Александра – наказание господне

Вот и теперь, вальяжно развалившись в кресле, поглядывая на худую, обсыпанную рисовой пудрой барышню за конторкой, Павел Верменич несвойственным ему тихим голосом, менторским тоном битый час внушал другу мысль о пагубности длительного воздержания.

– Нет, братец! – протянул он разочарованно, заметив скучающий взгляд Кирилла. – Мои сентенции тебе что слону дробина! Сидишь ты в своем поместье, а в столицу в кои веки заглянешь, так тоже дела, заботы... А жить-то когда, Кирюша? Посмотришь на тебя, право, застрелиться хочется! Ты давно на себя в зеркало любовался? Хмурый, скучный, а все потому, что «девы юной лобзаньем тайным пренебрег», – неожиданно пропел Павел и, заметив скептическую усмешку на губах князя, продолжил с досадой: – Балы не посещаешь, от барышень шарахаешься; меня попрекаешь, что я попусту жизнь проживаю, а сам лучше? За бумажками и не заметишь, как молодость пройдет...

– Павлуша, тебя случайно никто из маменек в свахи не подрядил? – усмехнулся князь. – За все время, что я в Петербурге, меня пытались затащить на десяток балов, дюжину званых вечеров, обедов и приемов, но алчный блеск в очах почтенных дам слишком ясно говорит об их намерениях и ничего, кроме приступов изжоги, у меня не вызывает. – Адашев налил себе вина и затянулся сигарой. – Однажды я женился по воле родителей, прожил с Анной восемь лет, но ничего, кроме разочарования, не испытал. До сих пор не пойму, почему она меня так боялась? Не обижал ее и нежным старался быть... – Пожав плечами, он с грустью посмотрел на Павла.

– Не любил ты ее, вот в чем вопрос! – хотел сказать Верменич, но, заметив, как потускнел вдруг взгляд приятеля, решил сменить тему разговора. Плеснув и себе немного вина, Павел уставился на блюдо, на котором лежало нечто, обозначенное в меню как «le bifteck saignant». Отрезав кусочек сочной мякоти, он поддел его серебряной вилкой и отправил в рот.

– Нет, что ни говори, а добрые бестии эти французы! – зажмурился он от удовольствия. – Ежели что и приготовят, то во рту тает, по языку растекается. А мой Федор, уж на что учился у самого Шаппеля, но как ни приготовит, все не так! Рот забьет, в зубах застрянет! Силишься проглотить, ан нет! Прежде штоф вина надобно выпить, чтобы с этаким de jeuner[13] справиться!..

– Любишь ты все преувеличивать! – вздохнул Адашев. – Твой Федор готовит прекрасно, мой француз ему и в подметки не годится. Если бы не нянька, давно бы какую-нибудь болезнь нажил.

– Вот еще одна причина, почему тебе надо поскорее жениться, а то, смотрю, тебе и никудышного повара недосуг выгнать. Вытолкай его в шею, а на то время, пока нового подыщешь, я своего Федора уступлю, при условии, что у тебя столоваться буду.

– Я тебе который раз предлагаю пожить у меня. Негоже это по гостиницам отираться, да у меня и спокойнее будет.

– Разве я против? – улыбнулся Павел. – Только повара ты непременно выгони.

– Знаешь, я только этим в последнее время и занимаюсь. Неделю назад уволил француженку-гувернантку. По совету жены одного моего приятеля взял неплохую русскую учительницу. Спокойная, милая барышня, но мои паршивцы впервую же ночь подложили ей в постель дохлую крысу. Причем после глядели на меня честнейшими глазами и божились, что эта тварь сама залезла под одеяло и там удавилась. Представляешь, в спешке они забыли снять с нее петлю!

Захохотав, Верменич подавился хлебом с сыром пармезан, закашлялся до слез, чем вызвал недоуменные взгляды за соседними столиками. С трудом успокоившись, он достал из-за отворотов сюртука белую салфетку и вытер набежавшие на глаза слезы:

– Надеюсь, ты их не выпорол?

– А что толку пороть, если учительница сбежала на следующий день, даже не взяв расчет. Ума не приложу, что с ними делать? Завтра отправляю их назад в имение. Весна на дворе, нечего им в городе сидеть, грязью да копотью дышать. А мне придется еще на неделю задержаться до решения адмирала по проекту, да и учителя надо подыскать, непременно мужчину, строгого и непугливого...

– Бог тебе в помощь, Кирюша! – усмехнулся Павел и не преминул ехидно заметить: – Вспомни только, кого из нас лет этак двадцать-двадцать пять тому назад за уши таскали за подобную же крысу, только под подушкой у мадемуазель Надин? Что-то я запамятовал, у кого они сильнее алым цветом полыхали?

Теперь настал черед князя улыбнуться:

– Хочешь, чтобы я поделился с этими сорванцами нашим богатым опытом избавления от зловредных учителей? Не дождешься, mon cher! Вот заведешь себе детей, тогда и учи их уму-разуму, как Бог на душу положит!

– Да вроде их у меня и так уж прилично набралось! – Павел удрученно крутанул свой пышный ус. – Весь дом и двор, клянусь тебе, заполонили. Вот только никак не запомню, где Васька, где Гришка, где Гаврюшка, мельтешат, как комары! Кто чей, тоже не пойму! Кто из них Глашин, кто Лушкин, а может, Василисин?.. Представляешь, все на одно лицо, горласты, прожорливы, резвы! Может, присоветуешь, что дальше с ними делать? – Верменич в недоумении развел руками и посмотрел на товарища, расправлявшегося с устрицами.

Адашев, отодвинув блюдо с очищенными перламутровыми раковинами, вытер рот салфеткой, налил себе немного шабли и сделал несколько глотков. Отставив бокал в сторону, опять утерся и только тогда соизволил ответить:

– Прежде всего прекрати вести себя как мартовский кот и женись в конце концов! Тебе это сделать гораздо легче. Ты не связан никакими обязательствами, а мне в первую очередь нужна взрослая, опытная женщина, чтобы могла справиться с моими балбесами.

Верменич задумчиво постучал кончиком ножа по опустевшему блюду и поднял глаза на князя Кирилла:

– Ты не поверишь, но я ведь за этим и приехал в Петербург. Была у меня на примете одна барышня, умница, красавица и, главное, богатая. Папенька ее, по слухам, дает в приданое пять или шесть тысяч душ, на сто тысяч земли, да еще ста тысячами ежегодного дохода согласен поделиться. Скажи, чем не приличная партия?

– Ничего не скажешь! – согласился князь.

– Но, увы! – Павел, кажется, впервые в жизни был огорчен. – Но, увы, я опоздал!

– Что же, кто-то наперед тебя успел? – Адашев сочувственно посмотрел на приятеля.

– Нет, замуж она не вышла, но почему-то вдруг решила вернуться к отцу в имение. Я тут вчера у тетки ее пытался причину узнать, и она, похоже, знает, но не говорит. Уж как я ее уламывал, раз десять ручки целовал, мозоль на языке от комплиментов, что ей наговорил! Нет, смеется себе, и все тут! Даже на свой знаменитый «четверг» не пригласила, шельма! – Верменич с досадой отбросил нож и, сердито насупившись, оглядел заполненный зал. Его взгляд наткнулся на кого-то в дальнем углу, он вгляделся пристальнее и вдруг повеселел. – Смотри, смотри, кто на свет Божий вылез! Красавчик Кирдягин! Это ведь его она чуть ли не принародно по щекам отхлестала!

– Господи, Павел! – Князь страдальчески сморщился. – Упаси меня от этих разговоров. Меня совершенно не интересует, кто кому съездил по физиономии...

– Ну и зря! – Верменич, порозовев от возбуждения, наклонился к нему через стол. – Это же тот самый Кирдягин, которого моя несравненная Александра на одном из последних балов основательно отлупила!..

– Какая еще Александра? – Адашев окончательно рассердился и, скомкав салфетку, бросил ее на стол. – Не хватало мне своих забот,чтобы чьими-то побитыми vitrines[14] интересоваться!

– Нет, брат, подожди! – Верменич, потянув его за рукав, вынудил остаться на месте. – Это особенный случай, а ты, похоже, не в столице, а где-то на Луне обитаешь! Ведь Александра и есть та милая барышня, на которой я подумываю жениться.

– Ну так женись, в чем вопрос, а меня оставь в покое! – князь попытался отнять руку, но не тут-то было! Хватка у Павлуши Верменича была железной. Пришлось смириться, и, вздохнув для порядка, Адашев с преувеличенным вниманием уставился на товарища. Тот принял это как должное, тут же оставил его рукав в покое, подозвал официанта, велел подать еще вина и продолжил свой рассказ:

– Эта барышня, Сашенька Волоцкая, племянница графини Буйновской, только в нынешнем сезоне появилась в Петербурге, причем не с самого начала, а где-то уже после Рождества, потому я слишком поздно о ней и узнал. Сознайся, ты ведь слышал о ней? Просто не мог не слышать! От ее фокусов и bon mots[15] весь Петербург точно вулкан клокочет. Не чета нашим пресным барышням, на все у нее готов ответ. Осмелилась даже поспорить с сенатором Галаниным по поводу, говорят, крестьянского вопроса и переустройства общества.

– Очевидно, сия барышня из тех «синих чулков», что сейчас устремились в университеты французские да английские?

– Нет, про «синий чулок» никто не упоминает, наоборот, все как один утверждают, что девушка она весьма привлекательная, но очень уж языкаста, не приведи Господь! – Павел тяжело вздохнул. – Возможно, слышал, папаша у нее известный путешественник, она вместе с ним всю жизнь за границей прожила, наших законов не знает, представляю, каково ей сейчас в нашей безмозглой и напыщенной атмосфере! Местные бонвиваны к ней, как мухи на мед, устремились, но что интересно, – Верменич радостно улыбнулся, – она всем скоренько от ворот поворот устроила. – И Павел поведал другу несколько случаев преуспеяния Сашеньки Волоцкой в отваживании женихов.

Князь, презрительно усмехнувшись, в недоумении посмотрел на друга:

– Кажется, в английском языке есть очень сильное слово hooligan, которое чрезвычайно подходит к этой милой барышне. Не хочешь ли ты сказать, что серьезно увлечен этой девицей?

Верменич сконфуженно улыбнулся:

– Честно сказать, мне ее так и не удалось увидеть. Графиня уехала прежде, чем я появился в Петербурге, но ты недалек от истины, она меня очень заинтересовала, хотя в свете ее иначе как «наказанием Господним» никто не называет. В последний раз она была на балу у княгини Дувановой, ты ведь, кажется, тоже был приглашен? Не может быть, чтобы тебя ей не представили!

– Постой, постой, – Адашев наморщил лоб. – Действительно, что-то подобное было! Как ты говоришь ее фамилия? Волоцкая? А тетка ее графиня Буйновская? Теперь припоминаю – меня хотели с ней познакомить, но мадемуазель постоянно то исчезала, то танцевала, так что сие счастье меня миновало! Господь решил уберечь меня от встречи со столь экстравагантной особой.

– Знаешь, Кирилл, не скрою, я достаточно преуспел в любовных интрижках, поэтому, monsieur pedant, осмелюсь тебе кое в чем возразить. Со многими женщинами я просто флиртовал, с другими переспал и не только на пуховых перинах, но и на деревенских лавках. Всякое бывало в жизни, но одно я зарубил себе на носу и тебе советую сделать то же самое – если женщина собирается тебя завлечь, она изо всех сил будет стараться показать себя скромной и кроткой: ну какой же мужчина свяжет себя с мегерой? Но на поверку они таковыми и оказываются. – Павел развел руками. – Поэтому мне по душе те, у которых все написано на лице. Они не скрывают своих истинных чувств за маской смирения, они искренни и порывисты! Если любят, то всей душой и сердцем, если ненавидят или презирают, то не постесняются съездить тебе по роже. Им не надо притворяться ни до замужества, после. Вот такую женщину я хочу и найду непременно! – Он озорно улыбнулся. – Заберу в любой медвежий угол, хоть на край света, но Сашеньку Волоцкую разыщу и обязательно на женюсь, помяни мое слово!

– Извини, друг, но здесь я тебе не помощник. – Князь усмехнулся. – Гляди только, чтобы это «наказание» тебе голову не оторвало мимоходом. А мне и своих enfants terrible хватает, могу уступить на время, если тебе острых ощущений не достает!

Верменич не успел ответить, его внимание привлекла шумная компания, появившаяся из дверей кабины, в которой гости мосье Леграна обычно ужинали с дамами. Одна из женщин, самая очаровательная, но несколько крикливо одетая, направив свой взор поверх голов спутников, остановила его на князе и расцвела приветливой улыбкой. Адашев слегка привстал со своего кресла и отвесил ей вежливый поклон. Дама в ответ изящно взмахнула ручкой, но ее тут же подхватили под локоток, и она, беспрестанно оглядываясь, последовала за своим кавалером к выходу.

– Ничего себе! – Павел, в шутливом ужасе округлив глаза, навалился грудью на столи уставился на друга. – Ты, оказывается, знаком с прехорошенькой птичкой и помалкиваешь! Кто такая, если не секрет?

– Баронесса Полина Дизендорф, – сухо ответил князь. – Мы с ней познакомились по пути на бал к Дувановой. У моей кареты лопнул обод на колесе, и она любезно согласилась подвезти меня. Правда, за эту услугу мне пришлось станцевать с нею пару танцев, а вчера я получил приглашение на званый ужин в ее загородном доме, вот и все знакомство, мой любезный любопытный друг!

– Определенно, ваше сиятельство, от тебя и на дыбе покаяния не добьешься! – посетовал Верменич. – Надо же, утаил знакомство с такой красавицей! Теперь я понимаю, почему ты мою Сашеньку не заметил. Очутись рядом со мной подобная женщина, сию же минуту распустил бы свой гарем, вот те крест, Кирюша!

– Ну, хватит с меня гаремов, вдовствующих баронесс и хулиганок-графинь! Что у нас, более интересных тем для разговора не найдется? Едем немедленно ко мне, посидим в тишине и поговорим о чем-нибудь более приятном. – Адашев легко поднялся с кресла, но уже на выходе из ресторана вдруг остановился. – Послушай, как ты говоришь фамилия этой девицы? Волоцкая? Кажется, я в самом деле знаю отца твоей графини, и в связи с этим мне припоминается одна занятная история...

За время недолгого пути в карете к дому князя Павел Верменич выслушал короткую, но чрезвычайно его позабавившую историю о встрече Кирилла Адашева с семейством Волоцких на шлюпе «Мирный».

Русские моряки, возвращаясь после открытия ими Антарктического материка, сделали кратковременную остановку в Порт-Джексоне[16] для пополнения запасов воды, продовольствия и срочного ремонта. Граф Василий Волоцкий занимался в то время зоологическими и ботаническими исследованиями в Новом Южном Уэллсе[17]. По приглашению Лазарева он вместе с женой и ребенком приехали в порт и поднялись на борт корабля. Супруги были несказанно рады неожиданной встрече с соотечественниками. Граф и графиня оказались исключительно милыми, симпатичными людьми. Офицеры, отвыкшие от женского общества, оказывали молодой очаровательной Ольге Волоцкой знаки внимания, на что она лишь смущенно улыбалась, держалась скромно; ее вопросы о целях похода и дальнейших планах экспедиции показали, что она достойная жена своего мужа. Чета Волоцких с восторгом слушала рассказы об открытиях, сделанных во время путешествия, о научных наблюдениях, которые проводились на борту «Мирного», но насладиться интересной беседой в достаточной степени им помешало их непоседливое чадо.

За те несколько часов, что Волоцкие гостили на корабле, оно облазило все матросские кубрики, свалилось в завонявшую от жары бочку из-под солонины, попыталось спрятаться в якорном ящике и путалось в ногах у команды, занятой ремонтом такелажа. Наконец старый, из кантонистов, боцман Гордеев, у которого дитя попыталось стащить его дудку, но после неудачной попытки прилипло к нему как репей, в надежде сменять ее на полудохлую ящерицу, прокрался к каюте мичмана Адашева, где тот отдыхал после ночной вахты, и, зная его как самого покладистого офицера, сочувствовавшего тяжелой матросской доле, умолил его избавить команду от этого зловредного сатаненка. Гордеев показал свой, желтый от табака, обмотанный тряпицей указательный палец, который чуть не оттяпала в предсмертных судорогах рептилия.

Адашев, чертыхнувшись про себя, просьбу команды уважил и в последний буквально момент успел ухватить бесенка за шиворот и тем самым спасти любимца экипажа пса Негодяя, которому графский отпрыск попытался насильно скормить окончательно издохшую ящерицу, и отнес отчаянно брыкающегося маленького безобразника под крыло милой мамаше, и только тогда на корабле смогли спокойно вздохнуть и продолжать работы...

Во время обеда, устроенного командиров честь гостей, князь с недоумением всматривался в отмытое личико ребенка, как такое поистине ангельское создание за три часа пребывания палубе, лишь благодаря бдительности экипаж не умудрилось натворить больше бед, чем «ревущие сороковые» и «бешеные пятидесятые» широты вместе взятые. Но настоящий шок испытали все офицеры, а их боевой и невозмутим всегда командир чуть не подавился своим любимым борщом, когда в ответ на его любезное предложение немного подрасти и идти на «Мирный» в юнги этот чертенок с ясными голубыми глазами херувима, подпрыгнув от радости, издал жуткий боевой клич каннибалов с острова Новая Гвинея и повис на шее у Лазарева.

Графиня, встав со своего места, сняла ребенка с Михаила Петровича и тихим ласковым голосом произнесла единственную фразу, которая произвела на присутствующих в кают-компании впечатление удара корабля о рифы... Она сказала:

– Сашенька, девочки не могут служить юнгами на военных кораблях...

...Верменич, привалившись к стенке кареты, уже не хохотал, а, вытирая слезы большим носовым платком, еле слышно стонал:

– Ну, право же, наказание Господнее, самый настоящий мамелюк[18] в юбке! – Павел поднял покрасневшие глаза на друга, который с самым невозмутимым видом взирал на его потуги справиться с приступом смеха. – Так сколько, говоришь, ей в ту пору было? Лет семь, восемь? Сейчас, значит, в самом соку барышня! Давай поспорим, что никуда она от меня не денется. Я не я буду, если самое позднее к осени не укрощу эту строптивую графиню.

9.

Карета слегка дернулась и опять покатила по тракту, мягко пружиня и покачиваясь. Саша, открыв глаза, зевнула и зябко поежилась. Вот уже и десятый день их путешествия миновал! Она выглянула в окно. Солнце скатывалось к горизонту прямо в мохнатые темно-серые тучи, наползающие с запада. Погода не баловала с самого начала пути. Весенние проливные дожди и непременная российская распутица вынуждали их часто останавливаться, отчего и лошади, и люди уставали безмерно и уже не чаяли оказаться дома, в родном имении.

От бесконечного покачивания и тряски к концу дня в глазах начинали мельтешить надоедливые черные мушки, к горлу подступала тошнота. И было величайшим счастьем очутиться вдруг в более-менее приличной гостинице или даже на постоялом дворе, где с грехом пополам удавалось добыть горячей воды, переодеться в чистое и на несколько часов почувствовать себя цивилизованным человеком.

Но сегодня, к всеобщей радости, дождь прошел стороной и им удалось проехать около восьмидесяти верст. Правда, с двухчасовым перерывом на почтовой станции, где крупнотелая хозяйка, на удивление опрятно одетая, накормила гостей невероятно вкусным супом из гусиных потрошков и сдобными пирогами с капустой. После обильного обеда путники заклевали носами и умудрились, несмотря на привычную тряску, подремать. Даже неугомонная Серафима, которой весна прибавила веснушек и жаркой рыжины в волосах, перестала без умолку тараторить, вертеться вьюном и высовываться в окно, а прикорнула на широком плече лакея Акима. Тот, по приказу графа Волоцкого, исполнял роль телохранителя его дочери и с этой целью был вооружен двумя кремниевыми пистолетами времен суворовских кампаний.

Сию ответственную службу Аким нес поочередно со старшим братом Данилой, который совмещал ее с обязанностями второго форейтора. В данный момент он скакал на одной из сменных лошадей, присматривая одновременно и за ними, и за каретой с тыла. Эти предосторожности пришлось предпринять несколько дней назад, когда на постоялом дворе их предупредили, что в окрестностях орудует шайка беглых каторжников, грабящих всех без разбора, но питающих особый интерес к почтовым каретам и к таким, как у Саши, богатым экипажам. Поэтому и старались наши путешественники устроиться на ночлег до темноты. К тому же и попутчик, казачий хорунжий, следовавший с ними почти до полудня, тоже посоветовал избегать езды в сумерках.

Кучер старался вовсю, чтобы к ночи добраться до Курска. Оставалось не более десяти верст. Лошади, почувствовав скорый конец утомительного пути, как будто обрели второе дыхание: несли карету легко, точно после долгого ночного отдыха.

Когда они выехали из Петербурга, вдоль дороги еще лежали грязные сугробы мокрого ноздреватого снега. На проезжей части снег окончательно раскис, размесил глину, и она липким фонтаном летела из-под колес и копыт. К вечеру карета, упряжь, брюхо и ноги лошадей, одежда ездовых покрывались противной толстой коркой, которую лакеям приходилось каждый раз перед сном отскребывать и отмывать.

Мысли Саши, как и ее слуг, наперед кареты спешили в родное Волоцкое. Все соскучились по своим домашним и с нетерпением ждали Курска. После него до имения оставалось менее двухсот верст. По хорошей дороге да при сухой погоде и за два дня можно успеть!

Весна тем временем наступала семимильными шагами. По обочинам тракта сначала робко, но с каждым днем все отважнее зазеленела трава, покрылись невесомым зеленым кружевом ольха, ракиты и согретые солнечными лучами березовые и дубовые рощи. Вышли в дозор на поля толстые, важные грачи, засуетились около скворечников неугомонные скворцы, а сегодня поутру в сизой заречной дымке глуховато прокуковала кукушка.

Тощая крестьянская живность, сопровождаемая не менее тощими пастухами и собачонками, пыталась отыскать в космах прошлогодней травы что-нибудь съедобное. И, если им это удавалось, коровенки задирали головы, издавая утробный клич...

Саша вздохнула. В имении ее ждало множество дел. За долгую поездку она обдумала и распланировала все свои действия на будущее, вначале по ревизии земельных владений, а потом уже и по доскональному знакомству с остальным хозяйством. Это были первостепенные дела, а сколько намечено мелких, второстепенных. Со всей этой прорвой забот предстояло управиться до начала весеннего сева, иначе их будет прибавляться с каждым днем, это как снежный ком, который в конце концов ее задавит.

Но самое главное, эти невеселые мысли отвлекали ее от воспоминаний о событиях на последнем балу. Дорожные впечатления тоже помогали отвлечься. Наступал, однако, вечер, и девушка вновь оставалась наедине со своей памятью, а та воскрешала картинки из недавнего прошлого, являя образ человека, которого она, как ни старалась, не могла забыть.

Мысли сменяли друг друга, подобно веренице полосатых верстовых столбов. Никогда прежде Саша не была влюблена и свое нынешнее состояние едва бы посмела назвать влюбленностью. Но почему же так странно щемит сердце, и ощущение это усиливается с каждой верстой, удаляющей ее от столицы? Почему не покидает чувство безвозвратной потери чего-то важного, без которого невозможна дальнейшая жизнь?.. Дорога извивалась, поднималась на холмы и спускалась в ложбины, пересекала освободившиеся ото льда спокойные речушки, спешила сквозь прозрачные еще рощи... Вот показалась рассыпавшаяся по старой балке деревушка. Унылые пейзане на фоне серых изб, покосившиеся кресты на заброшенном кладбище, приземистая церковь на холме... Все эти приметы скудной сельской жизни появлялись и исчезали то в одном, то в другом сочетании – безрадостное зрелище, которое не оживит даже свежее дыхание весны.

Заходящее солнце высветило широкий деревянный мост, пересекавший глубокий овраг с ручьем на дне. Здесь встречались и разбегались на четыре стороны света несколько дорог. Сразу за мостом виднелась старая застава – квадратное массивное сооружение из крепких бревен. При заставе бывает приличный постоялый двор с трактиром. При желании тебе вскипятят воду, почистят обувь и одежду и даже ничего не украдут при этом. Путешественники заметили несколько конных экипажей, въезжавших во двор заставы, но Саша велела кучеру Терентию не останавливаться. В Курске, как она знала по прошлому посещению, есть несколько гостиниц с хорошими ресторациями.

Кучер озабоченно посмотрел на небо и, нахмурившись, заметил:

– До темна не поспеем!

Саша ему не ответила, тихое посапывание спутников несколько успокоило ее, и она решила тоже подремать. Внезапно карета резко дернулась, девушка выглянула в окно. Начинался один из самых трудных участков пути – крутой и долгий спуск перед селом Воздвиженским.

Она уперлась полусапожками в основание сиденья напротив, где продолжали дремать ее попутчики, и глубоко вздохнула. Подпрыгивая на рессорах и кочках, карета быстро катила в серо-зеленую тьму деревьев, спускаясь с холма. Девичье сердце неистово стучало в груди, и Саша закрыла глаза, представляя, как у экипажа вдруг вырастают крылья и он вот-вот воспарит над землей. Она слышала легкое позвякивание конской сбруи. Дробный стук копыт о просохшую землю звучал все глуше и глуше по мере спуска в низину. Окрики кучера и форейтора, сдерживающих лошадей, тоже такие знакомые и изрядно надоевшие звуки, сейчас складывались в давно известную и любимую мелодию, предвещавшую скорый отдых, хороший обед и чистую постель, а Данила отвязал сменных лошадей, и они скакали вдоль обочины. Парень повернул голову к карете, что-то озорно и весело прокричал и, подстегнув лошадь, приблизился к экипажу. Склонившись к окну, он улыбнулся, блеснув в подступивших сумерках зубами, и, вытянув руку вперед, возбужденно возвестил:

– Смотрите, барышня! В райские ворота въезжаем!

Серафима и Аким, подняв головы, завертели ими в недоумении. Саша выглянула в окно, и сердце ее замерло от восхищения. Дорога уходила на юго-запад прямо под темно-серую с фиолетовым оттенком тучу. Подобно гигантской арке, она перекинулась с одного края горизонта до другого. Невесомые облака, словно изысканные брюссельские кружева на шейке великосветской красавицы, располагались по самому краю зловещей тучи. Заходящее солнце окрасило их в неестественно багровый цвет – жуткая и одновременно завораживающая картина! Последние лучи, точно гигантские булатные мечи в руках древних богатырей, пробили мрачные глубины, вырвались на свободу и затерялись где-то у подножия холмов, за которыми угадывался большой город.

Дрожь восторга пронзила Сашу. Она засмеялась, притянув к себе Серафиму, и уже вдвоем они принялись наблюдать за сотворенным природой чудом. Они не слышали криков ездовых, не обращали внимания на резкие толчки и опасный крен кареты. От большой скорости девушки испытывали легкое головокружение, теплый, напоенный запахами весны и счастья ветер бил им в лицо тугой струей, заламывал поля шляпок, играл с выбившимися прядками волос, но так не сумел загасить возникший на девичьих щека румянец, охладить разгоряченные лица.

Саше хотелось, чтобы это чудесное предчувствие полета продолжалось вечно, но истошные крики ездовых неожиданно вторглись в ее сознание. Она почувствовала, что лошади замедляют бег, а воздушный поток, будто ласковый котенок, мягкой лапкой скользит по ее щекам. Девушка судорожно вздохнула. Всего на мгновение ей представилось, что это сильные мужские пальцы легко коснулись ее кожи, сердце вновь блаженно сжалось, и Саша поняла, что все попытки избавиться от охватившего ее наваждения напрасны. Она сама выбрала свой крест и теперь отныне и до века будет проклинать свою нерешительность на балу, из-за которой ей никогда не быть счастливой!

Саша отодвинулась от окна. Прикрыв глаза, откинулась головой на спинку сиденья. Спуск кончился, они пересекали узкую впадину между холмами.

Сюрпризов никто не ожидал, и коварный подвох в виде разобранного мостика через ручей был настолько неожиданным, что форейтор, заметивший его в последний момент, растерялся и попытался с ходу на большой скорости проскочить препятствие. Кучер же, наоборот, решил осадить свою пару, натянул поводья, и карету, не выдержавшую таких маневров, сначала развернуло поперек дороги, а потом и вовсе завалило набок.

Данила, яростно выругавшись, попытался подпереть экипаж плечом. Но испуганная лошадь шарахнулась в сторону, чуть не сбросив его под колеса. Следом оглушительно лопнули ремни, сдерживавшие чемоданы и сундук. Багаж рассыпался и еще больше напугал лошадь. Она резко вскинулась на дыбы и сбросила парня прямо под ноги бившейся в постромках и храпящей от ужаса второй ездовой паре. Кучер и форейтор, не обращая в запале внимания на поверженную карету, старались растащить запутавшихся в сбруе лошадей. Сделать это в навалившейся на ложбину темноте было невозможно. В суматохе они лишь мешали друг другу, и неизвестные поганцы могли быть довольны – экипаж валялся на боку, лошади окончательно запутали всю упряжь, а двое слуг приготовились обменяться затрещинами.

Первым вспомнил о своих основных обязанностях Данила. Запалив факел и приволакивая ногу, он приблизился к экипажу и заглянул внутрь. Сквозь разбитое окно наружу высунулась бородатая физиономия Акима. С помощью брата он открыл перекосившуюся дверцу, которая тут же слетела с петель и осталась в могучих руках лакея. Саша, пошатываясь и опираясь на руку Акима, выбралась следом за ним, помогла выкарабкаться Серафиме. Петруха, младший сын и помощник кучера, которому отец доверял управлять лошадьми на легких участках пути, перехватив у Данилы факел, поднял его повыше, и путешественники с ужасом поняли, что на сегодня их поездка закончилась. Слишком жалкое зрелище представляла их карета с оторванными дверцами, выбитыми стеклами, помятыми верхом и боками. Ездовые обрубили постромки и теперь пытались успокоить лошадей.

С заходом солнца резко похолодало и вдобавок ко всему заморосил мелкий надоедливый дождь.

В переделку они попали основательную, приходилось изрядно поломать головы над тем, что же делать дальше.

До города было далековато, дожидаться под доедем с пронизывающим ветром, когда добудут посланцы другой экипаж, никому не хотелось. В конце концов решили Терентия и Петруху оставить на месте караулить вещи и карету, чудом поставленную на колеса. Хозяйка, ее горничная и остальные трое слуг должны верхом вернуться на заставу, дожидаться там утра, найти новый экипаж или по крайней мере мастера, чтобы починить карету.

Внезапно лошади, которых ездовые держали под уздцы, испуганно захрапели и попятились от края дороги, увлекая за собой людей. В дрожащем свете гаснущего факела Саша с ужасом разглядела не менее десятка вооруженных пистолетами и дубинками человеческих фигур, скачками спускавшихся с ближних холмов. Нападавшие молча окружили их плотным кольцом. Опешившие было Данила и Аким попытались выхватить из-за кушаков оружие, однако тут же от удара дубинкой свалились. Петруха в этот момент вскочил на лошадь, но несколько грязных рук протянулись к нему, сбросили на землю. Дубинка прошлась по его спине, и парнишка, жалобно вскрикнув, скорчился у ног испуганно всхрапывавшего коня. Серафима, завопив не своим голосом, изо всех сил лягнула в живот бродягу, удерживавшего ее за руку, а потом от резкого толчка в спину, которым ее угостил другой оборванец полетела на землю. Вне себя от злости, забыв страх, но отнюдь не уроки старого тибетского монаха, Саша с размаху всадила два сжатых вместе пальца правой руки прямо в подключичную ямку обидчика своей горничной. Бродяга захрипел и упал навзничь. Один из трех уркаганов, стерегших Терентия и второго форейтора, попытался схватить графиню за руки, но она, высоко подобрав юбки, повторила опробованный Серафимой прием и, не обращая внимания на истошные вопли жертвы, бросилась на помощь Терентию. Кучер умудрился вырвать у одного из противников дубинку и яростно отбивался от нападавших. Верная Серафима, придя в себя и ухватив поверженного хозяйкой разбойника за волосы, отчаянно колотила его головой о землю. Саша, краем глаза углядевшая блеснувший в руке бродяги нож, выдернула из-за голенища сапога Данилы кнут и, раскрутив его над головой, захлестнула вокруг давно немытой шеи.

Серафима тоже весьма успешно справилась с бродягой, находившемся уже в бессознательном состоянии, связав его по рукам и ногам длинным Сашиным шарфом и кушаком Акима. Затем, схватив пистолет одного из опростоволосившихся телохранителей, горничная взяла под прицел двух оборванных громил, которые, будто не замечая наведенного на них дула, крадучись подходили к ней с двух сторон, растопырив руки и плотоядно облизывая губы.

– Барышня! – жалобно вдруг вскрикнула девушка, нажав на курок. Один из бродяг дернулся, завопил белугой и повалился на бок, поддав ноги к животу. Второй отскочил в сторону и, петляя, как вспугнутый заяц, понесся в темноту. Серафима, перепрыгнув через поверженного разбойника, бросилась на подмогу к форейтору. Один из каторжников припер его к передку кареты и занес над головой тяжелый топор. Со всего размаху девушка прыгнула на спину громилы и вцепилась ему в волосы, визжа от страха или от возбуждения, а скорее от того и другого вместе. Мужик от неожиданности уронил топор на собственную ногу. Заорав от боли, он согнулся в три погибели, пытаясь сбросить цепкого, как клещ, противника и рассмотреть рану, и это было последней в его жизни ошибкой. Опомнившийся форейтор камнем проломил ему череп и, подобрав освободившийся топор, бросился на помощь Терентию.

– Сима, посмотри, что там с Данилой и Акимом! – приказала Саша горничной, а сама склонилась над Петрухой; подхватив его под мышки, она оттащила его поближе к карете. Выглянув из-за экипажа, в слабом свете луны она разглядела, как Серафима, открыв сундук, рвет нижние юбки на полосы, очевидно, для перевязки раненых, и поспешила ей на помощь. Но не успела сделать и пару шагов, как сильнейший удар в спину сбил ее с ног. Кто-то страшно вонючий, с липкими волосатыми лапами, навалившись на девушку, зажал ей рот и накинул на голову дерюгу. А потом подхватил на руки и через мокрые от дождя кусты поволок в гору.

Саша изловчилась и сквозь тряпку укусила похитителя за отвратительно пахнущую ладонь Человек зашипел от боли, грязно выругался и намотав на кулак ее волосы, рванул их с такой силой, что она закричала и почувствовала, что теряет сознание. На мгновение ей показалось, что голова ее вслед за косой отделяется от туловища, а она сама устремляется в поднебесные выси.

Вслед за этим сквозь пелену, затягивающую мозг, Саша уловила пронзительный вопль Серафимы, безумное ржание лошадей, несколько оглушительных выстрелов. И вслед за этим ужасный свист и рев одновременно, перемежаемый странными гортанными выкриками.

– А-а-а-э-э-у-у-э-у-а! – эти непонятные и вместе с тем жуткие звуки напомнили ей боевой клич индейцев. «Откуда тут взялись индейцы?» – успела подумать девушка и потеряла сознание.

...Очнулась она от прикосновения влажной ткани к своему лицу. Саша открыла глаза и в свете факела увидела склонившуюся над ней отвратительную физиономию, заросшую по самые глаза лохматой бородой, увенчанную сверху не менее лохматой то ли шапкой, то ли шевелюрой. Девушка зажмурилась от отвращения и, сжав кулак, попыталась нанести удар в переносицу своего vis-a-vis. Железные пальцы перехватили ее запястье и с силой отвели руку в сторону. Она сжалась в комок в ожидании удара, но вместо этого услышала вдруг смех Серафимы. Ее весело улыбающееся лицо склонилось над молодой хозяйкой, а чей-то незнакомый голос со странным акцентом произнес:

– Дэрется барышня, значит, жит будыт!

Серафима обняла Сашу за плечи и помогла ей сесть. Девушка обвела взглядом поле сражения: несколько связанных по рукам и ногам пленников рядком лежали около кареты. Аким и Данила с забинтованными головами сидели на земле подле притихших мазуриков, сжимая в руках дубинки. Терентий и форейтор Кондрат суетились над Петрухой. Парнишка, к счастью, был жив и, видно, тоже пришел в себя: Саша услышала несколько слов, которыми он обменялся с отцом.

Ее взгляд вновь вернулся к двум мужчинам в широких черных войлочных накидках. Присев рядом с девушками на корточки, они внимательно их рассматривали. По виду они вроде и не отличались от напавших на путешественников грабителей, но, приглядевшись, Саша отметила, что одежда у них чистая, целая, от них не несет зловонием.

– Кто вы? – тихо спросила Александра.

– Ой, барышня! – зачастила Серафима позволив незнакомцам открыть рот. – Они ж вон с того холма спустились! Я, правда, как их крик услышала, чуть следом за вами в обморок не свалилась, а жиганы, так те точно в штаны на делали! А они, – горничная кивнула на молчаливых избавителей, – выхватили плетки да как давай их поперек спины хлестать, те бежать; ну тут уж наши мужики очухались и тоже хорошенько эту погань приветили. Особенно Данила поусердствовал.

Саша заметила добродушную усмешку на губах своих спасителей, а один, по виду более молодой, вдруг рассмеялся:

– Я, барышна, пэрвий рас выжу, чтобы дэвицы как горные барсы дралыс! Ми с той горы вашу бытву наблюдалы. Брат говорыт, помочь надо, на дэвущек плохой люды напал!

– Так кто же вы все-таки? – спросила Александра, сморщилась от невыносимой головной боли. – По-русски неплохо изъясняетесь, а вот по виду никак не пойму...

– А это с пэрвого раза трудно понять, – ответил старший. Он говорил почти без акцента и русским владел несравненно лучше молодого незнакомца. – Матушка у нас русская, из казачек, а батушка самый что ни есть настоящий черкес. Так что мы больше в него пошли: пастухи, охотники и чуть-чуть абреки, чего уж тут скрывыть. Сэйчас вот в сосэдную губэрнию направляемся. Тамошний губэрнатор, говорят, к сэбе в охрану людэй с гор набирает. Не возьмет, в конухи подадимса, хорошие конухи вэзде нужны.