Возвращение в никуда (Нина Кривошеина)

Секунда молчания, и курсант так же медленно и четко продолжил свой караул по кремлевскому коридору.

Нина упала на ближайший стул, глядя на барышню и благодаря ее глазами. Отчетливо поняла, что та, быть может, жизнь ей спасла…

Вскоре появился высокий немолодой человек в пенсне, с бородкой — В.Д. Бонч-Бруевич, который в то время был секретарем Совета народных комиссаров. Нина так и кинулась к нему со своей просьбой. Однако « Бонч-Бруевич поспешно ушел в свой кабинет, сказав:

— Я ничего не могу поделать, вы напрасно думаете… Ваш отец виноват в тяжких преступлениях, он будет отвечать по всей строгости наших законов, советую о нем больше не хлопотать, все равно ничего не изменится.

Не чуя ног, Нина добежала до ворот, боясь, вдруг караульные сменились. Там стояли двое других солдат, но и прежние тоже.

— А мы нарочно ждали, — сказал один из них, — а то ведь эти-то тебя не знают — могли и не выпустить.

Ей так странно показалось: такие же люди, как эти солдаты — народ, — заключили ее отца в тюрьму и грозят ему расстрелом.

Как будто каждый человек по отдельности может быть добр, а вместе… Вскоре она опять столкнулась с необъяснимым сочувствием людей.

Нина получила пропуск в Бутырскую тюрьму на свидание с отцом. Ехать надо было на трамвае, но вагоны до отказа набиты, толпа втискивалась молча, жестоко, и Нина не могла войти. Рядом с ней топтались два солдата, оба бородатые, но не старые. Она взмолилась:

— Товарищи, попятите мне влезть, а то я очень спешу.

Те засмеялись:

— Все спешат, не ты одна!

— Да мне на свидание, в тюрьму. Там отец, а у меня пропуск пропадет.

— Так бы и сказала, это дело другое.

Подошел трамвай. Один солдат подхватил Нину за талию, другой начал работать кулаками, и все трое внеслись, будто по воздуху, в трамвай. А потом они снова всех растолкали, спустили Нину на тротуар и навеки исчезли из ее жизни, уехав дальше в дребезжащем вагоне…

Нина повидалась с отцом, а потом еще пыталась предпринимать какие-то нелепые шаги по его освобождению, пока бывший управляющий Коломенским заводом, у которого она остановилась в Москве, не сообщил ей, что Елена Исаакиевна хочет с ней повидаться.

Уговорились встретиться на улице. Нине показалось, что в этом свидании с любовницей отца есть что-то воровское.

Елена была одета в черное, выглядела очень авантажно, держалась просто. Без лишних слов она приказала Нине больше не хлопотать об отце, потому что сама это дело ведет, и не стоит лишними визитами привлекать внимание и создавать вокруг отца шум.

Нина вернулась в Петроград. В октябре она узнала, что Алексей Павлович все-таки освобожден из тюрьмы, один день проведет в Петрограде, а затем он, Елена Исаакиевна и двое младших детей Гревса, с которыми она не расставалась, переходят границу с Финляндией, недалеко от Белоострова. Нина успела с отцом проститься, и напоследок он заклинал ее никуда из Петрограда не уезжать:

— В большом городе есть шансы выжить — в провинции или в деревне тебя сразу заметят, и там ты погибнешь.

Тогда все были уверены, что расстаются ненадолго, что безумная революционная коловерть скоро кончится, что они вновь встретятся в Петрограде… Все вышло не так. Они и впрямь встретились, однако не в Петрограде, а уже в Париже.

Время шло, а новый режим что-то не собирался рушиться. Никто не понимал, что он — как раз надолго.

В 1919 году Нина получила возможность отправить Алексею Павловичу Мещерскому письмо с оказией. Писала, что жизнь стала почти непереносимой, резко наступил страшный голод, топлива нет. Вот так скоро и погибнут все от цинги, а то и просто от голода и холода… Нина писала и думала: кажется, пора отсюда бежать. И делать это на-. до теперь же, не задумываясь.

Решаясь покинуть Россию, Нина знала отлично, что возврата не будет. Но она осталась в этом мире совсем одна: отец был в Париже; почти все знакомые и родные уехали, бежали еще в 1918 году; старшая сестра Нины с мужем уехали на Украину, переодевшись под чету рабочих (встретились сестры уже в эмиграции). Нина говорила о себе: я совсем одна! Она чувствовала себя и впрямь одинокой, без всякой поддержки, без сильной мужской руки.

Нина вышла замуж за Николая Левицкого, однако этот брак просуществовал недолго, она не любила о нем вспоминать. Правда, рассталась она с мужем уже в эмиграции, но за все время жизни с ним в России она никогда не чувствовала рядом с собой мужчину, на которого можно положиться. А вышла она за него в угаре отчаяния после того, как ее разлучили с Прокофьевым, чтобы избавиться наконец от опеки матери. И вот теперь она мечтала уйти и от него, и от большевиков, бежать без оглядки, спастись от уродливой жизни, от страха, который так цепко всех забрал. Ей хотелось жить без обысков, без этого жуткого чувства обреченности, которое охватило осенью 1919 года весь чудный умиравший столичный город.

А надеяться Нина могла только на отца…

В декабре Мещерский, имевший знакомых среди лидеров Белого движения, заручился поддержкой финского правительства, которое присылало в Петроград официальных проводников: они помогали некоторым избранным уйти из Совдепии по льду Финского залива. Пока это было возможно — беспощадный аппарат государственного террора еще только набирал силы.

Мать уходить вместе с Ниной отказалась, да и дочери запрещала. Они страшно поссорились тогда. Нина все же ушла… Позже она узнала, что из-за этого ее бегства и из-за того, что в Париже она сдружилась с новой женой отца, мать прокляла ее с церковной паперти — прокляла страшным материнским проклятием. Потом, во время своих необъяснимо, несправедливо тяжелых «хождений по мукам», она вспоминала это проклятие, которое накрывало всех ее близких и даже «детей до седьмого колена»…

Проводника звали Содер. Он не скрывал, что шансов дойти благополучно мало. На этом маршруте многие утонули или замерзли, иные были тяжело ранены или схвачены и расстреляны. Шла война, фронт проходил недалеко от Белоострова.

Содер сказал Нине, что надо достать теплые валенки на толстых подошвах и белые халаты. Она занялась приготовлениями. Человека, который брал заказы на валенки, Нина упросила сделать тройные подошвы.

Продала шубу отца, а на вырученные деньги купила мясо и масло, чтобы немножко подкормиться и окрепнуть перед нелегкой дорогой.

И вот у Нины, ее мужа и еще у троих людей, которых также должен был увести Содер, все было готово. Ждали морозов, чтобы лед встал покрепче. Наконец стало ясно, что ждать больше нельзя, дозоры пограничников становились все более многочисленными.

До Белоострова добирались в дачном поезде порознь, делая вид, что не знают друг друга. Внешний вид у Нины был заметным: меховая шуба из настоящего котика (первая и последняя ценная одежда в ее жизни), чудесная белая горностаевая шапочка, белые вязаные перчатки и пресловутые белоснежные валенки с тремя подошвами. Один из спутников Нины, Захаров, ехавший в том же вагоне, был одет проще, вот только… Все время делал вид, что читает «Правду», но, сам того не замечая, держал ее вверх ногами!

На счастье, все обошлось, на них никто не обратил внимания.

Когда стемнело, беглецы сошлись вместе и спустились к берегу залива. Надели белые халаты с капюшонами, связались в одну цепочку веревкой, а Нине в руки дали альпеншток. Все почти без слов… Нине выпало идти первой — она была худая и легкая, но у берега она сразу провалилась в воду по пояс.

Ее вытащили. Только благодаря шубе и валенкам она почти не вымокла.

Идти было трудно: туман, на пути глыбы льда и снега, а под ногами тонкий лед, издававший зловещий треск. Так, с небольшими остановками, шли и карабкались часа три.

И вдруг… увидели совсем рядом фонарь, улицу, услышали голоса — они оказались в нескольких шагах от Кронштадта! Охрана услыхала подозрительные звуки на льду и начала ощупывать окрестности двумя мощными прожекторами — от них становилось светлее, чем днем.

Путники замерли. Прожектора то вспыхивали, то гасли. В период темноты беглецы осторожно пятились, потом опять замирали без движения, почти без дыхания. Наконец матросы ушли. И путники двинулись своим путем, то доверяясь интуиции, то компасу, то памяти Содера. Шли всю ночь, а когда к девяти утра совсем рассвело, из тумана вылез берег, сосны, красная деревянная избушка… Финляндия!

Как ни странно, Нина потом никак не могла радоваться, что спаслась: мысль, что она навеки покинула Петроград, с каждым днем все больше ее мучила: «Как я могла?!»

И в течение многих лет она потом часто видела один и тот же сон: вот улица Кирочная, вот ее дом, все отлично, все на месте… Во сне думала — надо пойти к соседям, узнать, как они? Выходила радостно на улицу и вдруг слышала отчетливый мужской голос:

«Их давно нет, они ведь в эмиграции…»

Ну что ж, теперь и она была в эмиграции.

Зато на свободе.

Словно для того, чтобы в полной мере прочувствовать эту свободу, Нина разошлась с мужем. Процесс прошел просто стремительно — по обоюдному согласию. Однако Алексею Павловичу Мещерскому пришлось выплатить отступного Левицкому. Нина тогда поклялась отцу: торопливых решений она принимать не будет, больше никаких любовей! Она и в самом деле довольно скромно жила в Париже и в Ницце три с половиной года (отец помогал ей, сколько мог), а в июне 1924-го нарушила-таки слово и в Париже вышла замуж за Игоря Александровича Кривошеина.

Ну что ж, этот человек был достоин ее внезапно вспыхнувшей любви — и оставался достоин любви и нерушимой верности Нины всю жизнь. Они соединились «на горе и радость» — и всего этого хлебнули с избытком.

Игорь был сыном Александра Васильевича Кривошеина, известного государственного деятеля, министра земледелия, реформатора и соратника Столыпина. А затем, после революции, старший Кривошеий был премьер-министром правительства Врангеля в Крыму. Игорь окончил Пажеский корпус, знал несколько языков. Воевал во время Первой мировой против немцев, а потом, в Гражданскую, против большевиков в деникинской и врангелевской армиях. Закончил войну в чине штабс-капитана и выбрался из Крыма в 1920 году на английском эсминце вместе с отцом.

После Константинополя Кривошеины приехали в Париж, и уже через две недели Игорь начал учебу в Сорбонне на физико-математическом факультете. Он получил диплом инженера-электротехника и вскоре познакомился с Ниной.

Она была очень красива тогда: яркая, маленькая, словно диковинная птичка…

Устроились молодые супруги сперва скромно, в дешевом районе. Нина была совершенно неопытна, несведуща в самых простых вопросах хозяйства: не умела поджарить кусок мяса, не представляла себе, как разжечь в камине кругленькие мячики из угольной пыли (а другого вида отопления в той квартире не было), как выстирать мужскую пижаму, как одной выходить на улицу, где кругом почти одни арабы. Иногда к ней в квартиру поднималась консьержка дома и хоть чему-то учила: сковороду надо сперва разогреть, а не класть мясо на холодную, белье следует замочить, а уж потом его стирать… Она наставляла Нину, как одной спичкой разжечь камин, как влажной метелкой чистить жалкий, потертый ковер…

Впрочем, для людей любящих, молодых, образованных все это было как-то даже интересно, даже богемно. Игорь и Нина ходили вечером на Монпарнас и усаживались в «Ротонде», кафе, где можно было увидеть всех знаменитостей квартала, который тогда был центром вечернего Парижа. В «Ротонде» часто бывала натурщица Кики, славившаяся красотой на весь Париж; подчас рядом за столиком сидел Илья Эренбург, или Алексей Толстой в шикарной широкополой фетровой шляпе, или кинозвезды. Между кафе «Ротонда» и кафе «Доом» текла река пестрой публики. Это была особая атмосфера послевоенного Парижа, который снова оживал после ужасных потерь войны 1914 — 1918 годов…

Осенью 1925 года Нина внезапно стала… одной из хозяек русского ресторанчика «Самарканд».

В то время это было неудивительно. За ресторанной стойкой оказались многие женщины из эмиграции. Русские рестораны и кабаре являлись одной из характерных черт Парижа двадцатых-тридцатых годов. Одни — совсем скромные, куда ходили люди, которым негде было готовить, одинокие, жившие в самых дешевеньких отельчиках. Другие — роскошные, чрезвычайно дорогие, с кабаре, джазом, с певицами и красивыми дамами для танцев, с обязательным шампанским и со жженкой, которую зажигали, потушив в зале огни, или с шествием молодых людей в нарочито русских костюмах, которые через весь зал торжественно несли на рапирах… шашлыки!

«Самарканд» был чем-то средним. Администрация вселилась в комнату над кафе, небольшой зал украсили цветными платками, на столики поставили лампы в оранжевых абажурах. Появилось пианино, кто-то порекомендовал двух милых юных подавальщиц» ухе знавших толк в ресторанном деле, — и «Самарканд» открылся… Вскоре как-то сама по себе образовалась и артистическая программа.

Ресторан имел хорошую славу — здесь приличная атмосфера, приятная программа и вкусная еда. Нина довольно скоро поняла, что и как нужно делать, но… к концу зимы она свалилась: переутомилась от недостатка сна и свежего воздуха (в ресторане все курили), от вечных забот, когда приходилось крутиться целыми днями «на кассе», которая почему-то частенько оказывалась пуста…

Конечно, Игорь Александрович помогал и тоже участвовал в делах «Самарканда», но мало — он уже начал по-настоящему работать как инженер. Словом, как это часто бывает у русских, которые за всякое новое дело берутся самонадеянно, но неумело, из финансовой путаницы, создавшейся после вынужденного закрытия «Самарканда», выбраться было нелегко. Несколько месяцев Кривошеины просуществовали без света, без газа и даже без воды: все это отключили за неуплату, а платить было нечем. В нетопленой комнате, при свечке, Нина готовила на керосинке (у русских людей всегда и везде найдется керосинка!) ежедневно одно и то же: овсянку на воде и чай. Иногда ходили подкормиться к родителям (тогда-то Нина и сдружилась с мачехой, Еленой Исаакиевной).

Надо было как-то выкарабкиваться, и Нина пошла учиться в школу «стенотипии», то есть машинной стенографии. Это очень простая система стенографии на легонькой портативной машинке, и Нина освоила ее легко. Вскоре она начала работать секретаршей-стенографисткой со знанием трех иностранных языков в старинном французском торговом доме.

Осенью 1928 года Кривошеины переехали в трехкомнатную квартиру на первом этаже в старом доме, с видом на темноватый двор, но в трех минутах от Елисейских Полей. Помаленьку покупали на блошином рынке старинную мебель стиля ампир, абажуры и лампы на светящихся подставках, в то время входившие в моду… Однако, как говорила мудрая мачеха Елена Исаакиевна, кто-то всегда стоит рядом да слушает… Да, да, еще будет в жизни у Нины овсянка на воде, причем и ее она еще сочтет за счастье!

Тогда, в 1930 году, русские еще старались друг друга держаться. Особенно молодые люди, которых начали объединять национально-политические интересы. Нина стала членом партии младороссов.

Это была новая политическая партия, рожденная эмиграцией. Младоросская партия оказалась единственным политическим ответом русского зарубежья на большевистскую революцию. Впрочем, были в ней проявления как белого, так и красного фашизма, но Нину привлек лозунг: «Лицом к России!»

Лицом, а не спиной, как поворачивалась «старшая» эмиграция, считавшая, что с ней из России ушла соль земли и что «там» просто ничего уже нет. Однако младороссы впадали порой в нелепое и почти смехотворное преклонение перед «достижениями» Советов. Однажды Нина услышала сообщение о промышленных и технических достижениях в Советском Союзе, из которого выходило, что до 1920 года в России вообще не было ни промышленности, ни техники… И она взялась доказать, насколько такое мнение ошибочно. Собрав в памяти все, что знала о развитии российской тяжелой промышленности от своего отца, она рассказала о фабриках московского и волжского купечества, о теплоходах на Волге, о телефонизации (одной из старейших в Европе!) и т.п. Кончилось дело так: многие признались, что первый раз в жизни все это слышат.

Между тем Игорь Кривошеий нашел близкие ему идеи в масонской ложе среди масонов-монархистов.

А вскоре случилось событие, которое надолго отвлекло Нину от политических игр:

6 июля 1934 года появился на свет (именно появился — в результате кесарева сечения!) ее сын Никита. Летом 1938 года Нина в первый раз повезла его к сестре в Белград — там в сентябре их и застала весть о войне, о том, что во Франции уже объявлена всеобщая мобилизация. Это было тотчас после того, как немцы оккупировали Чехию. Паника воцарилась страшная. Нина боялась, что вернуться во Францию не удастся, если объявят военное положение, поэтому ринулась с Никитой домой, в сумасшедше тяжелое путешествие. Наконец прибыла в темный Париж, где все фонари были уже затемнены, вокзал тесно окружен конной полицией и в самом деле шла мобилизация… А через три недели умер ее отец..

Елена Исаакиевна уехала в Грецию к родственникам. Нина всецело погрузилась в воспитание сына — няни у нее не было.

Летом 1940 года Нина с Никитой жили в деревне и внезапно угодили в самое пекло, ну просто к черту в зубы, потому что именно Шабри на реке Шэр оказался местом последнего сражения, данного армией генерала Вейгана незадолго до позорного перемирия в Монтуаре, отдавшего Францию врагу, и бесконечное количество беглецов прошло через деревню. То, что немецкая армия скоро появится и в Шабри, становилось все яснее. В каждом дворе рыли траншеи на случай обстрела, в любую минуту все были готовы к эвакуации.

Наступило 18 июня. Париж был уже занят, и войска вермахта безудержно стремились к югу и западу от столицы Франции.

В этот трагический день генерал де Голль произнес по радио свой знаменитый призыв к сопротивлению и продолжению войны вне территории Франции.

Радиоприемник стоял на стуле, Нина опустилась перед ним на колени и накинула на голову два одеяла, чтобы лучше слышать.

Сперва она растерялась: трансляция была из Лондона, и неизвестный генерал призывал продолжать борьбу. Франция проиграла лишь одно сражение, а не войну, говорил он и обращался ко всем офицерам, солдатам, военным инженерам, летчикам и морякам — вступайте в ряды войск свободной Франции, через два часа будет открыта запись по такому-то адресу в Лондоне! Закончил он словами: «Vive la France !» Нина высовывала голову из-под одеял и сообщала всем домашним, что услышала. Кто-то восклицал — да кто же это? От чьего имени он говорит? Да как же это в Лондоне записываться?.. Все были чрезвычайно взволнованы, кто-то даже заплакал. (Уже после войны Нина узнала, что де Голль с трудом выговорил себе время на английском радиовещании, приехал на такси со своим адъютантом).

Скоро Франция была оккупирована.

В конце октября Кривошеины с большим трудом вернулись домой, в Париж. Ей трудно было поверить — немецкие военные на улицах Парижа! Нина два дня не решалась выйти из дома, приняла твердое решение: выходя на улицу, немцев просто не видеть.

Это оказалось отличным приемом, и вскоре она уже спокойно шла за покупками или стояла в очереди за картошкой и овощами, начисто игнорируя встречавшихся офицеров, которые поселились в роскошных гостиницах квартала.

Зима была холодная. Почти все школы были закрыты, детей на улицах Парижа не было видно. В феврале грянула эпидемия гриппа, в жару и диком бронхите валялись целые семьи. Кривошеины жили в старом доме, где в каждой комнате был камин; уголь в зиму можно было достать, Нина топила в столовой печку медленного сгорания, так называемую «саламандру», и от холода семья не страдала. Но питались они плохо, скудно, однообразно, сахара почти не видели, да и соль было трудно достать.

Нина понимала, что сыну нужно общаться с ровесниками, и с трудом устроила его в частную школу на противоположном берегу Сены — не слишком далеко, ходу около четверти часа. И вот они по утрам начали ходить в эту школу. Морозы стояли для Парижа небывалые: минус 15, даже минус 18[1], снегу было уйма, его никто не убирал, и он громадными сугробами лежал вдоль тротуаров.

К весне на улицах Парижа появились автобусы на газогенераторных установках, метро работало более или менее исправно, частных машин не было, такси тоже. Одни немцы гоняли на серых военных машинах — ездили с бешеной быстротой и не обращали внимания на пешеходов. Появились велосипедные «рикши» (коляску везли двое).

Никита никак не мог приспособиться к «новой жизни»… Как-то Нина приболела, и за Никитой смотрела одна милая русская дама по имени Варвара Ильинична. Она водила Никиту в школу и гулять. А в те дни по Парижу сновало бесконечное количество брошенных собак. Около дома, где жили Кривошеины, сновал белый фокстерьер — Нина с Никитой его несколько раз встречали и очень жалели. Этот фоксик вдруг попался навстречу Никите и Варваре, когда они шли из школы, а сразу за собачкой шел, прогуливаясь, высокий немецкий офицер в шинели, в форменной фуражке, со стеком в руке и… с моноклем в глазу! Таких почти карикатурных фигур в немецкой армии уже было мало. Внезапно Никита вырвал руку из Варвариной руки, подбежал к офицеру, встал перед ним, загородив путь, и громко закричал по-французски:

— Возьмите эту собаку! Вы должны ее взять, из-за вас она потеряла свой дом!

Немец, оказалось, хорошо знал французский. Он нагнулся к Никите и сказал:

— Но, мой мальчик, я не могу взять собаку, она не моя.

Никита с плачем стал бить офицера кулачками по шинели и все твердил:

— Это вы виноваты!..

Прохожие остановливались, таращились с ужасом. Но немец довольно добродушно повторял:

— Я сожалею, я сожалею…

Тут бедная, оторопевшая от неожиданности и страха Варвара опомнилась, подбежала и схватила Никиту за руку.

Немец покачал головой, отдал Варваре честь и пошел дальше, а Варвара, не помня себя от страха, дотащила заплаканного Никиту до дома. Конечно, ему невероятно повезло: он нарвался, так сказать, на порядочного человека. Инцидент мог закончиться и плачевно, бывали случаи, когда из-за неосторожного слова ребенка, сказанного при немцах, происходили большие неприятности.

Зима и весна 1941 года тянулись долго.

Над Англией завывали немецкие самолеты.

Каждое воскресенье в десять вечера Нина, накрывшись платками, слушала по Би-би-си передачи, которые вел Джон Бойтон Пристли, известный писатель. Он подробно повествовал о ночной жизни Лондона под бомбежками…

Но вот наступило памятное воскресенье, 22 июня. Нина причесывалась, когда Никита вбежал в ванную с криком:

— Война, война! Гитлер напал сегодня в пять утра!

Нина бросилась к приемнику, перевела на немецкую волну — и сразу полилась речь Геббельса, которую без конца повторяли:

«Сегодня в пять утра наши славные войска…

Сопротивления пока нет, продвижение внутрь страны идет усиленным темпом…»

И буквально через пять минут русские парижане поняли, что это — и их война…

В дверь постучали. Пришли немецкие солдаты и арестовали Игоря Александровича.

Куда увезли — было неведомо. Точно так же были арестованы практически все знакомые Кривошеиных — русские, причем именно мужчины: взяли князя Владимира Красинского, сына великого князя Андрея Владимировича и Матильды Кшесинской; генерала Николая Лаврентьевича Голеевского, когда-то, во время Первой мировой войны, русского военного атташе в Вашингтоне; бывшего адвоката Филоненко… И отца Константина Замбрежицкого, настоятеля церкви в Клиши, и еще, и еще… Оказалось, всего забрали около тысячи человек.