Раз, два, три, четыре

Святослав Логинов

Раз, два, три, четыре

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять.

Раз, два, три, четыре… — первые два десятка на вдохе, глубоком, с задержкой дыхания, вторые два десятка на выдохе, — пять, шесть, семь, восемь, девять, десять… раз, два, три… — Ещё один вдох-выдох, словно рефреном повторяешь куплет, и на левой руке можно загнуть мизинец. — Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Раз, два… — Губы в счёте не участвуют, лишь голосовые связки беззвучно вибрируют, структурируя воздушный ноток. Окажись кто рядом — ничего не разберёт, разве что подивится странной одышливости и решит, что гражданин йогой увлекается, делает особую дыхательную гимнастику. — Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь… — Все пять пальцев на левой руке загнуты, и теперь их можно разгибать на каждом восьмом десятке, — восемь, девять, десять… — Десять пальцев левой руки — один палец на правой: наука несложная. Десять пальцев правой (пять сгибаний, пять разгибаний) — это уже восемь тысяч, цифра вполне солидная, её можно и запомнить. С утренней прогулки следует приносить тридцать две тысячи. Такова норма, установленная самим собой для себя самого.

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…

Идёт человек, не торопясь, прогулочным шагом, глубоко, с присвистом дышит, проветривая лёгкие, а в уме галопирующая спешка: раз, два, три, четыре, пять… — Без прогулки тоже не обойтись, иначе не выдержишь даже отпущенного срока… — шесть, семь, восемь, девять… — Сегодня принесу с прогулки сорок тысяч. Как это мало!

— Раз, два, три, четыре, пять…

***

— Какой умный малыш! А считать ты умеешь?

— Умею.

— Ну-ка, посчитай!

— Раз, два, три, четыре!

— А дальше?

— Пять шесть семь!

— А ещё дальше?

— Девятнадцать!

Уголком разума понимаю, что произнёс что-то не то, но магия красивого слова заставляет произнести именно его.

— Нет, после семи будет восемь.

— Восемь!

— А потом?..

— Девятнадцать!

Чудесный возраст, три года — каждый день экзамен, и это ничуть не кажется мучительным. Большинство людей эту пору забыли и лишь теоретически предполагают, что когда-то им было три года. А я — помню. Мысли, ощущения, чувства — всё сохранилось в памяти. Я и сейчас тот же самый, трёхлетний, просто поверх изначального меня, словно слои вокруг луковичной сердцевинки, наслоились прожитые годы. Всяких умений и привычек ста то больше, уровень информированности вырос, но я остался прежним. Никогда не сознаюсь в этом, кажется стыдным объявить, что внутри немолодого вальяжного дядьки прячется трёхлетний мальчуган, не умеющий считать до десяти.

Отлично помню: тихий час в детском саду, за окном яркий солнечный день. Я лежу на раскладной кровати, гляжу в потолок. Спать совершенно не хочется. Медленно считаю про себя: “Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь…” — и вдруг понимаю, не вспоминаю, а именно осознаю, что после семи действительно идёт восемь! Я умею считать до восьми! Теперь повзрослевший я понимаю — это был великий шаг в душевном развитии. До трёх и курица считать умеет, а до восьми не может сосчитать ни одно животное. Все числа более семи требуют абстрактного мышления, недаром именно семёрка так часто встречается в пословицах и поговорках.

Магия цифр, эти слова стали чуть ли не языковым штампом, а ведь никакой магии цифр нет и был в не может. Открытие позднего времени: цифр не бывает, как не бывает бабы Яги, деда Мороза и господа бога! Что такое четыре? Может быть четыре яблока, и некто может попытаться взять у вас два яблока из этих четырёх. Но просто “четыре”? Как это взять? Нонсенс! Но тогда, в пору золотого детства верилось, что есть “один”, и “два”, и “четыре”. Именно вот так, “четыре” безо всего. Недаром математика так схожа с богословием; обе науки оперируют чистыми абстракциями, которых на самом деле не существует.

В деда Мороза я перестал верить в очень нежном возрасте, а вот в цифры веровал долго, поскольку в арифметике виделась некая завораживающая стройность.

— Сначала говорили “один-на-десять”, — поучал старший брат, — а потом само собой получилось “одиннадцать”… После двадцати — двадцать один, двадцать два… после тридцати — тридцать один, тридцать два…

Только еретическое число “сорок” чуть-чуть портило идеальную картину натурального ряда. Да, по совести говоря, и не портило оно ничего, как не портит юную девушку родинка над губой. Вот когда девушка станет старухой, а родинка превратится в волосатую бородавку… Но до этого ещё так далеко! А пока наслаждение счётом затмевает всё остальное.

К нам приходят гости и, разумеется, происходит неизбежное:

— Какой умный мальчик! А считать ты умеешь?

— Умею.

— И до скольки?

— До скольки угодно!

— Ну-ка сосчитай до тысячи!

— Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать…

На исходе третьего десятка гость говорит:

— Молодец, спасибо, хватит!

— …двадцать девять, тридцать, тридцать один, — считаю я.

— Всё, всё, больше не надо!

— …сорок один, сорок два, сорок три…

Гость встаёт и выходит на кухню. Я иду следом.

— …шестьдесят два, шестьдесят три…

Родители приказывают мне замолчать. “Заставь дурака богу молиться”, — произносит отец любимую поговорку.

Возвращаюсь в комнату, залезаю под стол, чуть слышно шепчу:

— …сто двадцать пять, сто двадцать шесть, сто двадцать семь…

До тысячи я досчитал лишь на следующий день, когда никаких гостей уже не было. Но всё равно досчитал, вспомнил, на чём остановился с вечера, и упорно продолжил счёт. Я умею считать до скольки угодно; гостю было угодно до тысячи — нате вам тысячу! И впрямь, заставь дурака богу молиться, он себе лоб разобьёт.

***

За завтраком не посчитаешь: жевать и твердить цифры совершенно невозможно. Лучше побыстрей проглотить яичницу, залпом выпить тёплый чай и приступить к счёту, ни на что не отвлекаясь.

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…

Дома не нужно загибать никаких пальцев, на столе лежат старые конторские счёты с чудом сохранившейся наклейкой: “Моссовнархоз. Назарьевская фабрика культоваров. Счёты торговые 11-прутковые. Артикул МО-105 31. Сорт 1. Цена 2 руб. 50 коп.” И подпись упаковщицы: “Хи…” — а дальше неразборчиво. Теперь достаточно досчитать до десяти и откинуть на счётах костяшку на втором снизу прутке.

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять…

Слова сливаются, слышны уже не звуки, а сплошной шелест:

— Раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь-восемь-девять-десять…

Прогулочные сорок тысяч на счётах не отложены, а записаны на отдельной бумажке, сберегаются на сладкое.

Сегодня суббота, вторая из четырех суббот, оставшихся в жизни. Значит, нора выходить из дому. Заранее решено — выходные посвящены выбору. В будний день люди едут на работу, лица у всех серые и ничего, кроме отвращения, не вызывают. К тому же будний день сепарирует людей по социальному положению. Сначала на работу едет пролетариат, потом совслужащие, которые остались совслужащими, несмотря на пятнадцать лет торжества капиталистической идеи. Потом ещё кто-то, и ещё… волнами. И неважно, хороший ты человек или дурной, пьянь голимая или звучишь гордо, но если работаешь на заводе, то едешь в общей толпе, из которой ничей взгляд тебя не вычленит. Выходные делят людей по их привычкам и душевным качествам. Кто-то дрыхнет до полудня, их я просто не увижу, кто-то киряет с пятничного вечера, их опухшие физиономии определяются с полувзгляда, так что ничего им от меня не отломится. А есть те, кто рано встаёт, вот им-то и подаёт… не бог, конечно, а я.

— Раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь-восемь-девять-десять…

Еду в трамвае, дышу по-йоговски. Счёт — это святое, он с выходными не считается. Единственная разница с прогулкой — каждые восемь тысяч отмечаются мелкой монеткой, которую я сую в ботинок. Старая, ещё советских времён привычка. В прошлое воскресенье натёр ногу, столько копеек оказалось в ботинке. Хорошо…

В вагон сходят трое: он. она и оно — дитя, сидящее в кенгурушке на папиной груди. У родителей за спиной чудовищного вида рюкзаки Всё ясно, собрались на пленэр, куда-нибудь под Выборг, на скалы. Раньше, небось, ездили налегке, а с ребятёнком приходится волочить кучу всего. Папаша худой, нескладный, физиономия, как говорится, чуть краше чёрта. В другое время в толпе на него бы и глазом не покосил, а сейчас парень во всей красе! Мама, ещё не избавившись от рюкзака, заглядывает — как там любимое чадо? А парень с гордой снисходительностью любуется своими дамами (почему-то я уверен, что в кенгурушке сидит девочка).

Век бы радовался на эту семью, но всё же, сначала, без движения губ выдыхаю: “Раз-два-три-четыре-пять-шесль-семь-восемь-девять-десять…” — и лишь затем чётко произношу в уме: “Да! Все трое, вот эти!” — а затем отворачиваюсь, чтобы картина чужого спокойного счастья не отвлекала, не сбивала со счёта.

— Раз, два, три, четыре…

Интересно, что бы сказали эти ребята, если бы узнали? И вообще, спас я их только что или всего лишь обрёк на горшие муки, нежели предстоят остальным, на ком не остановился мой взгляд? Восемь тысяч счастливцев или. напротив — бедолаг. Кажется, я не успею отобрать их. Пока ещё и тысячи нет, а осталось всего две недели.

Вылезаю на Удельной, покупаю ненужный мне билет, прохожу на платформу. Ехать я никуда не собираюсь, но без билета теперь на платформу не пройдёшь. Такая специализированная борьба с зайцами. Ну и пусть их, всё равно денег на оставшиеся две недели хватит с лихвой, да и тратить их некогда, всё время занято.

— Раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь-восемь-девять-десять…

Время летнее, самое что ни на есть курортно-туристическое. Платформа полна народа. В этом направлении почти нет садоводств, едут либо богатые дачники и курортники — этих отбраковываю беспощадно — либо туристы и игровики под Выборг и в сосновые леса Кирилловского. Без особого восторга отбираю несколько десятков человек, исключительно молодые пары. Простой расчёт: у таких больше шанс выжить и оставить потомство. Не знаю почему, но для меня это важно.

— Раз-два-три-четыре…

Вот и уже отобранная троица, встреченная в трамвае. Улыбаюсь им как старым знакомым. Они-то меня не запомнили, но мама улыбается в ответ, кося взглядом на дитя в кенгурушке, привыкла, что незнакомые люди, бабушки в основном улыбаются при виде малышки.

Полностью обойти платформу не успеваю; приходит электричка и увозит всех — забракованных, отобранных и тех, до кого не успел дойти. На платформе остаются лишь продавцы журналов и мороженого, старуха-нищенка да несколько алкоголизированных личностей бомжеватой внешности. Вот на последних я бы с удовольствием сказал “Нет”, чтобы не оставить им ни единого шанса. Хорошо, что у меня право только спасать, а то сначала скажешь “Нет” — с удовольствием! — а потом с ума сойдёшь, мучаясь, не совершил ли ошибки. С ума сойдёшь… м-да…

— Раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь-восемь-девять-десять… Раз-два-три-четыре-пять…

Сажусь на освободившуюся скамейку, прикрываю глаза, подставив лицо солнцу. Быстро считаю, стараясь наверстать упущенное. Губы всё равно немножко шевелятся. Постороннему взгляду может показаться, что человек молится, творит, так сказать, умную молитву. Раньше я боялся, что это дрожание губ будет заметно, а теперь — всё равно.

— Раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь-восемь-девять-десять…

Через десять пальцев левой руки встаю, обхожу платформу, постепенно заполняющуюся народом. Электрички в субботний день идут через каждые пятнадцать минут. Отбираю ещё несколько десятков человек. Неожиданно наваливается усталость и безразличие. Да пропади они все пропадом! И чего я, спрашивается, мучаюсь со своим счётом? Ведь никто и спасибо не скажет… А уж отбирать людей и вовсе дурь беспросветная. Бессмысленно всё это.

Ухожу, едва ли не убегаю с платформы. Иду домой пешком, это почти полчаса. Натужно, вдвое медленнее, чем обычно, твержу бессмысленные слова:

— Раз. Два. Три…

Навстречу идёт девушка. Хотя в моём возрасте такую называть девушкой язык не поворачивается: девчонка — лет четырнадцать, на крайний случай, пятнадцать. Туфельки на невысоком каблучке вытанцовывают дробный перестук, заставляющий сбиться со счёта.

“Наркоманка, наверное, — брюзжит непогасшее раздражение, — шлюха, трахается в подвале за дозу героина…”

“Да не может быть! — сердится другая часть сознания. — Хорошая девчушка, личико живое, умное. И в пластиковом мешке просвечивает книга”.

“Как же, книга! Наверняка какая-нибудь Дарья Донцова”.

“А хоть бы и Донцова! Всё равно потом ей будет не до книжек. А вот разум живой, чувство непогасшее — ой как понадобятся!”

“Какой разум у пятнадцатилетней сопливки? Когда всё начнётся, она завизжит и окачурится со страху…”

— Да! — произношу едва ли не вслух, назло самому себе. Никогда не был ловеласом, но пройти мимо такой девушки просто невозможно. И как награда за правильный поступок сразу улучшается настроение, в голове прояснело, цифры летят сплошным потоком, накручиваясь в бесконечный ряд.

— Раз-два-три-чегыре-пять-шесть-семь-восемь-девять-десять-раз-два…

Засунутые в ботинок гривенники ощутимо давят на ногу. Сколько их там? За утро, пожалуй, никто, кроме меня, не смог бы сделать столько. Хотя, даже если бы ботинок был полон до краёв, это всё равно безнадёжно мало.

— Раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь-восемь-девять-десять…

***

Досчитать до миллиона — каждый второй ребёнок когда-то ставил перед собой эту задачу. Пару раз я даже встречал людей, которые утверждали, что им это удалось. Слово “миллион” дразнит своей недоступностью, неисчислимой громадностью. Миллионер — не просто богач, а богач сверхъестественный, не он владеет своими деньгами, а они им. Тысячу человек можно собрать на площади и окинуть одним взглядом, миллион даже представить невозможно. В популярных книгах Перельмана миллиону посвящены целые главы. Ничего не поделаешь — гипноз большой цифры.

Не помню, когда я первый раз попытался досчитать до миллиона, брался за эту задачу много раз и ломался где-то в пределах первого десятка тысяч. Просто-напросто забывал, до скольки успел досчитать. Положение радикально переменилось, когда я пошёл в школу и познакомился с удивительным прибором — счётами.

В классе стояли огромные напольные счёты с костяшками величиной с кулак первоклассника, а в портфеле я носил крошечные счётики с микроскопическими костяшечками из голубой и чёрной пластмассы. Но на любых счётах было одинаково удобно считать. Единственный в моей жизни прибор, который я освоил с ходу и без малейших затруднений. Сам понял, зачем нужны две чёрных костяшки посреди прутка, а вот остальные хитрости пришлось выспрашивать.

Многие ли сегодня знают, почему четвёртый пруток на счётах усечённый и несёт всего четыре костяшки? Ладно уж, не стану томить: при денежных расчётах на нижних прутках откладывались копейки, а на верхних — рубли. Неполный пруток разделяет их, чтобы ненароком не прокинуться. И само слово “прокинуться”, одно из значений которого — сделать арифметическую ошибку, родилось благодаря всё тому же конторскому инструменту: считал, перекидывая костяшки слева-направо, да и прокинулся!

— Почему же тогда для копеек три разряда? Должно быть два: копейки и гривенники.

— Это потому, — снисходительно объяснила бабушка, — что в старину были монетки меньше копейки. Полкопейки назывались денежкой, вот они-то и откладывались на самом нижнем пруточке, по пять костяшек на денежку. А ещё была монета в полденежки, она называлась — полушка. Их, когда случалось, откладывали на разделительном прутке. В одной копейке — четыре полушки, потому на разделительном прутке именно четыре косточки, а не две и не пять.

В бабушкиной коробке с пуговицами нашлась медная монетка с полуразборчикой надписью “Денга”. Это ж какая древность должна быть, если люди ещё не знали, что слово “деньги” пишется через мягкий знак!? А счёты уже тогда были счётами и сохранились в неизменности, не потеряв даже наклейку с артикулом и подписью фасовщицы.

И ещё одно недоумение: седьмой разряд имеет не только две черных костяшки посредине, но и начинается с чёрной косточки.

— А эта почему чёрная? — спрашиваю, уже догадываясь, что здесь откладываются тысячи рублей, но в ответ слышу:

— Это миллион.

Так мы и свиделись впервые — я и чёрная костяшка на обычных конторских счётах.

Уж теперь-то я до неё достану!

Итак, сажусь перед счётами и начинаю считать до миллиона, как следует быть:

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять! — и откладываю девять косточек на самом нижнем, денежковом прутке. Слово “десять” не произношу, иначе автоматически перееду во второй разряд.

А вот теперь можно идти десятками:

— Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять… — Сколько таких периодов ещё предстоит. — В прошлом их тоже было немало, но сейчас они забыты, жизнь начинается сначала.

Очень быстро на втором прутке тоже оказываются отложены девять костяшек. Гордо произношу: “Раз!” — эффектно щёлкаю, перебрасывая костяшки сначала направо, затем налево, и на счётах появляется первая сотня. Вторая и третья сотни идут походом, без остановок. И вот на трёх разрядах отложены девятки. Это уже много, миллион кажется совсем близким.

“Раз!” — щёлк-щёлк-шёлк… — Первая косточка уходит за разделительный пруток в область больших чисел.