Графиня Солсбери

— Да, есть неопровержимый и четкий договор, согласно которому король Франции обязуется ничего не приобретать на землях Империи…

— Но постойте, — воскликнул Уолтер, — мне кажется…

— Что? — усмехнулся Артевелде.

— Что в нарушение этого договора король Филипп купил замок Кревкёр в Камбре и замок Арлё-ан-Певель; эти замки — земли Империи и лены, зависящие от императора.

— Ну и что? — возразил Жакмар, словно желая побудить Уолтера пойти еще дальше.

— А то, что эти приобретения — вполне обоснованный повод для войны.

— Особенно если король Эдуард возьмет на себя все ее расходы и опасности.

— Завтра я поручу графу Юлиху отправиться к императору.

— С какими полномочиями?

— У меня с собой незаполненные грамоты с подписью короля Эдуарда.

— Браво! Вот два наших затруднения и решены.

— Остается третье.

— Причем самое рискованное.

— Но вы говорите, что славные города Фландрии подписали договор, по которому в случае враждебных действий с их стороны против Филиппа де Валуа…

— Не против Филиппа де Валуа, а против короля Франции, как четко сказано в договоре.

— Филипп де Валуа или король Франции — это значения не имеет.

— Напротив, очень важно.

— Итак, в случае военных действий против короля Франции славные города должны будут выплатить два миллиона флоринов, а папа римский отлучит их от Церкви. Ну что ж, Эдуард заплатит эти два миллиона; что касается папского отлучения…

— Но, Боже мой, да не в этом же дело, — возразил Жак-мар. — Два миллиона флоринов — это безделица, а от анафемы мы отделаемся, попросив папу римского снять отлучение папы авиньонского. Есть ведь нечто, что для торговцев более свято, чем все это, — их слово: оно дороже всего золота мира, ибо если оно хоть раз нарушено, то никто никогда ему больше не поверит. Ах, молодой человек, подумайте получше, — продолжал Жакмар, — из любого положения есть выход, надо лишь, о Бог мой, его отыскать; вы сами понимаете, как важно королю Эдуарду в случае неудачи иметь у себя в тылу Фландрию с ее крепостями и портами.

— Клянусь Господом, король тоже так считает! — воскликнул Уолтер. — Поэтому я приехал по его поручению, чтобы договориться обо всем лично с вами.

— Значит, если мы найдем способ примирить слово Фландрии с интересами Англии, король Эдуард согласится пойти на уступки.

— Прежде всего король Эдуард вернет фламандцам Лилль, Дуэ и Бетюн, три порта, что Франция открыла для всех, а Фландрия снова закроет.

— Это уже очень хорошо.

— Король Англии сровняет с землей и сожжет остров Кадсан — это логово фламандских и французских пиратов, мешающих торговле пушниной с Данией и Швецией.

— Остров сильно укреплен.

— Готье де Мони отважен.

— А что король предпримет дальше?

— Дальше король Эдуард снимет наложенный им запрет на вывоз шерсти из Уэльса и кож из Йоркшира, так что между двумя странами будет вестись свободная торговля.

— И подобный союз будет поистине отвечать интересам Фландрии, — заметил Артевелде.

— А первый груз, состоящий из двадцати тысяч мешков шерсти, будет доставлен прямо Якобу ван Артевелде, и он…

— …тотчас раздаст его владельцам мануфактур, поскольку он пивовар, а не торговец сукном.

— Но, полагаю, он не откажется взять за комиссию по пять стерлингов с мешка?

— Это законно и не противоречит правилам торговли, — ответил Жакмар. — Однако все теперь сводится к тому, чтобы найти повод начать войну, не нарушая нашей договоренности. У вас он есть?

— Нет, и я считаю, что напрасно стал бы его искать, поскольку у меня мало опыта в подобных делах, — признался Уолтер.

— Зато у меня есть одна мысль, — сказал Артевелде, пристально глядя на Уолтера и плохо скрывая снисходительную улыбку. — По какому праву Эдуард Третий хочет объявить войну Филиппу де Валуа?

— По праву истинного наследника Французского королевства, на которое он имеет все права благодаря его матери Изабелле, сестре Карла Четвертого, ибо Эдуард — племянник покойного короля, а Филипп всего-навсего двоюродный брат.

— Ну что ж, пусть Эдуард накажет лилии, приказав леопардам Англии растоптать их, и провозгласит себя королем Франции.

— Ну, а дальше?

— Дальше… мы покоримся ему как королю Франции, а если учесть, что мы обязаны исполнять наш долг по отношению к королю Франции, но, как я вам говорил, не по отношению к Филиппу де Валуа, мы попросим у Эдуарда расписку в том, что мы ему присягнули, и Эдуард выдаст нам ее как король Франции.

— И это будет справедливо! — подтвердил Уолтер.

— И мы не нарушим своего слова.

— Поможете ли вы нам в войне против Филиппа де Валуа?

— Всей нашей мощью.

— Станете ли вы нас поддерживать своими солдатами, городами и портами?

— Непременно.

— Клянусь честью, метр Артевелде, вы искусно разрешаете самые сложные вопросы.

— И посему я позволю себе напомнить вам об одном из них.

— Каком же?

— О том, что король Эдуард дал клятву королю Франции как своему сюзерену, что тому будет подчиняться герцогство Гиень.

— Правильно, но клятва эта недействительна! — вскричал Уолтер.

— Почему же?

— Потому что я, — воскликнул Уолтер, забыв о своей роли, — принес клятву лишь на словах, не держа за руки короля Франции.

— В таком случае, ваше величество, — сказал Артевелде, встав и обнажив голову, — руки у вас развязаны.

— Ну и ну, ты оказался хитрее меня, приятель, — заметил Эдуард, подавая Артевелде руку.

— И я докажу вашему величеству, — с поклоном ответил Жакмар, — что примеры доверия и честности, преподанные мне вами, не пропадут напрасно.

VII

Оба собеседника говорили правду: присягая на верность королю Франции в городе Амьене, Эдуард III то ли случайно, то ли с умыслом, не взялся за руки Филиппа де Валуа. Поэтому сюзерен, когда церемония закончилась, упрекнул вассала за это упущение; тот ответил, что не знает, было ли так принято у его предшественников, но, возвратившись в Англию, посмотрит хартии и грамоты о привилегиях, где записаны условия принесения присяги. Эдуард, вернувшись в Лондон, действительно, был вынужден признать нарушение им важной статьи присяги и согласился на то, чтобы в королевских грамотах, которые должны были подтвердить, что присяга была дана по всем правилам, исправили это упущение, записав, хотя это и было ложью: руки короля Англии лежали на руках короля Франции, когда произносилась клятва верности сюзерену.

Из этого следует, что Эдуард, будучи столь же ловким казуистом, как и Якоб ван Артевелде, не считал себя связанным этим актом присяги, в котором говорилось о признании полной вассальной зависимости, хотя в действительности она таковой не являлась; со своей стороны, города Фландрии, из-за вмешательства папы, оказались связанными обязательствами с королем Франции, но не с Филиппом де Валуа; таким образом, они, благодаря этой уловке, подсказанной ими Эдуарду, избегли и денежных штрафов, и папского отлучения. Все это, наверное, было чересчур хитро для эпохи, когда рыцари и купцы почитали за честь хранить верность данному слову, но разрыв с Францией был так выгоден Эдуарду III и Якобу ван Артевелде, что им даже следовало быть признательными за все, сделанное для того, чтобы придать своим воинственным притязаниям хотя бы видимость честности.

Итак, Эдуарду III, который окончательно условился обо всем с Якобом ван Артевелде, как мы рассказали в предыдущей главе, оставалось лишь одно, прежде чем начать осуществлять задуманное: ждать возвращения послов, направленных им к Вильгельму Геннегаускому, своему тестю, и к высокопреосвященству Адольфу Ламарку, епископу Льежскому. Послов ждали назад совсем скоро, ибо они должны были вернуться не в Англию, а в Гент, и ожидать приказов короля, хотя они и не знали, что он раньше их прибыл в этот город; Эдуард III не должен был дожидаться здесь послов, если его переговоры с Артевелде ни к чему не приведут.

Тем не менее король продолжал хранить инкогнито, но, невзирая на доверие, какое он испытывал к новому союзнику, на всякий случай пожелал найти поблизости надежное место, где мог бы при необходимости укрыться, и в письме приказал Готье де Мони, собрав пятьсот латников и примерно две тысячи лучников, занять с этим отрядом остров Кадсан, который, господствуя в устье западной Шельды, дал бы Эдуарду, случись измена, возможность отступить и защищаться; захват острова должен был казаться тем более естественным, что на первый взгляд представлялся не предосторожностью, вызванной страхом, а просто выполнением королевского обещания; когда это первое распоряжение Эдуарда было исполнено, он узнал о приезде обоих послов.

Послы не без тревоги увидели, что Эдуард лично ждал их в Генте; но, зная осмотрительность короля, они понимали, что его характер, хотя и склонный к риску, никогда не заводил Эдуарда дальше того, куда он сам решил зайти. Поэтому они быстро успокоились, особенно рыцари, чьей отваге был приятен и близок любой дерзкий поход; только епископ Линкольнский позволил себе высказать некоторые возражения, но Эдуард прервал его, изъявив живейшее желание узнать о результате обоих посольств.

Епископ Льежский отказался заключать какой-либо союз, направленный против короля Филиппа, и, несмотря на все предложения посланников Эдуарда, даже слышать не хотел о том, чтобы выступить против Франции.

Монсеньера графа Геннегауского посланцы Эдуарда застали в постели, к которой его приковал жестокий приступ подагры, о чем Артевелде уже сообщил королю. Однако, зная о том, кем присланы послы, и о том, что среди них находится его брат, граф тотчас принял их; потом, выслушав их с глубоким вниманием, ответил, что он пережил бы великую радость, если король Англии преуспел бы в осуществлении своего замысла, так как он полагает, что более нежно любит Эдуарда, своего зятя, нежели короля Филиппа, своего шурина, который утратил уважение графа после того, как отговорил молодого герцога Брабантского от давно решенного брачного союза с Изабеллой Геннегауской, чтобы отдать ему в жены свою собственную дочь; именно по этой причине он всеми силами поможет своему дражайшему и возлюбленному сыну, королю Англии. Но для успеха подобного плана требуется помощь более мощная, нежели его, добавил он, ведь Геннегау слишком маленькая страна в сравнении с Францией, а Англия лежит очень далеко, чтобы поддерживать его графство.

— Дорогой брат, — перебил его рассуждения Иоанн Геннегауский, — все сказанное вами совершенно верно, и мы не сомневаемся, что нам останется лишь последовать тем советам, кои вы дадите, а посему соблаговолите ответить, что нам надлежит делать в сложившемся положении.

— Право слово, — ответил граф, — чтобы помочь королю в его делах, я не смог бы назвать более могущественного человека, чем герцог Брабантский, который доводится королю двоюродным братом, а после него — графа Гелдерландского, женатого на Элеоноре, сестре Эдуарда, монсеньера Вальрана Юлиха, архиепископа Кёльнского, а также графа Юлиха, мессира Арну де Бланкенгейма и сира де Фокемона, ибо все эти славные воины, если король Англии возьмет на себя расходы на войну, смогут поставить от восьми до десяти тысяч латников. И ежели все эти сеньоры примут сторону короля, моего сына и вашего повелителя, то я без колебаний посоветую ему переправиться через пролив и отправиться сражаться с королем Филиппом даже за реку Уаза.

— Вы глаголете мудро, дражайший брат мой, и да сбудутся слова ваши, — сказал в ответ Иоанн Геннегауский.

И он, зная, с каким нетерпением его ждет Эдуард, несмотря на настойчивые просьбы графа остаться, уехал в тот же день вместе с Уильямом Солсбери, своим попутчиком, на встречу в Гент, хотя был далек от мысли, что там поджидает его король Эдуард собственной персоной.

Нам уже известно, каким образом случай, словно прислушавшись к добрым советам графа Геннегауского, заранее свел короля Англии с епископом Кёльнским, графом Юлихом и сиром де Фокемоном, когда под именем Уолтера он присутствовал на ужине у Якоба ван Артевелде. С тех пор Эдуард был уверен, что и без согласия императора найдет в них честных и храбрых союзников. Поэтому ему осталось лишь склонить на свою сторону герцога Брабантского и Людвига IV Баварского, занимающего имперский трон.

Вот почему немедленно были снова снаряжены два посольства: на сей раз их отправили к герцогу Брабантскому и к императору. Послы должны были, ссылаясь на отношения дружбы и семейного родства, связывавшие герцога Брабантского с королем Англии, попытаться добиться от герцога вооруженного и активного участия в задуманной Эдуардом войне против Франции. Императору же послам было поручено напомнить, что Филипп де Валуа, нарушив подписанный им договор, по которому ему запрещалось приобретать что-либо на землях Империи, купил крепость Кревкёр в Камбре и замок Арлё-ан-Певель, и передать от имени короля Эдуарда, что он признает все права императора и поможет ему в военных действиях при условии, если тот дарует сеньорам, которые примут сторону Англии, разрешение начать войну с королем Франции.

Тем временем Готье де Мони получил в Лондоне приказ короля и поспешил его исполнить; кроме личной преданности Эдуарду Английскому, с кем он был через королеву связан узами родства, Готье де Мони из-за своего дерзкого характера, был готов принять участие в любом деле, где можно было проявить храбрость и завоевать славу. Поэтому предложенная королем военная вылазка отвечала одновременно и его долгу преданного слуги, и его желанию отважного рыцаря. Вот почему он, не теряя ни минуты, сообщил о приказе короля графу Дерби, сыну графа Ланкастера Кривая Шея, графу Суффолку, мессиру Реньо Кобхэму, мессиру Луи де Бошану, мессиру Уильяму Фиц-Уорику и сэру Боклеру, которых он выбрал для того, чтобы они разделили с ним честь этой опасной авантюры. Каждый из названных быстро подготовился к походу; военные корабли поднялись вверх по Темзе до Лондона, где их загрузили оружием и продовольствием; были призваны и посажены на суда две тысячи лучников; наконец, рыцари и их оруженосцы тоже поднялись на борт военных кораблей, которые немедленно снялись с якоря и, воспользовавшись первым приливом, встали напротив Грейвзенда. На другой день они сделали остановку лишь в Маргите, а на третий день наконец-то вышли в море; корабли под парусами или на веслах так тщательно обследовали побережье, что скоро англичанам стали прекрасно знакомы земли Фландрии. Англичане сразу собрали свои корабли, подготовились к высадке и, по-прежнему плывя вдоль берега, в одиннадцать часов дня, накануне праздника святого Мартина Зимнего, остановились в виду острова Кадсан.

Бросив первый взгляд на остров, английские рыцари поняли, что придется отказаться от мысли захватить его врасплох; часовые уже заметили корабли и подняли тревогу; англичане наблюдали, как весь гарнизон, состоявший, по крайней мере, из шести тысяч солдат, вышел из крепостных ворот и расположился на берегу. Однако англичане, поскольку им благоприятствовали ветер и прилив, поклялись Господом и святым Георгием, что высадятся на остров. Посему они выстроили корабли в одну линию по фронту, вооружились и, протрубив сигнал к бою, быстро снялись с якоря, устремившись к городу. С этой минуты у защитников Кадсана больше не осталось сомнений в намерениях англичан; кстати, по мере приближения кораблей солдаты гарнизона могли видеть стройные ряды рыцарских знамен и наблюдать с берега гербы шестнадцати рыцарей, которые командовали атакующими.

Если англичане насчитывали в своих рядах немало опытных и храбрых рыцарей, то среди их врагов было не меньше людей смелых и искусных в воинском деле. В первой шеренге защитников Кадсана можно было видеть незаконнорожденного брата графа Людовика, Ги Фландрского, который призывал своих боевых товарищей к стойкости, а также dukere Хэллоуина, мессира Иоанна Родосского и мессира Жиля де Лестрифа; поскольку фламандцы видели, что англичане на палубах кораблей облачают своих рыцарей в латы, они не захотели отставать и принялись одевать в доспехи своих воинов; так, со стороны фламандцев латы надели мессиры Симон и Пьер Брюльданы, мес-сир Пьер д’Англьмустье, много других храбрых воинов и благородных рыцарей; когда корабли подошли близко к берегу, обе стороны, полные ненависти и отваги, горели желанием вступить в схватку, но, поскольку не последовало приказа атаковать и не было отдано ответного приказа, стороны ограничились боевыми кличами; однако в эту минуту корабли подошли к острову на расстояние выстрела из лука, продолжая идти вперед, чтобы пристать к берегу, и английские лучники обрушили на островитян такой страшный и частый дождь стрел, что все защитники гавани, несмотря на свою отвагу, были вынуждены отступить, ибо не могли ответить англичанам смертоносной стрельбой, ведь фламандцы предпочитали рукопашную схватку на берегу перестрелке, все преимущество в которой было на стороне англичан. Поэтому они отошли, чтобы быть вне досягаемости стрел, и англичане высадились; но их противники, увидев на берегу половину английского войска, обрушились на англичан с такой яростью, что те, кто уже высадился, были вынуждены отойти назад, а рыцари, еще находившиеся на кораблях, под натиском тех, кто напирал на них сзади, не зная, куда высаживаться, попрыгали в море. В эти минуты посреди страшного шума послышался громкий голос бросившегося назад Готье де Мони: «Ланкастер! На помощь графу Дерби!». Граф, действительно, получил по голове удар палицей, и англичане, отступая к морю, оставили его без сознания на поле битвы; фламандцы, заметив на его шлеме корону и решив, что перед ними знатный вельможа, уже подхватили раненого, когда Готье де Мони, увидев графа Дерби в руках фламандцев, снова бросился в гущу врагов, не дожидаясь подкрепления, и первым ударом топора зарубил мессира Симона де Брюльдана, недавно посвященного в рыцари. Фламандцы бросили по-прежнему не пришедшего в себя графа Дерби на песок; Готье де Мони, поставив ногу на его тело, защищал графа, не отступая ни на шаг до тех пор, пока тот не очнулся. Впрочем, граф был не ранен, а только оглушен; поэтому он, придя в чувство, встал, подобрал первый попавшийся меч и молча, как ни в чем не бывало, вступил в бой, отложив изъявления благодарности Готье де Мони и считая, что в эту минуту лучше беспощадно разить врагов, чтобы наверстать упущенное время.

Жестокий бой продолжался. Но, хотя фламандцы еще не отступили ни на шаг, превосходство было явно на стороне англичан благодаря их великолепным лучникам, этим вечным творцам английских побед. Они оставались на кораблях, тем самым господствуя над полем битвы, и выбирали в гуще схватки, словно высматривая в парке оленя или лань, тех фламандцев, коих должны были пронзить длинными стрелами, такими прочными и острыми, что спасти от них могли только германские латы, тогда как кожаные панцири и кольчуги эти стрелы пробивали легко, словно ткань. Со своей стороны фламандцы показывали чудеса отваги. Хотя под этим смертоносным дождем — против него храбрость была бессильна — ряды их сильно поредели, они ожесточенно защищались. Но вот пал мессир Ги, бастард Фландрский, сраженный топором графа Дерби, и над его телом разыгралась та же схватка, что происходила над телом человека, сразившего мессира Ги, хотя теперь с другим исходом, ведь dukere Хэллоуина, мессир Жиль де Лестриф и Иоанн де Брюльдан, поспешившие ему на помощь, были убиты; из командиров уцелел лишь мессир Иоанн Родосский, хотя и он был ранен стрелой в лицо (вырвать он ее полностью не смог, ибо она вонзилась в кость, и сломал стрелу; в щеке торчал обломок дюйма в два).

Иоанн Родосский попытался отвести в порядке своих солдат, но это было невозможно. Захват мессира Ги Фландрского, гибель двадцати шести рыцарей, защищавших его, и непрекращающийся град стрел, обрушивавшийся с кораблей так густо, что берег стал похож на заколосившееся поле, окончательно лишили мужества его воинов, бежавших назад в город; тогда мессир Иоанн Родосский, будучи не в силах сопротивляться, дал убить себя на том месте, где погибли его боевые товарищи.

С этой минуты сражение превратилось в бойню: победители и побежденные вперемешку вошли в Кадсан; бой шел за каждую улицу, за каждый дом; воины гарнизона, зажатые между берегом океана и рукавом Шельды, не могли бежать и были перебиты или сдались в плен; из шести тысяч человек, составлявших гарнизон, на поле брани полегло четыре тысячи.

Город, взятый штурмом, но не сдавшийся, разграбили; все, что представляло собой хоть какую-то ценность, перевезли на корабли, дома же подожгли; англичане подождали, пока дома не превратились в пепел, и лишь после этого Вышли в море, оставив остров, вчера еще такой многолюдный и благоденствующий, голым, опустошенным и разрушенным, как будто он оставался диким и необитаемым с того дня, как возник из глубин морских.

Тем временем наряду с военными экспедициями продолжались политические переговоры; оба посольства вернулись в Гент. Герцог Брабантский согласился присоединиться к Эдуарду с условием, что тот выплатит ему десять тысяч фунтов стерлингов наличными, а сумму в шестьдесят тысяч — в разные сроки; кроме того, герцог обязался поставить тысячу двести солдат, но лишь при условии, что король Англии будет оплачивать их содержание; герцог также предоставлял Эдуарду как своему родственнику и союзнику замок Лувен в качестве резиденции, более достойной короля, нежели дом пивовара Якоба ван Артеведде.

Ответ же Людвига IV Баварского был не менее благосклонным. Граф Юлих — его Эдуард просил присоединиться к послам — встретился с императором в замке Флоремберг и передал ему предложение короля Англии. Людвиг IV согласился назначить Эдуарда своим наместником во всей Империи; это звание давало королю Англии право чеканить золотые и серебряные монеты с изображением императора, а также предоставляло власть набирать в Германии войска. Два посланца императора прибыли вместе с посольством, чтобы сразу же договориться с королем Англии о времени, месте и деталях церемонии получения титула наместника. Что касается мессира Юлиха, то император, чтобы изъявить ему свое удовлетворение за добрую услугу, оказанную в качестве посредника, даровал ему вместо титула графа титул маркиза.

На другой день приехал Готье де Мони, оставив свой флот в порту Остенде; он явился сообщить Эдуарду, что приказы его исполнены и король может распахать и засеять зерном то место, где до сего часа высилось гнездо фламандских пиратов, именуемое городом Кадсан.

VIII

Однако король Филипп де Валуа, против которого велись эти великие военные приготовления, ничего не зная о кознях недругов, тоже собирался отправиться за море, чтобы сражаться там с врагами Господа: за крестовый поход снова стали ратовать с особым пылом, а король Франции, видя свое королевство, по словам Фруассара, «сытым, обильным и мощным», объявил себя главой священного дела и немедленно занялся поиском средств для его осуществления. Король провел огромную подготовку к войне, коей не видели со времен Готфрида Бульонского и короля Людовика Святого; с 1336 года Филипп де Валуа удерживал порты Марселя, Эгморта, Сета и Нарбона, сосредоточив в них такое количество кораблей, грузовых судов, галер и барж, что этого флота вполне хватило бы для перевозки шестидесяти тысяч людей, вооружения, провианта и багажа. В то же время он отправил послания Карлу Роберту, королю Венгрии, набожному и храброму человеку, с просьбой открыть границы его владений и принять паладинов Господних. Он также написал генуэзцам, венецианцам и обратился с подобным уведомлением к Петру I Лузиньянскому, который владел островом Кипр, и к Педро IV, королю Арагона и Сицилии. Кроме того, Филипп де Валуа велел предупредить главного приора Франции на острове Родос, чтобы тот сделал запасы продовольствия, и обратился к рыцарям Иерусалимского ордена Святого Иоанна, дабы те позаботились о снабжении его войск, когда он по пути будет находиться на острове Крит, их владении. Итак, все было приготовлено для похода и во Франции, и на всем пути крестоносцев; триста тысяч людей взяли крест и, чтобы выступить в поход, ждали лишь того дня, когда будет свободен их командующий, как Филипп де Валуа узнал о притязаниях Эдуарда III на корону Франции и предпринятых им первых демаршах у славных фламандцев и у императора; в это время к Филиппу де Валуа прибыл храбрейший и честнейший рыцарь по имени Леон де Кренгейм, посланный герцогом Брабантским.

Последний, верный своему двуличному и вероломному характеру, соблазнившись великолепным предложением — семьюдесятью тысячами фунтов стерлингов — едва успел дать слово королю Эдуарду, как рассудил, что, если тот потерпит неудачу в своей затее, то на него, герцога Брабантского, обрушится гнев короля Франции. Поэтому он тотчас выбрал того из своих рыцарей, кто благодаря своей храбрости и честности пользовался безупречной репутацией, поручив ему отправиться к Филиппу Французскому и заверить короля честным словом, дабы тот не верил никаким злым наговорам насчет герцога, а также сказать королю, что в его намерения не входило заключать союз или договор с королем Англии; но, поскольку тот был его двоюродным братом, он не мог не позволить ему приехать в страну, а раз уж тот приехал, он просто предложил ему свой замок Лувен, как с ним не преминул бы поступить его двоюродный брат Эдуард, если бы он, герцог Брабантский, нанес ему визит в Англию. Филипп де Валуа по опыту своему умел распознавать человека, с которым имел дело, и он затаил некоторые сомнения насчет этих оправданий, но рыцарь Леон де Кренгейм, известный как честный человек, придерживающийся строгих правил, попросил короля оставить его заложником, поручившись жизнью за герцога Брабантского и поклявшись, что тот говорит правду; поэтому Филипп успокоился, а со старым рыцарем начиная с того дня при французском дворе стали обходиться не как с заложником, а как с гостем.

Однако, вопреки этим заверениям, Филипп, понимая, что если он отправится в заморский поход, то подвергнет свое королевство большому риску, быстро охладел к крестовому походу и отменил все отданные приказы до получения более достоверных известий о планах Эдуарда III. В ожидании этого, поскольку рыцари и люди, находящиеся от него в ленной зависимости, были вооружены, он повелел им оставаться в боевой готовности и готовиться поднять на христиан мечи, которыми воины препоясались для войны с неверными. В то же время он решил извлечь выгоду из одного обстоятельства, тем больше благоприятствующего его делу, что оно могло вызвать в Англии немало затруднений и хотя бы ненадолго отбить у Эдуарда охоту завоевать чужое королевство, поскольку в случае необходимости ему пришлось бы отстаивать свое собственное; мы здесь имеем в виду приезд в Париж короля Шотландии и его супруги, изгнанных, как мы уже писали, из своей страны, где у них осталось лишь четыре крепости и одна башня.

Так как длительный и надежный союз Франции с Шотландией занимает в истории средних веков большое и важное место, необходимо, чтобы читатели позволили нам показать им различные события, приведшие к его возникновению, и тогда ни один уголок большой картины, что мы начали развертывать перед их взорами, не останется темным и непонятым. Кстати, в ту эпоху Франция уже была столь мощной машиной, что совершенно необходимо, если мы хотим понять всю ее силу, время от времени бросать взгляд на чужестранные механизмы, которые она вовлекала в свое движение.

Благодаря превосходному труду Огюстена Тьерри о нормандском завоевании Англии, малейшие подробности похода победителя в битве при Гастингсе хорошо известны во Франции; именно поэтому мы с этого времени и бросим беглый взгляд на поэтическую землю Шотландии, которая дала Вальтеру Скотту темы для самой романтичной истории и самых достоверных исторических романов, какие сегодня существуют в литературном мире.

Короли Шотландии, до той поры всегда свободные и независимые, хотя и находились в состоянии вечной войны с королями Англии, воспользовавшись победой при Гастингсе и долгой последовавшей за ним междоусобицей, увеличили свою территорию за счет врагов и отвоевали у них если не все три провинции полностью, то, по крайней мере, большую часть их, а именно Нортумберленд, Кемберленд и Уэстморленд; но норманны, поскольку тогда они были заняты уничтожением саксов, оказались снисходительны к шотландцам и согласились на окончательную передачу им этих провинций при условии, что король Шотландии присягнет от их имени королю Англии, хотя во всем прочем будет оставаться свободным и независимым сувереном.

Таково, кстати, было и положение самого Вильгельма Завоевателя. Независимый властитель захваченных за морем земель, он удерживал великое герцогство Нормандское и другие свои владения на континенте в качестве вассала короля Франции, и с той эпохи берет начало церемония принесения присяги. Кстати, Эдуард III считал, что не исполнил ее условий, поскольку не вкладывал свои руки в ладони Филиппа де Валуа.

Но было трудно избежать того, чтобы все оставалось в подобном положении. По мере того как в Англии воцарялось спокойствие, Вильгельм и его преемники стали все более жадными глазами смотреть на Шотландию, хотя они еще не смели отобрать назад то, что сами уступили шотландцам; но зато они постепенно стали намекать, что их соседи должны присягать им не только от имени трех завоеванных провинций, но и от всего шотландского королевства. Это и привело к первому периоду сражений, что завершились битвой при Ньюкасле, в которой Вильгельм Шотландский, прозванный Львом за то, что на его щите был изображен этот зверь, попал в плен и был вынужден, чтобы выкупить себе свободу, признать вассальную зависимость от короля Англии не только Кемберленда, Уэстморленда и Нортумберленда, но и всей Шотландии. Спустя пятнадцать лет Ричард I, считая это условие несправедливым и вырванным силой, по собственной воле от него отказался, и короли Шотландии, снова оказавшись в положении независимых суверенов, стали приносить присягу лишь от имени завоеванных ими провинций.

Сто восемьдесят лет минуло с тех пор, шесть королей правили в Шотландии после восстановления этого права, и между двумя народами не возникало никакой войны, ибо англичане, казалось, отреклись от своих древних притязаний на сюзеренитет, когда среди шотландцев распространилось предсказание, сделанное одним весьма почитаемым мудрецом по прозвищу Томас Рифмач, что 22 марта станет самым грозовым днем, который когда-либо переживала Шотландия. День этот наступил и прошел посреди всеобщего страха при изумительно ясной погоде, поэтому люди уже начали смеяться над роковым предсказанием астролога, когда прошел слух, что Александер III, последний из тех шести королей, чье царствование было для Шотландии золотым веком, проезжая на лошади по берегу моря в графстве Файф, между Бернтайлендом и Райнхорном, слишком приблизился к пропасти и, сброшенный с высокой скалы испуганной лошадью, разбился насмерть. Тогда все поняли, что гибель короля была предсказанной грозой, и стали ждать, когда сверкнет молния.

Однако буря разразилась не так быстро, как все того ожидали: Александёр умер, не оставив наследника мужского пола; но одна из его дочерей, что была замужем за Эриком, королем Норвегии, родила дочь; историки той эпохи именуют ее Маргарет, а поэты — Девой Норвежской. Ей, как внучке Александера, принадлежала и досталась корона Шотландии.

В Англии тогда царствовал Эдуард I, дед того Эдуарда, кого мы выводим в нашей хронике. Это был храбрый и победоносный государь, алчущий увеличивать свое могущество либо силой оружия, либо благодаря политике, либо, если эти средства не действовали, хитростью. На сей раз само Провидение, казалось, проложило пути его честолюбию. У Эдуарда I был сын Эдуард; тому пришлось царствовать под именем Эдуарда II. Это о его трагической смерти мы слышали рассказ его убийцы Матревиса (как должен помнить читатель, он стал смотрителем замка, а вернее, тюремщиком вдовствующей королевы Изабеллы). Эдуард I попросил для своего сына руки Девы Норвежской; предложение было принято, но в тот самый момент, когда оба двора готовились к свадьбе, молодая Маргарет умерла, и, поскольку не осталось ни одного прямого потомка Александера III, трон Шотландии лишился наследника.

Десять крупных вельмож, претендовавших по праву более или менее отдаленного родства с покойным королем на незанятый трон, собрали тогда вассалов и приготовились поддержать свое право силой оружия. Как видим, буря, предсказанная Томасом Рифмачом, назревала прямо на глазах, обещая надолго сделать небо мрачным и грозным.

Шотландское дворянство, стремясь предупредить беды, которые всегда приносят с собой гражданские войны, решило выбрать третейским судьей Эдуарда I и назначить королем того из десяти претендентов, кого тот выберет. Послы принесли весть об этом решении королю Англии; тот, понимая выгоду, какую может из него извлечь, сразу же согласился и с помощью тех же гонцов созвал духовенство и дворянство Шотландии 9 июня 1291 года в замок Норхем, расположенный на южном берегу Твида, в том месте, где река разделяет Англию и Шотландию.

В назначенный день претенденты явились на встречу; король Эдуард тоже прибыл в замок. Он прошел сквозь толпу собравшихся, возвышаясь над ней на целую голову (ведь он был такого высокого роста, что англичане называли его не иначе как Длинноногим), сел на трон и подал знак главному судье начать речь. Тогда тот встал и заявил шотландскому дворянству, что оно, прежде чем король Эдуард объявит свое решение, должно признать его права не только как владетельного сюзерена Нортумберленда, Кемберленда и Уэстморленда — это никогда не оспаривалось, — но и всего оставшегося королевства, что со времен отречения Ричарда перестало быть предметом спора. Это неожиданное заявление вызвало настоящее смятение: шотландские дворяне отказались дать на него ответ до тех пор, пока не договорятся друг с другом. Тогда Эдуард распустил собрание, дав претендентам три недели на размышления.

Когда срок истек, все собрались снова; но теперь на другом берегу Твида, на шотландской территории, на открытой равнине, называемой Апсетлингтон, которую Эдуард, вероятно, выбрал для того, чтобы претенденты не могли ссылаться на принуждение с его стороны. Впрочем, заранее были приняты все предосторожности, ибо на этот раз никто не стал возражать против повторного предложения признать Эдуарда I сюзереном Шотландии; шотландцы ответили, что они соглашаются с этим условием свободно и добровольно.

После этого начали рассматривать права претендентов на корону. Роберт Брюс, владелец Аннандейла, и Джон Балиол, лорд Галловей, оба нормандцы по происхождению, а также потомок королевской фамилии Шотландии по линии дочери Давида, граф Хантингтон, были признаны имеющими больше остальных прав на корону. Поэтому Эдуарда попросили выбрать короля из них. Он назвал Джона Балиола.

Тот сразу же опустился на колени, вложил свои руки в ладони короля Англии, поцеловал его в уста, признав себя вассалом и ленную зависимость от Эдуарда не только трех завоеванных провинций, но и всего Шотландского королевства.

Хотя буря, предсказанная Томасом Рифмачом, рассеялась, молния все-таки сверкнула и поразила шотландский народ.

Балиол начал править; вскоре в поступках и суждениях нового короля стала обнаруживаться его пристрастность и нерешительность. Недовольные роптали; Эдуард поощрял их протестовать против решений шотландского короля, что они и не преминули делать. Эдуард собрал множество жалоб, справедливых и ложных, и потребовал, чтобы Балиол предстал перед судом Англии. При этом требовании Балиол почувствовал поползновение снова стать мужчиной и королем: он ответил решительным отказом. Тогда Эдуард в качестве гарантии сюзеренитета потребовал передачи в руки Англии крепостей Берик, Роксбург и Джелбро; в ответ Балиол собрал многочисленную армию; известив Эдуарда о том, что больше не признает его сюзереном, он перешел границу и вступил в Англию. Эдуард только этого и желал; все его поведение после провозглашения Балиола королем явно преследовало эту цель: ему было мало, что Шотландия стала его вассалом, он хотел видеть ее в рабстве. Поэтому он собрал армию и пошел навстречу Балиолу; в первый же день похода к нему присоединился всадник с большим отрядом солдат и попросил разрешения принять участие в кампании на стороне англичан. Это был Роберт Брюс, соперник Балиола.

Обе армии сошлись под Данбаром; шотландцы, которых их король покинул в начале битвы, были разбиты. Балиол, боясь попасть в плен и подвергнуться жестокому обращению, сказал, что готов добровольно сдаться англичанам, если ему будет сохранена жизнь (таковы были воинские законы, принятые в ту эпоху). Заявив об этом, он прибыл к Эдуарду в замок Роксбург без королевской мантии, вместо какого-либо оружия или скипетра держа в руках белую палочку, и объявил, что он, подталкиваемый дурными советами шотландской знати, предательски восстал против своего господина и повелителя, но во искупление собственной вины уступает Эдуарду все свои королевские права на землю Шотландии и своих подданных. На этих условиях король Англии простил его.