Батумский связной

Слуга так удивился, что чуть не выронил грязную посуду.

— Дорогой, ты не знаешь? В Батуме не живут, в Батуме ночуют! В городе народу очень много, всем места не хватает. Лавочники со всей семьей так в лавках и спят, приезжие — кто где. Я сам в хашной ночую. Вот тут ночью хозяин хаши варит, а вот тут, на лавке, я сплю…

Он ещё долго бы распространялся по поводу батумского жилищного кризиса, но Борис перебил его, спросив, как найти ему где-нибудь тут поближе лавку подержанной одежды. Слуга посерьезнел, оглядел Бориса внимательным взглядом и вывел на дорогу, рассказав, куда идти Не пройдя и двухсот шагов, Борис услышал в небольшом овражке журчание ручья и спустился. Там он разделся и вымылся прохладной водой. Рана под повязкой покрылась розовой кожицей. Борис выбросил грязную холстину подальше в овраг. Морщась, он снова надел несвежую одежду и зашагал к городу.

* * *

Незадолго до этого, когда в море было ещё смутно, фелюга неслышно подплыла к берегу. Это был квартал лавок у моря. Дома и склады стояли темные, с наглухо запертыми железными ставнями. Где-то в стороне слышалась трещотка сторожа. Спиридон пристал с самого краю, где находились не огромные склады крупных иностранных фирм — Валацци, Ллойд-Триестина, Витали, Камхи, а крошечные лавчонки. В Батуме, где естественным состоянием человека считалась только торговля, к контрабандистам относились нестрого, поэтому Спиридон причалил прямо к нужной лавке, чтобы не таскать тяжелые тюки зря. Услышав его тихий свист, одно окошко в лавке осветилось, появился хозяин, залопотал по-гречески. Спустили сходни, быстро и споро перетаскали тюки. Спиридон удалился с хозяином в лавку для расчетов, его команда, предвкушая отдых и приятное времяпрепровождение, нетерпеливо топталась на берегу.

Завершив сложные переговоры, Спиридон вышел на берег, и тут от угла склада отделилась тень и шагнула к нему.

— Здравствуй, Спиридон! — окликнули негромко.

— А, это ты, — Спиридон недобро блеснул глазами, разглядев человека в светлой рубахе, подвязанной ремешком, и аджарской шапочке.

— Вижу, что плавание твое в этот раз закончилось благополучно. Однако где пассажир? Тебе было велено высадить его здесь…

— Он спас мне жизнь, — глухо ответил Спиридон. — Я высадил его в другом месте.

— Вот как? Смотри, Спиридон, у тебя могут быть неприятности. Кое-кому может не понравиться, что ты не выполнил задание.

— Я на вас не работаю, — Спиридон повернулся к своему собеседнику боком, чтобы тот увидел у него маузер.

Невесть откуда взявшийся мальчишка из его команды с ножом наготове неслышно возник позади человека в белой рубашке, но Спиридон отрицательно покачал головой. Человек обернулся резко и встретил ненавидящий взгляд мальчишки.

— Иди отсюда, — медленно сказал Спиридон, — и не приходи больше.

В полном молчании греки на веслах отплыли от берега. Человек в белой рубашке выругался сквозь зубы и скрылся в переулке.

* * *

В крошечной неопрятной лавочке Борис долго торговался с пожилым турком, но выменял-таки свой железнодорожный френч на парусиновую блузу грязно-белого цвета. Штаны, которые турок продал ему, были из странной материи, которую Борис определил как чертову кожу, во всяком случае, на черте она была бы более уместна, чем на брюках. Английские ботинки ничуть не пострадали ни от лазанья по горам, ни от морской воды. В парусине Борис почувствовал себя человеком, потому что воздух по мере восхода солнца все больше напоминал парную. После лавчонки Борис зашел в первую же парикмахерскую, попросил подстричь коротко и побрить. По окончании процедуры брадобрей сунул ему под нос зеркало. Борис внимательно оглядел себя и остался доволен: царапины на лице зажили, желтеющих синяков не было заметно под загоревшей кожей, коротко стриженные волосы придавали ему более мужественный вид. Выбитый подлецом Карновичем зуб был не передний, так что ничто не портило внешности. Борис с грустью пересчитал оставшиеся деньги, кинул парикмахеру мелочь и вышел на воздух. К тому времени окружающая среда напоминала уже не парную, а, скорее, оранжерею Ботанического сада. Этому способствовали ещё и разные тропические растения, даже пальмы. На главных улицах — Греческой, Мариинской — пальмы росли в кадках, и это ещё больше напоминало оранжерею. На улицах попроще пальмы росли прямо так, и казалось, что они этого стесняются. Город полностью пробудился и жил своей обычной суматошной жизнью портового и торгового города. По деловой Греческой, где располагались конторы крупных иностранных фирм, а также конторы помельче, носились коммерсанты, на всех лицах написана была озабоченность делом. Борис разглядывал солидных немногословных турок, экспансивных живых итальянцев, — эти жестикулировали и бегали, казалось, больше всех. На набережной двери лавок были открыты, и видно было, как владельцы — все толстые персы — важно и тихо беседуют о своем, либо спят прямо на полу. Над городом витал прочный дух крепкого турецкого кофе. Кофеен было великое множество. На приличной Мариинской улице кофейни были шикарные, с оркестрами, с зеркалами, с медными дверными ручками и светильниками, начищенными до рези в глазах. Публика в них была соответствующая: английские офицеры, моряки в белоснежных кителях, дамы в шикарных туалетах.

Борис свернул в сторону и посидел немного в кофейне попроще, где в полумраке светилась угольками жаровня и хозяин, как дьявол или алхимик, колдовал над удивительным напитком, а слуга, сбиваясь с ног, носил и носил крошечные дымящиеся чашечки, сопровождаемые по турецкому обычаю стаканом холодной воды.

По сравнению с улицами в кофейне было тихо. Борис сидел, прихлебывая потрясающе вкусный кофе, и размышлял о своем. Во-первых, денег осталось всего чуть-чуть, так что он понятия не имеет даже, где будет сегодня спать. Во-вторых, документов нет, так что если местные власти или англичане поинтересуются его документами, то живо загребут. Ему рассказали, что в порту есть такая специальная тюрьма для подозрительных лиц, и всех русских высылают обратно в Крым. А в Крыму Бориса встретят нелюбезно, уж это точно.

Теперь хорошее. Если и были у подполковника Горецкого какие-то планы насчет Бориса, то им не суждено сбыться, потому что никто Бориса не встретил в Батуме и никто за ним не следил. Спиридон высадил его в пустынном месте, Борис заметил бы слежку. А в этаком содоме, что творится здесь, в Батуме, найти кого-то невозможно. Борис посидел ещё немного, потягивая кофе, принимая решение. Если верить Горецкому, то убитый Махарадзе вез список турецких агентов в Крыму, и предназначался список представителям английской разведки. Тогда возникают два вопроса: почему Махарадзе не передал список английскому резиденту и откуда в контрразведке Добрармии знали про список? Хорошо бы задать эти вопросы Горецкому и самое главное — получить на них правдивые ответы. Потому что в голове у Бориса сидело предположение, что Горецкий очень даже просто мог ввести его в заблуждение по поводу списка, и нужно было ему, чтобы Борис попал в Батум для чего-то другого. Стало быть, постулат первый: никому нельзя верить в наше сумасшедшее время. Из всех бумаг у него в кармане одна только карточка с именем неизвестного Исмаил-бея. Карточку эту Борис нашел сам, никто в Феодосии про неё не знает. Значит, ему следует идти в кофейню Сандаракиса, уповая на Бога и свое везение, иного выхода у него нет. Только так он сможет узнать, что же на самом деле случилось в гостинице “Париж”.

Он не знал, что человек в белой шелковой рубахе и аджарской шапочке развил с утра бешеную деятельность. Прикинув приблизительно, где греки могли ссадить Бориса на берег, он обошел все подходящие забегаловки и лавчонки, постепенно сужая круг поисков. Лавку старьевщика он миновал, но зато побывал с расспросами в хашной. Слуга вспомнил молодого человека в потертом железнодорожном френче, небритого и пахнущего морем. Но он вспомнил также, что человек этот дал ему приличную купюру, и ничего не ответил на расспросы — грузинам присуще чувство благодарности.

— Вы позволите?

Борис буркнул что-то нечленораздельное, что было воспринято как разрешение, и к нему за столик подсел субъект с жалкими остатками благородного происхождения на давно немытом и давно нетрезвом лице.

— Официант! — махнул он рукой — Водки!

Борис чуть поморщился и слегка отодвинулся от соседа — не слишком сильно, чтобы этой демонстрацией не оскорбить незнакомца — мало ли, ещё нарвешься на неприятности.

Сосед демонстрации не заметил, но, получив ожидаемую водку, по всегдашней русской привычке захотел поговорить.

— Я вижу в вас русского человека, — начал он издалека, — в этом густопсовом городе вокруг одни азиаты… Турки, персы, греки, итальянцы…

— Какие же итальянцы — азиаты? — не утерпел Борис, хотя и понимал, что ответить соседу — большая ошибка: теперь уж точно привяжется.

— Азиаты-с! Как есть азиаты! Я вам больше скажу: даже и англичане здесь — азиаты! Потому только блюдут свою густопсовую азиатскую коммерцию. А мы с вами — русские люди! И место нам — в России! Там сейчас великое очищение происходит, Армагеддон, можно сказать, Россия наша кровью умывается… Как сказал поэт: “Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые!” А мы с вами здесь, в этой густопсовости азиатской.

— Что вы мне-то проповедь читаете? Ехали бы сами в Россию, коли так не терпится причаститься святых тайн!

— И поеду! — Лицо соседа загорелось лихорадочным нетрезвым энтузиазмом. — И непременно поеду! Поправлю только свое изношенное здоровье — и тут же поеду!

Борис хотел было сказать, что нищета и пьянство не слишком способствуют поправлению здоровья, но решил не усугублять ответной репликой нездоровое красноречие своего соседа. Тому, однако, ничего и не требовалось — уж тем был доволен, что рядом с ним кто-то есть, и завелся пуще прежнего:

— Я ведь всю жизнь так в народ верил! И богоносец-то он, народ наш, и подлинной правды хранитель… А в восемнадцатом году разъяснили мне пьяные матросы да дезертиры всю эту подлинную правду… Как только жив остался — ума не приложу… Говорят, двум смертям не бывать, а одной — не миновать, так вот я в восемнадцатом четырьмя смертями умирал, четыре раза воскрес. И после этого моего четвертого воскресения попал я к каким-то новым бандитам, а у них главный — старичок такой сухонький, с маленькими глазками. Так вот выстроили перед ним всех, кого банда его поймала, а старичок ходит перед пленными и что-то себе под нос шепчет, а потом на меня пальцем указал: “Порите его, ребятушки! Крахмальный у его воротничок!” Как уж он после тифа, после четырех моих смертей, после того, как меня дезертиры в землю живого закопали — как он после всего этого разглядел крахмальный воротничок, — ума не приложу. Видимо, какое-то у него уже чутье развилось, классовое, что ли, чутье. И классовая ненависть. И видел же, мерзавец, что я и без него бит-порот, убит-расстрелян, похоронен и обратно выкопан, что места на мне живого нет, так все ему мало показалось: “Порите его, ребятушки”. Может, и вправду такие грехи на меня предки мои навесили, что и четырьмя смертями мне их не искупить?

— А как же вы сюда-то, в Батум, попали? Каким ветром вас занесло? — поинтересовался Борис.

— А и сам не пойму. Прибился я в Крым, раны свои залечивал да думал, как дальше жить, что делать, как чужие грехи искупать, а тут ко мне контрразведка добровольческая привязалась. Если старичок тот на мне, полумертвом, крахмальный воротничок разглядел, то этим я, наоборот, чуть не красным шпионом показался. И как-то они меня убедили сюда ехать, на “Пестеля” посадили, и — прощай, Россия… Как я теперь догадываюсь, они посмотреть хотели, что я здесь делать буду, куда побегу. У них со здешними властями связь налаженная, сюда из Крыма приезжают, здешние за ними присматривают и добровольцам быстренько доносят… А не поставите ли мне косушку, как русский русскому? Как мытарства свои вспомнил, так душа запылала, будто хутор в степи — только водкой можно тот пожар загасить.

Борису сразу стало скучно: как он и подозревал, вся душещипательная история была рассказана случайному человеку с одной только целью — выклянчить на выпивку… Он дал соседу одну лиру и по радостному изумлению в его глазах понял, что дал много. Однако он считал эти деньги потраченными не зря: случайный собеседник подтвердил собственное его предположение, что Горецкий неспроста устроил ему побег в Батум. Значит, Горецкий ему не верит, подозревает в нем убийцу и шпиона? Ну что ж, Борис ему тоже не верит.

* * *

День пошел на вторую половину — в южном городе время течет незаметно. Борис Ордынцев шел по Мариинской, спрашивая кофейню. И хоть все обитатели города — грузины, армяне, греки, персы, англичане, итальянцы — понимали по-русски, никто не мог указать ему дорогу. Наконец попался соотечественник, которого Борис угадал по выражению решительного недоверия ко всему, что он видит перед собой. Услышав про кофейню, русский сделал пренебрежительную гримасу и ткнул пальцем в сторону. Дом и верно стоял на Мариинской, но дверь кофейни выходила в маленький тупичок. Кофейня располагалась в полуподвале, и когда Борис спустился по каменным ступенькам, выщербленным тысячами подошв, ему почудилось, что он оказался не то в трюме пиратского корабля, не то в преддверии мусульманского ада. Полутемное помещение было наполнено сладковатым туманом, в котором смешивались запахи кофе, коньяка и опиума. Кофейня была полна разномастного разноплеменного люда — персы, турки, итальянцы. Все они говорили по-русски, потому что каждый попавший в Батум иностранец начинал разговаривать на этом языке через два дня. И столь же общим языком был язык турецкой лиры. Турецкая лира была кровью этого города, его воздухом, главным предметом торговли. Курс лиры знал каждый мальчишка на улице, каждый чистильщик сапог, каждый разносчик газет. Объявляли курс лиры ранним утром булочники — вежливые спокойные турки. Откуда они узнавали его — одному Богу известно, однако в каждой булочной утром сообщался один и тот же новый курс.

Не успел Борис спуститься, как к нему подлетел какой-то скользкий тип и промурлыкал на ухо:

— Могу предложить четыре вагона английской тушенки! Очень, очень дешево! Сказочно дешево! Прямо с военного склада!

В ту же минуту счастливого обладателя тушенки оттер рыхлый желтолицый коротышка и хрипло прокаркал:

— Не верьте, не верьте! У него и тушенки-то этой нет, у него одни накладные. Вам нужна тушенка на бумаге? Вот я вам могу предложить транспорт настоящего сенегальского индиго!

Увидев недовольство в глазах Бориса, коротышка мгновенно перестроился.

— Впрочем, если вас интересуют только накладные, я вам этого тоже сколько угодно достану… на накладных тоже можно сделать очень хорошие деньги…

Борис с трудом вырвался из цепких лап коммерсантов и, пробившись к худому смуглому официанту, негромко его спросил:

— Где я могу найти Исмаил-бея?

Официант шарахнулся так, будто перед ним вдруг из шляпной коробки вылезла гремучая змея. Борис пожал плечами и стал оглядываться в поисках менее нервного информатора. Официант, опомнившись и испугавшись, что Борис, продолжит свои расспросы, осторожно взял его за плечо, прижал палец к губам и указал на дремавшего в углу с кальяном старого турка. И хоть все это начинало Борису сильно не нравиться, он подошел к старику и, наклонившись, повторил свой вопрос. Турок поднял к нему изрезанное морщинами смуглое лицо и открыл глаза. Борис отшатнулся от неожиданности: глаза старика были закрыты бельмами, он был совершенно слеп. Рука турка приняла красноречивое положение, и Борис вложил в Нее лиру. Ощупав бумажку и одобрив её, турок щелкнул пальцами. Рядом с ним в стене открылась маленькая дверка, оттуда высунулась огромная волосатая лапа и втащила Бориса в темный коридор. Его куда-то поволокли, толкая, и наконец втащили в маленькую полутемную комнату.

Если кофейня показалась Борису преддверием ада, то здесь был уже сам ад. Более разбойничьих физиономий ему ещё не приходилось встречать, хоть он сталкивался и с красными, и с зелеными, и с черноморскими пиратами. Тусклый свет коптилки, освещавший комнату, вырывал из темноты то чей-то черный, беззубо усмехающийся рот, то глаз, закрытый грязной повязкой, то провалившийся от дурной болезни нос.

К ногам Бориса подкатился пузатый рыжий карлик с непомерно большими руками и спросил отвратительно писклявым голоском:

— Ну, золотой-серебряный, ты хотел увидеть Исмаил-бея?

— Уж не ты ли это будешь? — насмешливо ответил Борис вопросом на вопрос.

Ему было очень неуютно. Эти дьяволы могут зарезать просто так или, к примеру, потому что понравились им его английские ботинки. Комната между тем затряслась от дружного хриплого хохота.

— Черевичка — Исмаил-бей! — раздавались отдельные голоса. — Ну, уморил!

— Да, я — Исмаил-бей! — надменно пропищал карлик и встал в горделивую позу, высоко задрав уродливый дегенеративный подбородок.

Но долго так не простоял, потому что сам залился отвратительным визгливым хохотом.

— Ладно попусту языком трепать, — раздался в глубине темного помещения глухой повелительный голос, — заприте этого в подвале, Исмаил-бей придет — разберется. Черевичка, проводи гостя.

Рыжий карлик выкатил белки глаз, издевательски хихикнул и чувствительно ткнул Бориса узким ножом под ребро:

— А ну, золотой-серебряный, пошел вперед!

Борис двинулся по очередному темному коридору. Коридор изгибался самым непредсказуемым образом, темнота была несусветная, Борис то и дело спотыкался и утратил уже всякое представление о том, куда его ведут. Если б не злобные окрики топочущего сзади карлика да не постоянные покалывания ножом, Борис давно бы остановился. Наконец они оказались в тесной пустой каморке, слабо освещенной масляным светильником. Всю обстановку каморки составляла грубая деревянная скамья. Карлик указал на скамью:

— Сиди, жди Исмаила. Он придет, с тобой разберется. Если ты зря его побеспокоил… — Черевичка закатил глаза и выразительно провел рукой по горлу.

Борис сел на скамью, привалился спиной к холодной сырой стене и закрыл глаза. Карлик выскользнул из комнаты, закрыв за собой дверь. Лязгнул засов.

Усталость взяла свое, и, несмотря на неудобства и волнение, Борис задремал. Ему снился огромный восточный базар, полный самого фантастического сброда: вокруг сновали индусы в белых чалмах, негры, цыгане, махновцы, красный командир в папахе с саблей… Какой-то смуглый человек в костюме опереточного пирата схватил Бориса за рукав и проникновенно зашептал:

— Не хотите приобрести пароход натуральных восточных одалисок? Или четыре вагона отрезанных человеческих голов? Или не изволите проснуться? Нашел время спать!

— Нашел время спать! — повторил мужской голос.

Борис понял, что с ним разговаривают наяву, и проснулся. Рядом с ним стоял лощеный щеголь в шляпе-канотье, лайковых перчатках и белых гетрах. Тоненькие — в ниточку — черные усики над плотно сжатыми узкими губами довершали портрет.

— Ты хотел видеть Исмаил-бея? — спросил щеголь.

Борис сделал вид, что ничего не соображает со сна. Он очумело глядел на человека, склонившегося над ним, а сам внимательно его рассматривал. С виду — совершенно опереточный тип, амплуа неудачливых злодеев, таким обычно в финале герой-любовник дает пинка в зад под хохот зрителей, но глаза были явно не из оперетты. Глаза у Исмаил-бея были как две бритвы.

По его угрожающему виду было ясно, что если он сочтет причину, по которой Борис добивался с ним встречи, недостаточно серьезной, за жизнь Ордынцева никто не даст и ломаного гроша.

— Я прибыл из Крыма, — по возможности спокойно начал Борис. — Там, в Феодосии, я сидел в тюрьме. Попал туда совершенно случайно, по пустому, в общем-то, делу. И там я встретил одного человека по фамилии Махарадзе.

Произнеся эту фамилию, Борис кинул быстрый взгляд на Исмаил-бея, но ни один мускул не дрогнул на лице его собеседника.

— Его взяли по нехорошему делу. В гостинице где он ночевал, случилось убийство. И подозрение пало на него, потому что номера у того человека и Махарадзе находились рядом.

— Что за человек был убит?

— Подробности я не знаю, какой-то коммерсант из Киева, — продолжал врать Борис.

Ему показалось, что при последних словах Исмаил-бей ослабил напряжение плотно сжатых губ.

— Делом занималась уголовная полиция, — продолжал Борис, — но Махарадзе почему-то очень боялся, что его переведут в контрразведку.

— Он объяснил, почему? — отрывисто спросил Исмаил-бей.

— Нет, меня такие вещи не интересуют, — невозмутимо ответил Борис. — Он сказал только, что у него при себе ничего нет.

Исмаил-бей огляделся, как будто здесь, в крошечной каморке, мог быть кто-то кроме них двоих. Затем он открыл дверь и убедился, что за ней тоже никто не подслушивает. После этого он подошел к Борису ближе и дал понять, что заинтересован разговором.

— Он сказал, что при себе ничего нет, — повторил Борис, — что он спрятал это — он не уточнял что, — в надежном месте, но если его будет допрашивать контрразведка, то он не будет запираться и расскажет, где он спрятал это.

Глаза Исмаил-бея засверкали, ещё больше напоминая две бритвы.

— Ближе к делу, — прошипел он.

— Куда уж ближе? — удивился Борис. — Итак, ещё раз повторяю, меня взяли за нарушение паспортного режима, а проще говоря — украли у меня паспорт и все деньги, да ещё и избили. Вон, видите синяки заживают? — Борис поднял коптилку к лицу. — Никого я в Феодосии не знаю, и за меня никто поручиться не может, думал уже, что помру там в тюрьме с голоду. А потом прошел слух, что будут тюрьму чистить, потому что переполнена она, много всякого сброда сидит. И тогда Георгий решил обратиться ко мне, очевидно, у него не было другого выхода. Он дал мне денег — немного, все что удалось пронести в тюрьму, велел после того, как меня отпустят, ехать в Батум и найти там Исмаил-бея, то есть вас. И ещё он дал мне вот это, — Борис протянул Исмаил-бею карточку Махарадзе.

Исмаил поднес карточку к свету и внимательно осмотрел ее:

— Да, это мой почерк. Я сам писал это. Так что вас просил передать Махарадзе?

— Чтобы вы любым способом вытаскивали его из феодосийской тюрьмы, иначе та вещь, что он вез для передачи, никогда не найдет своего адресата! — единым духом выпалил Борис.

— Вот как? — Исмаил-бей поднял брови. — И больше ничего? А скажите, какой вы сами делаете из всего этого вывод? И почему вы согласились помочь Махарадзе?

— Не почему, а за что, — поправил Борис. — За деньги. Махарадзе обещал мне, что вы дадите мне денег и поможете с документами. Видите ли, в Феодосии мне не к кому было обратиться.

Борис подумал немного и решил рискнуть.

— Махарадзе намекнул мне, что вы работаете на англичан и у вас тут довольно большие возможности.

— Кое-какие возможности у меня есть, — согласился Исмаил-бей. — Махарадзе был моим агентом, он вез очень важную вещь для передачи в Феодосии одному человеку. По моим сведениям, человек этот ничего не получил, стало быть, тут вы говорите правду. Теперь ещё один нюанс. Вы производите на меня впечатление достаточно образованного человека. Стало быть, умеете анализировать обстановку.

— В некоторой степени, — согласился Борис.

— Тогда скажите мне, вас не насторожило, что человек, работающий на англичан, так боится деникинской контрразведки? Ведь англичане всемерно помогают Добровольческой армии. Такова тактика Антанты, а английское правительство в особенности заинтересовано в стабильности положения в Крыму и на Кавказе, потому что британские капиталовложения в этих регионах очень велики. По логике вещей, деникинцы должны быть очень благодарны англичанам и всячески привечать их сотрудников.

— Еще раз вам повторяю, меня это мало интересует, — ответил Борис. — Мой интерес в этом деле — чисто коммерческий.

— А вас не удивляет, что я с вами так откровенен? — продолжал Исмаил-бей, как бы не слыша ответа Бориса. — Посудите сами, вы приходите ко мне, показываете кусочек картона, который вы, конечно, получили от Махарадзе, но вот каким способом? Я вам скажу, почему Махарадзе так боится контрразведки. По нашим сведениям, кто-то там работает на турок… Так хотите знать, почему я с вами так откровенен? Дело в том, что это помещение очень подходит для того, чтобы разбираться с лишними людьми.

От этих слов могильный холодок пробежал по спине Бориса. Исмаил-бей явно и недвусмысленно дал понять, что считает его “лишним человеком”.

"Конец! — пронеслось в голове. — Попал я, можно сказать, как кур в ощип. И главное: сам, своими ногами, притащился в это ужасное место… Теперь уж никто не спасет”.

— Но вы же сами убедились, что я говорю правду, что адресат не получил… той вещи, — от страха Борис чуть не ляпнул про список. — И потом, если бы я представлял какую-то организацию… турок, например, то неужели вы думаете, что они не снабдили бы меня подходящими документами? Ведь я здорово рискую, расхаживая по городу без паспорта.

— Каким образом вы добрались до Батума? — отрывисто спросил Исмаил-бей.

— Меня доставили контрабандисты.

— Не понимаю… — задумчиво пробормотал Исмаил-бей, — турки могли выколотить из Махарадзе всю правду, да и не нужен им… не нужна эта вещь.