Юрьевская прорубь

Когда дедушка узнал о потере башмаков, у него так грозно затряслась голова, что Мартин подумал: хорошо быть мёртвым и ничего уже не ждать!

Глядя на дрожащего внука, дедушка решил, что теперь самый подходящий случай оглушить его неожиданным вопросом и вырвать признание. Он произнёс зловещим голосом:

— Так куда тебя посылал младший приказчик в этакую грязь? Не вздумай отпираться — мне уже всё известно, и твою вину может смягчить только чистосердечное признание!

Испуг на лице Мартина сменился таким неподдельным удивлением, что старый бюргер смутился. Он ясно видел: так притворяться невозможно. К его щекам горячей волной хлынул стыд: старик представил себе, в сколь нелепом положении оказался со своим коварным вопросом. И принялся неуклюже бранить Мартина за потерю башмаков, чтобы заглушить невыносимое, непривычное чувство стыда. Постепенно он увлёкся, и голос его обрёл обычную внушительность, а речь — гладкость.

Член Дерптского совета старейшин, один из самых богатых купцов Ливонии бесконечно долго укорял внука за потерю грошовых башмаков. Стыда он больше не испытывал. Почтенный бюргер говорил, что из того, кто так поступает, не выйдет порядочного человека; что ничего другого и не следовало ожидать от потомства блудного сына и служанки ненемецкого происхождения; что, очевидно, Мартин решил разорить своего деда, а это неразумно, ибо благополучие самого Мартина зависит от процветания торгового дома Фекингузенов; что только бережливость может сделать человека богатым и только богатство может сделать его свободным, но тот, кто выходит из дому в башмаках, а возвращается босиком, вряд ли приумножит славу торгового дома Фекингузенов, нет, гораздо вероятнее, что он пустит по ветру то, что накоплено неустанными трудами его предков…

Голова у дедушки тряслась почти постоянно, независимо от тех или иных обстоятельств, но сейчас казалось, будто, тряся головой, он даёт понять, что заранее отметает какие бы то ни было попытки Мартина оправдаться. Дедушка особенно подчеркивал свою надежду, что Мартин на всю жизнь запомнит этот случай.

И достиг своей цели. Ни один щеголь на свете не помнил так своих лучших сапог, как запомнил Мартин эти ничем не примечательные башмаки, сшитые из самой дешёвой грубой кожи.

Однако мысль о смерти, завладевшая Мартином в начале разговора, явно слабела по мере того, как длилось дедушкино назидание, и пропала совсем, когда он понял, что и на этот раз до розог дело не дойдёт.

В начале ноября, когда вдруг ударили морозы и выпал снег, Мартину удалось сбегать в гости к Николке. Как приятно было ступать новыми жёсткими подошвами по застывшим бороздам грязи или, разбежавшись, прокатиться по длинной замерзшей луже!

Если бы ему пришло в голову оглянуться, он бы, возможно, заметил старшего приказчика, который следовал за ним в отдалении, перебегая от одного угла дома к другому и стараясь держаться поближе к стенам домов. Но Мартин был весел и беззаботен, им владела только одна мысль: сейчас он будет в Русском конце и увидится с Николкой!

В тот день Мартин убедился, что «чистые» — действительно зимние голуби: они обрадовались зиме не меньше, чем он сам. Ради первого морозного дня Николка выпустил из голубятни одних «чистых» и, прежде чем спуститься на двор, затворил окно.

К стене было прислонено махало — длинный, под самый конёк крыши, шест с тряпкой на конце. Николке не понадобилось прибегать к своему обычному разбойничьему свисту, после которого у Мартина полдня звенело в ушах, — он лишь тронул легонько махало. Голуби словно только этого и ждали. Они разом сорвались с приполка и с крыши и маленькими кругами стали быстро набирать высоту, одновременно заваливаясь в сторону. Они поднимались всё выше и выше к самым тучам и скоро пропали из глаз. Долго их не было видно. Неожиданно в просвет между лиловыми тучами проглянуло солнце, и мальчики снова увидели своих «чистых». В холодных солнечных лучах голуби сверкали безукоризненной белизной. Летели они уже немного ниже и совсем в другой стороне, однако садиться не собирались, и мальчики успели несколько раз озябнуть и сбегать в избу погреться, прежде чем голуби шумно свалились на крышу и на приполок.

Однако Мартин напрасно радовался наступлению зимы. Николка огорчил его, заявив, что снег выпал на морозную, сухую землю и всё равно растает. Правда, судьба в тот же день послала Мартину и утешение: Николкин отец обещал к началу настоящей зимы отковать Мартину коньки, такие же, как у Николки.

А Николка оказался прав: дня через два потеплело, снег растаял, и между Мартином и его другом снова легло неодолимое пространство чёрной грязи. Теперь Мартин ждал настоящей зимы с особенным нетерпением: ведь когда она начнётся, у него будут чудесные стальные коньки!

Глава четырнадцатая. ЛЕДЯНАЯ КУПЕЛЬ

Конёк состоял из деревянной колодочки, своего рода подошвы, которую привязывали ремнями к башмаку или валенку, и врезанного в неё стального полоза. Он и в самом деле являл собой очертание коня с красиво выгнутой шеей и маленькой изящной головой.

Когда Мартин увидел коньки и понял, что они принадлежат ему, то чуть не задохнулся от счастья.

Он немедленно привязал их к башмакам и походил так по заснеженному двору Платоновых; к сожалению, больше на коньках делать было нечего, так как Омовжа ещё не стала.

Когда он жил в Любеке, у него тоже были коньки, но разве они были такие красивые? Там не было никаких коней, просто костяные полозья, и всё. И какое может быть сравнение: костяные коньки или стальные?

Мартин уговорил Николку сбегать к реке, посмотреть лёд. Ничего утешительного они там не увидели — лишь кое-где у самого берега был тоненький ледок. Но Николка клялся, что теперь ждать недолго, что вот, ужо, ударят морозы посильней и Мартин сможет обновить свои коньки.

Дома Мартин спрятал подарок под кровать и, когда никого не было, вынимал его, чтобы полюбоваться.

Однажды утром он обнаружил, что стёкла сплошь покрыты морозным узором и за окнами ничего нельзя разглядеть. Служанка сказала, что нынче такая стужа — аж дыханье перехватывает! Мартин ликовал: теперь-то река окончательно станет!

Покончив с науками, он взял коньки и по морозцу весело зашагал в Русский конец.

Навстречу ему то и дело попадались горожане и горожанки, которые были рады стуже не меньше, чем он, хотя и по другой причине. Дело в том, что теперь они могли красоваться в своих лучших мехах, не страдая от жары и не истекая потом, как в летнее время.

По мехам можно было определить богатство и знатность их владельца — чем дороже мех, тем знатнее человек. Самые знатные и богатые были в кафтанах, подбитых мехом рыси, леопарда и куницы. Изредка случалось увидеть даже бобра.

Горожане попроще тоже не желали ударить в грязь лицом — они наряжались в кафтаны на волчьем и лисьем меху.

Много мелькало на улицах голубоватой новгородской белки. Ею бывали подбиты или, по крайней мере, опушены накидки, куколи, душегрейки, шубы и шубки городских красавиц не из самых богатых.

Да, можно было смело сказать, что для юрьевских щеголей и щеголих истинное счастье, что существует зима!

Попадался на улицах и ещё один мех — овчина, но его носили отнюдь не из щегольства: это был мех бедноты, который служил лишь для защиты от холода. В овчинные тулупы и полушубки одевались грузчики, извозчики, рыбаки, лодочники и прочий люд, исполнявший в городе всякую чёрную работу.

У Платоновых Мартин узнал, что, поскольку это первый крепкий мороз в нынешнюю зиму, лёд, скорее всего, ещё ненадёжен и кататься на коньках рискованно. Мартин чуть не заплакал от досады, а когда он увидел, что Николке и самому не терпится покататься, начал умолял его пойти на реку.

— Возле самого берега покатаемся немножко — и всё! — упрашивал Мартин. — Там, где мелко!

Наконец Николка сдался, и мальчики отправились на реку.

Омовжа была пустынна. Сизый лёд, на который ещё ни разу не выпадал снег, блестел, и было в этом блеске что-то угрожающее. Мартин и Николка оробели. Но, чтобы признаться в этом, тоже нужна храбрость.

— Ничего… у самого берега, — пробормотал Мартин и стал привязывать коньки.

Николка молча последовал его примеру.

Они хорошенько привязали коньки — Мартин к башмакам, Николка к валенкам — и ступили на лёд. Коньки покатились сами собой по неприметно наклонной от берега поверхности льда. Когда мальчики пробежали несколько шагов вдоль берега, возникшее было чувство опасности улетучилось. Николка начал показывать, как он катается задом, Мартин попробовал прокатиться так же, как Николка, и неуклюже поехал в сторону от берега. Вскоре он потерял равновесие и, запнувшись, прыгнул.

Через мгновенье там, где только что был Мартин, зияла чёрная полынья, над её поверхностью встала дыбом и снова опустилась небольшая льдина. По краю полыньи медленно плыла шапка Мартина.

Еще через мгновенье над водой показалась голова, и Николка услышал, как Мартин шумно глотнул воздух. Вцепившись в край льда, он с ужасом и мольбой смотрел на Николку. Лицо Мартина запрокидывалось — течение тянуло его под лёд. Недолго думая, Николка скинул валенки и побежал к полынье. Не добежав до неё нескольких шагов, он лёг на брюхо и пополз. При этом он приговаривал:

— Держись, Мартын, держись!

Он протянул Мартину валенок с привязанным коньком, и Мартин судорожно ухватился за выгнутую конскую шею. Николка скользнул по льду к полынье.

— Не дёргайся! — прикрикнул он на Мартина и добавил успокоительно, — ничего, ничего, сейчас…

Он тянул, как мог, упираясь в лёд свободной рукой и коленями. Но лёд был скользкий, и когда он, поторопившись, сделал неловкое движение, то легко соскользнул назад к полынье как раз на расстояние, которое только что одолел с таким трудом.

Вскоре, однако, руки Мартина до самых подмышек лежали на льду, и он упёрся грудью в край полыньи.

— Попробуй бултыхать ногами, как будто плывёшь! — предложил Николка.

Мартин попробовал, но ничего из этого не вышло. Подумав, Николка сказал:

— Мартын, ты сейчас не шевелись. Замри.

Он дотянулся до своего второго валенка и привязанным к нему коньком продолбил углубление во льду. Теперь он мог зацепиться коньком за это углубление и начать понемногу вытаскивать Мартина на лёд.

Мартин так окоченел от ледяной воды и от страха, что, оказавшись на льду, даже не мог сам отвязать коньки — пальцы были как чужие, Он попытался что-то сказать, но одеревенелые губы только беспомощно дергались, слышалось бессмысленное «ва-ва-ва-ва», словно он глухонемой. Николка отвязал Мартиновы коньки и снова пополз к полынье — чтобы выловить Мартинову шапку. Увидев это, Мартин в ужасе закричал своё «ва-ва-ва-ва», и Николка, обернувшись, сказал:

— Что, «ва-ва-ва»? Юрий Трясоголов с тебя, «ва-ва-ва», шкуру спустит за шапку! Вчера башмаки, сегодня шапка…

А шапка делала очередной круг по полынье вдоль кромки льда. Дождавшись, когда она подплывёт к нему, Николка выловил её.

По дороге Мартин в замерзающей одежде еле плёлся. Николка взял его за руку и заставил бежать.

Увидев Мартина, Николкина мать всплеснула руками.

— Батюшки, весь заледенелый! Нелёгкая понесла вас на реку! Ну полезай на печь! А кафтанчик-то сними! Да разуйся!

Мальчики влезли на печь. Печь была горячая, натопленная по-зимнему. Николка накрыл Мартина старым тулупом.

Через некоторое время из-под тулупа послышался голос:

— Жарко…

— Это хорошо, терпи! — отвечал Николка.

Наконец он позволил Мартину вылезти из-под тулупа, и они уселись рядом на куче старой одёжи.

Каждый раз, как друзья оказывались на печи, они начинали шептаться. Николка пошутил, что Мартин в этом году опередил всех русских — уже купался в Иордани. Мартин не понял, и Николке пришлось объяснить:

— У вас, у немцев, свои немецкие праздники, а у нас свои, русские. Вот, к примеру, скоро Николин день. В этот день у нас мужчины мёд-пиво пьют, а женщины печальные песни поют. Тут и мои именины. В конце декабря Рождество, но это ты и без меня знаешь. С Рождества начинаются святки. Тут самое веселье: плясания, ходим по соседям Христа славить, нам за это кто плюшку, кто ватрушку, кто пирог, а кто и денег чуток. Вечером все, кому не лень, и молодые, и старые, наряжаются кто во что горазд: один в немецкое платье, другой в женское, третий в вывороченную шубу, как будто чёрт. Иной ещё и рога прицепит. Личины разные надевают — кто страшные, кто смешные… Игры начинаются: жмурки, пятнашки, прятки… Хохоту!.. Страсть до чего люблю в жмурки играть! Святки пролетят, и не заметишь. А там Крещенье, самые лютые морозы. К Крещенью прорубь готовят — воду святить, ну и для купанья само собой! Вот эта-то прорубь и называется Иордань. Перед тем, как купаться, мы над ней голубей выпускаем. А кто на Святках больше всех веселился? Ясное дело — мы, мальчишки! Значит, мы — первые купальщики! Все лезем в воду, разве только хворые какие… А иной хворый, если не побоится в прорубь влезть, так с него любую хворь как рукой снимет — святая, чай, вода-то!

Слушая рассказ о крещенском купании, Мартин с ужасом вспоминал тёмную ледяную купель. Неужто Николка не смеётся над ним и у русских действительно существует такой невероятный обычай? Мартин недоверчиво спросил:

— Ты не шутишь? Ты правда будешь купаться?

— А как же? Первый полезу!

— А можно будет прийти посмотреть, как вы будете купаться?

— Можно! — отвечал Николка. — Отчего ж нельзя!

И Мартин решил, что непременно своими глазами увидит это удивительное зрелище: как в лютый мороз люди сами, по доброй воле, лезут в ледяную купель.

Когда он ушёл, Николка вдруг ни с того ни с сего сказал матери:

— Эх, жаль — Мартын не нашей веры! Были бы мы с ним как братья!

Глава пятнадцатая. РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЯРМАРКА

Приближалась Рождественская ярмарка.

Раньше задолго до её открытия в Юрьев наезжало великое множество русских торговых людей из Новгорода и Пскова. Русскую речь можно было услышать в любом уголке города, на отдалённой улице и в безымянном переулке, в мелочной лавке и в мастерской ремесленника, в медоварне и пивном погребке.

Но нынче в городе все было по-другому — даже в день открытия ярмарки на Большом рынке не было ни одного купца из Новгорода или Пскова. А ведь Юрьев Ливонский жил и богател именно торговлей с Русской землёй!

Лишь по прошествии первой ярмарочной недели появилось несколько новгородских купцов да один псковской. Товару каждый из них привёз самую малость — дорожных расходов не покрыть. По городу они ходили без обычной весёлой развязности, всё будто опасались чего-то, к чему-то приглядывались.

Для дерптских купцов, да и для ремесленников, такая ярмарка была тяжёлым ударом по мошне. Немцы, злые как собаки, срывали злобу друг на друге. Усилились всегдашние распри между купцами и ремесленниками, а также между ними и дворянами и рыцарями епископа.

Поползли слухи.

Говорили, что недруги дерптских купцов загодя пустили по Пскову и Новгороду молву, будто магистр Ливонского ордена намеревается напасть на Псков со стотысячным войском.

Ему-де и горя мало, что недавно заключён мир: так, мол, даже лучше — неожиданность нападения сулит успех! А нужна эта клевета недругам дерптских бюргеров затем, чтобы напугать псковских и новгородских купцов — какой дурак поедет торговать, коли на носу война!

Другие утверждали, что это отнюдь не клевета, что всё так и есть, не такие, мол, простачки живут во Пскове, чтобы из-за одних только слухов посылать в Москву и Новгород за помощью, день и ночь ковать оружие, укреплять стены и башни вокруг всего огромного города и запасаться продовольствием. Третьи сообщали, что магистр в ярости: столько истрачено денег на снаряжение похода — и всё впустую! Ведь суть плана и состояла в том, чтобы застать русских врасплох. Иные добавляли, что магистр сказал: если сыщет того, кто выдал русским тайну, то повесит его за ноги — пусть висит, пока не сдохнет!

Находились и такие, которые, то и дело оглядываясь, шептали соседу или приятелю на ухо, что Дерптский епископ подкуплен русскими, что он их давний соглядатай и что это он известил псковичей о предстоящем нападении. Для этого ему даже не пришлось посылать человека — он тайно держал в замке привезённых из Пскова голубей и, когда понадобилось, отправил их туда с вестью.

Город гудел, как растревоженный улей. Почти никто не делал своих насущных дел — все были заняты событиями, которые возбуждали тем больше любопытства, чем меньше о них было известно достоверного. Никогда ещё жители Юрьева Ливонского не разговаривали так подолгу на улице и не засиживались так поздно в гостях.

Одних предстоящая война огорчала, других — радовала; иные дивились тому, что она до сих пор не началась, а некоторые говорили, что она и не начнётся, потому что план магистра фон дер Борха раскрылся слишком рано.

Всё чаще высказывалось мнение, что предупредили псковичей, по всей вероятности, здешние русские. Находились и такие, которые кричали, что это ребёнку ясно, что епископ уже начал расследование и что русским несдобровать.

Многие высказывали убеждение, что русские купцы, приехавшие на ярмарку налегке, — лазутчики и их не мешало бы схватить. Но тут выяснилось, что русских купцов уже и след простыл. Они распродали свой немногочисленный товар и убрались восвояси.

В довершение всего однажды утром неподалёку от Домского собора нашли тело соборного сторожа с отрубленной головой. Многие горожане были уверены, что убийство совершили русские, а кто в этом сомневался, тот получал от друзей и соседей множество доказательств одно другого убедительнее, начиная с того, что соборный сторож всегда ненавидел русских, — даже руку потерял, воюя с ними…

Насчёт того, кто убил соборного сторожа, у Мартина с Николкой было своё мнение, но они держали его при себе.

Приходя к Николке, Мартин рассказывал всё, что ему случалось услышать от прислуги или от приказчиков, от дедушки или от посторонних людей на улице. Русский конец тоже был полон слухов, однако то, что вызывало у немецких жителей города гнев или удивление, у русских рождало предчувствие надвигающейся беды…

Мартина теперь ни днём, ни ночью не оставлял сосущий страх. Зашевелилась слепая могущественная сила, обитавшая, как полагал Мартин, в епископском замке. Она вот-вот прозреет, угадает и накажет тех, кто помешал осуществлению её жестокого замысла. Иногда мальчику чудилось, что даже его дедушка — частица этой тёмной безжалостной силы. Каждую ночь ему снились страшные сны; они сливались в один косматый мрак, в котором почти не всплывало ничего связного.

Однажды Мартин сказал Николке:

— Я боюсь… вдруг они узнают про нас…

Николка ответил бодрым голосом:

— Чудной ты, Мартын! Да как же они узнают? Если мы сами им не скажем, ничего они не узнают!

Но, несмотря на бодрый Николкин голос, Мартину показалось, что и в Николкиной душе поселился страх.

Шла к концу вторая неделя ярмарки, когда в Юрьев вдруг приехал Трифон Аристов. Был он по-прежнему весел духом, а товару привёз много больше, чем обычно. Весь свой товар он продал в один день с большим барышом и, как всегда, загулял. При встрече с Варфоломеем он сказал:

— Ну, рассказывай, как тебе удалось узнать про ихнюю затею?

— Про какую затею? — спросил Варфоломей.

— Как про какую? Да про магистров поход!

— Что ж тут узнавать, — отвечал Варфоломей, — весь Юрьев только об этом и говорит.

— Молодец, что поспешил известить, — сказал Трифон. — Мы всё успели — ив Венден, где магистр обитает, лазутчиков отправили, чтобы разведать, что и как, и за помощью послали. Теперь новгородское войско уже во Пскове, а московское — на подходе. Да… Ну, магистр, когда понял, что не с одним Псковом будет иметь дело, чуть не лопнул от злости. Пришлось ему распустить своих наёмников — чего же зря жалованье платить! Шутка ли, такую ораву кормил впустую! Да… Я и сам побывал недавно в Вендене — всё досконально разузнал…

Варфоломей слушал Трифонову речь, и на лице его росло недоумение. Наконец он прервал Трифона:

— Постой, ты говоришь, что я тебя известил? А ведь я тебя ни о чем не извещал.