Помоги проекту - поделись книгой:
— Надеюсь, вы теперь будете знать к нам дорогу, — сказал Кременецкий. Он с давних пор неизменно говорил эту фразу всем более или менее почетным гостям, впервые появлявшимся у него в доме. Но обычно он говорил ее в конце вечера, при их уходе, а теперь сказал в рассеянности, глядя в сторону передней, откуда появился еще гость. На лице у адвоката промелькнуло неудовольствие: гость был серовато-почетный, член редакции журнала «Русский ум», но явился он на вечер в пиджаке и в мягком воротнике. «Нет, все-таки мало у нас европейцев», — подумал Кременецкий.
— Я не знал, что у вас парадный прием, — сказал гость со смущенной улыбкой. — Уж вы меня, ради Бога, извините…
— Ну, вот, Василий Степанович, какой вздор! — ответил хозяин, смеясь и пожимая обеими руками руку гостя. — Вы, конечно, знакомы?.. Ну-с, что скажете хорошенького?
— Хорошенького словно и мало, судя по последним газетам…
— Вздор, вздор!.. Помните у Чехова: через двести-триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасна… — Кременецкий выпустил руку гостя. — Вот что, судари вы мои, я здесь на часах и отойти никак не смею. А вам советую проследовать туда, к моей жене, и потребовать у нее чашку горячего чаю. Там дальше молодежь, поэты есть, — сказал он, закрывая глаза с выражением шутливого ужаса.
— Василий Степанович, вы свой человек… Доктор, пожалуйста…
Василий Степанович, горбясь и потирая руки, прошел дальше. У раскрытых дверей будуара он остановился и стал пропускать вперед Брауна.
— Нет, нет, уж, пожалуйста, вы, — говорил он, нервно смеясь слабым смехом, точно за дверью их должен был окатить холодный душ. — Уж вы первый, пожалуйста…
Браун вошел в будуар, чувствуя по обыкновению острую тоску от всего: от тона адвоката, от расшаркивания перед дверью с Василием Степановичем, от яркого света комнат, от того, чем был густо заставлен стол в будуаре, от приветливой улыбки хозяйки и от портрета Гейне в затейливой рамке, — Браун механически все замечал взором профессионального наблюдателя. Разговор у стола, видимо, довольно оживленный, на мгновенье прервался. Собравшиеся, с нетерпением и легким недоброжелательством, ждали конца представлений. Хозяйка упорно называла всех полным именем.
— Анна Сергеевна Михальская… Софья Сергеевна Михальская… Глафира Генриховна Бернсен… Моя дочь Муся… Молодые люди, знакомьтесь, пожалуйста, сами с нашим знаменитым ученым, — улыбаясь добавила она, давая понять молодым людям, что они имеют дело с важным гостем.
— Мы как раз говорили об умном, это у нас бывает, — громко сказала Муся, с любопытством глядя на Брауна. Она всегда говорила с новыми людьми так, точно давно и близко их знала. — Ставится вопрос: какие книги вы взяли бы с собой, отправляясь на долгие годы на необитаемый остров… Предполагается, что на необитаемом острове нет библиотеки…
— Просят только не говорить, что вы взяли бы с собой «Голубой фарфор», ибо автор его здесь, — сказал Никонов.
— И он воплощенная скромность, — добавила Муся, обратившись к некрасивому бледному юноше с необыкновенным пробором по правой стороне головы.
— Я говорю, я взяла бы Гете и Пушкина, — сказала хозяйка. — Как хотите, вы можете считать меня отсталой или глупой, а я остановилась на классиках и в ваших декадентах ничего не понимаю. Пушкина понимаю, а их не понимаю… Вам с лимоном, Василий Степанович?
— Мама, вы ошибаетесь, это, напротив, все говорят: Гете и Пушкина. C'est très bien porté.[16]
— Я, пожалуй, голосовал бы за Данте, — сказал негромко, точно про себя, Василий Степанович. Он взял у хозяйки стакан и окончательно сконфузился, пролив несколько капель на блюдечко и на скатерть.
— А вы?
— Я был убежден, что следует говорить: Розанова, — ответил Браун.
— Я взял бы Ната Пинкертона, — мрачно сказал с расстановкой Беневоленский, автор «Голубого фарфора».
— Ну, уж это, ах, оставьте, уж вы-то, дядя, наверное, взяли бы полное собрание своих творений, — возразил Никонов.
Никонов был душой общества, собиравшегося в будуаре госпожи Кременецкой. Говорил он все с чрезвычайной энергией в выражении и всегда в шутливой или полушутливой форме. Эта вечная шутливость, незаметное порождение застарелой неврастении, несколько утомляла. Однако, при его появлении все изображали на лицах приветливую улыбку, что его еще более утверждало в бессознательно принятой им, не изменившейся за пятнадцать лет, роли живого юноши и души общества. Женщинам Никонов нравился чрезвычайно, особенно при первом знакомстве. Он зачем-то издавна делал вид, будто влюблен в Мусю. Она прекрасно знала, что он и не влюблен ни в кого, и ни одной молодой женщины не может видеть равнодушно. Но тон его ей нравился. Ее ответной мерой была резкость, которая была бы неприличной, если бы с самого начала Мусей не было установлено, что ей все позволено.
Хозяйка любезно расспрашивала Брауна: давно ли он в Петербурге? Надолго ли приехал? Верно, нигде за границей нет такой отвратительной осени? Муся, не без беспокойства глядя на мать, прислушиваясь к их разговору.
— Ах, вы остановились в «Паласе»? У нас будет сегодня еще гость оттуда. Может быть, вы его встречали: майор Клервилль из английской военной миссии…
— Да, я его знаю…
— Вы с ним знакомы? Я его видела в ресторане «Паласа», — сказала Муся. — Он был в штатском. Какой очаровательный!
— Очаровательный.
— Правда ли, что он шпион? Я обожаю шпионов, ну, просто с ума схожу!..
— Муся, перестань говорить глупости…
— Мама, что мне делать, если я непременно хочу выйти замуж за шпиона…
— Все англичане шпионы, — подтвердил медленно поэт. — Шекспир тоже был шпионом.
— Заткните фонтан, дядя. Шпион не шпион, а, должно быть, присматривается к тому, что у нас делается, как же иначе? — сказал Никонов. — Англичане поклялись воевать с немцами до последней капли русской крови.
— Ох, господи, все слышали эту шутку сто раз, — сказала Муся, затыкая уши.
— Напротив, майор Клервилль обожает Россию, — сказал Браун. — Он ведь сам из intelligentsia, — это теперь у англичан модное слово. Прежде они из русских слов знали только zakouski и pogrom, теперь знают еще intelligentsia. Все равно, как у нас все знают: если англичанин, значит контора и футбол. В действительности, англичане самый путаный народ на свете. И майор Клервилль — самая настоящая интеллигенция, с сомнениями, с исканиями, с проклятыми вопросами, со всем, что полагается. Он сомневается почти во всем… Ну, не во всем, конечно: в победе Англии, наверное, не сомневается, и в том, что Индии не надо давать независимости, — в этом, вероятно, также не сомневается… Но во всем остальном…
Хозяйка улыбалась, кивая одобрительно головой.
— А ведь слово «интеллигенция» выдумал почтеннейший Боборыкин, — сказал негромко Василий Степанович.
— Ничего подобного, оно встречается в «Анне Карениной», — возразил Никонов.
— Нельзя говорить: «ничего подобного», — поправила Муся.
— Оставьте, пожалуйста, отлично можно… И потом, помните, еще Столыпин сказал, что это только инородцев интересует, как можно и как нельзя говорить:
— Ну вот, вы известный антисемит, — несколько озадаченно сказала Муся.
— Я антисемит на немцев… Знаете, кстати, почему у меня репутация антисемита? Меня одна барышня спрашивает: «Григорий Иванович, вы женились бы на еврейке?» — «Смотря на какой», — говорю. Вот за это меня ославили антисемитом. Что ж, по-вашему, я обязан жениться на
— И все неправда! Никакая барышня вас ни о чем таком не спрашивала… Этот анекдот я в Москве слышала два года тому назад. И «антисемит на немцев» тоже слышала…
— Лопни мои глаза!.. Отсохни у меня руки и ноги!.. Чтоб я тут на этом самом месте провалился!..
— Господи! Григорий Иванович! — страдальчески улыбаясь, сказала хозяйка.
Поэт, загадочно глядя на шею своей соседки Анны Сергеевны, спросил вслух сам себя, какое слово лучше передает ощущение женской кожи: peau veloutee[17] или peau satinee.[18] Из передней слышались звонки. Из кабинета доносился радостный голос хозяина. Хозяйка поддерживала разговор, следя за чаем и косясь в сторону столовой. Там, за дверьми, нанятые клубные лакеи делали свое дело, с презрением глядя на напуганных горничных хозяев.
— Он в самом деле так красив, этот англичанин? — спросила Мусю вполголоса Глафира Генриховна.
— Прямо на выставку англичан! — сказала Муся, закатывая глаза. — Он похож на памятник Николая I… А фрак, фрак!.. Григорий Иванович, отчего на вас так не сидит фрак?
— Это вам так кажется, потому знаете, что лордова порода, — обиженно сказал Никонов. — Верно, фрак как фрак.
— А зовут его Вивиан… Григорий Иванович, отчего вас не зовут Вивиан?
— Оттого, что разумный человек не может так называться, несерьезное имя. Вот послушайте: Гри-го-рий Иванович, как это хорошо звучит: серьезно, солидно, приятно… Я очень доволен… Только кретинический лорд может себе позволить быть Вивианом.
— Разве он лорд? — спросила Анна Сергеевна.
— Кажется, нет… Впрочем, не знаю… Знаю только, что я погибла.
— Я знаю из верного источника, что он не лорд и не аристократ, — сказала желтолицая Глафира Генриховна, которая все знала из верного источника.
— Вешать шпионское отродье! — сказал Никонов и сделал страшные глаза.
XII
В одиннадцатом часу гостиная и кабинет стали быстро наполняться; звонки следовали почти беспрерывно. Среди гостей были люди с именами, часто упоминавшимися в газетах. Были и богатые клиенты, которых Кременецкий награждал за дела знакомством с цветом петербургской интеллигенции (это и у него, и у них выходило почти бессознательно, однако банкиры и промышленники ценили связи своего юрисконсульта, а иных известных людей из его салона заполучали и в свои). Прибыл и английский майор. Его приезд произвел маленькую сенсацию. Он явился в походном мундире, — почему-то это доставило удовольствие хозяину. Еще приятнее было то, что англичанин понимал русскую речь и даже, видно, любил говорить по-русски: по крайней мере, он на первую же, заранее приготовленную фразу Кременецкого, начинавшуюся со слова «аншанте»,[19] ответил: «О, я очень рад действительно» с такой любезной улыбкой, что Кременецкий сразу растаял. «В самом деле красавец, хоть картину пиши, — подумал он, — недаром Муська о нем три дня трещит»… Английского гостя Кременецкий проводил в гостиную, познакомил его там с Тамарой Матвеевной и усадил рядом с Мусей. Она устроилась так, что возле нее как раз оказался свободный стул. Разговор у них сразу покатился как по рельсам, и Кременецкий счел возможным оставить англичанина в гостиной, хотя большинство видных гостей-мужчин находилось в кабинете.
Майор Клервилль был очень доволен тем, что попал на вечер к адвокату, у которого, как он знал, собиралась передовая петербургская интеллигенция. Его в первую минуту немного удивило то, что на русском вечере почти все было, как на английских вечерах. Разве только, что в передней шубы не клались на стулья, а вешались; да еще один из гостей был в пиджаке, а не во фраке и не в костюме, который здесь, как, впрочем, везде на континенте, именовался неясным англичанину, хотя и английским, словом смокинг. Мужчины вообще были одеты хуже, а дамы лучше, чем в Англии. Среди дам было много хорошеньких, — больше, чем было бы на английском вечере. Особенно понравилась Клервиллю та барышня, рядом с которой его посадили: она была именно такова, какой должна была быть, по его представлениям, девушка, стоящая в центре петербургской передовой интеллигенции. Правда, заговорила она для начала не о серьезных предметах, но говорила так умно и мило-кокетливо, что майор Клервилль просто заслушался и сам не торопился перейти к серьезным предметам.
«Ну, что ж, теперь, с Божьей помощью, можно загнуть и музыкальное отделение», — подумал Кременецкий и незаметно показал жене глазами на рояль. Тамара Матвеевна чуть наклонила утвердительно голову. Кременецкий обменялся любезными фразами с барышнями, поговорил с Никоновым, с Беневоленским.
— Верно, вы сейчас творите, — уж такой у вас вдохновенный вид!.. Что ж, может быть, когда-нибудь в вашей биографии будет упомянуто, что вы у нас задумали шедевр, — сказал он шутливо поэту и вышел очень довольный. «Отлично идет вечер, потом ужин, от шампанского еще лучше станет», — подумал Семен Исидорович.
— Кого я вижу!.. Не стыдно вам, что так поздно? — воскликнул он радостно, протягивая вперед руки. Ему навстречу шли новые гости, Яценко с женой, высокой, энергичного вида дамой; за ними следовал юноша в черном узеньком пиджаке. «Это еще кто такое?» — с недоумением спросил себя Кременецкий и вспомнил, что его жена, бывшая три дня тому назад в гостях у Яценко, с чего-то пригласила на вечер также их сына, воспитанника Тенишевского училища. С такого мальчика и смокинга требовать было невозможно.
— Все вы молодеете и хорошеете, Наталья Михайловна, — сказал Семен Исидорович, целуя руку даме. — Зачем так поздно, ай, как нехорошо, Николай Петрович!.. Это ваш сынок? Очень рад познакомиться, молодой человек… Вас как зовут?
— Виктор…
— Значит, Виктор Николаевич… Прошу вас любить и жаловать.
— Ну, вот еще, какой там Виктор Николаевич! Уж сделайте милость, не портите его, — сказала Наталья Михайловна. — Витя он, а никакой не Виктор Николаевич.
— Да, пожалуйста, — произнес мальчик. «Очень любезный человек», — подумал он. Витя в первый раз выезжал в свет. Приглашение госпожи Кременецкой и поразило его, и испугало, и обрадовало. Он готовился к вечеру все три дня. Особенно его беспокоил костюм. Мундира в Тенишевском училище не полагалось, и отношение к гимназическому мундиру у тенишевцев было вполне отрицательное. Витя сделал заведомо безнадежную попытку добиться того, чтобы ему был заказан смокинг: их портной брался сшить в три дня. Но из этого ничего не вышло.
— Вот еще, шестнадцатилетнему мальчишке смокинг, — сказала возмущенно Наталья Михайловна, убавляя год сыну. — Только людей насмешишь… Да и твой черный пиджак совсем под смокинг сшит, издали и отличить нельзя…
Черный пиджак в самом деле походил на смокинг, но только издали. Пришлось, однако, надеть пиджак, украсив его новеньким модным галстуком, купленным за три рубля в лучшем магазине. Витя взволнованно вошел в гостиную, — он больше всего боялся покраснеть. Гости, по-видимому, отнеслись равнодушно к его костюму. У хозяев по лицу тоже ничего нельзя было заметить. Первая минута, самая страшная, сошла благополучно. «Кажется, совсем не покраснел», — облегченно подумал Витя, садясь. Для его рук нашлось вполне надежное место под столом. К тому же, в ту самую минуту, как они вошли в гостиную, там начиналось музыкальное отделение, и хозяйка могла только улыбкой показать Наталье Михайловне, что приветствия и разговоры откладываются: уже слышались звуки рояля. Часть гостей на цыпочках перешла из кабинета в гостиную. Перед роялем, грациозно опершись на его край левой рукой и держа в правой ноты, стоял певец, толстый, величественного вида, человек с тщательно прилизанными волосами. За роялем сидела Муся. Предполагалось, что музыкальное отделение вечера составилось само собой, неожиданно, и потому аккомпаниатора не пригласили. Муся, с улыбкой, выражавшей крайнее смущение, предупредила певца, что будет аккомпанировать «не просто плохо, а ужасно». Она очень хорошо играла. Певец снисходительно улыбался, выпячивая грудь колесом.
— А ноты кто будет перелистывать? — спросила Муся.
— Витя, садись ты… Он очень музыкален и отлично играет, — сказала Наталья Михайловна.
— Ах, пожалуйста… Что вы, мама!.. Я, право…
— Ну, чего ломаешься, садись: видишь, дамы просят.
Виктор Яценко, замирая, уселся сбоку от Муси, чуть позади нее. В передней послышался слабый звонок. Хозяин на цыпочках поспешно вышел из гостиной. Певец выпятил грудь, торжествующим взором обвел публику.
— «Время изменится», — сказал он, когда движение в зале улеглось совершенно. Англичанин, сидевший против Муси, удовлетворенно кивнул головою: за время своего пребывания в Петербурге он раз пять слышал «Время изменится». Муся улыбнулась ему глазами и опустила руки на клавиши. Витя, упершись руками в колени, смотрел на ноты через ее плечо. Кровь прилила у него к голове. Муся, на мгновенье повернувшись, увидела его взволнованное, еще почти детское лицо. Ей сразу стало смешно и весело. Она нарочно стерла с лица улыбку и изобразила строгость. «Тот чурбан тоже хорош», — подумала она, поглядывая на певца. Ей сбоку были видны его богатырская грудь, неестественно подобранный живот, цепочка, протянутая из кармана брюк. Из передней слышался негромкий звук голосов. Хозяйка строго посмотрела в сторону двери. Туда же невольно смотрели и гости. Дверь открылась. По гостиной пробежал легкий, тотчас подавленный гул. Певец побагровел. В сопровождении радостно-взволнованного хозяина в гостиную вошел Шаляпин. Он на мгновенье остановился на пороге, чуть наклонив свою гигантскую фигуру, приложил палец к губам и сел на первый стул у двери. Это заняло лишь несколько секунд. Всякий другой, войдя в гостиную во время пения, сделал бы то же самое. Однако, бывший среди гостей знаменитый художник Сенявин подумал, что этот вход в гостиную — подлинное произведение искусства, в своем роде почти такое же, как выход царя Бориса или появление Грозного в «Псковитянке». Он подумал также, что каждое движение этого человека Божий подарок художнику. «Время изменится, туча рассеется», — пел певец несколько ниже тоном. «И грудь у него уж не таким колесом выпячивается», — подумала Муся. Тенор, наконец, кончил, послышались аплодисменты, довольно дружные. Шаляпин, не аплодируя, направился к хозяйке. Все на него смотрели, не сводя глаз. В гостиной появились еще гости. Простая вежливость требовала, чтоб и он похлопал хоть немного. Но он, видимо, не мог этого сделать. Кременецкий подошел, улыбаясь и аплодируя, к певцу и горячо просил его продолжать. Певец смущенно отказывался. Хоть ему было заплачено за выступление, хозяин не настаивал.
— Чудно, великолепно, дорогой мой, — сказал он. — Очаровательно!
XIII
В кабинете, в одной из наиболее оживленных групп, шел перед ужином политический разговор. В нем участвовали Василий Степанович, молодой либеральный член Думы князь Горенский и два «представителя магистратуры», как мысленно выражался дон Педро. Прихлебывая коньяк из большой рюмки, дон Педро сообщал разные новости. В этом салоне, в который он попал с трудом, дон Педро одновременно наслаждался всем: и коньяком, и своими новостями, и собеседниками, в особенности же тем, что он был правее князя и в споре с ним выражал государственно-охранительные начала.
— Это уж начало конца… Нет, право, таких людей надо сажать в сумасшедший дом, — сказал возмущенно князь, имея в виду министра, о разных действиях которого рассказывал дон Педро.
— Disons:[20] надо бы уволить в отставку с мундиром и пенсией, — сказал Фомин.
— Можно и без пенсии…
— В такое время, подумайте, в такое время! — укоризненно произнес дон Педро. — Когда все живые силы страны должны всемерно приложиться к делу обороны. Эти люди ведут прямохонько к революции!
— И слава Богу! Не вечно же Федосьевым править Россией. Моя формула: чем хуже, тем лучше, — сказал Горенский.
— Да, но подождем конца войны… Во время войны не устраивают революций.
— Ах, разве война когда-нибудь кончится, полноте!
— Война кончится тогда, когда социалистам воюющих стран будет дана возможность собраться на международную конференцию, — сказал убежденно Василий Степанович, который в кабинете за серьезным политическим разговором чувствовал себя много свободнее, чем с дамами в гостиной.
— Что же они сделают? Объявят ничью?
— Да уж там видно будет.
— Ну, с сотворения мира войны в ничью не бывало. Неужели, однако, князь, можно защищать сухановщину? — осведомился дон Педро, с особенной любовью произнося слово «князь».
— Позвольте, при чем здесь сухановщина? Я не пораженец.
— К тому же сухановщина весьма неопределенное понятие, Ленин излагает те же в сущности мысли гораздо последовательнее, — заметил Василий Степанович.
— Кто это Ленин? — спросил один из представителей магистратуры.
— Ленин эмигрант, глава так называемого большевистского и пораженческого течения в российской социал-демократии, — снисходительно пояснил Василий Степанович. — Как-никак, выдающийся человек.
— Его настоящая фамилия Богданов, правда? — спросил дон Педро.
— Нет, Богданов другой. Фамилия Ленина, кажется, Ульянов.
— Ах, да, Ульянов… Не скрою от вас, князь, — сказал дон Педро, — я к пораженчеству и ко всей этой сухановщине вообще отношусь довольно отрицательно.
— А к милюковщине как относитесь? Положительно?
— Вы хорошо знаете, Василий Степанович, что я значительно левее Павла Николаевича, — несколько обиженно сказал дон Педро, — но не в этом дело.
— Война до полной победы? Дарданеллы?.. Слышали…
— Ах, где же ее взять, полную победу? — заметил со вздохом дон Педро. Он хотел рассказать о том, что Гинденбург готовит прорыв двенадцатью дивизиями. Но его прервал Фомин.
— Позвольте, наши доблестные союзники уже взяли дом паромщика, — сказал он.
Кто-то засмеялся. К разговаривавшим подошел хозяин. Его лицо так и сияло.
— Ну, что? — сказал он восторженно. — Ведь это гений! Другого слова нет!..
Поделиться книгой: