Помоги проекту - поделись книгой:
— Не стойте на месте, разогревайтесь, — твердил он беспрестанно. — Смелее!
В тот вечер среди зрителей были родители Тамары, брат Лев, которого с трудом удалось вырвать из бездн философии, в изучение которой он погружался все с большим пылом[1], а еще нянюшка Дуняша. Впрочем, ее скоро пришлось вывести из зала, потому что, увидев на сцене Тамару, она принялась громко рыдать…
Что и говорить, Тамара была необычайно трогательна — грациозная и в то же время немного неуклюжая, со слишком длинными руками и ногами, с гладкими черными волосами, обрамляющими детское личико, бледное и чрезвычайно серьезное, с неискоренимой привычкой поднимать треугольниками брови… Мама называла Тамарины брови accent circonflexe[2] и безуспешно пыталась отучить дочь от ее привычки, уверяя, что у нее непременно появятся морщины на лбу. Впрочем, публика чрезвычайно доброжелательно отнеслась к этой трогательности, застенчивости и наивности, Тамара получила куда лучший прием, чем ожидала. И вот вскоре она последний раз надела саржевое платье пансионерки, заплела косы и отправилась на благодарственный молебен в церковь училища… Теперь она стала признанной актрисой Мариинского императорского театра.
Ну что ж, ей повезло и на первых порах самостоятельной жизни. Удалось избежать периода скучной, однообразной работы, через который вынуждено проходить большинство танцовщиц: с самого начала она попала в число избранных. Впрочем, это вовсе не вызывало восторга у тех, кого она с такой легкостью обошла.
Как-то раз одна из прим подарила Тамаре темно-лиловый костюм необычайной красоты. Тамара, у которой денег на дорогие туалеты не было (пока она одевалась на Алексеевском рынке, так называемом еврейском, где дешево продавались подержанные вещи), пришла в восторг. Одна ее старшая подруга, Надежда Бисеркина, только усмехнулась:
— Да ты посмотри на себя в зеркало!
Этот цвет годится лишь для обивки гроба, а не для костюма молодой барышни.
Ну как тут было не вспомнить старинное предупреждение отца о том, что театр — рассадник интриг. Теперь Тамара сравнивала его с двуликим Янусом — и все же любила больше всего на свете.
Разумеется, у нее были не только недоброжелатели, но и друзья. Во-первых, Лидия Кякшт и ее брат Георгий, потом братья Легаты, Сергей и Николай, а из самых старших — Надежда Бисеркина и даже всемогущая Кшесинская («Если тебя кто-то обидит, приходи прямо ко мне, я за тебя заступлюсь», — сказала она Тамаре однажды, и такие слова дорогого стоили!). Ее обожали преподаватели, даже сам Петипа, даже старый Иогансон, который в сердцах уверял, что у нее заплетающиеся ноги, что она спотыкается, как старая кляча («Где ты была вчера вечером? На балу?! Мы никогда не ходили на балы. Никаких балов для танцовщиц!»), обожал ее.
Впрочем, особенно ругать Тамару было .просто не за что. Несмотря на то что все больше букетов падало на сцену после ее выступлений, она оставалась скромницей, сущей педанткой и намеревалась совершенно посвятить себя искусству.
Она оставляла свои тарлатановые репетиционные юбки в гардеробной, но груз впечатлений ежедневно забирала с собой домой. Когда она ехала на конке, то часто ловила на себе удивленные взгляды и насмешливые улыбки сидящих напротив людей и понимала, что мысленно продолжала танцевать. На лице, видимо, появлялось восторженное выражение, а голова покачивалась в такт звучащей в ушах мелодии. Она ходила, ела, одевалась и разговаривала под непрекращающиеся балетные мелодии. Вечера проводила дома, разминая балетные туфли, штопая трико и занимаясь шитьем тарлатановых юбок. Она и помыслить не могла куда-нибудь пойти, не спросив разрешения у мамы!
Когда-то ее учитель, знаменитый балетмейстер маэстро Чеккетти, отозвался о Тамаре так:
— Красивая девушка, но все же слабое создание.
Он оказался прав. В начале 1904 года Тамара заболела. Врачи определили острую малярию (не столь редкая болезнь в сыром Петербурге, особенно если девушка постоянно ограничивает себя в еде!) и посоветовали Тамаре поехать в Италию. В театре ей дали субсидию и аванс — и вот они с матерью уехали в Итальянский Тироль. После двухмесячного пребывания в Ронсеньо Тамара окрепла, однако возвращаться не спешила: она мечтала поработать в Милане со знаменитой итальянской балериной Катериной Беретта. Раньше к ней ездила Анна Павлова, и восторженным отзывам не было конца.
Синьора Беретта внешне мало напоминала балерину: маленькая и очень толстенькая. Она давала свои уроки в одном из репетиционных залов Ла Скала. В тот момент учениц у нее было пятнадцать — Тамара единственная иностранка. Синьора никогда не вставала с кресла, чтобы показать новые па, ее ноги всегда были прикрыты пледом, и время от времени старая служанка Марчелла приходила растереть ей колени.
Методы синьоры были типичны для итальянской школы, требующей необычайной отточенности каждой позы и движения. Ни секунды отдыха у станка! В первый же день занятий Тамара лишилась сознания от усталости, но постепенно привыкла к этой каторжной работе и с особым чувством благодарила синьору после окончания каждого урока: целовала ей руку и вместе с другими ученицами восклицала:
— Grazie, carissima signofa![3]
Ее было за что благодарить: техника Тамары значительно улучшилась под ее руководством. То, что прыжки стали выше, положение на пальцах — устойчивее, все позы — чище и точнее, она смогла доказать сразу после прибытия в Петербург, станцевав pas de trois в первом акте «Пахиты»: это был общепризнанный шедевр! Положение ее в театре еще более упрочилось. Она была допущена к участию в балетах в честь императорской семьи и вскоре получила великолепную рубиновую брошь, выполненную по заказу самой Александры Федоровны. Однако Тамаре, при всех ее успехах, пришлось ждать еще два года, прежде чем она достигла предела мечтаний любой танцовщицы: получила главную роль Царь-девицы в балете «Конек-Горбунок». Это было 13 января 1906 года. Потом Тамара танцевала Медору в «Корсаре»… Она стояла на прямом пути к успеху.
В этом же году произошло знакомство, которое поразило Тамару. Как-то раз она пришла в репетиционный зал училища на занятия со своей прежней наставницей Соколовой. Еще не закончился урок мальчиков-учеников. Тамара мельком взглянула на них и не поверила глазам: один из мальчиков взлетел над головой своих товарищей и, казалось, повис в воздухе.
— Кто это? — спросила Тамара у преподавателя Михаила Обухова.
— Нижинский. Этот чертенок никогда не успевает опуститься на землю вместе с музыкой.
А юноша, казалось, не сознавал, что делает нечто необыкновенное. Пораженная, Тамара спросила у Михаила, почему никто не говорит о его замечательном даровании, ведь он вот-вот окончит училище.
— Скоро заговорят, — усмехнулся Обухов. — Не волнуйся!
Скоро все признали удивительный талант Нижинского, но только Дягилев смог открыть миру его истинную сущность. А тогда ему еще не задали знаменитого вопроса о том, трудно ли летать, и не получили не менее знаменитого ответа: Это совсем не трудно. Вы подымаетесь и на один момент останавливаетесь в воздухе». Из Нижинского никогда не получился бы балетный премьер, если бы чародей Дягилев не коснулся его своей волшебной палочкой. Тогда маска невзрачного мальчика упала — и миру явился эльф, экзотическое создание… Позднее Тамара стала неизменной партнершей Нижинского.
Шла Русско-японская война, однако она была далека от Тамары: брат Лидии Кякшт, Георгий, устроил для сестры и ее подруги первые гастроли — в Варшаве, где праздновал свой юбилей один из полков. Это была, так сказать, первая встреча с народом: раньше Тамара имела дело только с подготовленной публикой. Когда она стала выполнять пируэты, с галерки, занятой солдатами, вдруг раздался взрыв смеха. И стоило ей замереть в арабеске, хохот сотрясал театр. На банкете после спектакля Тамара спросила одного из офицеров, что так насмешило солдат. Оказалось, что многие из них считали балет непристойным, а других насмешило, что девушка стоит на одной ноге.
— Конечно, барышня свое ремесло знает, — говорили третьи. — Но ее, бедняжку, плохо кормят…
Гастроли принесли неплохой заработок, однако Тамара с тех пор воздерживалась от того, чтобы танцевать для толпы. Может быть, тогда и родился ее страх перед множеством этих непонимающих глаз и хохочущих ртов…
Она по-прежнему вела весьма уединенный образ жизни, хотя поклонников у нее имелось море. В их числе был, между прочим, некий Альфред Эберлинг. Он носил немецкую фамилию, однако был по национальности поляк. Выпускник Санкт-Петербургской академии художеств, ученик Репина, однокашник Рериха, Малевича, Сомова, Кустодиева, Петрова-Водкина, человек этот был известен тем, что именно он рисовал портреты государей на дензнаках Российской империи. (Кстати, спустя много лет именно он нарисует портрет Ленина на дензнаках нового Советского государства образца 1937 года.) Кроме того, он был придворным живописцем: получая неплохой оклад, он по мере необходимости создавал портреты царя, его семьи, приближенных, великих князей и государственных служащих, которые развешивались в присутственных местах. Ни один вокзал не мыслился в те времена без портрета государя!
С Павловой, Карсавиной, Кшесинской художник познакомился, работая при дворе Николая II. Но если портреты вельмож он писал по долгу службы и на заказ, то балерин — для души. Он с них даже денег не брал, главное было — их согласие позировать. Обходился душевно, но строго. Зная женскую непредсказуемость, брал с балерин расписку, например, такую: «Сентября 1-го 1907 года обязуюсь позировать художнику Эберлингу. Анна Павлова. 26.04.07».
Жалея красавиц — чтобы балеринам-натурщицам не приходилось часами на одной ножке стоять, — Эберлинг приобрел замечательный фотоаппарат фирмы «Kodak».
Эберлинг был эстет в чистом виде: даже позируя ему обнаженными (он одним из первых создал серию фотопортретов балерин в стиле ню), они могли не опасаться за свою честь. Ну вот разве что сами проявят инициативу…
Некоторые проявили — и Эберлинг не обманывал их ожиданий. Однако по отношению к Тамаре Карсавиной он проявлял восторженно-молитвенное обожание. Наверное, она ждала от него другого, а может быть, и нет. Во всяком случае, та любовь, которая сквозила в их письмах, которая пронизывала их обращенные друг к другу взгляды, так и не материализовалась ни в чем, кроме портретов и фотографий.
И именно в это время на праздничном ужине у Кшесинской, которая продолжала снисходительно покровительствовать восходящей звезде балета, Тамара вдруг оказалась рядом с неким черноволосым человеком. Седая прядь, дерзкие усики, чуть опущенные уголки глаз… Да ведь это он, тот самый, ее первая тайная любовь!
Итак, его звали Сергей Петрович Дягилев. Он был не певец, не музыкант, не танцовщик — он был гениальный администратор, продюсер, тот, кто крутит шарманку. Объяснить свое «амплуа» он однажды попытался королю Испании. Тому очень нравился русский балет. Он заглянул за кулисы и спросил Дягилева:
— А что вы делаете в труппе? Вы не дирижируете, не танцуете, не играете на фортепиано — тогда что же?
— Ваше величество, — ответил Дягилев, — я — как вы. Я ничего не делаю, но я незаменим.
На этом ужине у Кшесинской Тамара не могла удержаться — призналась ему, что он был ее первой любовью. Она даже не подозревала, что этому «разочарованному герою», как она называла его про себя, доставит такое удовольствие это запоздалое признание в любви. В тот же вечер он самым недвусмысленным образом засвидетельствовал Тамаре свою признательность… но это была только одна встреча. Дягилев исчез из ее жизни на три года, и до нее лишь доходили слухи о его победах над женщинами. Да-да, было время, когда этого эпатажника интересовали преимущественно особы противоположного пола.
У Тамары было великое множество соперниц! Седая прядь в черных волосах приводила их в экстаз. Балерины между собой называли прядь «шеншеля». Даже Кшесинская, которая вообще никого на свете не боялась, которую обожала публика, даже она, завидев Дягилева, сразу начинала тихонько напевать:
Дамы и впрямь сбивались с ноги при виде его. С женщинами Дягилев делал что хотел. Вернее, они делали то, чего хотел он.
Например, в 1907 году ему понадобились деньги на целый сезон в Париже для своего балета. Их не было. Тогда он явился в Париже к графине Греффиль. Та очень удивилась, конечно: «Он показался мне каким-то проходимцем-авантюристом, который все знает и обо всем может говорить. Я не понимала, зачем он пришел и что ему, собственно, нужно. Сидит, долго смотрит вот на эту статую, потом вдруг вскочит, начинает смотреть на картины и говорить о них — правда, вещи очень замечательные л. Скоро я убедилась, что он действительно все знает и что он человек исключительно большой художественной культуры, и это меня примирило с ним. Но когда он сел за рояль, открыл ноты и заиграл вещи русских композиторов, которых я до того совершенно не знала, тогда я поняла, зачем он пришел, и поняла его. Играл он прекрасно, и то, что он играл, было так ново и так изумительно чудесно, что, когда он стал говорить о том, что хочет на следующий год устроить фестиваль русской музыки, я тотчас же, без всяких сомнений и колебаний, обещала ему сделать все, что только в моих силах, чтобы задуманное им прекрасное его дело удалось в Париже».
Чаще всего свои балеты Дягилев посвящал княгине де Полиньяк, женщине влиятельной и богатой, которая в основном и финансировала его затеи. Не отставала от нее и одна из богатейших женщин мира, Мися Серт. Однако этой избалованной жене старого газетного магната, ни в чем не знавшей отказа, владевшей бессчетными деньгами, ближайшей подруге Коко Шанель, любимой модели импрессионистов, мало было просто осознавать, что она меценатка, что помогает новому русскому искусству! Ей нужна была страсть, любовь. Дягилев ухаживал за ней как мог. Писал: «Я люблю тебя со всеми твоими недостатками… Ты единственная женщина на земле, которую Мы любим». «Мы» — это он и Нижинский, с которым Сергей Петрович в ту пору уж не расставался… Мися была довольна и называла себя музой русского балета. Ну что ж, от нее и впрямь зависело очень многое. «Вспоминаю, — писала она спустя много лет, — как генеральная „Петрушка“ была задержана на двадцать минут. Полное тревоги ожидание. Зал, сверкающий бриллиантами, переполнен. Свет погашен. Ждут трех традиционных ударов молотка, возвещающих начало спектакля. Ничего… Начинается шепот. В нетерпении падают лорнеты, шелестят веера… Вдруг дверь моей ложи распахивается, как от порыва ветра. Бледный, покрытый потом Дягилев бросается ко мне: „У тебя есть четыре тысячи франков?“ — „С собой нет. Дома. А что происходит?“ — „Мне отказываются дать костюмы, прежде чем я заплачу. Грозят уйти со всеми вещами, если с ними немедленно не рассчитаются!..“ Не дав ему договорить, я выбежала из ложи. Это было счастливое время, когда шофер обязательно ждал у театра. Десять минут спустя занавес поднялся. Уф!.. Великолепный спектакль прошел безупречно, никто ничего не заподозрил…»
Зинаида Гиппиус, ехидна из ехидн, отвергнутая Дягилевым прежде всего потому, что видела его игры насквозь, написала на него такую эпиграмму:
Да бог с ней, с Гиппиус, — это она из зависти…
Ну что ж, денет, которыми Тамара могла бы помогать человеку, которого любила, у нее не было. Однако было нечто большее — уникальный талант, который остроглазый Дягилев не мог не заметить. Разумеется, он предложил ей участвовать в его Русских сезонах. Разумеется, она согласилась — тем более что в это время с главным дягилевским балетмейстером Фокиным у нее уже сложились отличные отношения. Хотя к этому взаимопониманию они шли очень нелегко.
Фокин враждебно подходил к незыблемым канонам балетных традиций, а разум Тамары отказывался отбросить те принципы, на которых ее воспитывали. Нетерпимость Фокина мучила и шокировала ее, а энтузиазм и пылкость пленяли. Но Тамара поверила в него, прежде чем он поставил что-нибудь значительное.
Впрочем, даже с теми, кого любил, кто его поддерживал, на кого он наделся, Фокин не стеснялся. Во время сценических репетиций он усаживался в партере, чтобы оценить эффект своей постановки. Его голос, охрипший от крика, обрушивался на актеров, словно пулеметная очередь, через головы оркестрантов:
— Отвратительное исполнение! Небрежно, неряшливо! Я не допущу такого наплевательского отношения!
Как-то раз Тамара на репетиции «Жизели» берегла силы (спектакль предстоял в тот же вечер) и лишь намечала отдельные па и переходы. Фокин впал в бешенство:
— Как я могу винить кордебалет, если звезда подает такой дурной пример? Да, ваш пример можно называть развращающим, позорным, скандальным! — И он убежал со сцены.
В тот же вечер на спектакле он с ласковым видом ходил вокруг Тамары, поправляя ее грим. А потом сказал:
— Вы словно парили в воздухе…
Это был прекрасный, великолепный мир, который сотрудничество с Дягилевым сделало воистину волшебным. Нет, не только сотрудничество, но и любовь к нему.
Тамару и тянуло к нему, как бабочку к огню, и в то же время она старалась держаться от этого человека подальше. Слишком много было в его личной жизни такого, что разбивало ей сердце. Общественное мнение объявляло его «скверным, безумным и опасным». Немного разобраться в этой сложной натуре помог Тамаре знаменитый доктор Боткин, который был одновременно выдающимся коллекционером и другом журнала «Мир искусства», выпускаемого Дягилевым. Говоря о том аспекте жизни Дягилева, который обычно подвергался осуждению, Боткин заметил:
— Жестоко и несправедливо давать безобразные имена тому, что, в конце концов, является всего лишь капризом природы.
Его сочувственный интерес ко всем отклонениям и подавленным темным-тайнам человеческой натуры помог Тамаре если не освободиться от любви к Дягилеву, бессмысленной с точки зрения обычной женщины, то просто принимать его таким, каков он есть — бесспорным гением! — и довольствоваться тем, что он может ей дать. А он давал ей восторги творчества, которые, пожалуй, значили для истинной балерины не меньше любовных восторгов.
Тамара поняла: любовь может быть прекрасной независимо от того, кто является объектом этого чувства. К тому же иной раз неосуществленное желание дает куда более сильный творческий импульс, чем воплощенная в физиологии победа…
Дягилев любил ее по-своему. Он называл ее своей любимой куколкой — в балете «Петрушка» Тамара танцевала партию куклы-балерины.
«Он нуждался во мне, а я беспредельно верила в него, — писала Карсавина позже. — Он постепенно расширял горизонты моего художественного восприятия, воспитывал и формировал мои вкусы и взгляды — и все это без показных нравоучений, проповедей или философских речей. Несколько слов, брошенных им как бы мимоходом, словно луч света, вырывали из мрака ясный образ или новую концепцию.
Именно эти беспорядочные и случайные уроки и подходили больше всего моему образу мышления: рассуждения и логика не оказывали на меня никакого воздействия — чем больше я рассуждала, тем бледнее становился образ, который я старалась раскрыть. Мое воображение разыгрывалось от легкого прикосновения к невидимой пружине, таящейся где-то в глубине души. Дягилев мог с удивительной мягкостью привести эту пружину в действие, чего я, увы, не умела делать: мой жизненный опыт был весьма незначителен, и трагические мотивы, содержащиеся в большинстве ролей, интерпретировались мною со значительной долей наивности».
Между прочим, Дягилев очень ревниво относился к попыткам Тамары наладить личную жизнь. Он был готов выдать ее замуж за Фокина вопреки чувствам и обстоятельствам, лишь бы оба остались при нем.
Под руководством Дягилева Фокин поставил для Тамары Карсавиной 7-й вальс в «Шопениане», партии Рабыни (балет «Египетские ночи»), Жар-птицы («Жар-птица»), Шемаханской царицы («Золотой петушок») и другие. Лучшие свои роли — Девушка («Призрак розы») и Балерина («Петрушка») — Тамара исполнила в дуэте с Вацлавом Нижинским.
В балете «Жар-птица» Фокин использовал высокий прыжок, который особенно удавался Тамаре. Жар-птица разрезала сцену, как молния, и, по словам Бенуа, походила на «огненного Феникса». А когда птица оборачивалась чудо-девой, в ее пластике появлялась восточная истома, , ее порыв как бы таял в изгибах тела, в извивах рук.
Новая школа помогла и в работе над академическим репертуаром. Тамара необычайно выразительно исполнила главные партии в балетах «Жизель», «Лебединое озеро», «Раймонда», «Щелкунчик», «Спящая красавица».
Успехи Русских сезонов Дягилева в Париже общеизвестны. А что касается их влияния на мировой балет, то вот только один • пример из более позднего времени.
В 20-е годы прошлого века в самой Англии была невероятная мода на русские имена. Она возникла под впечатлением триумфальных балетных акций Дягилева, который, покорив Париж Русскими сезонами, не обошел вниманием и Лондон. Этой модой сам Дягилев ловко пользовался, вводя в состав своей труппы блестящих европейских артистов под звучными русскими псевдонимами. Ну кого бы привлек в то время танцовщик по имени Сидни Фрэнсис Патрик Чиппендалл Хили-Кей? То ли дело замысловатое «Патрикеев» (его первый псевдоним в труппе Дягилева) или еще более звучное, будоражащее воображение его имя — Антон Долин[4], под которым он и вошел в историю балета.
Выступления в Париже имели для Тамары колоссальное значение. Газеты называли ее воплощенной грацией. Подобно «Умирающему лебедю» Анны Павловой, «Жар-птица» Тамары Карсавиной стала одним из символов времени. На следующий день после премьеры «Жар-птицы» во французских газетах появились восторженные рецензии, в которых имена главных исполнителей были написаны с артиклем, что означало особое восхищение и уважение. Это были уже как бы не имена собственные, а обозначения неких явлений!
Тамара даже и сама не ожидала, что будет иметь в Париже такой сокрушительный успех. Отправлялась она туда со смешанным чувством нетерпения и тревоги. В ее представлении Париж был городом бесконечных развлечений, разврата и греха. Больше всего в Париже Тамара боялась показаться провинциальной и постаралась принарядиться как можно лучше. Приобретая шляпки и платья, требовала заверений, что именно такие сейчас носят в Париже. Ее решительно и громогласно спешили заверить, что это последний крик парижской моды. Вскоре после приезда ей пришлось проходить по какой-то глухой улочке. Стайка мальчишек, прервав игру, уставилась ей вслед.
«Вот оно! Они смеются надо мной!» — подумала она и оглянулась, чтобы проверить, нет ли свидетелей ее унижения, а гримасничающие мальчишки закричали хором: «Elle est gentille parce qu'elle est chic!»[5] Их слова бальзамом пролились на душу Тамаре.
Словом, в Париже Тамара самоутвердилась во всех смыслах: и как очаровательная женщина, и как балерина. Успех ее был столь велик, что ей был немедленно предложен ангажемент в Лондоне, в театре Ковент-Гарден — на самых выгодных условиях. С тех пор она полюбила Англию, даже не зная, что именно там ей придется прожить большую часть жизни. Потом состоялись гастроли в Италии.
Часто бывает — в России особенно часто! — что нет пророка в отечестве своем. К Тамаре Карсавиной это не относилось. Вернувшись в Петербург, она узнала, что публика ее обожала по-прежнему. Пожалуй, ни одна балерина не была так любима художниками и поэтами. Портреты Тамары Карсавиной писали Валентин Серов, Лев Бакст, Михаил Добужинский, Сергей Судейкин, Зинаида Серебрякова и многие другие.
Весьма своеобразным и изысканным признанием ее таланта может стать и такой эпизод.
Директор Императорского фарфорового завода Николай Михайлович Струков принадлежал к числу почитателей Тамары Карсавиной. И поручил скульптору Семену Судьбинину запечатлеть в фарфоре ее танец. Было поставлено условие — фарфоровая фигурка должна стоять на одном пальчике. А достичь этого во время обжига было практически невозможно. Автор побоялся рисковать и предложил изваять скульптуру, стоящую на одном пальчике, но с поддержкой — балерину окружал хоровод амуров. Но мастер Алексей Лукин, настоящий виртуоз своего дела, отказался от амурчиков и сумел перевести в фарфор скульптуру, имевшую всего одну точку опоры, что не имело аналога в мировой практике производства фарфора.
Разумеется! Так и должно было быть! Ведь Струков видел, как Тамара танцует Психею на зеркале в кабаре «Бродячая собака» — в арабеске, едва касаясь стекла одним пальцем своей совершенной ножки: это была воистину Психея, душа танца!
Об этой самой «Собаке» следует сказать особо. В подвальчике одного из домов близ канала Грибоедова собирались артисты, поэты, музыканты. Художник Судейкин расписал стены подвала. Смеющиеся герои сказок К.Гоцци — Тарталья и Панталоне, Смеральдина и Бригелла — приветствовали входящих, как бы приглашая их принять участие в общем веселье. Программы носили импровизированный характер. Поэты читали свои новые стихи, актеры пели, танцевали. Существовала особая процедура приема в члены клуба.
В один из дней рождения Тамары ее пригласили в «Бродячую собаку» и попросили исполнить импровизированный танец. Это и была та самая Психея на зеркале… После этого друзья преподнесли ей только что вышедший из печати сборник «Букет для Карсавиной», включавший произведения известных поэтов и художников, созданные в ее честь.
Успех преследовал Тамару не только на сцене, но и у мужчин. Одно время у нее был неистовый роман со знаменитейшим человеком Петербурга — Карлом Густавом Маннергеймом, полководцем и политиком, будущим маршалом и президентом Финляндии. В то время это был блестящий офицер, которого очень ценили при дворе за то, что он спас от публичного конфуза самого императора Николая. Случилось это так.
Во время коронации Николая в 1896 году поручик кавалергардского полка Густав Маннергейм был одним из четырех сопровождавших царя ассистентов. Император должен был переходить из храма в храм. А поскольку входить в церковь с оружием нельзя, Николай перед каждым новым храмом отстегивал саблю и отдавал ассистенту. И в один из таких моментов случилось зловещее и символическое происшествие. Снимая оружие, царь задел цепь ордена Андрея Первозванного, и та оборвалась. Но Маннергейм успел подхватить падающий орден, так что никто ничего не заметил. Люди из царской свиты велели кавалергарду никогда никому не говорить о случившемся: ведь слетевший во время коронации орден — очень дурное предзнаменование для будущего царя. Маннергейм хранил тайну всю жизнь. И рассказал о случившемся лишь незадолго до смерти, в 1950 году.
Он был отважен, умен, храбр — в мировую войну Маннергейму, одному из первых русских офицеров, вручили Золотое Георгиевское оружие. Закончил он войну в чине генерал-лейтенанта. Всего за свою жизнь Маннергейм получил 123 награды. Все носить он, конечно, не мог, поэтому составил бант из 20 орденов и медалей, которыми больше всего дорожил. Среди них были российские, включая ордена Святых Владимира и Георгия.
При этом (или поэтому?) Маннергейм был отъявленным сердцеедом. В его донжуанском списке значились более полусотни дам, среди которых были звезда немого кино Алла Назимова, фрейлины императрицы Анна Вырубова и Софья Орбелиани, княгиня Мария Любомирская, графиня Елизавета Шувалова… и балерины Екатерина Гельцер и Тамара Карсавина.
Их роман прервала война. Именно в это время Тамара познакомилась с британским дипломатом Хью Уолполом. Он был чрезвычайно привлекательной, симпатичной личностью и постоянно пытался включиться в беседу, несмотря на плохое знание языка. С присущей русским любовью к Диккенсу знакомые звали его мистером Пиквиком, и он это прозвище не уставал оправдывать. Много лет спустя Тамара вспоминала случай, когда они с Уолполом шли в гости к Бенуа и Хью все время оскальзывался на тонком льду — он упал не менее четырнадцати раз, но каждый раз, поднявшись, как ни в чем не бывало продолжал разговор с того места, на котором прервался до падения.
Хью Уолпол рьяно принялся учить Тамару английскому, который ей никак не давался, несмотря на то что она жила и работала в Англии. Он обожал Россию, дружил с художниками, особенно был близок со знаменитым Константином Сомовым, интересовался балетом. Он влюбился в Тамару и вскоре стал ее мужем и отцом ее сына Никиты. Этот брак не продлился долго — чисто спортивный оптимизм Хью вскоре утомил Тамару, которой нужны были более глубокие переживания. Их ей вполне доставил начальник канцелярии английского посольства в Петербурге Говард Брюс, с которым у нее завязался неистовый роман.
Не зря Хью Уолпола называли мистером Пиквиком! Подобно вечно веселому и великодушному диккенсовскому герою, Уолпол устранился из жизни жены и не препятствовал ее второму браку.
Тамара всегда была любимицей судьбы — и на этот раз Фортуна оказалась к ней благосклонна. Она не только имела мужа-защитника — он был подданным другого государства, он мог по-настоящему защитить свою жену посреди той бури, которая вдруг накрыла Россию, — революционной бури.
Впрочем, при новом правительстве к артистам относились весьма внимательно, возможно, из политических соображений, следуя принципу panem et circenses[6]. Если хлеба было мало, то зрелищ — более чем достаточно. Артистов Мариинки постоянно привлекали к выступлениям перед солдатами и рабочими. Впрочем, была и другая причина хорошего отношения к артистам: любовь к театру. Лев Карсавин, брат Тамары, встретившись с нею уже в эмиграции, рассказал, как эта любовь к театру вообще и к ней в частности спасла ему, можно сказать, жизнь.
Однажды ночью его ни с того ни с сего отволокли в Чека. Ночные допросы там были в порядке вещей, но оттого не стали менее зловещими. Это было в 1922 году — Тамара уже находилась в эмиграции.
— Вы ведете переписку с заграницей? — спросил комиссар. — Кто ваши корреспонденты?
— Моя сестра.
— Ее фамилия?
— Такая же, как у меня. Ее зовут Тамара Карсавина.
— Так вы брат Карсавиной?! — комиссар даже приподнялся. — Жизель ее лучшая партия, не правда ли?
— Не могу с вами согласиться, — сказал Лев. — Я считаю Жар-птицу одним из ее наивысших достижений.
Разговор зашел о принципах и целях искусства, обвинение было забыто.
— Вы будете писать своей сестре? — спросил наконец комиссар. — Непременно напишите ей, чтобы она возвращалась! Скажите, что ей окажут все подобающие почести!
Лев предпочел передать это сестре лично (его приговорили к высылке из страны вместе с семьей за счет государства). Однако возвращение в страну, из которой она с таким трудом выбралась, совершенно не входило в намерения Тамары…
15 мая 1918 года состоялось закрытие сезона в Мариинке. Давали «Баядерку» — причудливый балет, поставленный Петипа на музыку Минкуса (соперничать по популярности с «Баядеркой» могла только «Жизель»), либретто для которого (его называли «квинтэссенцией романтических излишеств»), как это ни забавно, было написано русским рязанским помещиком, редактором «Петербургской газеты», известным в то время балетоманом Сергеем Николаевичем Худековым.
Тамара и не подозревала, что в последний раз выходила на эту сцену. Все казалось — вот-вот положение. наладится. Однако английское посольство покинуло город еще в феврале. В июне Брюс вернулся за женой и Никитой. Возникли непредвиденные трудности с паспортами — в это время англичане высадились на севере. Брюс и Тамара начали опасаться, что теперь их вообще не выпустят из России. Но повезло — удалось уехать, причем буквально за сутки до того, как эсером Блюмкиным был убит немецкий посол Мирбах. Убийцы пытались укрыться в Английском клубе, и после этого все англичане стали считаться врагами.
Однако тот комиссар в сердце карельских лесов все же дал беглецам возможность спасения.
Поделиться книгой: