Дочь маркиза

— Ладно, мы сядем в лодку, будто собираемся пострелять уток. На реке охота открыта круглый год. А потом нас как бы случайно отнесет течением до самого Трира, и, как только мы там окажемся, я спасен: ведь Трир за пределами Франции.

— Только прикажите, господин Жак, хоть сию минуту, — сказал Ганс.

— Погодите, мой друг, — ответил Жак Мере. — Успеется, мы отправимся завтра утром. Иначе вы подумаете, что я побоялся провести ночь под вашим кровом.

Наутро, с рассветом, три человека в охотничьих куртках отвязали лодку, прикрепленную цепью к стволу ивы в бухточке на Мозеле, и сели в нее. С ними были две охотничьи собаки.

Двое охотников сели на весла, третий — у руля, в нужный момент он подал им знак, что пора перестать грести.

— Она и так будет плыть довольно быстро, — сказал он с грустной улыбкой.

Эти трое мужчин были сыновья Ганса Риверса и Жак Мере.

Жак Мере просил своих спутников указать ему точное место, где проходит граница Франции.

Проплыв с четверть часа, они указали ему на столб: это была граница. С одной стороны Люксембург, с другой — Пфальц. По эту сторону столба родина, по ту — чужбина.

Лодка остановилась у столба. Жак Мере хотел в последний раз ступить на священную землю Франции.

Он обнял столб, будто этот безжизненный обрубок дерева был человеком, земляком, братом.

Он прижался к нему лбом, словно к плечу друга.

Он страдал вдвойне: во-первых, оттого, что покидал Францию, во-вторых, оттого, что оставлял родину в плачевном состоянии.

Целая армия, осажденная в Майнце, можно считать, находится в плену. Враг занял Валансьен, наш последний оплот. Южная армия отступает. Во Францию вступили войска испанского короля. Савойя, наша приемная дочь, по призыву духовенства обратилась против нас; наши войска в Альпах голодают; лионцы в разгар мятежа стреляют в комиссаров Конвента, которые, увы, ответят им тем же; наконец, вандейцы одержали победу в Фонтене и готовы пойти на Париж.

Никогда еще нация, не теряющая присутствия духа, не была так близка к гибели. Это были даже не афиняне, которые бросались в море, спасаясь от Ксеркса, и вплавь добирались до плота, чтобы укрыться на Саламине.

Жак Мере, которого занятия наукой сделали убежденным материалистом, все же чувствовал, что события, происходящие на земле, судя по всему, подчиняются таинственной силе, сокрытой в глубинах вечности и преследующей по отношению к нашему миру мудрые и гуманные цели.

Он поднял глаза к небу и прошептал:

— Ты, чьим именем я обозначаю слово, которое ищу: Зевс, Уран, Яхве, то есть Бог — невидимый и неведомый создатель миров, небесная сущность или бессмертная материя, я не верю, что отдельный человек имеет право на твой благосклонный взгляд; но я верю, что твое всемогущее покровительство распространяется на весь род человеческий, я верю, что, как ветер гонит корабли, так твой могучий дух дает толчок великим событиям в жизни народов. Каков бы ни был человек, он происходит от тебя; и если ты создал его сирым, нищим и нагим, то лишь для того, чтобы дать ему возможность проявить свое умение и создать в свой черед сначала семью, затем племя и наконец общество. После того как общество было создано, оставалось обогатить его материально посредством труда и духовно — посредством разума. Уже шесть тысяч лет все вносят посильную лепту в достижение этой цели. Ведь чего ты хотел добиться ценой стольких усилий? Ты хотел добиться того, чтобы на земле было как можно больше счастья и чтобы этого счастья хватило как можно большему числу людей. Что сильнее способствовало этому важному делу: всякие там монархии, которые сменяют друг друга уже тысячу лет, начиная с феодальной монархии Гуго Капета и кончая конституционной монархией Людовика XVI, или пять последних революционных лет? Кто дал людям равные права? Кто воспитал их и дал пищу их уму, кто разделил землю и дал пищу их телу? Наша святая Революция, наша возлюбленная Республика. Франция — твоя избранница, Господи, ибо ты избрал ее своего рода жертвой, дабы преподать урок роду человеческому. Ну что ж! Пусть прольется ее кровь, и в первую очередь моя кровь; пусть Франция будет Христом среди народов, как Иисус был Христом среди людей, и пусть три слова: СВОБОДА, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО — произнесенные и исповедуемые им, светят нам впереди как солнце!

Прощай, родина, прощай!

— А теперь, — сказал Жак Мере, не столько сев, сколько рухнув в лодку, — высадите меня где угодно: мне все равно, ведь это уже не Франция.

III

ОПОЗДАЛ НА НЕДЕЛЮ

С того места на берегу Мозеля, где братья Риверсы высадили Жака Мере, было всего около километра до Трира.

На прощание Жак нежно обнял Бернара и Тибо; сама Франция их руками перенесла его на чужую землю.

Жак стоял, опершись на ружье, и грустно глядел им вслед; потом, у излучины, они помахали ему веслом, он помахал в ответ шляпой — и лодка исчезла за поворотом.

Жак снова надел шляпу, мысленно сказал Франции последнее «прости», вскинул ружье на плечо и, опустив голову, побрел по тропинке, протоптанной пешеходами вдоль берега Мозеля; эта узенькая дорожка вела в Трир.

Жак Мере говорил по-немецки как немец. В охотничьей сумке, болтавшейся у него на боку, лежало несколько мелких болотных птиц: об этом позаботились его провожатые. Вид его ни у кого не вызвал подозрения. У городских ворот его приняли за местного жителя, возвращающегося домой с охоты.

Но войдя в город, он сразу стал спрашивать, где найти бургомистра.

Явившись к бургомистру, Жак Мере назвал свое имя. Все знали о катастрофе 31 мая. Жак Мере не успел стать знаменитостью, но все же успел приобрести некоторую известность. Бургомистр встретил его с поклоном: всякий достойный человек склоняет голову перед чужим несчастьем. Во всех странах цивилизованного мира, к чести человечества и прогресса и к стыду правительств, изгнание окружает человека ореолом величия.

Бургомистр, соблюдая все правила светской учтивости, осведомился, нуждается ли Жак во вспомоществовании, которое иностранные правительства предоставили в распоряжение местных властей, дабы те могли поддержать эмигрантов. Но Жак Мере заявил, что он не эмигрант, а изгнанник, следовательно, его имущество не конфисковано, так что, помимо десяти или двенадцати тысяч франков, которые он имеет при себе, у него есть во Франции состояние.

Единственное, что ему нужно, — это паспорт, чтобы беспрепятственно отправиться в Вену.

Чтобы не иметь неприятностей в дороге, ему необходимо было указать, через какие города он намеревается ехать.

— Я выбираю самый короткий путь — через Карлсруэ, Штутгарт, Аугсбург, Мюнхен, а дальше прямо до Вены.

Как только Жак покинул Францию и родина превратилась для него в призрак, живущий лишь в его сердце, немеркнущий образ Евы постепенно завладел всеми его мыслями. Бурные политические события ненадолго заслонили воспоминание о ней, но когда эти события отошли в прошлое, то за их бесплотной и бесплодной тенью, словно солнце за горами, засияло ожившее воспоминание, чтобы озарить будущее своим светом.

Теперь, на чужбине, теперь, когда он ступал уже не по земле Франции, на которой хотел умереть Дантон, ибо не мог унести ее с собой на подошвах башмаков, он почувствовал, что мысли его снова напоены любовью, и любовь эта, словно животворная сила, разливается по всему телу.

Он не получил от Евы ни одного письма, но ее молчание нимало его не беспокоило: он знал, что письма Евы перехвачены.

Но что его тревожило, так это то, что Ева, не подозревающая о вероломстве горничной, вероятно, удивляется, не получая ответа. В своих письмах Ева наверняка сообщала Жаку, куда ей писать, но она не знала, что Жак их не получил.

Как же случилось, что он ей не отвечает?

Не подумает ли она, что он забыл ее? А если вдруг подумает?

Нет, Ева не похожа на обыкновенных женщин; она знает, что Жак питает к ней безграничную любовь; она видела, как ради нее он отказался от политической карьеры, как он не хотел быть депутатом и согласился им стать лишь для того, чтобы мстить, и как распри в Конвенте нарушили его планы защиты Республики и расправы с ее врагами. Ева иного мнения о своем друге и о себе самой: она не могла подумать, что он забыл ее.

Жак все время носил с собой письмо Евы, которое молодой адъютант генерала де Кюстина изъял из дела маркиза де Шазле и отдал Жаку.

Он выучил это письмо наизусть, но ему было мало повторять его про себя: слово неосязаемо, и материальные предметы, которые можно увидеть и потрогать, всегда будут воздействовать сильнее.

Он вынул это письмо из потайного отделения своего бумажника; он любовался им, гладил его, целовал. Благодаря тому образу жизни, о котором мы рассказывали, Жак в тридцать лет был способен вновь обрести все юношеские иллюзии; он знал лишь две страсти: к науке и к Еве, и он пожертвовал наукой ради любви.

Впрочем, ничто так не располагает к мечтаниям, как езда в карете. Монотонный стук колес словно бы отгораживает вас от посторонних звуков и оставляет наедине с вашими мыслями.

Пока Жак ехал вот так в Вену, в памяти его вновь развернулась вся цепь событий, которая, как он надеялся, приведет его к счастливому часу, когда он опять будет вместе с Евой, обретшей свободу.

Нет, Господь не был Богом каждой отдельной личности, вмешивающимся в жизнь человека и оказывающим на него влияние. Но Жак, как мы уже говорили, верил в воздействие Бога на великие мировые события; более того, он считал, что, отрешаясь от мелких событий в жизни отдельной личности, Бог держит в руках бразды правления всем миром. Таким образом, невидимой нитью, сближавшей его со всеобщими религиозными воззрениями, Жак на самом деле был привязан к Богу, но он не возлагал на это верховное существо — как бы его ни называть: Бог, Природа, Провидение — ответственность за все превратности человеческой жизни, которая находится во власти двух божеств, избравших ее ристалищем: судьбы и случая.

Поэтому какую бы Жак ни оказал услугу Еве и — косвенно — маркизу де Шазле, возвратив его дочери здоровье, рассудок и ум, он не мог перешагнуть пропасть, которая в эту эпоху общественных предрассудков отделяла его от любимой, даже по мосткам, переброшенным через эту пропасть его бесценной услугой.

Если бы Жак был одним из тех себялюбивых христиан, которые считают себя центром мироздания и уверены, что Бог готов сбросить с неба звезду, чтобы они могли зажечь свой светильник, он рассудил бы так:

«Революция во Франции свершилась ради того, чтобы маркиз де Шазле забрал у меня свою дочь, с которой я, как честный человек, не мог ни тайно обвенчаться, ни вступить в любовную связь; чтобы он эмигрировал, оставив ее на попечение тетки; чтобы она также уехала за границу; чтобы маркиз де Шазле погиб, сражаясь против своей родины, и это лишило Еву не только отца, но и всего состояния, ибо после смерти эмигранта, выступившего с оружием в руках против своей родины, имущество его незамедлительно конфискуют; чтобы, утратив отца и средства к существованию, она стала сама себе хозяйкой и, не желая ничьей опеки, нашла во мне опору и состояние, которые потеряла».

Но, не рассуждая подобным образом, Жак Мере тем не менее вел себя как человек, который за деревьями не видит леса, и, как человек талантливый, удивлялся все больше и больше, замечая, сколько различных линий переплетаются, образуя перипетии человеческой судьбы.

Так он и ехал, погруженный в мечтания, беспрестанно уводящие его от известного к неизвестному, от материального к идеальному, и время от времени, очнувшись от грез, кричал кучеру:

— Быстрее, быстрее!

Сев в карету, Жак решил не выходить из нее и проехать все сто шестьдесят льё, отделявшие его от Вены, без остановок; но он не знал, какими трудностями чревато для француза путешествие по Германии. В глазах всех германских князей, в полном противоречии с нашими принципами, всякий француз был поджигателем, опасным государственным преступником.

Поэтому на границе каждого княжества, такого крошечного, что его с трудом можно было разглядеть на карте, требовалось выходить из кареты, предъявлять бумаги и отвечать на вопросы.

Жаку приходилось неукоснительно выполнять все эти формальности, что отнимало у него три-четыре часа ежедневно. Правда, после Зальцбурга остановки прекратились. Как только Жак пересек границу Австрии, все помехи остались позади и он мог ехать беспрепятственно до самой Вены.

И вот, без устали погоняя лошадей и торопя кучера, Жак подъехал к воротам Вены.

Там нашего путешественника ждали новый допрос и новая проверка документов.

Затем ему выдали разрешение сроком на неделю, после чего он должен был возобновить вид на жительство и уточнить, сколько времени он намеревается пробыть в столице Австрии.

Жак снова сел в карету и, когда кучер спросил, куда его отвезти, ответил:

— Йозефплац, дом одиннадцать.

Ему хотелось поскорее увидеть Еву.

Возница углубился в сеть узких улочек и выехал прямо к статуе императора, в честь которого была названа площадь.

Приоткрыв дверцу кареты и высунув голову, Жак пытался угадать, в каком из домиков, стоящих на площади, может жить Ева.

Из всех этих домов только у одного окна и двери были наглухо закрыты; похоже было, что в нем никто не живет.

Жак с тревогой увидел, что кучер направляется прямо к этому дому. Тревога уступила место страху.

Наконец карета остановилась у дверей пустого дома.

— Ну что? — крикнул Жак.

— Да вот, сударь, — ответил кучер. — Приехали.

— Это дом одиннадцать?

— Да.

Жак выскочил из кареты и отступил назад, желая убедиться, что это тот самый дом, который он искал; он порылся в кармане, достал записку Дантона и в сотый раз перечитал ее.

Записка гласила:

«Йозефплац, дом 11».

При входе были звонок и молоточек. Жак как безумный бросился к дверям и стал звонить и стучать.

Никто не отвечал.

Мягкий приглушенный звук указывал на то, что внутри все так же крепко заперто, как снаружи.

— Боже мой, Боже мой, — шептал Жак, — что же случилось?

И он еще сильнее потянул за шнурок звонка и еще громче забарабанил в дверь молоточком. Прохожие стали останавливаться.

Наконец в соседнем доме что-то заскрипело, окно растворилось и оттуда высунулась голова. Она принадлежала мужчине лет шестидесяти.

— Простите, сударь, — сказал он на хорошем французском языке с истинно венской учтивостью. — Стоит ли так громко стучать в дверь этого дома: ведь там никто не живет.

— Как никто? — вскричал Жак.

— Так, сударь, дом пустует больше недели.

— Не здесь ли жили две дамы?

— Здесь, сударь.

— Француженки?

— Да.

— Старая и молодая?

— Старая и молодая? Кажется, действительно, старая и молодая, впрочем, я почти не выхожу из кабинета и не интересуюсь соседями.

— Прошу прощения, если я злоупотребляю вашей любезностью, — сказал Жак потерянным голосом, — но… не знаете ли вы, что стало с этими дамами?

— Я что-то слышал о том, что одна из них умерла; да, да, она даже была католичкой. Я припоминаю, что слышал, как ее отпевали, и это помешало мне работать.

— Которая, сударь? — спросил Жак Мере, прижимая руки к груди, — ради Бога, скажите, которая?

— Что «которая»? — не понял старик.

— Которая из них умерла? Старая или молодая?

— А-а, вы об этом, — протянул старик. — Право, не знаю.

— Боже мой, Боже мой, — зарыдал Жак.

— Если хотите, я могу спросить у жены, она любит вмешиваться в чужие дела… она, верно, знает.

— Прошу вас, сударь, спросите же скорее.

Голова старика исчезла. Жак затаив дыхание ждал. Когда старик вновь показался в окне, Жак с замиранием сердца спросил: