Господин Великий Новгород

Вишь, я обозы бросил, к тебе прилетел? Мне и в далекой земле надо знать, что ты ждешь и приветишь. А про то все и думать пустое, суета одна!

Положил руки на плечи, – уперлась, потом обернулась, припала на грудь.

– Ох, трудно с тобою, Олекса! И без тебя трудно. Пристают ко мне…

– Кто?!

– Пустое… Так сказала… Ну идем, ино еще поживем до монастыря-то!

Рассмеялась, смахнула слезы. Глянула, проходя в дареное иноземное зеркало.

Все-таки ловок Олекса, удачлив во всем, все ему сходит с рук!

Глава 5

К приезду гостей Олекса переоделся. Взял было алую рубаху – любил звонкий красный цвет, – Домаша отсоветовала: «Не ко глазам». Нравились светлые голубые глаза Олексины.

– По тебе, так мне в холщовой рубахе ходить, как на покосе!

– И с синей вышивкой!

Однако алую отложил, вздохнув, выбрал белую полотняную с красным шитьем. Вспомнил рубаху Станяты, Любавин дар, нахмурился, отложил и эту.

Взял другую, шитую синим шелком, порты темно-зеленого сукна, сапоги надел черевчатые, мягкие, щегольские, дорогой атласный зипун. Прошелся соколком, постукивая высокими каблуками алых востроносых сапогов, поворотился:

– Хорош ли?

– Седь-ко!

Домаша любовно расчесала волосы, слегка ударила по затылку:

– Топерича хорош!

Вскоре начали собираться. Гости входили, кто чинно, кто шумно. Максим Гюрятич – этот всех шумнее. Обнялись, расцеловались, оглядели друг друга с удовольствием. Максим потемнее волосом да покруглее станом.

– Толстеешь, брате!

– Да и ты вроде не тонее стал?

Максим повел долговатым хитрым носом, кинул глазами врозь, как умел только он – будто сразу в две стороны поглядел.

– Слух есть, обоз твой дорогою ся укоротил?

Он расставил руки, показывая длину обоза: вез, вез, – и, уменьшая расстояние, вдруг сложил дулю, дулей ткнул Олексу в живот и захохотал.

– Ну ты… – засмущался Олекса, – потише!

Но сам прдхохотнул, довольный:

– Не я, Радько!

– Я бы за Радька твоего двух лавок с товаром не пожалел!

– А что, Радько у него и дороже стоит! – сказал, подходя, Олфоромей Роготин. – Ты, Максим, расскажи, как нынче немца вез на торг! Не слыхал, Олекса?

– Откуда, я вчера и сам-то прибыл!

– Ну, брат, дело было! Я ведь мало не пропал нынче, обидели меня раковорци вконец!

– Да и не тебя одного, всех! Заяли Нарову, да и на поди!

– Всех-то всех, да думать надоть. Вот Лунько мне и по сю пору гривну серебра отдать не может, так я ему простил, мне мой немец топерича все вернет, с прибытком! А спервоначалу-то и мне не до смеха стало. Повозникам плати, за перевалку плати, другое-третье плати, да раковорцам, да морской провоз, да подати… Привез ему, не берет немец: у тебя товар подмоченный!

Я: Христос с тобой, у тебя датчане и не такой еще брали! Связку ему, сорок соболей, каких! «Я шессный немецкий купец!» Ну, купецкая честность, известно, хуже мирской татьбы, я ему вторые сорок… Уж на третьей только уломал, да еще с меня провозное, да мытное, да ладейное. Ну ладно, ты все то возьми да дай цену! Нет, и цены не дал, нипочем взял товар, мало не раздел догола. Ладно, думаю, так оставить – хозяйка из дому прогонит. Я туда-сюда, разнюхал, что он меха уже продал датчанам, сукна набрал, хочет сам в Новгород товар везти, к зимнему меховому торгу ладитце. Я к повозникам: дружья, братья, товарищи, выручайте! Ну, конечно, тута меня совсем раздели, по-свойски, стало стыд горстью забирать да дыру долонью закрывать… Однако – ударили по рукам, везу купца своим повозом. Сам хоронюсь. Сменка ему выслал. Бреду за последним возом в худой лопотиночке, в лапотках, братцы! Калика перехожая, да и толь. Ништо! Тихонечко везу немца, берегу, через кажную речку возы поодинке переводим… Ему нейметце, торг-то отойдет, скорее нать!

Можно. Ну, раз в воду провалились, там – в снег, там – под горку, всю кладь разнесло. А что с кого, законы я знаю, так подвожу – все по его вине; купцу убыток, а повозник тому не причинен. Под Саблей покажись ему, будто нечаянно, говорю: в Волхово, напоследи, и вовсе утопим! Мой немец меня признал, куда кинутьце? «Мне ти повозники не нать, нать других!»

Других? Ладно. Тараха послал договариватьце.

– Тарашку?

– Его.

– Ловок, ох, ловок!

– Ну. Тот: мне-ста от рубежа везти, а тут невыгодно станет. Немец мой ему разницу платит. Я этой разницей мало не все, что повозники с меня сняли, покрыл. Повеселее стало.

– Ну, Тарах-то довез?

– Стой, не скоро! Тарах его татьбой напугал. Кругом-то везет, через Волхово переволок да меня-то опеть и кажет: «Главный тать! Купец был, да разорили его немцы. Знаем, что татьбой живет, а взеть не можем, послуха не сыскать! Откупись, купец!» Ну, взял я с него своих соболей. Вестимо, не сам и торговал, тоже люди мои, а я будто и не знаю. Тарашка его возил-возил да напоследи коней выпряг и сам утек, – тоже тать будто, а меня оговорил понапрасну. Тут я опеть покажись, уж гуньку изодел, во своем наряде, – спасать купца. Зла, говорю, не помню, а заплатить надо, лошадям-то овес нать, снегу не заедят!

В Новгород довез, а уж меховой торг отбыл, опозднился мой немец.

Говорю: ты честный купец, а я тоже честный, у меня меха без обману. Ну, и взял с него, конечно, да напоследях таких соболей да куниц приволок – он и глаза отворил. В долг набрал! Возьмешь, говорит, на мне опосле.

– Все ж таки отдал ему?

– А что, совсем-то не стал губить немца. Не приедет, я кому продам?

Да и сам не останний раз в Колывани. Всю-то овчинку с волка нашего не спустил, постриг только малость. Да и с долгом-то он вперед сговорчивее будет! Сидит сейчас, словно мышь в углу, воск колупает.

Ну, я это возвращаюсь, а Лунько ко мне: «Помилуй, раковорцы вконец обобрали, гривны не набрал!» – «Ну, – говорю, – мне на тебя роте не ходить, не ябедничать стать! Коней верни, да долю дашь через лето, а что долгу твоего, так прощаю, кланяюся той гривне серебра».

– Ну, Максим, ты и разбойник!

– Я что! Вот ты…

Максим вновь, поведя носом, сложил руку дулей, ткнул Олексу и захохотал.

– Иди лучше, Олекса, гостей встречай!

В это время их всех троих точно клещами прижало друг к другу.

– Страхон! Балуй!

Не руки у замочника – железо. Был он коренаст, темновиден и силен, что медведь. Раньше во всем конце его один Якол, кожемяк, и обарывал.

– Все, купцы, торгуете, все народ омманываете, еще не весь товар продали, не всех людей омманули? – спрашивал Страхон, не выпуская приятелей.

– Пусти, черт, задавишь!

Замочник с неохотой разжал объятия.

– Занесла меня нелегкая промеж вашей братьи, купечества, как сома в вершу.

– Дмитр еще будет, не печалуй!

– А что? Дмитр, тот покрепче вашего мужик! Ну как, полюби немцам мои замки?

– Не боись, Страхон, тебя не проведу (со Страхоном, как и с Дмитром, их связывало давнее совместное дело: Олекса уже много лет сбывал в Висби и Любек русские замки Страхоновой работы). Хочешь ли знать, сколь выручил?

– То потом! – отмахнулся Страхон с беспечной гордостью уверенного в себе ремесленника. («Мастерство не деньги, оно всегда в руках, это купец трясется над каждой ногатой!») – Прости, Олекса, у меня тут к Максимке словцо тайное… Пойдем! От Ратибора Клуксовича привет тебе хочу передать…

Много не церемонясь, он сгреб Гюрятича чуть не за шиворот и потащил в угол.

«Чего это он Максима?» – насторожился Олекса, услышав ненавистное имя. Но раздумывать сейчас было некогда. Гости все прибывали.

Кум Яков пришел пеший – недалеко жил, да и редко ездил на коне. Одет просто, как всегда. Завид, тот приехал в санях с Завидихой, сыном Юрко, шурином Олексы, Таньей, молодшей сестрой Домашиной, – четверыма.

Мужиков встречал Олекса, жонок – Домаша. Ульяния всех гостей принимала на сенях. Ей кланялись почтительно мужики и молодшие жонки.

Сейчас, в дорогом цареградском бархате с золотыми цветами по нему и грифонами в кругах, суховатая небольшал Ульяния кажется и строже и выше ростом. Темно-лиловый, в жемчужном шитье повойник нарочно приоткрывает по сторонам серебряные волнистые волосы. На старых наработавшихся руках пламенеют рукава алого шелку. На шее – ожерелье из янтарей – Олексин дар, и пуговицы на саяне золотые, с зернью и изумрудами, редкие, тоже Олекса где-то достал, расстарался. Поджав сморщенные, потемневшие губы, улыбаясь, ревниво оглядывает она рыхлую Завидиху, которая, шурша шелками и затканным серебром фландрским бархатом, отдуваясь, тяжело подымается по ступеням.

Лицо красное, широкое, что братина; тройной подбородок, рот полураскрыт, задыхается, как на сени взойти.

«Годы-то еще и не мои! – не без удовлетворения думает Ульяния, целуясь с Завидихой. – И чего величаются? Завид свое от отца получил, а Юрко и сейчас сам дела вести не может. Сумели бы, как мой-то Олекса, подняться!» Сравнилась еще раз: не уступит Завидихе, пожалуй, и понаряднее будет! Повела глазом, мысленно добавляя: «И Домашу свою поглядите, боялись ведь, что голой будет у нас ходить!»

У Домаши, с хитрым расчетом, простые белого тонкого полотна рукава, даже без шитья, только по нарукавью тоненькая лента золотого кружевца, зато в уборе – драгоценные колты из Рязани, в самоцветных камнях, между которыми целый сад: на тоненькой витой рубчатой серебряной проволочке, с конский волос толщиною, качаются крохотные золотые цветочки, каждый чуть больше просяного зерна. Танья, как стала целоваться с сестрой, так и впилась глазами, даже ахнула, не видала до сих пор еще.

– Откуда?

– О прошлом годе еще Олекса привез, да редко надеваю, берегу!

Не утерпела, повела сестру показывать дареное зеркало.

Жонки проходили в покои Ульянии – пока, до столов, мужики – в горницу.

Пришел уже и отец Герасим в простом своем белом подряснике холщовом, с крестом кипарисным, из Афона привезенным. Никогда не носил дорогих тканей, – недостойно то слуге божьему, и шубу надевал простую, медвежью, за что был паки уважаем прихожанами. Прибыл уже и сотский, Якун Вышатич, с женой. Большой, тяжелый, в не гнущемся от золотого шитья аксамитовом зипуне. Богат, ведет торговлю воском, в Иваньском братстве состоит, а там шутка – пятьдесят гривен взнос!

Брат Тимофей еще раньше пришел, сидел у матери, Ульянии, а теперь вместе с Олексой встречал гостей, подергивая узкую бороду, улыбаясь как бы виновато. Редко улыбался брат, не умел, а когда надо было, как сейчас, словно виноватился перед людями. Знал он всех не только в лицо и по родству, знал, кто как живет, – у него взвешивали свое серебро, при нем рядились и считались, и потому даже Якун Вышатич поздоровался с ним уважительно, а Максим Гюрятич – так и с опаской. Знал брат и такое про Максима, что тот старому другу Олексе, да и жене своей никогда не сказывал.

Радько, принаряженный, лоснящийся после бани, тоже вступил в горницу.

Его приветствовали, не чинясь, уважали за ум и сметку, да и знали, что в доме Олексы он что дядя родной. Прибыла запоздавшая сестра, Опросинья, с чадами. Мужик ее был в отъезде. Зимним путем ушел в Кострому и еще не ворочался. Расцеловались с Олексой, Домашей и матерью. Детей свели вместе и отослали под надзор Полюжихи. Прибыли и прочие званые. Задерживался Дмитр, наконец прискакал и он на тяжелом гнедом жеребце. Поздоровались.

– Почто не с супругой?

– Недужна.

«Поди, и не недужна, – подумал Олекса, приглядываясь к строгому лицу кузнеца, – а надеть нечего, после пожара-то голы остались!» Стало обидно за Дмитра: не таков человек, чтобы низиться перед прочими, а горд, самолюбив – удачей не хвастает и беды своей николи не скажет.

– Как путь? – бросил отрывисто Дмитр, слезая с коня.

– Товар есть для тебя.

– Знаю. Спытать надо.

– Хорошее железо, свейской земли, на клинки пойдет!

– После поговорим. Я нынце покупатель незавидной, может, кому другому продашь?

– За тобою не пропадет, не первый год знаемся!

Олекса обиделся несколько, кузнец понял, потеплел:

– Прости, ежели слово не по нраву молвил. Ну, веди к гостям.

Уже были все в сборе, как главный гость пожаловал. Его уж и мать Ульяния вышла на крыльцо встречать, а Олекса сам держал стремя – тысяцкий Кондрат, седой, величественный, медленно слезал с седла.

В горницах Кондрата приветствовали все по очереди, каждый за честь считал поклониться ему. Теперь можно было и начинать.

Всего набралось с женами до сорока душ, сели за четыре стола, составленных в ряд в столовой горнице. Детей, что привезли с собою, кормили в горнице на половине Ульянии. Особо, в клети на дворе, накрыли для слуг и молодшей чади. Блюда там были попроще и пир пошумнее.

Мать Ульяния пригласила к столу. Отец Герасим прочел молитву и благословил трапезу. Перекрестились, приступили.

На закуску были соленый сиг, датские сельди, лосось, снетки, рыжики и грузди с луком.

Разные квасы, пиво, мед и красное привозное вино в кувшинах стояли на столах. Квасы – в широких чашах, обвешанных по краю маленькими черпачками.

Потом пошли на стол рыбники, кулебяка с семгой, осетриной, налимом, уха – сиг в наваре из ершей. Рыбу ели руками, пальцы вытирали чистым рушником, положенным вдоль стола.

После рыбных последовали мясные перемены: утки, куры, дичь и венец всего – печеный кабан с яблоками.

Кондрат прищурился.

– По дороге свалили, под Новым городом!

– А хоть и подале – не беда. Нынче князь и зайцев травить не дает и птиц бить на Ильмере не велит!