сна, Оксам заполонили эмоции окружавших ее людей. Ее неудержимо потянуло в омут безумия, в бесформенный хаос стадного сознания. Даже голоса миллиардов жителей столицы проникли сюда, в палату совета; белый шум вопля сорвавшихся с поводка политики и торговли, жуткий, металлический скрежет бури в сознании жителей столицы – все это могло вот-вот поглотить Оксам.
Дрожащими пальцами она дотронулась до своего лечебного браслета и ввела себе дозу лекарства. Знакомое шипение инъектора успокоило ее. Нужно было посидеть, послушать это шипение, подержаться за него, как за амулет, пока психика не среагирует на лекарство. Препарат подействовал быстро. Нара почувствовала, как в палату возвращается реальность, как убегают прочь вихри демонов на фоне притупления ее эмпатического дара. Все это пропало. Вернулось холодное, гнетущее безмолвие.
Теперь слово взяла мертвая в чине адмирала. Она подробно описала спасательную операцию. Десантники достигли поверхности планеты, спустившись на скоростных гондолах, по всему дворцу закипела перестрелка, но одна-единственная, последняя рикс только притворялась мертвой и убила Дитя-императрицу тогда, когда победа уже была на стороне сил Империи.
Эти слова ничего не значили для Нары Оксам. Она знала одно: ее любимый обречен, ему грозит обвинение в Ошибке Крови. Он теперь занимается делами, готовит команду корабля к своей смерти, а потом… потом он распорет себе живот тупым ритуальным клинком. Сила традиции, несгибаемая жесткость культуры «серых» и его собственное понятие о чести – все это обрекало его на самоубийство.
Оксам незаметно извлекла из потайного кармана в рукаве маленький пульт. Ладонь словно закололо мельчайшими иголочками – устройство впитывало испарину, знакомилось с кожей. Закончив идентификацию, пультик одобрительно завибрировал. Нара, пользуясь тем, что остальные члены совета внимательно слушают монотонную речь адмирала, прижала пультик к шее и полушепотом произнесла:
– Отправляй.
Пультик еще немного подрожал и замер. Он исполнил свою роль.
Оксам представила себе, как крошечный «пакетик» информации ускользает от «мусорщиков», жадно ожидающих горячих новостей у границы Рубикона. Никто не смог бы перехватить это послание, отправленное из дворца. Преодолев алмазные грани, оно стало неприкосновенным. Потом оно должно было угодить в бурный поток столичной инфоструктуры и уподобиться насекомому водомерке, отважно шагнувшему на поверхность мятущейся реки. Однако послание несло на себе печать сенаторских привилегий – оно обладало абсолютным приоритетом и должно было обогнать ожидающие своей очереди межпланетные сообщения, прорвавшись через сеть передатчиков, – срочнейшее, как указ Императора.
Послание должно было добраться до устройства связи, упрятанного под километрами свинца, до хранилища получастиц, чьи двойники замерли в ожидании на имперских боевых кораблях или были доставлены субсветовыми звездолетами на другие планеты Империи. Определенные с невероятной точностью конкретные фотоны, находящиеся в слабо взаимодействующей среде, должны были перейти из когерентного состояния. В десяти световых годах от Родины их двойники на «Рыси» должны были ответить и как бы упасть с лезвия клинка. Картина этих изменений – набор позиций, подвергнутых дискогеренции, – и составляла содержание послания, отправленного на «Рысь». «Только доберись до него вовремя», – пожелала Оксам вслед своему письму.
А потом сенатор Нара Оксам мысленно вернулась в холодные стены палаты заседаний военного совета и старательно прогнала из разума все мысли о Лауренте Зае.
Ей надо было думать о войне.
Клинок» лежал на ладони у Зая – черный прямоугольник на фоне черной бесконечности. Он ждал, когда на него нажмут.
Трудно было поверить, сколько всего произойдет от одного-единственного движения. Конвульсии по всему кораблю, принимающему боевую конфигурацию, три сотни человек, спешащие на свои посты, зарядка и разворот орудий, в то время как бортовой компьютер тщетно ищет приближающийся флот противника. «Это ведь будет не просто пустая трата энергии», – думал Зай. Сюда, к границе с риксами, приближалась война, так что экипажу «Рыси» совсем не мешало провести учебную боевую тревогу. Быть может, осуществленная в порядке отработки процедуры эвакуации работа по переноске трупа – трупа капитана – заставит его подчиненных понять, что дело серьезное, что они находятся на линии фронта в преддверии предстоящего вторжения риксов.
Нет-нет, Зай вовсе не планировал превратить эту разновидность самоубийства в учения. Просто-напросто перевод корабля в состояние боевой готовности был единственным способом блокирования системы безопасности наблюдательного блистера.
«Какой странный способ самоубийства», – думал он и пытался понять, как же ему пришло в голову выбрать именно такой «клинок ошибки». Декомпрессия не сулила быстрой смерти. Сколько времени человек умирает в полном вакууме? Десять секунд? Тридцать? И ведь эти мгновения будут мучительными. Разлетятся в клочья сердце и легкие, лопнут кровеносные сосуды в головном мозге, взорвутся пузырьки азота в коленных суставах.
Пожалуй, боли будет слишком много, чтобы ее мог оценить человеческий разум, слишком много одновременных страшных изменений в организме. «В какое мгновение хор агоний зазвучит тише вопля изумления?» – гадал Зай. Сколько бы ни стоял он здесь, глядя на непроницаемую тьму и рассуждая о том, что с ним произойдет, он все равно не смог бы подготовить свою нервную систему к страшному концу.
Конечно, традиционный ритуал, при котором следовало вогнать в живот тупой клинок, а потом глядеть на то, как твои кишки вываливаются на церемониальный коврик, вряд ли можно было назвать симпатичным. Но, будучи возвышенным, Лаурент Зай имел право выбрать любой способ самоубийства. Он не обязан был страдать. Существовали безболезненные методы ухода из жизни, и даже довольно приятные. Столетие назад возвышенная транс-епископ мать Сильвер убила себя гальционидом и, умирая, задыхалась от оргазма.
Но Зай хотел ощутить космос. Как бы ни было больно, он желал видеть, что все эти годы таилось за прочной обшивкой звездолета. Он был влюблен в пространство, в пустоту – он любил их всегда. И вот теперь ему предстояло встретиться с ними лицом к лицу.
В любом случае, решение он уже принял. Зай сделал свой выбор и, как все офицеры, занимавшие командные посты, знал, сколь опасно раздумывать над принятым решением. Кроме того, ему нужно было подумать и о другом.
Зай закрыл глаза и вздохнул. По его приказу блистер был заблокирован, отделен от корабля. Он пробудет здесь в одиночестве до самого конца; больше не имело смысла демонстрировать свое мужество подчиненным. Одну за другой Зай отжал неподатливые клавиши воображаемого пульта управления самим собой, своими мыслями. Впервые за все время после того, как совершилась его ошибка, Зай позволил себе такую роскошь, как мысли о ней – о сенаторе Наре Оксам.
По имперскому абсолютному времени прошло десять лет с тех пор, как он видел ее в последний раз. Но пока вершились фокусы ускорения, Воришка-Время похитило более восьми из этих лет, и поэтому воспоминания Зая о цвете ее глаз, о ее запахе остались свежими. А Нара тоже порой останавливала для себя время. Будучи сенатором, она часто проводила перерывы между сессиями Сената в холодном сне, окутывала себя непроницаемым для времени коконом. Ее образ – образ ожидавшей его спящей принцессы – помогал Заю на протяжении последних относительных лет. Он раздумывал над романтическим понятием о том, что любовь побеждает время, что она длится на протяжении долгих и холодных десятилетий разлуки, неуязвимая, равнодушная к коловращению вселенной.
Так казалось. Зай был возвышенным, бессмертным. Нара была сенатором, и ее непременно возвысили бы, если бы она отказалась от своего секуляристского стремления к смерти. В конце концов, от этого отказывались даже самые «розовые» из всех «розовых» политиков. Они оба были бессмертны, им не грозили капризы времени, а от долгих разлук их оберегала сама относительность.
Но похоже, время было не единственным их врагом. Зай открыл глаза и посмотрел на маленький черный пульт.
В руке он держал смерть.
Смерть была самым настоящим вором. Она всегда была такой. Любовь в сравнении с ней выглядела настолько хрупкой и беспомощной. С тех пор как люди впервые обрели самосознание, их всегда пугал призрак исчезновения, обращения в ничто. И с тех пор как первый человекоподобный примат научился тому, как проломить другому череп, смерть стала самым могущественным атрибутом власти. Неудивительно, что Воскрешенному Императору поклонялись как богу. Тем, кто служил ему верой и правдой, он даровал спасение от самого заклятого врага человечества.
И требовал смерти для тех, кто обманул его ожидания.
«Лучше поскорее покончить с этим», – подумал Лаурент Зай. Нужно было соблюсти традицию.
Он сложил ладони – так, словно собрался помолиться.
У него свело спазмом желудок. Ему казалось, что от его рук исходит запах стыда – из детства, из того дня, когда он молился Императору о том, чтобы тот даровал ему одноклассников ростом повыше. Он почувствовал, что к горлу поднимается желчь – как тогда, на футбольном поле, когда он упал на колени, по-детски уверенный в том, что это он – он виноват в эпидемии на планете Крупп-Рейх. До сих пор он ощущал на себе отголоски грубо сработанной ваданской пропаганды. От его рук пахло блевотиной.
И вместо того, чтобы помолиться Императору, вместо того, чтобы произнести ритуальные слова перед самоубийством, он шептал и шептал одну и ту же фразу:
– Нара, прости меня.
Он крепко, до боли сжимал в руке пульт, но все еще не мог нажать клавишу смерти.
Зай открыл глаза и недоуменно покачал головой.
– Хоббс… – вздохнул он. А ведь он специально распорядился. Неужели эта женщина не даст ему умереть?
Но старший помощник не отвечала. Зай пригляделся к парившей у него перед глазами строчке и сглотнул подступивший к горлу ком. Послание предназначалось только для личного прочтения, его вскрытие посторонним лицом каралось смертью. Оно миновало командный отсек, оно искало его и только его – это послание, снабженное сенаторской печатью.
Нара. Она все знала.
Положение дел на Легисе-XV относилось к категории наивысшей секретности. Десантники блокировали планету в первые же часы кризиса и захватили полярный центр связи, с помощью которого осуществлялась сверхсветовая передача сообщений. Даже вездесущий риксский гигантский разум был отрезан от остальной Империи.
В Сенате только избранные могли знать о том, что Императрица мертва. Пропагандистская машина Политического Аппарата должна была очень аккуратно подготовить широкую общественность к этому известию. Но по всей вероятности, Нара все знала. Похоже, сенатор Оксам за эти десять лет достигла высокого положения в рядах своей партии.
А может быть, это послание – просто совпадение? Но нет, это было маловероятно. Нара не стала бы просто так отправлять ему послание, вскрытие которого было чревато смертью для посторонних. Значит, она знала о его ошибке.
Ему не хотелось вскрывать послание, не хотелось читать слова Нары, порожденные его поражением, его исчезновением. Лаурент Зай обещал вернуться – и обманул ее. «Включай пульт, – мысленно говорил он себе. – Избавь себя от этой боли».
Однако сенаторская печать несла в себе зачатки разума. Послание «понимало», что благополучно добралось до «Рыси» и что Зай еще жив. К Наре отправится сообщение о том, что он не стал читать ее послание. Печать расскажет ей о его последнем предательстве.
Он должен был прочесть. Все прочее было бы слишком жестоко.
Лаурент Зай вздохнул. Всю жизнь он служил традиции, но, похоже, ему не суждено было умереть просто и ясно.
Он расправил пальцы и протянул руку, словно ожидал подарка, – этому первому интерфейсному жесту учили маленьких детей.
Перед ним распростерлась сенаторская печать, обрамленная ярко-алой полосой, знаком Вастхолда. Третичным зрением Зай едва рассмотрел официальные титулы Нары Оксам.
– Капитан Лаурент Зай, – проговорил он, не спуская глаз с печати.
Печать не вскрылась. Искусственный интеллект, ведавший ее системой безопасности, не был удовлетворен этим ответом. Тонкие лучи лазеров «Рыси» омыли руки Зая, покрыли их блестящей красноватой патиной. Он повернул руки ладонями вверх, чтобы лазеры прочли рисунок линий на его ладонях и подушечках пальцев. Лучи поползли выше, коснулись его глаз.
Печать по-прежнему не вскрывалась.
– Проклятье! – выругался Зай. Сенаторская безопасность работала круче военной.
Он прижал запястье правой руки к нашивке на левом плече. Металл нашивки слегка задрожал, тестируя его кожу и пот. Еще пара мгновений ушла на анализ ДНК, феромонов и крови.
Наконец печать вскрылась.
Послание появилось перед глазами Зая – белые сенаторские значки на черном фоне космоса. Они повисли в пустоте, неподвижные и безмолвные – ясные, как нечто весомое и прочное. Одно-единственное слово.
Послание гласило:
Зай моргнул и покачал головой.
Он так и думал, что легко не получится. Что теперь уже никогда и ничто не получится легко.
В командирском кресле Кэтри Хоббс казалась себе совсем маленькой.
Она созвала офицеров на мостик, чтобы командный состав был на своих местах, когда прозвучит сигнал боевой тревоги. Никто и не подумал возражать. Когда все пришли, то, конечно, заметили, что Кэтри заняла место капитана. Реакция была безмолвной: офицеры на миг встречались взглядом с Кэтри и рассаживались по своим местам.
Хоббс гадала, все ли офицеры согласятся с тем, что обязанности капитана будет исполнять она. Она никогда не чувствовала себя своей на борту «Рыси». Утопианское воспитание нет-нет да и выдавало себя, да и из-за пластических операций, которые у нее на родине были в порядке вещей, здесь, на «серой» «Рыси», ее красота слишком сильно бросалась в глаза.
Как бы то ни было, вид у офицеров был подобающе серьезным. Хоббс установила на мостике температуру в десять градусов по стоградусной шкале – это был знак, хорошо знакомый каждому члену экипажа. Еле-еле виднелись подсвеченные красными аварийными огоньками клубы пара около губ. Хоббс знала, что никаких промахов во время тревоги не будет, а извлечение тела из космоса пройдет гладко. Как бы аппаратчики ни обставили спасательную операцию, члены команды знали, что хотя бы в одном они подвели своего капитана. И все решили, что больше не подведут, – в этом Хоббс не сомневалась.
И все равно, капитанское кресло казалось ей гигантским. Воздушных экранов вокруг нее здесь было меньше, чем на посту старшего помощника, но они были сложнее и буквально испещрены значками систем блокирования, шунтов обратной связи и «иконками» команд. Воздушные экраны на прежнем боевом посту Хоббс предназначались только для мониторинга, а у этих была власть. Сидя в этом кресле, Хоббс могла управлять каждым квадратным сантиметром «Рыси».
Такой потенциал власти пугал ее. Ощущение напоминало то, что испытываешь, когда стоишь на скале над краем пропасти или наводишь ракету с тактической ядерной боеголовкой на большой город. Одно прикосновение к пульту управления, одно резкое движение – и слишком многое могло случиться. Необратимо и непоправимо.
Кресло стояло выше остальных, и Хоббс был виден главный воздушный экран целиком. На нем виднелась «Рысь» в малом масштабе, который должен был увеличиться сразу же после того, как капитан Зай пустит в ход свой «клинок ошибки». Один лишь рост потребления энергии увеличил бы размеры изображения на порядок. «Рысь» должна была вздрогнуть, как какое-то испуганное жесткокожее существо, когда энергия из ее главного генератора хлынет к орудиям и генераторам защитных полей, когда будут готовы выплеснуться гейзеры плазмы, когда приготовятся к запуску шеренги дронов. Но один мягкий орган этого смертельно опасного организма не будет участвовать в общей перестройке – так, словно о нем забудут. При отключенном поле интегральности обсервационный блистер лопнет, как детский воздушный шарик.
Ее капитан окажется в открытом космосе и умрет.
Хоббс мысленно перебрала шаги, которые предприняла для спасения капитана. Она зажмурилась – и снова увидела все кадры короткой перестрелки. Вместе с офицерами-тактиками Хоббс участвовала в построении физической модели дворца. Они скрупулезно проследили за передвижениями всех боевиков и десантников во время операции. Хоббс точно
Но вот Хоббс вспомнила лицо Зая в то мгновение, когда он выгнал ее из блистера, и ее охватило отчаяние. Его гнев что-то в ней надломил – что-то такое, о существовании чего она не догадывалась, чему она так глупо позволила родиться и вырасти. А самым горьким и стыдным было то, что она и вправду поверила, будто бы Лаурент может спасти себя ради нее, ради Кэтри Хоббс.
Но уже через несколько минут об этой глупости можно будет забыть навсегда, как и о капитане.
Хоббс до боли сжала руками широкие подлокотники капитанского кресла. Столько власти – только руку протяни, но еще никогда в жизни она не чувствовала себя такой беспомощной.
Она снова посмотрела на изображение «Рыси» на воздушном экране. Скоро корабль перестроится и примет боевую конфигурацию, приобретет внезапную и жуткую красоту. То, чему суждено произойти, произойдет. Хоббс почти хотелось, чтобы сигнал тревоги раздался поскорее. Хотя бы этому несносному ожиданию придет конец.
– Старший помощник.
Голос прозвучал у нее за спиной.
– Позвольте мне занять это место.
Разум Хоббс был готов взорваться, и все же выучка и привычка к субординации сделали свое дело. Она послушно встала, развернулась и почтительно отступила от кресла, которое ей не принадлежало. Ее поле зрения по краям покраснело, как при начале перегрузок.
– Капитан на мостике, – с трудом выдавила она.
Ошарашенные офицеры вскочили и застыли по стойке «смирно».
Зай кивнул и уселся в командирское кресло, а Хоббс чуть ли не на цыпочках вернулась на свой обычный пост. Все еще не до конца придя в себя, она скользнула в знакомые контуры кресла.
И посмотрела на Зая.
– Учения, о которых мы говорили, отменяются, Хоббс, – проговорил он негромко. – Не откладываются, а отменяются.
Хоббс ошеломленно кивнула.
Зай повернул голову и посмотрел на воздушный экран. Хоббс заметила, как поспешно отвернулись все остальные офицеры. Некоторые вопросительно воззрились на нее. Она же только облизнула пересохшие губы и продолжала не мигая смотреть на капитана.
Зай обвел взглядом изображение «Рыси» и улыбнулся.
Если Хоббс правильно понимала, Лаурент Зай только что отбросил все понятия о чести, достоинстве и традициях, с которыми родился и вырос.
И при этом он выглядел… счастливым.
Значит, ее слова все же возымели действие. Еще одно, невыразимо долгое мгновение Хоббс не могла отвести глаз от его лица.
А Зай вдруг нахмурился и резко зыркнул на нее.
– Хоббс?
– Сэр?
– Скажите на милость, почему у меня на мостике такая жуткая холодрыга?
Лаурент совершенно неожиданно заговорил о Дханту.
Поделиться книгой: