– Осторожнее, Иваныч, встречную машину проглотишь, – сказал сидевший за рулем опер Востриков.

– Откуда я знаю, куда они глядели? – пожал плечами Мамедов. – Куда угодно! Россия большая, бегать можно хоть всю жизнь... Зря едем, – заключил он таким тоном, словно только что доказал старшим товарищам теорему, недоступную их пониманию.

– Хорошие кадры куют в школе милиции, – заметил Востриков, ловко обгоняя медлительный самосвал и косясь в зеркало заднего вида, чтобы не потерять едущий следом "уазик" с нарядом постовых милиционеров. – Грамотные, блин.

– Ага, – согласился Серегин и похлопал Мамедова по плечу. – Молодца, браток. Жалко, что не ты нами командуешь. Это была бы не жизнь, а просто праздник какой-то. Выехали на место происшествия, осмотрелись... Видим, убийца скрылся. Когда скрылся? Ну, скажем, два часа назад. Куда скрылся? А хрен его знает, Россия-то большая... Ну, тогда, значит, приказ: всем операм убойного отдела срочно вернуться в отделение и собраться в кабинете начальника, имея при себе по бутылке водки и по пакету с закуской, а дело закрыть к чертовой матери ввиду отсутствия подозреваемого. Явится с повинной – откроем, а так... Чего, в самом деле, возиться? Ездить еще куда-то, бензин жечь, время тратить...

– Я же совсем не то хотел сказать, – мучительно покраснев, стал оправдываться Мамедов. – Я же только сказал, что вряд ли мы его дома застанем...

– Не застанем – будем думать, куда он мог рвануть, – сказал с переднего сиденья капитан Спиридонов. – И вообще... – Он опять зевнул. – Серегин, объясни ты ему, а то мне уже лень языком ворочать.

– Понимаешь, – доверительно произнес Серегин, снова кладя широченную, как лопата, ладонь Мамедову на плечо, – Россия, конечно, большая, это ты правильно сказал. Только опыт показывает, что девять из десяти этих горе-душегубов даже и не думают никуда бежать. Некоторые даже не помнят, что они кого-то по пьяному делу кокнули, а другие, как водится, пытаются решить все проблемы испытанным народным средством: бегут в магазин, берут пузырь и давят его у себя на кухне, обливаясь слезами. Спрятаться пытаются единицы, да и тех найти – раз плюнуть. Кто к бабе своей бежит, кто на даче хоронится, кто по знакомым... И вообще, старик, может статься, что приедем мы сейчас туда и обнаружим, что Колесников этот уже двое суток пьет без просыпу, а то и вовсе уехал к тетке в Саратов и знать не знает, что его машину вчера угнали. Как тебе такой вариант?

– Кстати, что там с машиной? – спросил Спиридонов, и Мамедов облегченно перевел дух, довольный, что фокус всеобщего внимания сместился с него на другой предмет.

– Ищут, – сказал Востриков, раздраженно дергая рычаг коробки передач, которая отвечала на его действия душераздирающим хрустом и скрежетом. – Ищут пожарные, ищет милиция, ищут прохожие в нашей столице... Ищут везде и не могут найти "мазду" какую-то лет двадцати...

– Ничего себе – двадцати, – хмыкнул Серегин. – Тачка четвертого года! На нее, можно сказать, муха не садилась... Вот интересно, откуда у этого Колесникова такая тачка? Это ж бешеные бабки, а он всего-то навсего реставратор, да притом без году неделя!

– Бабушка подарила, – саркастически предположил Востриков, работая педалями и рычагами, как органист, исполняющий ирландскую джигу. – Нам бы на весь отдел хоть одну такую бабушку! Когда нам приличную машину дадут, а, Иваныч? Однажды я всех нас угроблю на этом керогазе...

– Не имеешь права, – сказал ему капитан Спиридонов.

– Такого права никто не имеет, – резонно возразил Востриков. – Откуда тогда берется статистика ДТП, ума не приложу. Наверное, ее гаишники сами выдумывают, чтоб без зарплаты не остаться.

– Гений, – восхитился Спиридонов. – Иди изложи эту идею полковнику. Он тебе сразу новый ключ даст...

– Разводной! – подхватил с заднего сиденья Серегин. – В сортире уже месяц труба течет, починить некому, вот ты и займешься. Это как раз для гения работенка...

Востриков в ответ лишь презрительно фыркнул, еще немного поскрежетал шестеренками, переключаясь с четвертой передачи на вторую, с натугой вывернул неподатливый руль и въехал во двор дома, где, если верить базе данных ГАИ, проживал Алексей Колесников, реставратор из Третьяковской галереи, подозреваемый в убийстве своего коллеги Федора Кузьмича Макарова. Тело убитого со следами восемнадцати нанесенных вкривь и вкось ножевых ранений было найдено сегодня утром на кухне недавно купленной им квартиры в престижном многоэтажном доме. На столе имели место две бутылки водки – одна пустая, другая почти пустая, – два захватанных жирными пальцами стакана, а также тарелки с закуской, при виде которой славившийся среди своих коллег отменным аппетитом старший лейтенант Серегин завистливо облизнулся.

Орудием убийства послужил кухонный нож с черной пластмассовой рукояткой, брошенный убийцей на пол здесь же, в кухне. Из восемнадцати нанесенных этим ножом ранений смертельным, по утверждению медицинского эксперта, было только одно – в горло. Удар получился прямо-таки профессиональный – надо полагать, чисто случайно. Если бы не эта "случайность", реставратор Макаров наверняка остался бы жить.

Охранник, несший службу в подъезде престижной двадцатичетырехэтажной башни, где не так давно поселился Макаров, показал, что около шестнадцати часов вчерашнего дня к Макарову приезжал какой-то человек на автомобиле марки "мазда" прошлого года выпуска. При себе визитер имел спортивную сумку, в которой опытное ухо охранника без труда уловило звон стеклотары. Гость пробыл у Макарова часа полтора, после чего вышел из дома, сел в машину и уехал. Охраннику показалось, что он был не совсем трезв; во всяком случае, "мазда" стартовала слишком резко и, выезжая из двора, сильно ударилась колесом о бордюр. На всякий случай охранник запомнил номер машины и даже записал его на бумажке, чтобы ненароком не забыть.

Зная номер, установить личность владельца автомобиля оказалось плевым делом, и даже после поверхностного осмотра места происшествия картина преступления стала ясна всем, включая такого зеленого новичка, как Мамедов. Картина получалась самая что ни на есть банальная: коллеги выпили водочки, закусили и в ходе сопутствовавшего совместному распитию задушевного разговора чего-то не поделили. Колесников, как более молодой и, следовательно, ловкий, первым дотянулся до лежавшего на столе ножа и ударил этим ножом собутыльника. Впав в пьяное буйство, человек не контролирует себя, и Колесников, по всей видимости, наносил своей жертве свирепые и неумелые удары до тех пор, пока один из них случайно не угодил в горло и Макаров наконец не перестал подавать признаков жизни...

Дело было вполне рутинное, и уже через два часа после обнаружения тела к Колесникову на дом выехала опергруппа, на всякий случай усиленная нарядом милиции. Наряд взяли с собой потому, что, как удалось установить, Колесников хранил дома зарегистрированное помповое ружье и мог, чего доброго, сгоряча, с перепугу пустить его в ход. В возможность такого развития событий никто, по большому счету, не верил; исключение составлял только мальчишка Мамедов, который, как все новички, лишь об этом и мечтал, чтобы потом хвастаться перед девчонками своим геройством и показывать нарочно проковырянные гвоздем дырки в одежде, рассказывая, что, пройди картечь на миллиметр правее...

Сопровождаемая тарахтящим "уазиком" "Волга" с оперативниками вкатилась во двор и остановилась.

– Вот урод, – сказал Востриков и выключил двигатель.

– Да, – согласился с ним старший группы капитан Спиридонов. – Вот это и называется: велика Россия, а отступать некуда.

– Что случилось? – забеспокоился Мамедов, который ничего не видел впереди из-за спинок сидений с высокими подголовниками.

Он привстал, просунув голову между сиденьями, и сразу же увидел в какой-нибудь паре метров от капота "Волги" косо припаркованную у бордюра новенькую "мазду-626" цвета "вишневый металлик". Приметы машины совпадали с теми, что дал охранник, номер тоже; это была машина Колесникова, брошенная чуть ли не посреди дороги прямо напротив подъезда, где он жил.

Такую вопиющую глупость мог совершить только мертвецки пьяный человек, действительно не помнивший о недавно совершенном убийстве или не придавший ему значения – опять же потому, что был пьян до полной потери сознания и действовал, что называется, на автопилоте. Всем членам опергруппы, даже неопытному Мамедову, представилась примерно одна и та же картина: они долго звонят в дверь, и наконец им открывает хозяин – взъерошенный, заспанный, в одних трусах, опухший с перепоя и никак не могущий взять в толк, что здесь, собственно, происходит.

Невыспавшийся Спиридонов снова длинно, с подвыванием зевнул, а юный Мамедов, не удержавшись, разочарованно вздохнул. От огорчения он даже оставил в покое застежку кобуры, которую теребил всю дорогу.

– Да, братишка, сегодня тебе героем не стать, – сочувственно сказал ему насмешливый Серегин. – Ну, не переживай. Баба с воза – кобыле легче. Хватит еще на твой век пальбы, пропади она пропадом.

– Это точно, – согласился со своего места Востриков. – У нас тут, слава богу, не Мухосранск какой-нибудь, а Москва, здесь этого дела сколько хочешь.

Мамедов проворчал в ответ что-то обиженное, и оперативники вышли из машины. Капитан Спиридонов расставил по местам постовых милиционеров, похожих в своих бронежилетах на неуклюжих серых медвежат с автоматами, и, прихватив с собой двоих автоматчиков для пущей солидности, опергруппа стала подниматься по лестнице на третий этаж, где находилась квартира Колесникова.

– Здесь, – сказал Спиридонов, останавливаясь перед дверью.

Он нажал на кнопку звонка, и все отчетливо услышали доносившееся из квартиры противное дребезжанье. Минуты через две стало ясно, что открывать им никто не собирается. Спиридонов постучал в дверь кулаком и крикнул:

– Колесников, откройте! Милиция!

Затаившийся внутри квартиры убийца никак не отреагировал на это требование, зато из соседней квартиры на грохот выглянула какая-то старушенция. Вид у нее был боевой, свидетельствующий об огромном опыте усмирения буянов и вразумления соседей, по каким-либо причинам вызвавших ее недовольство. Уставившись на источник шума, то бишь на Спиридонова; злющими блеклыми глазенками, старуха открыла рот, но тут заметила двоих автоматчиков в форме. Рот у нее захлопнулся, а мгновением позже захлопнулась и дверь. Старуха и впрямь была опытная, и все, даже юный Мамедов, отметили про себя, что в ее лице у них имеется вполне квалифицированный понятой и весьма компетентный свидетель, который будет рад выложить о соседе всю подноготную – все, что было и чего не было.

– Надо ломать, – сказал Спиридонов. – Давай, мужики.

– А дверь-то хлипкая, – заметил один из автоматчиков, здоровенный сержант, специализировавшийся, как правило, на укрощении наиболее буйных алкашей и выбивании дверей.

Дверь действительно была самая обыкновенная, стандартная – не дверь, а подарок для домушников. Она находилась в странном несоответствии с дорогой иномаркой, на которой разъезжал Колесников.

– На нормальную дверь у его бабушки капусты не хватило, – предположил Востриков.

– Посторонитесь-ка, господа офицеры, – сказал сержант, повернулся к двери плечом и ударил в нее, как таран.

Одного удара оказалось достаточно. Петли крякнули, но устояли, замок тоже выдержал, однако проход открылся, поскольку дверь рухнула вместе с коробкой, подняв в воздух облако известковой пыли.

– Тебя, Лаптев, только на вражеские оборонные объекты сбрасывать, – сказал сержанту Спиридонов и, вынув пистолет, первым нырнул в пыль.

Юный Мамедов тоже схватился за пистолет. Он не зря потратил время, разрабатывая тугую петлю застежки, – кобура расстегнулась легко, без усилий. Зато пистолет застрял, зацепившись за что-то, и замешкавшийся Мамедов вбежал в квартиру последним, отчаянно дергая чертов пистолет, почти уверенный, что в полумраке прихожей сейчас засверкают вспышки выстрелов.

Вместо выстрелов, однако, в полумраке прихожей вспыхнул свет. Его включил вышедший из спальни Спиридонов. Вид у капитана был скучающий, он на ходу засовывал в кобуру пистолет и, кажется, боролся с очередным приступом зевоты. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но тут Мамедов предостерегающе вскинул вверх руку, и капитан проглотил готовое сорваться с губ слово – не потому, что так уж доверял мальчишке, а просто в силу многолетней привычки мгновенно реагировать на любое изменение обстановки. Он вопросительно вскинул подбородок, но Мамедов не успел показать ему свою находку – капитан увидел ее сам.

На вешалке, на самом видном месте, поверх остальной одежды, висела модная пару лет назад ярко-оранжевая спортивная куртка, так густо забрызганная кровью, словно в ней разделывали свиную тушу. Оставалось только удивляться, как это охранник в доме Макарова, заметивший и даже записавший номер машины, ухитрился не увидеть, что ее водитель похож на Джека-Потрошителя сразу же после очередного дела.

Но охранник охранником, а дело можно было считать раскрытым. Вернувшийся из кухни Серегин и высунувшийся из двери гостиной Востриков тоже смотрели на куртку. Затем все одновременно перевели взгляды на Серегина; капитан кивнул и снова вынул пистолет.

Держа оружие наготове и стараясь не шуметь, они рассредоточились по прихожей. Серегин двинулся к кладовке, Востриков взял на себя туалет; капитану досталась ванная, а Мамедов, как самый молодой и неопытный, двинулся к стенному шкафу. Лейтенанту было обидно: в конце концов, куртку, служившую главной уликой, обнаружил не кто-нибудь, а он, лично (правда, только после того, как капитан включил свет, но это уже были детали).

В шкафу, как и следовало ожидать, Колесникова не оказалось. Мамедов разочарованно пошевелил стволом пистолета висевшие там тряпки, опустил глаза и увидел стоявшую на нижней полке спортивную сумку. Сумка была расстегнута и пуста, зато на ее клапане лейтенанту удалось обнаружить еще немного подсохшей крови. Это показалось ему несколько странным: зачем было тащить сумку на кухню, где произошло убийство? Потом он вспомнил слова охранника, утверждавшего, что, когда Колесников вошел в подъезд, в сумке что-то звякало. Звякала там, понятное дело, водка, принесенная Колесниковым с собой, – та самая, что явилась главной виновницей вчерашнего убийства, да и не только его, но и великого множества подобных происшествий. Сумку внесли на кухню, торжественно, с шутками и прибаутками, потирая руки от приятных предвкушений, извлекли из нее бутылки и закуску, а потом сунули под стол или отставили к стене за ненадобностью...

– Опаньки, – сказал капитан Спиридонов, прервав глубокомысленные рассуждения лейтенанта.

Мамедов обернулся. Капитан стоял на пороге ванной, все еще держа руку на выключателе, и смотрел внутрь. Правая рука, в которой капитан держал пистолет, была опущена. Возглас капитана прозвучал громко, вслух, а это означало, что осторожничать более незачем.

– Я же говорю, баба с воза – кобыле легче, – сказал Серегин, через плечо капитана заглядывая в ванную.

– Гравюра "Марат в ванне", – добавил Востриков, который тоже стоял за спиной Спиридонова и смотрел в ванную через другое его плечо. – Да-а, не повезло бабуле. Был у нее один внучок, да и тот кретин...

Чувствуя себя обделенным, Мамедов подошел к ванной и попытался протиснуться вперед. Сдвинуть с места огромного Серегина не представлялось возможным; тогда он зашел с другой стороны и осторожно оттер плечом не столь массивного Вострикова. Востриков не возражал: он уже увидел все, что нужно, да и зрелище это было ему не в новинку.

Отвоевав место во втором ряду – первый ряд по-прежнему занимал капитан Спиридонов, – Мамедов заглянул в ванную.

Он смотрел туда довольно долго, подмечая и помимо собственной воли навечно фиксируя в памяти все, что видел: и стоящую на крышке стиральной машины полупустую бутылку водки (это был шведский "Абсолют", которого лейтенант ни разу в жизни не пробовал), и валяющуюся на полу скомканную рубашку в пятнах засохшей крови, и жидкость в ванне, цветом напоминавшую густой вишневый компот...

Потом лейтенант Мамедов издал странный сдавленный звук и резко отвернулся. Опытный Серегин, не впервые прибывший на место происшествия в компании зеленого новичка, успел отскочить, спасая брюки, и вовремя: содержимое лейтенантского желудка с плеском вывернулось наружу.

Глава 5

Прежде чем выйти из машины, Глеб докурил сигарету. До назначенного времени оставалось еще шесть минут, и он мог позволить себе эту маленькую слабость. К тому же Федор Филиппович любил точность, и появление на конспиративной квартире раньше назначенного срока расценивалось им наравне с опозданием. Однажды Глебу довелось поговорить с водителем троллейбуса, который рассказал, что диспетчеры в контрольных пунктах очень строго следят за точным соблюдением расписания: отклонение от графика всего в одну минуту – неважно, опоздал ты или приехал раньше, – означало, что круг тебе не зачтется. При том, что платят водителям троллейбуса сдельно, можно было лишиться четверти, трети, а то и половины дневного заработка – в зависимости от длины маршрута.

Примерно то же самое рассказывал ему один бандит. На разборку надо являться минута в минуту, говорил он. Опоздаешь – у твоих оппонентов будет время подготовить тебе какую-нибудь поганку; приедешь раньше времени – все те же оппоненты решат, что поганку им приготовил ты, и с ходу, без разговоров, начнут стрелять.

Глеб усмехнулся. Бандиты – это еще куда ни шло, но вот диспетчер троллейбусного управления... Он представил себе Федора Филипповича сидящим в застекленной будочке на конечной станции троллейбуса, придирчиво глядящим в окно поверх сдвинутых на кончик носа очков и скрупулезно засекающим по массивному хронометру время прибытия каждой машины. Это было уморительное зрелище, и Сиверов подумал, не поделиться ли с генералом своей фантазией. Впрочем, он тут же напомнил себе, что отныне имеет официальный статус, а значит, обязан соблюдать хотя бы видимость субординации.

Простояв без движения всего пару минут, машина превратилась в настоящую духовку. Глеб поспешил потушить сигарету и выбрался наружу. Снаружи было ненамного прохладнее. Солнце нещадно жгло плечи сквозь ткань рубашки, горячий асфальт мягко подавался под ногами; в жидкой тени зеленых насаждений тщетно пытались укрыться от зноя собаки и пенсионеры. Глеб запер машину, от которой тянуло жаром, как от доменной печи, торопливо пересек дорожку и нырнул в прохладный полумрак подъезда.

Поднявшись на четвертый этаж по стершимся за долгие годы бетонным ступенькам, он остановился перед черной железной дверью, изготовленной кустарным способом в незапамятные времена, и позвонил, став так, чтобы его было хорошо видно через дверной глазок.

Федор Филиппович впустил его в пустую пыльную прихожую.

– По тебе часы сверять можно, – одобрительно проворчал он.

– Точность – вежливость снайпера, – привычно отшутился Сиверов.

Федор Филиппович слегка поморщился.

– Ты уже не снайпер, – напомнил он.

– Снайпер – это не профессия, а призвание, – возразил Слепой.

Он запер за собой дверь, лязгнувшую, как крышка угольного бункера, и, скрипя рассохшимися половицами, прошел в большую комнату, где из мебели имелись только застеленный пожелтевшей газетой журнальный столик, два продавленных кресла да голая лампочка, свисавшая с высокого потолка на обросшем липкой мохнатой грязью проводе. В пыли, толстым слоем покрывавшей остро нуждавшийся в покраске пол, виднелся затейливый узор из перекрещивающихся и сплетающихся цепочек следов, оставленных, по всей видимости, расхаживавшим из угла в угол генералом.

– Да, подмести бы здесь не мешало, – сказал Потапчук, заметив, куда смотрит Глеб.

– А веник есть? – спросил Сиверов, точно зная, что никакого веника в этом двухкомнатном сарае отродясь не было и что одним только веником здесь не обойдешься.

– Откуда? – сердито буркнул генерал и опустился в кресло, брезгливо потыкав в него пальцем.

Глеб подошел к незанавешенному окну и от нечего делать быстро нарисовал на пыльном стекле круглую рожицу с глазами-точками, тремя торчащими вверх от голой макушки волосками и ушами, похожими на ручки сахарницы. Он как раз раздумывал, как изогнуть нарисованный рот – изобразить улыбку или, напротив, печальную мину, когда Федор Филиппович у него за спиной раздраженно сказал:

– Сядь! Что это за мода – торчать у окна в оперативной квартире?

Сиверов нарисовал на месте рта дугу, обращенную концами вниз, придав рожице грустное и даже унылое выражение, и, отряхивая ладонь, вернулся к столу. Он сел, вынул сигареты и, взглядом спросив у генерала разрешения, закурил.

– Ну и штучка, доложу я вам, эта ваша Ирина Константиновна! – объявил он и выпустил к пожелтевшему потолку стайку аккуратных дымовых колечек. – Я слышал, что дочь профессора Андронова – классный специалист, я даже готов этому поверить на слово, но штучка она все равно еще та!

– Ты особо не распаляйся, – предостерег Федор Филиппович. – Эта штучка тебе не по зубам. И вообще, знаешь, кто ей покровительствует?

– Назаров, – с деланым равнодушием произнес Глеб и усмехнулся, увидев, как вытянулось у Федора Филипповича лицо.

– Ого, – с невольным уважением произнес генерал. – Быстро, однако, вы спелись! Вот уж не думал, что она в первый же день станет с тобой откровенничать! Или ты ей руки крутил?

– Были моменты, когда мне очень хотелось сделать что-нибудь в этом роде, – признался Глеб. – Но про Назарова она мне ничего не говорила. Я, конечно, не доктор и даже не кандидат, и до генерала мне наверняка не дослужиться, но вот тут, – он постучал себя согнутым указательным пальцем по темени, – тоже кое-что имеется.

– Я тебе завидую, – проворчал Потапчук. – Чем дольше мы занимаемся этим делом, тем больше мне кажется, что у меня тут, – он коснулся пальцем лба, – вообще ничего нет. А если есть, то явно что-то не то. Ладно, давай к делу. Что вам сказал этот Макаров? Только не говори, что он раскололся и подписал признание, а то я решу, что сплю и вижу счастливый сон.

Глеб невесело усмехнулся и выпустил к потолку еще несколько колечек дыма.

– Вы все равно решите, что спите, – сказал он. – Только снится вам кошмар. То есть он нам обоим снится.

– Ну-ну, – недоверчиво буркнул Федор Филиппович. – Может быть, хватит лирики? Может, ты все-таки перейдешь к делу?

Глеб с удовольствием перешел к делу. Новости у него были не слишком радостные, но они обнадеживали уже самим фактом своего существования. Сиверов и Потапчук уже который месяц на ощупь пробирались в кромешной тьме в поисках неясной цели, которой, может быть, вообще не существовало, то и дело покупаясь на пустышки и забредая в тупики. Принесенные Глебом известия, кстати, могли означать очередной из упомянутых тупиков, но что-то подсказывало ему, что лед вот-вот тронется.

Сразу же после исторической встречи в кафе решено было нанести визит реставратору Макарову. Это ответственное дело Федор Филиппович, разумеется, поручил Глебу, вежливо попросив Ирину Константиновну сопроводить своего "оперативного сотрудника" и помочь ему наладить контакт с Федором Кузьмичом. Ирина Константиновна не менее вежливо согласилась; она была настолько любезна, что даже предложила поехать на ее машине. На Сиверова она при этом не смотрела, как будто речь шла о переброске из точки А в точку в мешка семенного картофеля, но Глеб был вынужден согласиться, поскольку в кафе приехал на такси, да и вообще спорить было бы глупо. Он ограничился тем, что предложил сесть за руль, и удостоился в ответ лишь изумленного взгляда, как будто сморозил несусветную чушь.

Процесс посадки в спортивную "хонду" напоминал погружение в ванну. Глеб садился осторожно, но в самом конце все-таки провалился. Утвердившись наконец на кожаном сиденье, он почувствовал, что его зад находится в какой-нибудь паре сантиметров от асфальта, что на деле было недалеко от действительности.

Ирина Константиновна привычно уселась за руль и воткнула ключ в замок зажигания. Изо всех сил стараясь не быть чересчур саркастичным, Глеб с предельной вежливостью поинтересовался, как это она ухитряется водить машину в обуви на таких высоких каблуках. Вместо ответа Ирина Константиновна, изогнувшись, одну за другой сняла туфли и зашвырнула их на заднее сиденье. В следующее мгновение двигатель ожил, взвыл, как голодный демон, и Глеба вжало в спинку сиденья.

Как всякий русский (если верить Николаю Васильевичу Гоголю), Сиверов любил быструю езду, но с одной существенной оговоркой: за рулем должен был находиться кто-то, в чьем водительском мастерстве Глеб был полностью уверен, а еще лучше – он сам. Кроме того, слово "быстро" каждый понимает по-своему. Для кого-то быстро – это восемьдесят километров в час, а кому-то и сто пятьдесят кажутся черепашьей скоростью.

Ирина Константиновна относилась ко второй категории, а сейчас она к тому же здорово спешила, не то стремясь поскорее развеять свои сомнения, не то торопясь избавиться от неприятного ей попутчика. Встречный ветер ревел, обтекая гладкий корпус, двигатель выл на высокой ноте, очертания несущихся навстречу домов и деревьев казались размытыми, на приборной панели дрожали стрелки, на которые Глеб старался не смотреть. Он не знал, наблюдает ли за ним Ирина Константиновна, но на всякий случай сохранял индифферентное выражение лица и каким-то образом умудрялся не жмуриться даже при самых лихих маневрах. Еще он избегал смотреть на оголившиеся колени Ирины Константиновны – вовсе не потому, что зрелище было отталкивающее, а из простой джентльменской вежливости. Поскольку ни на приборную панель, ни на попутчицу смотреть было нельзя, Глебу оставалось только одно – следить за дорогой, и это стало настоящим испытанием для его нервов. ("Не знал, что они у тебя есть", – посмеиваясь, вставил в этом месте его рассказа Федор Филиппович, и Глеб в ответ только развел руками – он и сам об этом не знал до сегодняшнего дня.)

Ирина Константиновна вела машину непринужденно, сидя в расслабленной позе и орудуя рычагом стандартной коробки передач с такой небрежной легкостью, словно это была кисточка для нанесения макияжа. Стиль вождения у нее был впечатляющий, как и послужной список. Глеб немного злился на Федора Филипповича за то, что тот не предупредил его, с кем придется иметь дело. Достаточно было просто назвать фамилию, остальное Глеб знал – не все, конечно, а лишь то, что можно почерпнуть из справочников, специальных статей и архивных материалов. Даже такой профан в искусствоведении, каким был Глеб Сиверов, за пару последних месяцев узнал, кто такие профессор Андронов и его дочь: начав вплотную интересоваться этой средой, не наткнуться на информацию о них было невозможно. Разумеется, в просмотренных Глебом файлах ничего не говорилось о том, какова была доля знаменитого отца в успехах дочери; впрочем, судя по тому, что ее охотно приглашали для консультаций как музеи, так и крупные частные коллекционеры, она чего-то стоила и сама по себе. У нее были обширные и глубокие знания, подкрепленные, судя по многочисленным отзывам, прекрасно развитой интуицией; кроме того, если судить по стилю езды, она была ярко выраженным экстремалом и нуждалась в адреналине, как наркоман в косяке.

Словом, если бы Федор Филиппович, взявшись перечислять качества, которые он хотел бы видеть в своем эксперте-искусствоведе, потрудился записать их на бумажке, у Глеба, по крайней мере, сейчас нашлось бы занятие – сидеть и вычеркивать их одно за другим в порядке обнаружения. В связи с этим у него возникло подозрение, что файл с информацией об обоих Андроновых попал ему на глаза не случайно, а был аккуратно подсунут Федором Филипповичем, который давно держал дочь знаменитого профессора на примете. (Тут Федор Филиппович сделал невинное лицо и развел руками.)

До Третьяковки они долетели в мгновение ока, чему Глеб втайне обрадовался. Но тут выяснилось, что Макарова на работе нет – вчера, сразу после ухода Ирины Константиновны, он тоже ушел, сославшись на плохое самочувствие и боли в суставах. Сегодня он на работу не вышел – видимо, приболел.

Адреса Федора Кузьмича Макарова Ирина Андронова не знала, но раздобыла его с поистине волшебной скоростью, без неизбежных в подобных случаях вопросов и косых, подозрительных взглядов. Глеб мысленно вычеркнул из своего воображаемого списка еще один пункт: она знала все входы и выходы в мире искусства. Не являясь сотрудницей галереи, она знала здесь каждого в лицо и по фамилии и, кажется, пользовалась всеобщим уважением.

Они отправились к Макарову домой, совершив еще один бешеный рывок по оживленным московским улицам. Макаров, как оказалось, жил в одной из новомодных элитных башен, недавно возведенной в двух шагах от центра. Глеба это немного удивило: он никогда не думал, что скромным музейным реставраторам так много платят. Впрочем, Андронова также выглядела удивленной и слегка сбитой с толку, и на ее красивом лице то и дело мелькало выражение хмурой озабоченности: похоже было, что она что-то такое обдумывает.

Еще сильнее Ирина Константиновна задумалась, когда, поднявшись на седьмой этаж в сверкающем зеркалами и полированным алюминием лифте, они обнаружили на двери квартиры "дяди Феди" желтую пластилиновую печать. По правде говоря, Андронова не только удивилась, но и явно испугалась. А посмотрела она на Глеба так, словно это он лично упрятал ни в чем не повинного Федора Кузьмича в следственный изолятор Лубянки и приехал сюда затем лишь, чтобы полюбоваться ее, Ирины Андроновой, реакцией.

Тут Сиверов взялся за дело, поскольку оно как раз было по его части. Он внимательно изучил надпись на печати, а затем, спустившись вниз, с пристрастием допросил дремавшего в вестибюле охранника. Удостоверение офицера ФСБ произвело должное впечатление, и охранник четко отрапортовал, что вчера после обеда нужного им человека зарезал по пьяному делу собутыльник и что квартиру опечатала милиция, которая и забрала тело. "Восемнадцать ножевых ран!" – упиваясь собственной информированностью, торжественно провозгласил этот болван, не замечая, что стоящая перед ним женщина близка к обмороку.

Глеб погнал идиота за стаканом воды и, поскольку на улице стояла адская жара, проветрил Андронову под струей ледяного воздуха, истекавшей из установленного в вестибюле мощного заграничного кондиционера. Проветривалась она совсем недолго, а выпив воды, оправилась и сердито вырвала у Глеба локоть, за который тот ее на всякий случай придерживал.

Сиверов не обиделся: известие было не из тех, которые легко переварить.

Узнав у охранника адрес, они отправились в отделение милиции (Андронова опять не пожелала пустить Глеба за руль, ограничившись тем, что стрельнула у него сигаретку и выкурила до самого фильтра, прежде чем запустить двигатель).

В отделении им довольно быстро удалось установить, что дело об убийстве реставратора Макарова уже практически закрыто: убийца найден, вина его доказывается неопровержимыми уликами, хотя окончательные выводы можно будет сделать только по окончании судебно-медицинской экспертизы. Федора Кузьмича Макарова зарезал во время пьяной ссоры его молодой коллега Алексей Колесников. Вернувшись сразу после совершения убийства к себе домой, Колесников, по всей видимости, протрезвел, ужаснулся содеянному и в припадке раскаяния покончил с собой, вскрыв себе вены в ванне с горячей водой. Он оставил предсмертную записку, в которой полностью признавал свою вину, просил у всех прощения и заявлял, что не может жить с такой тяжестью на сердце. Поскольку перед погружением в ванну он принял для храбрости полбутылки шведской водки "Абсолют", никого не удивило то обстоятельство, что записка была написана кривыми, валящимися в разные стороны печатными буквами. В квартире Колесникова была обнаружена куртка, которую в день убийства приметил на госте Макарова охранник, вся испачканная кровью, предположительно принадлежавшей Макарову. Кроме того, охранник запомнил номер машины Колесникова. Правда, будучи вызванным в морг для опознания, он только развел руками: в тот день шел сильный дождь, и, когда убийца вбежал в подъезд, на голове у него красовался нахлобученный вместо капюшона черный полиэтиленовый пакет. Этот пакет в сочетании с оранжевой курткой, дорогой машиной (практически новая, с иголочки, "мазда-626" 2004 года выпуска) полностью отвлек внимание охранника от лица посетителя. Он запомнил голос, но опознать покойника по голосу еще никому не удавалось, и охранника отпустили с миром. К тому же опознание было не так уж важно: других гостей у Макарова в тот день не было, а то, что к старику приходил именно Колесников, подтверждалось отпечатками его пальцев, оставленными на бутылках, стакане и рукоятке ножа, которым было совершено убийство.