– Таковы основные положения, – произнес Ван Мандерпутц.

– А? Ох разумеется! Но какое отношение имеет к этому ваш ухмыляющийся робот?

Он побагровел:

– Да я же только что вам объяснил! Идиот! Кретин! Мечтать, когда говорит Ван Мандерпутц! Убирайтесь! Вон отсюда!

Я и убрался. Все равно было уже поздно, так поздно, что назавтра я проспал дольше обычного и получил очередную головомойку от отца.

Ван Мандерпутц, по счастью, был отходчив. Когда через несколько дней я опять заглянул к нему, он как ни в чем не бывало опять принялся хвастаться своим роботом.

– Это просто игрушка, которую мне построили студенты, – объяснил он. – За правым глазом у него скрыт экран из фотоэлементов. Когда они улавливают сигнал, начинает действовать весь механизм. Энергию он может брать из сети, и еще ему необходим бензин.

– Почему?

– Ну, он устроен по образцу автомобиля. Смотрите сюда. – Он взял со стола детский игрушечный автомобильчик. – Так как у него работает только один глаз, робот не может видеть перспективу и отличать маленький предмет от большого, но удаленного. Этот автомобильчик и большой автомобиль за окном для него суть едины.

Профессор показал автомобильчик роботу. Немедленно раздалось: «А-а-г-расп!», робот, переваливаясь с ноги на ногу, сделал шаг, руки поднялись.

– Что за черт! – воскликнул я. – Зачем это?

– Я демонстрирую этого робота у себя на семинаре.

– Как доказательство чего?

– Силы разума, – торжественно провозгласил Ван Мандерпутц.

– Каким образом? И зачем ему бензин?

– Отвечаю по порядку, Дик. Вы не в состоянии оценить величие концепции Ван Мандерпутца. Так вот, слушайте: это создание при всем его несовершенстве представляет собой машину-хищника. Оно словно тигр, затаившийся в джунглях у водопоя, чтобы прыгнуть на живую добычу. Джунгли этого чудовища – город, его добыча – излишне доверчивая машина, которая следует по тропам, называемым улицами. Понятно?

– Нет.

– Ну представьте себе этот автомат не таким, каков он есть, а таким, каким мог бы сделать его Ван Мандерпутц, если бы захотел. Этот гигант скрывается в тени зданий, он крадучись ползет через темные переулки, неслышно ступает по опустевшим улицам, и его двигатель тихонько урчит. И вот он видит зазевавшийся автомобиль. Он делает прыжок. По металлическому горлу его жертвы щелкают стальные зубы, бензин, кровь его добычи, капает ему в желудок, точнее – в канистру. Насытившись, он отбрасывает пустую оболочку и крадется в поисках новой жертвы. Это плотоядная машина, тигр среди механизмов.

Я подумал, что мозги великого Ван Мандерпутца дали трещину.

– Это, – продолжал профессор, – всего лишь одна из возможностей. С этой игрушкой можно играть во всякие игры. С ее помощью я могу доказать все что угодно.

– Можете? Тогда докажите что-нибудь.

– Что же, Дик?

Я заколебался.

– Ну же! – воскликнул он нетерпеливо. – Хотите, я докажу, что анархия – идеальная власть, или что рай и ад – одно и то же место, или…

– Как это? – не понял я.

– С легкостью. Сперва мы наделяем моего робота разумом. Добавим механическую память, склонность к математике, голос и словарный запас. Для этого понадобятся всего лишь мощный калькулятор и фонограф. А теперь вопрос: если я построю еще одну такую машину, будет ли она идентична первой?

– Нет, – ответил я. – Ведь машины строят люди, а люди не могут работать одинаково. Обязательно будет хотя бы крошечная разница: одна будет реагировать на мгновение быстрее; или одна станет предпочитать в качестве добычи Форд эксплореры, а другая – Кадиллаки. Иными словами, они будет иметь индивидуальность! – и я победно улыбнулся.

– Замечательно! – воскликнул Ван Мандерпутц. – Значит, вы признаете, что эти индивидуальные черты есть результат несовершенства исполнения. Если бы наши средства производства были совершенными, все роботы были бы идентичными и этой индивидуальности не существовало бы. Это верно?

– Я… я думаю – да.

– Тогда выходит, что наши собственные индивидуальные особенности есть следствия нашего изначального несовершенства. Все мы – даже Ван Мандерпутц! – являемся индивидуальностями только из-за того, что мы несовершенны. Были бы мы совершенными – каждый из нас был бы в точности похож на всех остальных. Верно?

– Н-ну… да.

– Но рай по определению есть место, где все совершенно. А следовательно, в раю каждый в точности похож на всех остальных, и поэтому каждый изнывает от тоски! Ну как, Дик?

Я был загнан в угол.

– Но… тогда насчет анархии?

– Это просто. Очень просто для Ван Мандерпутца. Имея совершенную нацию, то есть такую, которая состоит из идентичных идеальных граждан, можно считать, что законы и правительство абсолютно излишни. Если, например, возникает причина для войны, то каждый принадлежащий к этой нации человек в ту же самую секунду проголосует за войну. А поэтому в правительстве нет необходимости, стало быть, анархия есть идеальное правительство для идеального народа. – Он сделал паузу. – А теперь я докажу, что анархия – вовсе не есть идеальное правление!

– Неважно, – произнес я умоляющим тоном. – Не трудитесь. Кто я такой, чтобы спорить с Ван Мандерпутцем? Но неужели в этом и заключается ваша цель? Робот для логических фокусов?

Механическое существо ответило мне своим обычным ревом – какая-то случайная машина промчалась мимо окна.

– Разве этого недостаточно? – проворчал Ван Мандерпутц. – Однако, – голос его дрогнул, – есть еще кое-что! Мальчик мой, Ван Мандерпутц разрешил величайшую проблему во Вселенной! – Он сделал паузу, чтобы насладиться эффектом, который произвели его слова. – Ну, что же вы ничего не говорите?

– Ммм… – выдохнул я. – Это же… ммм… грандиозно!

– Не для Ван Мандерпутца, – скромно сказал он.

– Но в чем же она? В чем эта проблема?

– Эээ… Ох, ладно. Скажу вам, Дик. – Он нахмурился. – Вы не поймете, но я вам скажу. – Он кашлянул.

– В начале двадцатого столетия, – начал он, – Эйнштейн доказал, что энергия квантуется. Материя также квантуется, а теперь Ван Мандерпутц добавляет к этому, что пространство и время дискретны! – он многозначительно посмотрел на меня.

– Энергия и материя квантуются, – пробормотал я, – а пространство и время дискретны… Как это мило с их стороны!

– Глупец! – взорвался профессор. – Смеяться над Ван Мандерпутцем! Я-то думал, что вбил в вашу голову хотя бы элементарные понятия! Материя состоит из частиц, а энергия из квантов. Я добавляю сюда еще два других названия: частицы пространства я называю спатионами, а частицы времени – хрононами.

– И каковы они вблизи, – спросил я, – частицы пространства и времени?

– Да таковы, что их не разглядеть всякому остолопу! – взъярился Ван Мандерпутц. – Точно так же, как кванты материи – это мельчайшие ее частицы, какие могут существовать, точно так же, как не может быть пол-электрона или, если на то пошло, полукванта, точно так же хронон – самая малая частица времени, а спатион – мельчайшая частица пространства. Ни пространство, ни время не непрерывны, каждое из них состоит из этих бесконечно малых частиц.

– Да, но как долго продолжается хронон времени? И сколько это – спатион пространства?

– Ван Мандерпутц даже и это измерил. Хронон – это отрезок времени, необходимый для того, чтобы с помощью одного кванта энергии перевести электрон с одной орбиты на другую. Очевидно, более короткого отрезка времени не может быть, поскольку электрон – мельчайшая единица материи, а квант – мельчайшая единица энергии. А спатион – это в точности объем протона. Поскольку не существует ничего более мелкого, это, очевидно, мельчайшая единица пространства.

– Но послушайте же! – не сдавался я. – А что же тогда существует между этими частицами времени и пространства? Если время движется, как вы говорите, толчками в один хронон, что происходит между этими толчками?

– А-а, – ответил мне великий Ван Мандерпутц. – Теперь мы подходим к самой сути дела. Между частицами пространства и времени, очевидно, должно быть нечто, что не является ни временем, ни пространством, ни материей, ни энергией. Сто лет тому назад Шепли некоторым образом предвосхитил Ван Мандерпутца, когда провозгласил свою космоплазму – великую лежащую в основании всего матрицу, в которой укреплены пространство и время и вся Вселенная. Так вот, Ван Мандерпутц провозглашает всеобщую сингулярность – фокусную точку, в которой встречаются материя, энергия, время и пространство. Загадка Вселенной решена тем, что я решил назвать космонами!

– Потрясающе! – сказал я слабым голосом. – Но какой в этом прок?

– Какой в этом прок? – зарычал он. – Скоро Ван Мандерпутц будет превращать энергию во время, или материю в пространство, или время в пространство, или… – он погрузился в молчание. – Дурак! – пробормотал он. – Подумать только, что вы учились под руководством Ван Мандерпутца! Я краснею, я и в самом деле краснею!

Вообще-то покраснеть ему не удалось. Его лицо всегда было цвета солнца в ветреный вечер.

– Колоссально! – вставил я поспешно. – Что за ум!

Это сработало.

– Но это еще не все! – продолжал он. – Ван Мандерпутц никогда не останавливается. Теперь я объявляю единицу мысли – психон.

Это было уже слишком. Я не находил слов.

– Имеете право онеметь, – согласился Ван Мандерпутц. – Полагаю, вы знаете – хотя бы понаслышке – о существовании мысли. Психон, единица мысли, есть один электрон плюс один протон, которые связаны так, чтобы образовать один нейтрон, встроенный в один космон, занимающий объем одного спатиона, вытолкнутого одним квантом за период одного хронона. Совершенно очевидно и очень просто.

– Очень! – откликнулся я. – Даже я способен понять, что это равняется одному психону.

Профессор так и просиял:

– Отлично! Отлично!

– А что, – решился спросить я, – вы будете делать с психонами?

– А-а, – загромыхал профессор. – Теперь-то мы возвращаемся к Исааку. – Он указал на неподвижного робота. – Я сделаю механическую голову Роджера Бэкона. В черепе этого создания будет скрываться такой интеллект, какой даже Ван Мандерпутц не сможет… или, точнее, один только Ван Мандерпутц сможет осознать. Остается только сконструировать мой идеализатор.

– Ваш идеализатор?

– Разумеется. Разве я не доказал только что, что мысли так же реальны, как материя, энергия, время и пространство? Разве я не продемонстрировал только что, как одно может быть трансформировано в другое посредством космонов? Мой идеализатор предназначается для того, чтобы преобразовывать психоны в кванты, как, например, трубка Крукса или Х-трубка преобразуют материю в электроны. Я сделаю мысли видимыми! И не ваши туповатые мысли, но мысли идеальные! Понятно вам? Психоны вашего мозга таковы, каковы и психоны любого другого, точно так же, как идентичны электроны золота и железа. Да! Ваши психоны, – тут его голос дрогнул, – идентичны психонам мозга… Ван Мандерпутца! – Он умолк, потрясенный.

– В самом деле? – я задержал дыхание.

– В самом деле. Разумеется, их меньше, но они идентичны. И мой идеализатор продемонстрирует нам мысль, освобожденную от налета личности. Он покажет ее в идеале!

Что ж, я опять опоздал на работу.

* * *

Неделю спустя я вспомнил о Ван Мандерпутце. Типс была где-то на гастролях, и я не осмеливался пригласить кого-то другого на ужин, потому что у малышки были несомненные задатки детектива. Так что я заглянул наконец к профессору в его лабораторию в здании физического факультета. Он расхаживал вокруг стола, на котором помещалось невероятное количество трубочек и переплетенных проводов, а самым поразительным из всего было громадное круглое зеркало, огражденное тонкой решеткой.

– Добрый вечер, Дик, – приветствовал меня профессор.

Я поздоровался и спросил:

– Что это такое?

– Мой идеализатор. Грубая модель. Я как раз собираюсь его испытать. – Профессор устремил на меня свои сияющие голубые глаза. – Как удачно, что вы здесь. Это спасет мир от ужасной потери.

– Спасет мир?

– Да. Возможно, в ходе эксперимента пропадет слишком много психонов, и испытуемый будет потом страдать слабоумием. Я был близок к тому, чтобы испытать идеализатор на себе, но только подумайте, как много потеряет мир, если пострадает мозг Ван Мандерпутца. Но вы под рукой, и все выйдет отлично.

– Но… я не хочу!

– Полно, полно! – профессор нахмурился. – Опасность ничтожна. На самом деле я сомневаюсь, выделит ли эта установка из вашего мозга хоть какие-то психоны. В любом случае примерно полчаса у нас есть. Я с моим обширным и более продуктивным умом, несомненно, смог бы выдержать бесконечное напряжение, но слишком велика моя ответственность перед миром. Вы должны ощущать законную гордость.

– Ну а я ее почему-то не ощущаю!

Хоть я и не пришел в восторг от его предложения, но знал, что в глубине души Ван Мандерпутц меня любит, и, кроме того, вряд ли он захочет погубить сына своего шефа. Кончилось тем, что я оказался сидящим за столом лицом к зеркалу.

– Загляните в эту трубку! – приказал профессор. – Важно, чтобы вы сосредоточились на зеркале.

Я выполнил приказание и спросил:

– А теперь что?

– Что вы видите?

– Собственное лицо.

– Разумеется. Теперь я начинаю вращать рефлектор.

Послышалось слабое жужжание, и зеркало начало плавно поворачиваться.

– Теперь попытайтесь подумать, – продолжал Ван Мандерпутц. – Задумайте какое-нибудь существительное. Например, «дом». Если вы задумаете дом, вы увидите – нет, не определенный дом, но ваш идеал дома, дом вашей мечты. Если же вы задумаете лошадь, то увидите идеальную лошадь, такую, какую может создать мечта и желание. Вы поняли? Выбрали предмет?

– Да.

В конце концов мне было всего двадцать восемь, и, разумеется, моей первой мысль было «девушка».

– Хорошо, – сказал профессор. – Включаю цепь.

За зеркалом вспыхнуло голубое сияние. Мое лицо расплылось, но потом изображение стало вновь обретать форму. Я заморгал, не веря своим глазам: Она была здесь!

Бог мой! Как мне описать Ее?! Она была так хороша, что больно было смотреть.

Но я смотрел. Я должен был. Я видел это лицо – где-то… когда-то… В мечтах? Нет, внезапно я осознал, отчего оно кажется мне таким знакомым. Нос Ее, крошечный и дерзкий, принадлежал Уимси Уайт, губы имели совершенный изгиб, как у Типс Альвы, лучистые глаза и волосы цвета южной ночи напоминали о Джоанне Колдуэл. Я вдруг подумал: какова же Ее улыбка? – и тут Она улыбнулась. И теперь Ее красота стала… ну, оскорбительной, что ли. Это был обман, жульничество, обещание, которое невыполнимо.

Я подумал, каково же все остальное, и тут же Она сделала шажок назад, чтобы я мог разглядеть Ее фигуру. Я, должно быть, в душе скромник, потому что на ней был весьма закрытый костюмчик из переливчатой материи, с юбкой до колен. Но фигурка у Нее была стройная и прямая, точно столбик сигаретного дыма в недвижном воздухе, и я знал, что Она может танцевать, точно облачко тумана на воде. Танцевать Она не стала, лишь присела в низком реверансе. Да, я, должно быть, в душе скромник; несмотря на Типс Альву, Уимси Уайт и всех остальных, моим идеалом была сдержанность.

И в этот момент я почувствовал, как Ван Мандерпутц трясет меня и кричит:

– Ваше время кончилось! Выходите из транса! Ваши полчаса прошли!

– О-о-о-о! – простонал я.

– Как вы себя чувствуете? – резко спросил он.