Человек в высоком замке

– Несколько раз.

– А я лечу впервые. В Сан–Франциско при содействии ведомства доктора Геббельса и японских властей открывается выставка моих работ, так сказать, культурный обмен в целях укрепления дружбы и взаимопонимания. Надо снижать напряженность между Востоком и Западом. А для этого нужно больше общаться, и искусство – один из важнейших факторов…

Бэйнс кивнул. Внизу, за огненным кольцом дюз, показались Сан–Франциско и Залив.

– А где в Сан–Франциско можно поесть? – спросил Лотце. – Для меня заказан номер в «Палас–Отеле», но, мне кажется, в национальных районах лучше кормят. В Чайнатауне, например.

– Да, – подтвердил Бэйнс.

– А цены там не кусаются? А то я почти на мели. У нас очень прижимистое министерство. – Лотце засмеялся.

– Смотря как обменять деньги. У вас, надо полагать, чеки Рейхсбанка? Рекомендую Токийский банк на Самсон–стрит.

– Danke sehr,[14] – поблагодарил Лотце. – А я собирался поменять их в гостинице.

Ракета неслась над самой землей. Бэйнс увидел взлетное поле, ангары, стоянки машин, здание аэровокзала, дома… «Красиво, – подумал он. – Горы и вода, и клочки тумана, уплывающие к Золотым Воротам».

– Что это? – спросил Лотце. – Что за огромное сооружение? Вон там, внизу. Космопорт? Я думал, у японцев нет космических ракет.

Улыбаясь, Бэйнс пояснил:

– Стадион «Золотой Мак». Бейсбольное поле.

– Ну да, они без ума от бейсбола, – усмехнулся Лотце. – А по мне, нет спорта скучнее и бессмысленнее. Взбрело кому–то в голову начать такой…

– Он уже достроен, – раздраженно перебил Бэйнс. – Его таким задумали, открытым с одной стороны. Новый архитектурный стиль. Горожане очень им гордятся.

– Такое впечатление, будто его проектировал еврей, – пробормотал Лотце, глядя вниз.

Бэйнс пристально посмотрел на него. На мгновение он отчетливо ощутил перекос в немецком мозгу. Психический сдвиг. Неужели Лотце действительно так считает? Или просто брякнул первое, что пришло на ум?

– Надеюсь, мы с вами еще встретимся в Сан–Франциско, – сказал Лотце, когда ракета коснулась земли. – Плохо, если рядом нет соотечественника, не с кем поболтать.

– Мы с вами вовсе не соотечественники, – возразил Бэйнс.

– Вы правы. Но в расовом отношении мы очень близки. Да и цели наши и намерения совпадают. – Лотце заерзал в кресле, расстегивая привязные ремни.

«И это с ним я близок в расовом отношении?! – с ужасом подумал Бэйнс. – Это с его целями совпадают мои цели? Тогда и у меня психический сдвиг. Мы живем в душевнобольном мире, где у власти – безумцы. Сколько лет это продолжается? Сколько лет мы сопротивляемся? И главное – сколько нас, понимающих? Не таких, как Лотце? Может быть, если ты знаешь о своем безумии, ты не сумасшедший? Или начинаешь выздоравливать? Пробуждаться? Наверное, нас очень мало. Мы – одиночки, разбросанные по свету. Но массы… что думают они? Сотни тысяч жителей этого города? Может быть, они считают, что живут в правильном мире? Или все–таки сомневаются, хотя бы самую малость?.. Но что значит – безумие? Какой смысл я вкладываю в это слово? Где граница?.. Безумие в их природе. В умственной ограниченности. В незнании тех, кто их окружает, в равнодушии, с которым они несут гибель другим. Нет, не то. Я чувствую. Интуитивно. Целенаправленная жестокость… Нет. Боже, помоги, в одиночку мне не докопаться до сути! Пренебрежение истиной? Да. Но не только это. Безумие в замыслах. Да, в замыслах! Покорение планет. Такое же бессмысленное и жестокое, как покорение Африки, а еще раньше – Европы и Азии.

Они мыслят космическими категориями и никак иначе. Слова человек, ребенок – пустой звук. Только абстракции; раса, страна, Volk, Land, Blut, Ehre.[15] Нет честных личностей, есть только сама Ehre – честь. Абстракция для них реальное, действительность – невидима. Die Gute, доброта, а не добрые люди, добрый человек. Для них не существует „здесь“ и „сейчас“ – их глаза устремлены сквозь пространство и время, в лежащую впереди бездну. И это – конец мира. Потому что мало–помалу они изведут все живое. Были ведь когда–то частицы космической пыли, раскаленные ядра водорода – и ничего больше. Теперь все вернется на круги своя. „Сейчас“ – это миг между началом и концом, ein Augenblick.[16]

Процесс распада ускоряется, жизнь возвращается к граниту и метану. Жернова не остановить. А они, эти безумцы, спешат обратить нас в камень и пыль. Хотят помочь Natur.[17] Я знаю почему, – подумал Бэйнс. – Им хочется быть не жертвами, а движущей силой природы. Они приравнивают свое могущество к божьему, считают себя подобными Богу. Вот она, суть безумия. Все они одержимы одной идеей. У каждого настолько возросло самомнение, что ему и в голову не придет считать себя иначе как божеством. Это не гордыня и не высокомерие – это раздувание собственного „я“ до такой степени, когда исчезает разница между поклоняющимся и предметом поклонения. Не человек съеден Богом, а Бог съеден человеком. Чего они не могут уразуметь, так это своей ничтожности. Но что в этом плохого? Разве так – не лучше? Кого боги отмечают, того призывают к себе. Будь незаметен – и минует тебя злоба сильных мира сего».

Расстегивая ремень, Бэйнс произнес:

– Мистер Лотце, я никому еще этого не говорил, но вам скажу. Я еврей. Вы поняли?

Лотце ошалело взглянул на него.

– Самому бы вам не догадаться, ведь я ничуть не похож на еврея. Я изменил форму носа и черепа, уменьшил поры, осветлил кожу. Иными словами, избавился от внешних признаков. Даже стал вхож в круги Рейха. Никто не подозревает, что я еврей. И… – сделав паузу, он придвинулся к Лотце вплотную и зашептал: – И я не один. Есть другие. Слышите? Мы не погибли. Мы существуем. Живем невидимками.

– Служба безопасности… – выдавил Лотце, но Бэйнс его перебил:

– Пожалуйста, сообщите – СД проверит мое досье. Но учтите: у меня есть могущественные покровители. Некоторые из них арийцы, другие – евреи, занимающие высокие посты в Берлине. Ваш донос оставят без внимания. А вскоре я сам донесу на вас. И вы окажетесь в камере предварительного заключения. – Он улыбнулся, кивнул и двинулся по проходу вместе с другими пассажирами.

Они спустились по трапу на продуваемое ветром поле. Внизу Бэйнс случайно оказался рядом с Лотце.

– Знаете, мистер Лотце, – произнес он, взяв художника под локоть, – вы мне не понравились. Думаю, что я в любом случае донесу на вас. – Он отпустил руку блондина и ускорил шаг.

На краю поля, у дверей вокзала, толпились встречающие. Ищущие глаза, радостные улыбки, машущие руки. Впереди стоял коренастый японец средних лет в добротном пальто английского покроя, остроносых полуботинках и котелке, рядом – японец помоложе. На пальто коренастого блестел значок Тихоокеанского Торгпредства Имперского правительства. «Мистер Тагоми собственной персоной, – подумал Бэйнс. – Приехал меня встречать».

Шагнув вперед, японец громко произнес:

– Герр Бэйнс? Добрый вечер! – и выжидающе вскинул голову.

– Добрый вечер, мистер Тагоми. – Бэйнс протянул руку. Рукопожатия, поклоны. Молодой японец тоже поклонился, приветливо улыбаясь.

– Прохладно на открытом поле, сэр, – сказал Тагоми. – Мы предлагаем воспользоваться вертолетом. Не возражаете, сэр? Или вам необходимо уладить какие–нибудь дела? – Он вопросительно заглянул в глаза Бэйнсу.

– Готов лететь сию секунду, – сказал Бэйнс. – Хотя надо бы зарегистрироваться в гостинице. И багаж…

– Мистер Котомичи обо всем позаботится, – заверил Тагоми. – Багаж выдадут через час, не раньше. Ждать дольше, чем вы летели.

Котомичи улыбнулся и кивнул.

– Прекрасно, – сказал Бэйнс.

– Сэр, у меня для вас подарок, – заявил Тагоми.

– Простите?

– Чтобы у вас сложилось благоприятное впечатление о нашем представительстве… – Он сунул руку в карман пальто и достал маленькую коробку. – Из лучших objects d’art[18] Америки. – И протянул коробочку Бэйнсу. – Наши сотрудники весь день ломали голову, что бы вам подарить. Решили остановиться на этом подлиннике угасающей североамериканской культуры, сохранившем аромат далеких, счастливых дней.

Бэйнс открыл коробочку. В ней на черном бархате лежали наручные часы «Микки–Маус».

Неужто Тагоми захотелось пошутить? Бэйнс поднял глаза и увидел серьезное, озабоченное лицо японца. Нет, это не шутка.

– Большое спасибо, – поблагодарил Бэйнс. – Действительно, прекрасная вещь.

– Во всем мире не наберется и десятка настоящих часов «Микки–Маус» выпуска тридцать восьмого года, – произнес Тагоми, внимательно наблюдая за лицом Бэйнса. – Их нет в коллекции ни у одного из моих знакомых.

Они вошли в здание вокзала и стали подниматься по лестнице. Следовавший позади Котомичи произнес:

– Харусаме ни нурецуцу яне но темари кана…

– Что это? – спросил Бэйнс у Тагоми.

– Старинное стихотворение, – пояснил Тагоми. – Хайку[19] середины эпохи Токугава. «Идет весенний дождь, и на крыше мокнет детский мячик».

Глава 4

Уиндэм–Мэтсон проковылял по коридору и скрылся в цехе «Корпорации У–М». Провожая его взглядом, Фрэнк подумал, что его бывший хозяин вовсе не похож на капиталиста. Легче принять его за бродягу, горького пьяницу, которого вымыли, побрили, причесали, одели с иголочки, накачали витаминами, дали пять долларов и велели начать жизнь сызнова. Хозяин всегда прибеднялся, ловчил, суетился, заикался перед каждым встречным и даже старался ублажить, будто видел в нем возможного врага. Манерой держаться он как бы говорил: «Все норовят меня, бедолагу, обидеть».

На самом деле старина У–М был куда солиднее, чем казался с виду. Он контролировал несколько предприятий, играл на бирже, приторговывал недвижимостью.

Фрэнк двинулся за ним следом, отворил большую металлическую дверь и шагнул навстречу грохоту машин, ставшему привычным за многие годы; его окружали люди и механизмы, сверкала электросварка, в воздухе висела пыль. Фрэнк ускорил шаг, догоняя бывшего хозяина.

– Эй, мистер У–Эм! – позвал он.

Уиндэм–Мэтсон остановился возле человека с волосатыми руками; его звали Эд Маккарти, он был мастером цеха. Оба повернулись к Фрэнку.

– Прости, Фрэнк, – произнес Уиндэм–Мэтсон, нервно облизывая губы. – Мне и в голову не приходило, что ты можешь вернуться после всего, что наговорил. Но теперь ничего не поделаешь – твое место занято.

Его черные глаза так и бегали. «Это наследственное, – подумал Фрэнк. – Изворотливость у него в крови».

– Я пришел за инструментами, – произнес Фрэнк, с удовольствием слушая свой уверенный голос. – Больше мне ничего не нужно.

– Ну что ж, забирай, – промямлил Уиндэм–Мэтсон с сожалением. Видимо, он еще не думал о возможности прибрать к рукам инструменты Фрэнка. И – к Маккарти: – Кажется, это по твоей части, Эд? Разберись с Фрэнком, ладно? У меня дел по горло. – Он глянул на карманные часы. – Слушай, Эд, мы с тобой обсудим наши дела после. Мне надо бежать. – Он похлопал Маккарти по плечу и, не оглядываясь, затрусил прочь.

Эд Маккарти и Фрэнк остались вдвоем.

– Захотел вернуться? – помолчав, спросил Маккарти.

– Да, – ответил Фрэнк.

– Ты молодец. Здорово вчера выдал.

– Молодец–то молодец, – пробормотал Фрэнк, – но где еще найдешь такую работу? – Он чувствовал себя разбитым и беспомощным. – Ты–то меня понимаешь.

Они часто делились друг с другом заботами.

– Чепуха, ты отличный мастер. За станком тебе нет равных. Я видел, как ты за пять минут сработал деталь да еще успел очистить от заусенцев. Правда, что касается сварки…

– Я и не говорил, что хорошо варю, – перебил Фрэнк.

– Тебе не приходило в голову начать собственное дело?

– Ты о чем? – удивился Фрэнк.

– О ювелирных изделиях.

– О Господи!

– Оригинальные украшения. Не на продажу. На заказ. – Маккарти отвел его за угол – там было не так шумно. – Тысчонки за две можно снять под мастерскую небольшой подвал или гараж. Я тут как–то рисовал эскизы женских сережек и подвесок. Помнишь? Настоящий модерн. – Он взял клочок бумаги и стал рисовать – медленно, сосредоточенно.

Заглянув Эду через плечо, Фрэнк увидел эскиз браслета. Он давно не встречал ничего подобного. Только довоенные вещи. Но все они – даже старинные – были стандартными. Никаких абстрактных узоров, как на этом браслете.

– Кому нужно современное искусство?

– Создадим рынок, – нахмурился Маккарти.

– Сами, что ли, будем продавать?

– Нет, через магазины. Вроде той роскошной лавки на Монтгомери–стрит.

– «Художественные промыслы Америки», – припомнил Фрэнк. Он никогда не посещал такие шикарные магазины, да и мало кто из американцев заходил туда: выставленные там вещи были по карману только японцам.

– А тебе известно, чем торгуют в таких магазинах? – осведомился Маккарти. – И на чем наживаются? На дурацких серебряных нашлепках от индейских поясов из Нью–Мексико. На всякой дряни вроде осколков тарелок – якобы туземном искусстве.

Фрэнк долго не сводил глаз с Маккарти. Наконец произнес:

– Мне известно, что еще они продают. И тебе тоже.

– Да, – подтвердил Маккарти.

К тому, чем торговали в магазинах редкостей, они имели самое непосредственное отношение. И не первый год. Официально «Корпорация У–М» специализировалась на выпуске кованых перил для лестниц и балконов, решеток для очагов и оград для новых фешенебельных домов. Изделия выпускались крупными партиями по типовым чертежам, например сорок каминных решеток для сорокаквартирного дома. Но «Корпорация У–М» производила не только перила – основные прибыли приносила деятельность иного рода.

Используя большой арсенал инструментов, станков и материалов, корпорация подделывала предметы довоенной Америки в широком ассортименте. Эти подделки, разбавленные подлинными вещами, очень осторожно и расчетливо поставлялись на оптовый рынок предметов искусства, и невозможно было подсчитать, сколько фальшивок ходит по свету. Да никто и не пытался.

Вчера, уходя с работы, Фрэнк оставил на верстаке наполовину сработанный револьвер эпохи покорения Дикого Запада. Он сам готовил форму и отливки, оставалось отшлифовать детали. Для стрелкового оружия времен Гражданской войны и Фронтира[20] рынок был неограничен; все, что мастерил Фрэнк, «Корпорация У–М» сбывала без всяких хлопот.

Фрэнк неторопливо приблизился к верстаку, взял шкурку и доделал шомпол. Еще три дня, и револьвер был бы готов. «Да, – подумал он, – я потерял хорошую работу. Только эксперт сможет отличить… Но японские коллекционеры – профаны, они даже не задумываются над необходимостью устанавливать подлинность так называемых исторических произведений искусства, которыми торгуют на западном побережье. Когда–нибудь, возможно, задумаются… и тогда рынок лопнет как мыльный пузырь, даже подлинники никто не рискнет покупать. Таков закон Грэшэма: подделки снижают ценность оригиналов. Может быть, поэтому никто и не пытается установить их подлинность. Боятся правды. А так вроде все довольны.

Разбросанные по стране предприятия выпускают продукцию, оптовики продают изделия хозяевам магазинов, а те рекламируют и выкладывают на прилавки. Коллекционеры платят денежки и, довольные, увозят покупки домой – восхищать коллег, друзей, любовниц.

До поры до времени подделки будут в цене. Потом придет час расплаты. Тогда и фабриканты, и оптовики, и владельцы магазинов вылетят в трубу. Пока об этом все помалкивают, особенно те, кто зарабатывает на жизнь подделками. Они просто стараются не думать об этом, сосредоточившись на технических проблемах».

– Ты давно не пробовал сделать что–нибудь свое? – спросил Маккарти.

– Несколько лет. Зато я здорово научился копировать…

– Знаешь, о чем я думаю? Наверное, ты заразился нацистской идеей, будто евреи не способны творить, а могут только копировать и продавать.

– Может, так оно и есть, – буркнул Фрэнк.

– А ты попробуй. Придумай что–нибудь. Или сразу, без эскизов, поработай по металлу. Поиграй – как дети играют.

– Зачем? – спросил Фрэнк.

– Веры в тебе нет, – вздохнул Маккарти. – Ты полностью утратил веру в себя, точно? Ну и зря. Я–то знаю, на что ты способен.

«Зря, – подумал про себя Фрэнк. – Правда, во мне нет ни веры, ни энтузиазма. И взяться им неоткуда. Этот Маккарти – отменный мастер. Ему не откажешь в умении завести работягу, заставить его выложиться. Прирожденный руководитель – чуть не вдохновил меня. И все испортил, отойдя раньше времени. Жаль, нет со мной Оракула. Я бы спросил у него совета, зачерпнул из источника пятитысячелетней мудрости». – Фрэнк вспомнил, что видел «Ицзин» в вестибюле управления «Корпорации У–М». Туда он и направился.

Он уселся в кресло из металла и пластика, написал на оборотной стороне конверта: «Стоит ли заняться творческим ремеслом, как мне предложили?» – и стал подбрасывать три монетки.

Вначале выпала девятка, затем еще две. Он получил нижнюю триграмму. Цинь. «Творчество». Хороший знак. Четвертая черта – «шестерка», инь. Пятая – тоже инь.

«О Господи! – мысленно воскликнул Фрэнк. – Еще одна теневая черта, и я получу гексаграмму одиннадцать. Тай – „Расцвет“! Очень благоприятное пророчество. Или… – его руки дрожали, когда он тряс монеты, – если выпадет ян, получится гексаграмма двадцать шесть, Да–чу – „Воспитание великим“. Обе гексаграммы благоприятны».