Филлис Дороти Джеймс
Неестественные причины
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
СУФФОЛК
1
B виду суффолкского побережья дрейфовала небольшая парусная лодка, на дне ее лежал труп с отсеченными кистями рук. Покойник был мужчина средних лет, маленький, молодцеватый, обряженный в элегантный темный костюм в белую полоску, так же безупречно сидящий на мертвом, как прежде сидел на живом. Сшитые на заказ штиблеты еще блестели – только носы оказались ободраны, – старательно вывязанный узел шелкового галстука лежал под выступающим кадыком. Злосчастный мореплаватель был одет весьма корректно, но для поездки в город, а отнюдь не для прогулки по безлюдным морским просторам; и уж конечно не для встречи со смертью.
Был ясный день, какие редки в середине октября, остекленелые глаза смотрели вверх на синее небо, по которому юго-западный ветер волок изорванные клочья случайного облачка. Дощатая скорлупка-лодка, без мачты и уключин, покачивалась на зыби Северного моря, и голова покойника моталась из стороны в сторону, словно в тревожном сне. Лицо его было ничем не примечательным даже при жизни, а смерть если что и добавила, то лишь жалкую бессмысленность выражения. На шишковатый высокий лоб налипли жидкие светлые волосы, нос прямой и узкий, как лезвие бритвы – того гляди, хрящом прорежет кожу; небольшой тонкогубый рот приоткрылся, обнажились два выступающих верхних резца, придавая ему сходство с убитым зазнайкой зайцем.
Ноги, еще окоченевшие, были протянуты по обе стороны поднятого шверта[1], руки выложены на банку. И обе кисти обрублены у запястий. Почти без крови. Только две черные струйки запеклись на жестких рыжих волосках, и банка немного измазана, словно разделочная доска. Но больше ни на геле, ни в лодке крови ни капли.
Правая кисть была отнята аккуратно, белел закругленный конец лучевой кости; а левая измочалена, раздробленная кость торчала из мяса острыми иголками. Рукава пиджака и манжеты рубашки были аккуратно завернуты, и в болтающихся золотых запонках с монограммой, взблескивая, отражалось осеннее солнце.
Маленькая лодка с давно не крашенными облупленными бортами одиноко покачивалась, как брошенная игрушка, на колышущемся пустынном море – лишь у горизонта виднелось каботажное судно, держащее курс на Ярмут; больше нигде никого. Около двух часов дня по небу к земле пронеслась черная птица, волоча за собой перистый хвост и разрывая воздух ревом моторов. Но рев замер, и снова воцарилась тишина; тихо, только плескалась вода о борт да раздавались редкие возгласы чаек. Вдруг лодка сильно качнулась, потом выровнялась, повернулась вокруг себя. Она словно ощутила тягу прилива и обрела направление. Черноголовая чайка, присевшая было у нее на бушприте как недвижная носовая фигура, взмыла в воздух и с криками закружила над мертвым телом. Маленькое суденышко, шлепая носом по волне, медленно, неотвратимо влекло свой страшный груз к земле.
2
В то же самое время, без малого в два, суперинтендант Адам Далглиш, затормозив, свернул на травянистую обочину перед Блайборским собором и, выбравшись из своего «купер-бристоля», вошел под прохладные серебристые своды одного из красивейших церковных зданий в Суффолке. Он ехал в Монксмир-Хед, под Данвичем, где намеревался провести десятидневный осенний отпуск у незамужней тетки, своей единственной здравствующей родственницы, и Блайборо был последней остановкой на его пути. Далглиш выехал из Сити ранним утром, когда Лондон еще даже не начал просыпаться, и, вместо того чтобы двигаться прямой дорогой через Ипсвич, свернул в Челмсфорде на север и въехал на территорию Суффолка со стороны Садбери. Позавтракав в Лонг-Мелфорде, он взял направление на запад и медленно покатил через Лейвенхем в самое зеленое и наименее испохабленное из графств. День был прекрасный, и на душе у него было бы не хуже, если бы не одна неотступная забота. Ему надо было принять некое решение, которое он сознательно отложил на отпуск. До возвращения в Лондон он должен был додумать до конца: делать предложение Деборе Рискоу или нет?
Честью говоря, ему было бы проще, не знай он наверняка, какова будет ее реакция. А так вся ответственность – на нем, ему предоставлялось решить, следует ли прервать нынешние достаточно комфортные отношения (достаточно комфортные для него, во всяком случае, но ведь факт, что и Дебора сейчас гораздо счастливее, чем год назад, верно?) и заменить их взаимными обязательствами, которые, насколько он понимал, раз приняв на себя, и та и другая сторона будет рассматривать как нерасторжимые, чем бы дело ни обернулось. Нет, кажется, более несчастных супружеских пар, чем те, кому гордость мешает признать, что они несчастны. Кое-какие доводы против ему были известны уже и сейчас. Ей, например, не нравится его работа. Это неудивительно и не так уж важно. Работу он выбирал сам и не нуждался ни в чьем одобрении. Но если представить себе, что всякий раз, как надо будет задержаться на работе или куда-то срочно выехать, – извольте звонить домой, отпрашиваться… Прохаживаясь под высокими четырехгранными сводами храма, вдыхая особый англиканский аромат воска, цветов и старых отсыревших молитвенников, Далглиш вынужден был признаться себе, что получил желаемое как раз тогда, когда усомнился в его желанности. Дело это обычное и не должно особенно огорчать умного человека, но все-таки неприятно. Его останавливал не страх утратить свободу – как правило, больше всего пекутся о своей свободе именно те, кто внутренне несвободен. Гораздо труднее ему было поступиться своей обособленной личной жизнью. Даже просто постоянное физическое присутствие рядом с тобой другого человека и то нелегко стерпеть. Водя пальцем по деревянным извивам резного аналоя XV века, Далглиш пытался представить себе, как это будет, когда в квартире на Куинхайте поселится Дебора – уже не дорогая гостья, а законная, документально зарегистрированная «половина».
В Скотленд-Ярде времена были трудные, не до личных проблем. Проведенная крупная реорганизация неизбежно повлекла за собой перестановки и нововведения – и значит, недовольство, брожение, слухи. А работы меж тем не убыло. Старшие сотрудники почти все вкалывали по четырнадцать часов в сутки. Последнее дело, которое Далглиш провел, хоть и завершилось успешно, совсем его измотало. Погиб ребенок, и выслеживание убийцы свелось к планомерному, упорному перебору фактов – занятие, которое ему всегда не нравилось, не соответствовало его темпераменту. Да еще мешали своим шумным вниманием средства массовой информации и нагнетали истерическую атмосферу перепуганные соседи. Родители пропавшего ребенка цеплялись за Далглиша, как утопающие, которым нужен хотя бы глоток утешения и надежды, – он до сих пор ощущал на своих плечах почти физическое бремя их боли и вины. Приходилось быть одновременно и утешителем, и исповедником; и мстителем, и судьей. Это как обычно. Далглиш не допускал в свою душу чужое горе, в этом всегда была его сила, как иным из его сотрудников служили источником силы ненависть, ярость и сострадание. Но дался ему этот случай большим напряжением, и не так-то теперь просто будет осенним суффолкским ветрам выдуть из его памяти гнетущие образы. Женщина разумная не могла ожидать от него предложения руки и сердца, пока идет расследование. Дебора и не ожидала. А что он нашел время и вдохновение еще до того, как был произведен арест, закончить свою вторую книгу стихов – об этом у них речи не было. Далглиш был вынужден с сокрушением признаться перед самим собой, что даже маленький талант можно употребить в качестве оправдания пассивности и эгоизма. Не очень-то он нравился себе в последнее время, и едва ли краткий отпуск способен тут что-либо исправить.
По прошествии получаса он тихо закрыл за собой церковные двери и начал последний отрезок пути до Монксмира. Тетке он сообщил письмом, что появится около половины третьего, и теперь, если ничего не помешает, похоже, успевал как раз вовремя. Наверно, тетя, по своему обыкновению, выйдет в половине третьего его встречать, и ей будет видно с крыльца, как «купер-бристоль» сворачивает на мыс. Далглиш с любовью представил себе ее у дома, высокую, угловатую, прямую. История ее жизни была достаточно заурядной, кое о чем Далглиш догадался, что-то еще мальчиком усвоил из неосторожных обмолвок своей матери, а что-то просто знал всегда, с самого раннего детства. В 1918 году, за шесть месяцев до перемирия, у нее убило жениха. Она тогда была совсем молоденькая. Мать ее была томная, избалованная красавица и меньше всего подходила на роль жены деревенского священника-книгочея, о чем сама не уставала твердить, по-видимому считая, что чистосердечное признание авансом объяснит и оправдает очередное проявление ее эгоизма и расточительства. Она не выносила вида чужого горя, временно отодвигавшего ее на задний план, и потому приняла смерть молодого капитана Маскелла чрезвычайно близко к сердцу. Как бы там ни страдала ее нежная, замкнутая и, надо прямо признать, строптивая дочь, мать, уж конечно, страдала гораздо больше – и по прошествии трех недель после получения роковой телеграммы скончалась от инфлюэнцы. Едва ли она сознательно рассчитывала зайти так далеко, но наверняка осталась бы довольна произведенным эффектом. Убитый горем супруг в одночасье позабыл все, что возбуждало его озабоченность и раздражение, и сохранил в памяти только сердечность и красоту усопшей. О повторной женитьбе, понятно, не могло быть и речи, он остался вдовцом, и Джейн Далглиш, о чьем погибшем женихе уже и не вспоминали, жила хозяйкой в доме священника, покуда отец в 1945 году не отошел от дел и через десять лет после того умер. Она была женщина очень разумная и если и тяготилась цепким однообразием домашних хлопот и приходских обязанностей – изо дня в день, из года в год одно и то же, как церковный календарь, – то никогда и никому не жаловалась. Ее отец неколебимо верил в свою миссию и даже не подозревал о том, что чьи-то таланты могут пропадать даром в служении ему. Джейн Далглиш, всеми в приходе уважаемая, но не любимая, исправно выполняла свои обязанности, а отраду находила в наблюдениях за птицами. После смерти отца она опубликовала ряд статей и заметок о своих наблюдениях, и это сразу принесло ей некоторую известность; а с течением времени «хобби нашей мисс Далглиш», как снисходительно говорили о ее занятиях в приходе, принесло ей славу одного из лучших любителей-орнитологов. Пять лет назад она продала дом в Линкольншире и купила «Пентландс», каменный коттедж над самым морем на Монксмирском мысу. Сюда Далглиш приезжал к ней не реже чем два раза в год.
И приезжал вовсе не из чувства долга, хотя он, конечно, считал бы, что на нем лежит ответственность за нее, не будь она так независима, что даже родственная привязанность и то подчас казалась оскорбительным посягательством на ее самостоятельность. Но он все равно был к ней очень привязан, и они оба это знали. Подъезжая к Монксмиру, он уже с удовольствием предвкушал скорую встречу и десять дней гарантированно спокойного, приятного отдыха.
В большом камине будет, как всегда, полыхать, благоухая на весь дом, сухой плавник. Перед камином – кресло с высокой спинкой, попавшее сюда из старого дома священника, где он родился и рос; и кожаная обивка будет приятно пахнуть детством. В его скромно обставленной комнате с видом на море и небо будет узкая, но удобная кровать, простыни, попахивающие древесным дымом и лавандой, вдоволь горячей воды и большая ванна, где есть место блаженно растянуться человеку ростом в шесть футов два дюйма. Тетя, будучи и сама шести футов ростом, по-мужски знает толк в простых удобствах. Она напоит его чаем, усадив у камина, и накормит горячими тостами с мясными консервами домашнего приготовления. Но главное – никаких трупов, о них ни слова. Джейн Далглиш, как он подозревал, находила странным, что человек его ума вздумал зарабатывать на жизнь ловлей убийц, а она была не из тех, кто станет из вежливости разговаривать на тему, которая ее не интересует. От него она не требовала ровным счетом ничего, даже внимания, и поэтому была единственной женщиной на свете, с которой ему совершенно спокойно и просто. Что обещал предстоящий десятидневный отдых, он знал наизусть. Они будут вместе гулять, может быть даже молча, по плотной полосе влажного прибрежного песка между пенным краем воды и галечным береговым откосом. Он будет нести ее рисовальные принадлежности, а она – шагать чуть впереди, засунув руки в карманы куртки и зорко высматривая, где села каменка, почти неотличимая от обкатанного волной голыша, куда пролетела над головами крачка или ржанка. Покой, отдых, полная свобода. И через десять дней, вернувшись в Лондон, он убедится, что с души у него свалился камень.
Он проезжал через Данвичский лес. Вдоль шоссе тянулись еловые посадки. Уже чувствовалось на расстоянии дыханье моря, соленый запах ветра перебивал смолянистые ароматы елей. Далглиша охватило волнение, как ребенка, который возвращается домой. Лес кончился. Остались позади темные ели, отрезанные проволочным ограждением от акварельных лугов и живых изгородей. Потом отодвинулись назад и они – машина ехала по Данвичскому шоссе среди вереска и дрока. Когда Далглиш свернул на мыс и покатил в гору по дороге, которая огибает здесь стену разрушенного францисканского монастыря, раздался автомобильный гудок, и мимо, обгоняя его, пронесся «ягуар». Далглиш разглядел темноволосую голову человека за рулем, поднятую в приветствии руку – «ягуар» еще раз взблеял на прощанье и скрылся из виду. Стало быть, театральный критик Оливер Лэтем проводит уикенд в своем загородном доме. Далглишу, впрочем, это ничем не грозит, потому что Лэтем ездит из Лондона в Суффолк не для того, чтобы общаться с ближними. Для него, как и для его соседа Джастина Брайса, Монксмир – это место, где можно отдохнуть от города и от людей. Правда, Лэтем бывает здесь реже Брайса. Далглиш встречался с ним раза два или три и почувствовал в нем отчасти родственную душу: те же внутреннее напряжение и неспособность расслабиться. Было известно, что Лэтем любит мощные автомашины и быструю езду. Далглиш подозревал, что для него это единственный доступный отдых – на колесах, гоняя машину на полной скорости из Лондона в Монксмир и обратно. А иначе вообще непонятно, зачем ему загородный дом. Приезжает не часто, женщин не привозит, обустройством не занимается – просто какой-то опорный пункт для бешеных бессмысленных гонок по окрестностям, явно он так выпускает пары.
За поворотом показался так называемый «Дом с розмарином», и Далглиш прибавил газ. Незамеченным тут, конечно, не проедешь, но зато можно сослаться на скорость: мыслимо ли остановиться, когда едешь так быстро? Проносясь мимо, он краем глаза заметил лицо в окне верхнего этажа. Так он и знал! Селия Кэлтроп считала себя старейшиной маленького писательского поселка в Монксмире, в связи с чем присвоила себе некоторые обязанности и привилегии. Коль скоро глупые соседи не докладывают ей о своем и своих гостей прибытии и отбытии, что ж, ей приходится брать на себя труд и выяснять все самой. Она чутко улавливала на слух приближение автомобиля, расположение ее дома как раз в том месте, где от Данвичского шоссе ответвляется грунтовая дорога на мыс, позволяло ей держать все происходящее под постоянным надзором.
Мисс Кэлтроп приобрела «Амбар Броуди», позднее переименованный в «Дом с розмарином», около двенадцати лет назад. Приобрела по дешевке и методом мягкого, но упорного нажима на местную рабочую силу умудрилась, также по дешевке, из старого, но живописного каменного строения сотворить прелестное гнездышко в сентиментальном вкусе своей публики. Оно часто упоминалось в дамских журналах как «очаровательный суффолкский коттедж Селии Кэлтроп, где на мирном лоне природы она создает чувствительные романы – излюбленное чтение наших дам». Внутри «Дома с розмарином» царили претенциозная безвкусица и полный комфорт; а снаружи он был оснащен всем, что, по мнению хозяйки, характеризует настоящее деревенское жилище: тут тебе и тростниковая крыша (требующая уймы денег на содержание и страховку), и грядки лекарственных трав (неприлично запущенные; садовод из мисс Кэлтроп никакой), и маленький бассейн (в летнее время – зловонная лужа), и голубятня (куда голубей так и не удалось заманить). Имелась и долыса выстриженная лужайка, на которую летом писательская братия – выражение, принадлежащее Селии, – приглашалась пить чай. На Джейн Далглиш поначалу эти приглашения не распространялись, и не по той причине, что она менее других заслуживала писательского звания, а потому, что, как одинокая старая дева, она, по шкале ценностей мисс Кэлтроп, попадала в категорию неудачниц, как в обществе, так и в личной жизни, и заслуживала только жалости и снисхождения. Однако потом мисс Кэлтроп обнаружила, что лица вполне понимающие и почтенные относятся к соседке с большим уважением и что в ее доме подчас гостят мужчины – вопреки всем правилам приличия! – и разгуливают с нею запросто по берегу моря. А потом и того больше: оказалось, что Джейн Далглиш обедает у Р. Б. Синклера в «Настоятельских палатах»! Среди тех, кто так восхищался его знаменитой трилогией, последняя книга которой вышла больше тридцати лет назад, не все даже знали, что он до сих пор жив. А уж таких, кого бы он пригласил на обед, и вовсе можно было по пальцам перечесть. Мисс Кэлтроп не имела обыкновения упорствовать в ошибках, и мисс Далглиш за одну ночь превратилась у нее в «дорогую Джейн». Та же преспокойно продолжала называть ее «мисс Кэлтроп» и даже не подозревала о своей реабилитации, как не подозревала прежде о соседкином пренебрежении. Что она на самом деле думала о Селии, Далглиш, в сущности, не знал. Она не любила обсуждать соседей, а чтобы делать выводы самому, он слишком редко видел их вместе.
К дому Джейн Далглиш подводила грунтовая дорога, пересекавшая мыс. Съезд на нее находился в пятидесяти ярдах от «Дома с розмарином». Обычно он бывал перегорожен воротами из тяжелых слег, но сегодня они были отведены и вдавлены в живую ограду из кустов бузины, перевитых плетьми ежевики. Автомобиль вразвалку покатил по ухабам, слева и справа сначала шла колючая стерня, потом начались нескошенные луга, потом папоротники. Остались позади два одинаковых дома, стоящие один против другого через дорогу, один – Оливера Лэтема, другой – Джастина Брайса. Ни тот, ни другой хозяин не показался, хотя «ягуар» Лэтема уже стоял у крыльца, а у Брайса из трубы вился дымок. Дорога стала крутить, забирать вверх, и вдруг взгляду открылся весь мыс, золотисто-лиловый, протянувшийся по сияющей глади моря туда, где торчали из воды скалистые рифы. Здесь, на самом высоком месте, Далглиш остановил машину, чтобы поглядеть и послушать. Он никогда особенно не любил осень, но сейчас, когда смолк мотор, он не променял бы этот благодатный покой ни на какие восторги весны. Вереск уже слегка пожух, зато дрок цвел вторично, и таким золотым, таким густым цветом, как в разгар мая. От мыса по воде тянулись голубые, лиловые, бурые полосы, с южной стороны болотистая низина птичьего заповедника добавляла нежно-зеленой и голубой краски и курилась прозрачными белыми испарениями. Воздух пропитали запахи вереска и дыма – знакомые, незабвенные ароматы осени. Трудно было поверить, что перед тобою – поле битвы, где вот уже девять столетий суша воюет против победительного моря, и что под обманчиво мирной полосатой водной гладью скрыты девять церквей затонувшего Данвича. На мысу зданий было теперь совсем немного, некоторые – недавней постройки. С северной стороны, почти не возвышаясь над береговыми скалами, виднелся «Сетон-хаус» – дом, который построил для себя автор популярных детективных романов Морис Сетон, человек одинокий и с прихотями. Южнее в полумиле от него виднелись мощные стены «Настоятельских палат», точно последний бастион на пути завоевателя-моря, и дальше, почти примыкая к птичьему заповеднику, – «Пентландс-коттедж», как бы зависший над пропастью. Оглядывая мыс, Далглиш вдруг увидел одноконную повозку, которая выехала на дорогу и бойко покатила между кустами дрока по направлению к «Настоятельским палатам». На облучке горбилась толстуха с кнутиком, похожим издалека на волшебную палочку. Должно быть, домоправительница Р. Б. Синклера ездила покупать продукты. Что-то милое, домашнее было в этом смешном экипажике, и Далглиш, любуясь, провожал его глазами, покуда он не скрылся за деревьями, что росли вокруг «Настоятельских палат». Тут из своего домика вышла его тетушка и стала смотреть на спускающуюся к ее воротам дорогу. Далглиш покосился на часы: два часа тридцать три минуты. Он включил сцепление, и «купер-бристоль» неспешно, враскачку съехал под гору.
3
Oливер Лэтем у себя на втором этаже инстинктивно отпрянул от окна в тень и засмеялся в голос, глядя на проезжающую машину. Правда, тут же спохватился, испуганный – так громко прозвучал его смех в безмолвном доме. Но все-таки кто бы мог подумать? Чудо-сыщик Скотленд-Ярда, даже не остыв после очередной кровавой забавы, явился как миленький. Вон он остановился на гребне мыса. Хорошо бы этот его чертов «купер-бристоль» наконец сломался! Да нет, похоже, Далглиш просто притормозил, чтобы полюбоваться видом. Небось бедняга радуется сдуру предстоящему двухнедельному отдыху под крылышком у заботливой тетеньки. Ничего, его ждет сюрприз. Спрашивается, разумно ли будет ему, Лэтему, оставаться в Монксмире, чтобы потешиться, наблюдая за всем этим? А что? В Лондоне его ждут только к премьере в «Придворном театре», то есть в четверг на той неделе, и было бы даже странно, если бы он едва успел приехать – и тут же обратно. А потом, любопытно все-таки. В среду, собравшись сюда, он готов был проскучать в деревне недельку. Но теперь, с Божьей помощью, можно будет, пожалуй, даже позабавиться.
4
Aлиса Керрисон, заехав за деревья, ограждавшие с северной стороны «Настоятельские палаты», скатилась мячиком с облучка повозки и через полуразрушенную арку ворот отвела кобылу в конюшню XVI века. Кряхтя, взялась разнуздывать лошадь, деловито перебирая в памяти, все ли сделано с утра и какие домашние удовольствия еще предстоят. Сначала, сидя друг против друга перед камином, они напьются вдвоем чаю, крепкого, приторно-сладкого, как любит мистер Синклер. А затем, пока еще не стемнело и не поднялся туман, отправятся, как обычно, вместе пройтись по мысу. Но это будет не бесцельная прогулка. Их ждут похороны. Что ж, иметь цель – это всегда лучше, и как бы ни рассуждал мистер Синклер, человеческие останки – они и есть человеческие останки, даже если чего и не хватает, им надо честь по чести отдать последний долг. И потом, сколько же можно держать их в доме?
5
Уже подходило к половине девятого. Далглиш и его тетя, поужинав, сидели в сердечном молчании у камина в гостиной. Это была просторная комната, почти во весь нижний этаж, с низким потолком, опирающимся на могучие дубовые балки, с полом из рыжего плитняка. В открытом очаге, вспыхивая и стреляя искрами, горел огонь, рядом сушилась стопка нарубленного плавника. Запах древесного дыма расходился по всему дому, подобно ароматным воскурениям; воздух вибрировал от гулких ударов прибоя. Далглиша совсем сморил этот размеренный, сонный покой. Ему вообще нравились контрасты, и в искусстве и в природе, а здесь, в «Пентландсе», по вечерам, чуть смеркнется, контрастов хоть отбавляй. В доме – тепло, освещение, все краски и приятности цивилизованного уюта; снаружи под низкими тучами – тьма, безлюдье, тайна. Он представил себе, как внизу под стофутовым обрывом накатывает волна за волной, пенным кружевом разливаясь по студеному, плотно сбитому песку; а южнее стынет под ночным небом болотистый птичий заповедник, и ни камышинка не шелохнется в стоячей воде.
Вытягивая ноги поближе к огню и поудобнее притираясь затылком к высокой спинке кресла, Далглиш посмотрел на тетку. Она сидела, как всегда, твердо выпрямив спину, но при этом видно было, что ей покойно и хорошо. Руки ее были заняты вязанием – создавалась пара ярко-красных шерстяных носков, дал бы только Бог, чтобы не для него. И вправду едва ли. Его тетя не питала слабости к домодельным знакам родственной любви. От огня по ее удлиненному лицу пробегали тусклые багряные отсветы, придавая ему схожесть с коричневой каменной ацтекской маской: глаза полуприкрыты тяжелыми веками, нос длинный и прямой, рот широкий, подвижный. Волосы, теперь уже с металлической проседью, собраны на затылке в большой пучок. Это лицо Далглиш помнил с самого раннего детства. В его глазах оно всегда оставалось неизменным. Наверху у нее в спальне за раму зеркала была небрежно заткнута выцветшая фотография 1916 года, где она снята вместе со своим вскоре убитым женихом. Далглиш вспомнил сейчас этот снимок молодой человек в высокой фуражке набекрень и в бриджах, которые когда-то его немного смешили, но теперь представлялись как бы символом тех давних времен, забытых чувств и невосполнимых утрат; и рядом барышня, чуть повыше ростом, повернулась к нему с угловатой грацией подростка, волосы, прихваченные лентой, широко расчесаны по плечам, а из-под кромки расклешенного подола выглядывают только острые носы туфелек. Джейн Далглиш никогда не рассказывала ему о своей молодости, Да он и не спрашивал. Она была самая самостоятельная и не сентиментальная женщина изо всех, кого он знал. Он попробовал представить себе, как поладит с нею Дебора, как они вообще друг к другу отнесутся. Дебору было трудно вообразить где-нибудь кроме Лондона. После смерти матери она почти совсем перестала бывать в родительском доме, и в Мартингейл он тоже, по вполне понятным причинам, с ней не приезжал. И сейчас она рисовалась ему только на фоне его городской квартиры или в ресторане, в театральных фойе, в каком-нибудь из их любимых кабачков. Он привык вести жизнь на разных уровнях. На уровне работы для Деборы места не было и на уровне «Пентландс-коттеджа» пока еще тоже. Но если он на ней женится, придется с ней делиться и тем и этим. И теперь во время короткого отдыха он должен будет наконец разобраться, насколько всерьез ему этого хочется.
Джейн Далглиш предложила:
– Может быть, поставить какую-нибудь музыку? У меня есть новая пластинка Малера.
Далглиш был человек немузыкальный, но знал, что для его тетки музыка значит очень много, гостить в «Пентландсе» и не слушать пластинок было для него просто немыслимо. А теткины познания и увлеченность оказались по-своему заразительны, он даже начал в музыке кое-что открывать для себя. Сейчас настроение у него было такое, что, пожалуй, можно и Малера завести.
Но тут они услышали автомобиль.
– Будь ты неладен, – проворчал Далглиш. – Кого это Бог послал? Надеюсь, не Селию Кэлтроп.
Мисс Кэлтроп, если только ее хорошенько не отвадить, обожала ни с того ни с сего «заглянуть на минуточку», насаждая среди затворников Монксмира светские нравы столичных предместий. В «Пентландс» она особенно часто являлась, когда там гостил Далглиш. Охота на представительного холостого мужчину была для нее естественным занятием. Пусть не для себя, найдутся другие желающие, не пропадать же добру. Раз, когда он приехал к тете, она даже устроила в его честь званый вечер. Он тогда провел его не без приятности – уж очень все это выглядело нелепо и забавно. В бело-розовой гостиной у Селии собрались, будто сейчас только познакомились, немногочисленные монксмирские обитатели, хрустели жареными хлебцами, попивали дешевый херес и вежливо обменивались бессодержательными репликами, а снаружи над мысом гудел и бушевал шторм, и вся прихожая была завалена клеенчатыми плащами и фонарями. Вот уж контраст так контраст. Но потакать ей в таких затеях лучше не надо.
Джейн Далглиш сказала:
– Похоже, это ее «моррис». И, может быть, она не одна, а с племянницей. Элизабет учится в Кембридже, но сейчас дома после болезни – она перенесла инфекционный мононуклеоз. И вчера, по-моему, приехала сюда.
– Надо лежать в постели после такого заболевания. Но, по-моему, их там не двое, а больше. Это не Джастин Брайс блеет?
Блеял действительно Джастин Брайс. Когда мисс Далглиш открыла дверь, стали видны горящие фары и черные силуэты, которые, выбираясь из машины, принимали облик знакомых. Оказалось, что к ним прибыл с визитом весь Монксмир. Даже секретарша Мориса Сетона Сильвия Кедж, девушка с парализованными ногами, тяжело ковыляла на костылях от машины к свету, падающему из открытой двери. Рядом с нею, как бы оказывая моральную поддержку, медленно шла сама Селия Кэлтроп. За ними – Джастин Брайс, блея о чем-то в ночную темень. Рядом с ним – долговязый Оливер Лэтем. И позади всех, хмурая, нахохлившаяся, руки в карманах, словно бы нехотя, не шла, а тащилась Элизабет Марли, племянница, держась нарочно особняком и поглядывая по сторонам, хотя вокруг ничего не было видно. Брайс крикнул:
– Добрый вечер, мисс Далглиш! Добрый вечер, Адам! Не вините меня за вторжение. Это все Селия. Мы приехали получить профессиональный совет, мои милые. Мы – это все, кроме Оливера. Его мы встретили по дороге, он шел занять у вас немного кофе. Так он, по крайней мере, говорит.
Лэтем подтвердил:
– Да, я забыл вчера купить кофе, когда ехал из города. И решил обратиться к единственным соседям, где дадут хорошего кофе и не будут читать мораль о том, как я плохо веду хозяйство. Знай я, что у вас гости, вполне мог бы подождать до завтра.
Однако намерения уйти он не выказал.
Прибывшие втянулись в гостиную, щурясь на свет, и вместе с ними ворвался холодный ветер, так что из камина выпучилось и расплылось по комнате белое облако дыма. Селия Кэлтроп прошествовала прямо к огню и уселась в кресле Далглиша с царственным видом, как бы готовая принять поклонение подданных. Она изящно выставила достаточно стройные лодыжки, являющие резкий контраст с грузной, грудастой, перетянутой фигурой и дряблыми веснушчатыми руками. Ей было, пожалуй, под пятьдесят, но на вид казалось больше. Как всегда, густо, но умело накрашенная – карминовый лисий ротик, глубоко посаженные глаза с оттянутыми книзу уголками (что на рекламных фотографиях выглядело очень «духовно») обведены голубыми тенями, на ресницах жирно положена тушь. Она сняла с головы шифоновый шарфик и обнажила последнее произведение своего парикмахера – сквозь младенчески жиденькие волосики почти неприлично просвечивала гладкая розовая кожа.
С ее племянницей Далглиш до этого виделся всего два раза и теперь, здороваясь с ней за руку, заметил, что Кембридж ее мало изменил. Та же девочка, как он ее запомнил, насупленный взгляд, тяжелые черты лица. Лицо неглупое, ему бы искру живости, могло бы даже выглядеть привлекательным.
Прежнего покоя в доме как не бывало. Удивительно, до чего много шума способны производить семь человек. Сначала усаживали Сильвию Кедж – процедура, которой властно распоряжалась мисс Кэлтроп, впрочем, лишь на расстоянии. Наружность Сильвии была примечательной, даже, можно сказать, красивой – если забыть про уродливые парализованные ноги в шинах, мощные плечи и крупные мужские кисти рук, переразвитые от постоянного пользования костылями. Лицо, смуглое, как у цыганки, и продолговатое, обрамляли черные волосы до плеч, расчесанные на прямой пробор. От природы сильное, волевое, оно у нее было всегда сложено в гримасу смирения, кротко и безропотно переносимого страдания, которая так не шла к высокому, умному лбу. Большие черные глаза рассчитанно взывали к жалости. Теперь Сильвия вносила свою лепту в общую суету – твердила, что ей вполне-вполне удобно, хотя это было явно не так, просила тоном жалобным и томным, имеющим, естественно, силу беспрекословного приказа, чтобы костыли прислонили тут же, рядом с креслом, то есть у всех на ходу, и вообще успешно внушала присутствующим чувство стыда за их незаслуженное здоровье. Этот спектакль Далглиш уже имел случай наблюдать прежде, но сегодня чувствовалось, что она играет без вдохновения, почти машинально. Она действительно выглядела сегодня больной и несчастной. Черные глаза отсвечивали тускло, как два камешка, от ноздрей к углам рта пролегли глубокие страдальческие складки. Похоже было, что она мало спала. Когда Далглиш протянул ей рюмку с хересом, оказалось, что руки у нее дрожат. В порыве искреннего сострадания он обхватил ее пальцы своими и придержал, чтобы она могла выпить. А потом с улыбкой дружески спросил:
– Ну, что такое случилось? Не могу ли я помочь?
Однако с ответом выступила Селия Кэлтроп:
– Разумеется, с нашей стороны нехорошо беспокоить вас с Джейн в первый же вечер. Я это отлично сознаю. Но мы чрезвычайно встревожены. Мы с Сильвией, по крайней мере. Мы очень обеспокоены.
– А я лично, – подхватил Брайс, – не столько обеспокоен, сколько заинтригован, чтобы не сказать обнадежен. Видите ли, пропал Морис Сетон. Хотя боюсь, это всего лишь рекламный трюк перед выходом нового шедевра, и мы скоро будем иметь несчастье опять видеть его среди нас. Впрочем, не надо смотреть на будущее так мрачно.
Надо сказать, что вид у него и в самом деле был вовсе не мрачный. Сидя раскорякой на низкой скамеечке перед камином, весь подавшись к теплу и вертя длинной шеей, он походил на вредную черепаху. В молодости у него было необыкновенное лицо: впалые щеки, широкий подвижный рот, огромные лучистые серые глаза, полуприкрытые тяжелыми веками. Но теперь, дожив до пятидесяти, он понемногу окарикатурился. Глаза словно еще разрослись, но померкли и слезились, будто он все время шел против ветра. Волосы отступили со лба, выцвели и огрубели, как старая солома. Ямы щек под торчащими скулами придавали всей голове вид черепа. Только руки не изменились, и он сейчас протягивал их к огню, мягкие, нежные и белые – совсем девичьи.
Улыбнувшись Далглишу, Брайс продолжал иронизировать:
– Пропал писатель-детективщик. В годах. Неопасен. Характер нервный. Сложения мелкого. Нос узкий, прямой. Зубы торчат. Плешь. Большой кадык. Нашедшего просят взять себе… Вот мы и явились к вам за советом, дружище. Вы ведь только-только после очередного триумфа, если не ошибаюсь. Как нам быть? Подождать, пока Морис сам объявится, и сделать вид, что не заметили пропажи? Или сыграть ему на руку и обратиться для розыска в полицию? Ведь если это действительно рекламный трюк, с нашей стороны будет только любезно пойти ему навстречу. Бедняга Морис так нуждается в помощи.
– Шутки здесь совершенно неуместны, Джастин, – сурово оборвала его мисс Кэлтроп. – И я ни на миг не допускаю, что это рекламный трюк. Иначе бы я не явилась сюда беспокоить Адама, когда ему так необходим мирный отдых после такого трудного, изматывающего расследования. Какой вы молодец, Адам, что сумели его схватить, прежде чем он совершил новое злодейство! Меня просто физически тошнило, когда я читала про это ваше дело. А теперь что с ним будет? Подержат в тюрьме на государственных хлебах и отпустят – пусть убивает других детей? Не понимаю, мы что, в этой стране все с ума посходили? Взять да повесить его ко всеобщему благу, и конец!
Далглиш был рад, что сидит лицом против света. Он слишком хорошо помнил, как был взят Поули. Маленький такой, поганый человечек, замухрышка, смотреть не на что. И вонял страхом. Год назад от него ушла жена, сморщенная заплатка на рукаве дешевого пиджачка была явно его собственной работы. И Далглиш все время смотрел на эту заплатку, словно чтобы удостовериться, что перед ним все-таки человек. Что ж, теперь зверь уже в клетке, публика и пресса вольны разливаться в похвалах полиции вообще и суперинтенданту Далглишу в частности. А Далглиш чувствует на себе пятно вины. Почему – пусть психиатры разбираются. Ему это чувство было знакомо и раньше, он сумеет с ним совладать. Особенно долго оно его никогда не мучило, и не было случая, чтобы из-за него захотелось сменить профессию. Все так, но только обсуждать этого Поули с Селией Кэлтроп он не намерен.
Он встретился взглядом с тетей на другом конце комнаты. Она спокойно спросила:
– Чего бы вы, собственно, хотели от моего племянника, мисс Кэлтроп? Если мистер Сетон пропал, то ведь это дело местной полиции, не так ли?
– А вот мы и не знаем! – воскликнула мисс Кэлтроп и залпом осушила рюмку амонтильядо, словно это был дешевый хозяйственный херес. Да еще потянулась за добавкой. – Морис мог скрыться нарочно, в своих личных целях, например, чтобы собрать материал для новой книги. Он говорил, что на этот раз пишет нечто особенное, совсем не в обычной манере классического детектива. Он вообще подходит к работе очень добросовестно, никогда не станет писать о том, чего не испытал на собственном опыте. Это у нас тут все знают. Помните, как он три месяца ездил с бродячим цирком, прежде чем написать «Убийство на натянутой проволоке»? Конечно, тут сказывается некоторый недостаток творческого воображения. Я, например, в своих книгах никогда не исхожу из личного опыта.
– Вы меня очень утешили, милая Селия. Вспомнить только, что пришлось пережить вашей последней героине! – немедленно откликнулся Брайс.
Далглиш поинтересовался, когда видели Сетона в последний раз. Мисс Кэлтроп разинула было рот, но ее опередила Сильвия Кедж. От хереса и тепла она слегка разрумянилась и успела взять себя в руки. Теперь, при молчании остальных, она стала рассказывать Далглишу:
– Мистер Сетон в понедельник уехал в Лондон, с тем чтобы пожить некоторое время у себя в клубе, это «Клуб мертвецов» на Тэвисток-сквер. Он всегда в октябре перебирается на пару недель в клуб. Любит осенний Лондон. И за это время подбирает в клубной библиотеке материал для своих книг. С собой он захватил небольшой чемодан и портативную машинку. Уехал поездом из Хейлсворта. Он говорил мне, что задумал новую книгу, совсем в другом духе, чем обычно, и мне показалось, что он очень воодушевлен своим замыслом, но о чем именно будет книга, он мне не рассказывал. Говорил только, что все изумятся. Мы условились, что во время его отсутствия я буду приходить работать у него в доме до обеда, и если ему что-то понадобится сообщить, он будет звонить в десять часов утра. Так всегда и было, когда он уезжал работать в Лондон. Он пишет на портативной машинке через два интервала и по частям пересылает мне, а я перепечатываю. Потом он редактирует весь текст, и я перебеливаю рукопись для издательства. Эти куски, что он присылает из клуба, иногда идут не подряд, в городе он обычно пишет только городские сцены. Поэтому не знаешь, чего ждать со следующей бандеролью. Ну и вот. Во вторник он позвонил сказать, что завтра вечером надеется отправить мне новую порцию, а заодно попросил подштопать кое-что из вещей. Говорил совершенно нормальным, спокойным голосом.
Тут мисс Кэлтроп все же не вытерпела:
– Со стороны Мориса это просто безобразие – пользоваться ее услугами для штопки носков и чистки серебра. Квалифицированная секретарь-машинистка, а на что уходит ее время? Бог знает что такое! У меня у самой на диктофоне накопилась масса материала для перепечатки, ждет своей очереди. Впрочем, сейчас речь не о том. Мое отношение к этому тут все знают.
Все действительно знали. И разделяли бы негодование «милой Селии» гораздо горячее, если бы не ее очевидная личная заинтересованность. Коль скоро есть возможность попользоваться чужим трудом, тут она обязательно должна быть в очереди первая.
Сильвия Кедж словно не слышала возмущенной реплики мисс Кэлтроп. Она сидела, не отводя от Далглиша черных глаз. Он негромко спросил:
– Ну а следующее известие от мистера Сетона когда поступило?
– Следующего известия не было, мистер Далглиш. В среду, пока я работала в «Сетон-хаусе», он так и не позвонил, но это меня не насторожило. Он иногда по несколько дней не звонит. Сегодня с утра я опять туда пришла, надо было кое-что догладить, и позвонил мистер Плант, это управляющий «Клуба мертвецов», а его жена там шеф-повар. Он сказал, что они очень встревожены: мистер Сетон вышел из клуба во вторник перед ужином и не вернулся. Постель не тронута, вещи и машинка на месте. Сначала мистер Плант не хотел поднимать шум, он думал, что мистер Сетон уехал по своим делам и мог задержаться, но когда он и на вторую ночь не вернулся и не дал о себе знать, они забеспокоились. И мистер Плант решил позвонить ему домой. А я не знала, что делать. С единокровным братом мистера Сетона я связаться не могу, он недавно переехал, и у нас нет его адреса. Больше никаких родственников нет. И потом, я не уверена, что мистер Сетон одобрил бы мои розыски. Я предложила еще немного подождать, и мы условились с мистером Плантом, что дадим друг другу знать, как только что-нибудь станет известно. Но перед обедом пришла бандероль с рукописью.
– Мы ее захватили сюда, – возгласила мисс Кэлтроп. – И конверт тоже.
Она торжественно извлекла бумаги из необъятного ридикюля и протянула Далглишу. Конверт был обычный, почтовый, светло-коричневого цвета, размером четыре дюйма на девять, адрес напечатан на машинке: «Морису Сетону, эсквайру, „Сетон-хаус“, Монксмир, Суффолк». Внутри лежали три листа неумелой машинописи через два интервала.
Мисс Кедж пояснила упавшим голосом:
– Он всегда адресует бандероли с рукописью самому себе. Но это не его работа, мистер Далглиш. Не он это писал, и не он печатал.
– Откуда вы знаете?
Собственно, вопрос был излишний. Подделать чужую руку на машинке практически невозможно, а что до стиля, то эта девушка, перепечатавшая столько сочинений Мориса Сетона, конечно, узнала бы его стиль с первого взгляда. Но она и не успела ничего ответить, опять вмешалась Селия Кэлтроп:
– Давайте я прочитаю, вам все сразу будет понятно.
Она извлекла из ридикюля большие усаженные камешками очки, водрузила на нос, поудобнее устроилась в кресле. Итак, Морис Сетон впервые удостоился публичного чтения, подумал Далглиш. Автору, конечно, польстила бы заинтересованность публики и важные ужимки Селии Кэлтроп, возможно, тоже. Получив в руки работу собрата по перу и завладев вниманием аудитории, Селия принялась за дело вдохновенно:
– «Керрадерс раздвинул портьеру из бус и переступил порог ночного клуба. Минуту он стоял в дверях, статный и, как всегда, элегантный, в хорошо сшитом смокинге, не без надменности разглядывая холодными, ироничными глазами тесно поставленные столики, дешевый псевдоиспанский декор, убогую публику. И это – логово самой опасной в Европе разбойничьей шайки! Здесь, под вывеской заурядного, обшарпанного ночного клуба, на первый взгляд ничем не отличающегося от сотни других таких же по всему Сохо, действует властный ум, чьей воле подчиняются влиятельнейшие преступные синдикаты Запада. Кажется неправдоподобным. Но и все это фантастическое приключение кажется таким же неправдоподобным. Он сел за столик прямо у двери и стал смотреть и ждать. Заказал подошедшему официанту жареных креветок, зеленый салат и бутылку кьянти. Неопрятный коренастый киприот принял заказ и без единого слова удалился. Знают ли они о том, что Керрадерс здесь? И если да, то долго ли заставят себя ждать?
В дальнем конце зала возвышалась маленькая эстрада с тростниковым занавесом и красным стулом у рампы. Вдруг свет во всех люстрах померк, пианист у эстрады заиграл медленную сладострастную музыку. И из-за тростникового занавеса вышла женщина, белокурая и прекрасная, не юная, а зрелая, полногрудая, двигающаяся с вызовом и грацией, позволяющей предположить русскую кровь. Гибко ступая, она приблизилась к стулу и начала медленно расстегивать молнию на своем вечернем платье. Вот оно соскользнуло по ногам на пол. Под платьем на ней ничего не было, кроме черного лифчика и узкой набедренной повязки. Сидя на стуле спиной к публике, женщина изогнула руки и расстегнула пуговичку меж лопаток. За столиками раздались хриплые возгласы одобрения:
– Рози! Рози! Браво, Рози! Молодцом! Давай-давай!»
Мисс Кэлтроп прервала чтение. Все молчали. Слушатели были явно подавлены. Потом Брайс сказал:
– Почитайте еще, Селия! Что же это вы остановились на самом интересном месте? Как поступает Рози? Набрасывается на высокородного Мартина Керрадерса и насилует его? Я давно считал, что он этим кончит. Или я рано радуюсь?
Мисс Кэлтроп произнесла:
– Дальше читать нет надобности. Доказательства налицо.
Сильвия Кедж снова обратилась к Далглишу:
– Дело в том, мистер Далглиш, что мистер Сетон никогда бы не дал своему персонажу имени Рози. Так звали его мать. Он сам мне как-то сказал, что не будет употреблять этого имени в своих книгах. И не употреблял.
– Тем более для какой-то проститутки в Сохо, – подхватила мисс Кэлтроп. – Мистер Сетон часто рассказывал мне о матери. Он ее обожал. Боготворил. Он чуть не скончался от горя, когда она умерла и отец женился вторично.
В голосе мисс Кэлтроп прозвучала горечь несбывшегося материнства.
– Позвольте-ка мне взглянуть, – вдруг попросил Оливер Лэтем. Селия протянула листки, и, пока он их рассматривал, все выжидательно молчали. Он вернул их, не проговорив ни слова.
– Ну что? – спросила его мисс Кэлтроп.
– Ничего. Я просто хотел посмотреть. Я знаю почерк Сетона, но это на машинке. И вы говорите, печатал не он.
– Я в этом совершенно уверена, – сказала мисс Кедж. – Но почему уверена, не могу объяснить. Он печатает не так. Хотя машинка его.
– А что можно сказать о стиле? – поинтересовался Далглиш.
Все задумались. Наконец Брайс ответил:
– Типичным Сетоном это, пожалуй, не назовешь. Он все-таки мог прилично писать, когда хотел. А это производит впечатление даже какой-то… нарочитости, вы не находите? Словно человек старался писать плохо.
Элизабет Марли, все это время молча сидевшая в стороне, как ребенок, который дуется на то, что его силком привели и посадили скучать среди взрослых, вдруг нетерпеливо сказала:
– Если это подделка, то явно рассчитанная на то, что мы сразу разгадаем. Джастин прав, стиль насквозь фальшивый. И не случайно, конечно, выбрано единственное имя, которое не может не насторожить. Ну почему обязательно Рози? Если хотите знать мое мнение, то это просто сам Морис Сетон шутки шутит. А вы все купились. Вот увидите, мы еще прочитаем описание этого случая в его новой книге. Вы же знаете, он любит сначала поставить эксперимент, а потом уж пишет.
– Действительно, такая ребяческая затея вполне в его вкусе, – согласился с ней Оливер Лэтем. – И мне совершенно не улыбается оказаться невольным участником его дурацких экспериментов. Предлагаю выбросить все это из головы. Рано или Поздно он сам объявится.
– Морис – человек со странностями и очень скрытный, это правда, особенно в том, что касается его работы, – подтвердила и мисс Кэлтроп. – И вот еще что. Мне случалось подкидывать ему кое-какие полезные идеи. И он их пускал в дело, это совершенно определенно. Но хоть бы раз потом вспомнил. Я, разумеется, не ожидала формальных изъявлений признательности. Я только рада, если могу помочь собрату по перу. Но все-таки как-то странно – выходит книга, в ней использованы твои идеи, а Морис даже спасибо не скажет.
– Он небось просто забыл, что не сам это придумал, – снисходительно предположил Лэтем.
– Морис никогда ничего не забывал, Оливер. У него был необыкновенно ясный ум. И работал он очень методично. Если я ему что-то предлагала, он всегда делал вид, что не особенно заинтересовался, только буркнет, что, мол, это можно будет при случае использовать. А сам, по глазам видно, уже ухватился за подсказку и не чает поскорее примчаться домой, чтобы занести ее на каталожную карточку. Мне-то, конечно, не жалко. Но не мешало бы иногда и сказать, что спасибо, мол, очень обязан. Одну вещь я ему подсказала в прошлом месяце и держу пари, найду ее в следующей книге.
Пари никто не принял. Брайс сказал:
– Вы совершенно правы, Селия. Не вам одной случалось подкидывать ему по мелочи. А зачем? Бог весть. Просто иной раз придет в голову новый оригинальный способ убийства, вот и жаль, чтобы зря пропадал, когда бедняга Сетон явно уже исчерпал всю свою фантазию. Но, не считая хищного блеска во взоре, – ни намека на благодарность! Впрочем, теперь, как вы все сами понимаете, он от меня больше помощи не дождется. После того, что он сделал с Арабеллой!..
– Нет, я ему подсказала не новый способ убийства, а просто некоторую ситуацию, – отозвалась мисс Кэлтроп. – Мне подумалось, что получился бы очень даже неплохой зачин для книги. Я Морису все время твердила, что читателя надо захватить с первых же строк. И вот представьте себе. По морю плывет лодка, а в ней труп с отрубленными кистями рук.
В ответ ей в комнате возникла такая полная и внезапная тишина, что на бой каминных часов все резко повернули головы, будто он возвестил время казни. Далглиш смотрел на Лэтема – тот весь напрягся и замер, с силой сдавив пальцами хрупкую ножку рюмки. Что пряталось под бледной, каменной маской его лица?