Помоги проекту - поделись книгой:
Дмитрий молчал. Потом, поняв, что отец ждет его слова, молвил осторожно:
– Боятся за свои места в думе. Да и Семена Федорыча не все любят! А Софья Витовтовна дарит направо и налево – служили бы ей только! И Витовт серебро ей прислал в дар. А так мыслю – для подкупа! И с Ордой – стараются изо всех сил Улу-Мехмета задобрить!
– Уже начали! – зло произнес Юрий.
– Давно уже начали! – поправил Дмитрий Красный, чуть пожав плечами.
Оба смотрели безотрывно в раскрывающуюся отсюда, с вершины холма, даль.
– Слушай, Дмитрий! – произнес Юрий, не оборачиваясь. – Иван уходит в монахи, настоял на своем! Так я Галич оставляю тебе! С волостью! У Васьки с Шемякой хватает своих волостей и добра хватает! Ежели что… грамоту я уже подписал, выдам тебе сегодня же, но братьям не говори, до времени. Понял?
Дмитрий молча кивнул. У самого прошло по сердцу страхом – неужто батюшка хвор и чует свой предел? Юрий понял сына, невесело усмехнулся: – Нет, сын, умирать еще не собираюсь! Поеду в Орду, буду спорить о вышней власти! Так надобно!
Ничего не ответил Дмитрий, даже и того, что старшие братья не согласны с отцом и вряд ли помогут ему… Не хотел огорчать родителя. И Юрий понял правильно молчание сына. Глянул заботно, вздохнул еще раз, взглянув в знакомые, такие родные дали. – Пойдем вниз! – и первый, твердо ступая со ступени на ступень, начал спускаться.
В руках сыновей была немалая воинская сила, и без их помощи, сам понимал, выступить против власти Софьи и Василия, поддержанной его братьями, Фотием и всем боярским синклитом, – невозможно.
Сейчас он воротится в столовую палату и будет, тщательно избегая новой ссоры, расспрашивать о походе Витовта под Псков, о том, что творится в Литве, о Свидригайле, своем родиче, всячески утесненном Витовтом, о Казанском разбойничьем царстве, в свою пору укрощенном им, Юрием, а ныне вновь набирающем силу, о том, кого еще увела в небытие черная смерть… Будет говорить и думать, что несчастный Иван по-своему прав, но что он, Юрий, не отступит от своих замыслов, что бы ни совершилось в окружающем мире, что земли под Рузой надо передать по духовной грамоте Дмитрию Шемяке, а не Василью Косому! А с Васькой сейчас, избегая излишней ссоры, поговорить о семейных делах, о молодой жене, о сыне, не так давно рожденном; пожалиться детям на разбои поганой черемисы[10], ради которой на Вятку приходится ездить кружным путем, аж через Вологду и Устюг. А в голове уже складывалось: Иван Всеволожский, видно, крепко ухватил зятя и вертит Косым как ему нравится. А Всеволожский Софье Витовтовне – друг, а значит, ему, Юрию, поперечник! Да, у него тут, в Галиче, соль, меха, дорогая рыба, закамское серебро. А у них – ратная сила и – несносным наваждением – Витовтова помочь! Не шевельнись! Юрий со зла крепко ударил кулаком по перилам лестничным. Боль в суставах пальцев остудила пожар души. В Орде все покупается и продается, но кто ему взаправдашний друг из ордынских вельмож? Ширин Тегиня? Сестрин Тохтамышев, истинный хозяин Крыма? Лишь бы он был на ту пору, как им ехать, в Орде! Улу-Мехмет будет скорее держать руку Витовта. Сколько же у злого мальчишки Василия нашлось покровителей и защитников! И братья, братья! Конечно, ничто не мешало Косте перейти Суру и навязать ему, Юрию, с неясным исходом бой. Но не захотел. «Хотя и перейти на мою сторону не захотел тоже!» – одернул Юрий сам себя. Нет, среди тех, у кого власть, ему, Юрию, споспешников… мало! Быть может, и надобно заключить мир – пора! И все-таки он будет Драться! Будет! Посад, многие города да земли – за него! А в Орде… В Орду, невзирая на мор, он уже шлет и дары, и обещания… Впрочем, Софья от имени Василия тоже шлет.
Юрий толкнул тяжелую кленовую дверь, вошел. Василий склонил голову, Шемяка поднялся. Юрий поднял воспрещающую руку – не хватало еще взаимных извинений и прочей пустопорожней толковни.
– Как сын? – вопросил Василия. Василий сперва с неохотою, потом все более увлекаясь, стал сказывать. Юрий глядел на него и думал: «Красивый! (И Митя Шемяка красив, да не так.) Красив Васька и талант имеет ратный, и всем бы хорош… В конце концов не он первый и не он последний недружен с родителем своим. Это римляне древние имели право убить своего взрослого сына, ежели он, по мнению отца, заслуживал смерти. И никто не волен был стать вопреки. А у русичей такого не было даже в те давние, языческие, времена. Женок убивали. Кровная месть, как на Кавказе, кое-где, сказывают, была. А в доме… В доме, скорее, госпожою была мать. И все-таки Косому чего-то не хватало. Терпения? Мудрости? В их юные годы какая мудрость! Скорее задор, нетерпение, лихость. И это, почитай, у всех. Нет, сын, чего-то недостает в тебе, а чего – не могу понять! Сейчас ты готов служить Софье с ее чадом, отступив от родителя своего, а потом? Ведаешь ли ты на деле, что значит вышняя власть и почему за нее дерутся, – да что дерутся, головы кладут! Ведаешь ли искус и ужас верховной власти того звания, в коем будучи, человек может и волен изменить закон, быть владыкою живота и смерти, назначать и отменять подати, объявлять мир и войну, полнее сказать – править народом и знатью, править, отдавая отчет Богу одному! И ведаешь ли ты, уведаешь ли когда, как это трудно, какой искус всевластия обязан преодолеть тот, кто протянет длань к шапке Мономаха, кто решится на власть, чего не понимает и никогда не поймет Софьин поздний звереныш, по слухам, уже теперь, на тринадцатом году ни за что ни про что убивший старого слугу своего, виноватого в какой-то сущей мелочи?»
– Что Василий? – спросил Юрий хрипло, отводя глаза, и сыновья поняли враз, что спрашивает о великом князе (еще не великом, еще не состоялся ханский суд!). Косой, с неохотою, начал сказывать. Доныне молчавший боярий Семен Морозов тоже разлепил уста. Получалось, что Софья и верно растила невесть кого. Невзирая на мор – охоты, скачки – «пусть-де растет воином», и кабы не Фотий, который строго приучает юношу к православию, веля выставать долгие службы, честь Евангелия, Устав, «Мерило праведное» и прочие книги, по коим учились и прежде и теперь вятшие, те, кому судьба – судить и править, – кабы не Фотий, сущим обломом рос бы грядущий великий князь всея Руси!
Юрий откинулся в кресле, смежил на мгновение вежды. Позвать братьев? Все ведь уже решено! Музыканцы, приглашенные украсить пир, будто по знаку, данному разом, ударили по струнам. Юрий досадливо дернул щекой, и игрецы враз стихли, лишь едва-едва трогая свои домры, только чтобы не оставить княжеский пир без струнной утехи. Семен Морозов спокойно, без улыбки, взглядывал на детей своего господина, как бы взвешивая: сколько стоит ваш батюшка, мне ведомо, а сколько стоите вы? И оттого и Василий Косой, и Дмитрий Шемяка хмурились, изредка бывая у родителя, оба (и Косой – невзирая на прежнюю обиду!) хотели меж тем, чтобы они у отца были первыми, они, а не какой-то там Семен из боковой ветви Морозовых, да кабы и из самой главной! Иван Дмитрич Всеволожский, отлично ведая гордый норов супруга своей внучки (дочери покойного Андрея Владимировича Радонежского), льстил как только мог. И то, что Василий Косой получил с приданым жены старинный золотой пояс, тоже было лестью дальновидного боярина, пояс, когда-то полученный Всеволожским в приданое за дочерью Микулы Вельяминова (а до того всего – данный в дар самому Микуле, женатому на старшей дочери Дмитрия Константиныча Суздальского – Анне, на младшей дочери суздальского князя, Евдокии, был впоследствии женат сам Дмитрий Иваныч, великий князь московский). Пояс этот уже один раз покидал казну Ивана Всеволожского, когда он выдавал старшую дочь за князя Андрея Владимировича Радонежского, но Андрей умер еще в 1426 году, и когда пришла пора его дочери, внучке Всеволожского, выходить замуж, Иван Всеволожский добился-таки, чтобы пояс был дан теперь ее супругу – Василию Юрьичу Косому.
Роскошный пояс. Чудо ювелирного мастерства. Золотой, украшенный бесценным индийским каменьем. Пояс равного которому, кажется, не было ни у кого больше. (Как же! Старшую дочерь свою как-никак выдавал Дмитрий Костянтиныч за Микулу Вельяминова, сына великого тысяцкого Москвы – и ударить в грязь лицом отнюдь не хотел беднеющий суздальско-нижегородский князь. Пусть Микула ведает, глядя на пояс, – чья дочь стала ему женой! Так думал в ту пору еще самостоятельный, никому не подвластный князь, дерзающий помыслить о великом столе Владимирском. И достал бы, кабы не митрополит Алексий, твердо забравший власть на Москве и подведший ребенка Дмитрия к престолу.)
И ныне повторяется все то же! Владыка Фотий за Василия, а владыке вослед – все прочие мыслят также. Собственно, и сыновей не надеялся Юрий убедить в своем праве на вышнюю власть!
Дольше тянуть бездоговорное бытие стало уже неможно, и Юрий под давлением духовного владыки Руси и братьев уже почти был готов заключить мир с Василием, признав себя младшим братом племянника своего. Это было бы почти что сдачей, но вот именно «почти», ибо сам Василий не был пока утвержден в звании ханской властью. Суд Улу-Мехмета оставался и теперь тем рубежом, после которого победитель, признанный ханом, станет единовластным великим Владимирским князем всея Руси.
С посланцем Фотия разговор состоялся у Юрия, как он хотел, с глазу на глаз.
Юрий, присматриваясь, осторожно расспрашивал этого инока, ныне Фотиева секретаря, разглядывая с непонятным ему самому уважением твердое, мужественное лицо (хорош был бы воин, кабы снял рясу!), едва укрощенную гриву волос (да окрасив! Женки, поди, сохнут по нему!), а когда понял, что Симеон (мирским именем Сергей Федоров) свободно говорит по-гречески, и по латыни, и по-фряжески тоже, невольно зауважал гостя своего.
Федоров, не чинясь, сказывал о своей деревенской родне, признался и в том, что человечески сам по себе за Юрия больше, чем за отрока Василия.
Но что будет впредь? Ежели раз – только раз! – нарушить Алексиев закон о престолонаследии, то что начнется после смерти (не дай Бог, война!) самого Юрия? – Церковь мыслит о вечном! – твердо заключил Федоров, глядя прямо глаза Юрию. – Оставим последнее решение за Ордой, но теперь, княже, достоит тебе заключить мир с Василием!
Юрий долго молчал, то опуская глаза, то вновь остро взглядывая на Федорова.
С Иваном Дмитричем Всеволожским разговор у него уже был. Сухой согбенный старик Всеволожский в речах выразил прыть и почти понравился Юрию, как может нравиться умный враг. Но почуять врага в Симеоне Юрий, как ни тщился, не мог. Свой был ему Федоров! (И по службе, кабы не ушел к митрополиту, был бы свой!) И потому в конце разговора с ним высказал глухо: – Еду!
Не сказал – на Москву, не сказал – зачем, но Федоров понял князя правильно и молча склонил голову.
Ряд[11] Юрия Дмитрича (названно младшим братом) с князем Василием был заключен 11 марта 1428 года. Однако и тот и другой для окончательного решения ждали вызова к хану.
Глава 12
Князь Петр Дмитрич умер в исходе 1428 года. Зацепила «черная»! Выморочный Дмитров Василий II с Софьей тотчас забрали себе, хотя на него еще недавно претендовал по праву старшего брата Юрий. Новая усобица возникла меж дядей и племянниками. Зримо уменьшалось многочисленное гнездо членов московского правящего дома. От всех Владимировичей, сыновей Владимира Андреича Храброго, не осталось никого наследников, кроме одного Василия Ярославича, сосредоточившего в своих руках почти все обширные волости, коими московский воевода наделял своих наследников, волости, также наполовину вымершие, но бабы упорно рожали, и юное поколение росло в деревнях, починках и селах, готовое заменить своих отцов, а оставшиеся в живых родители торопились женить и выдавать замуж потомков своих – тринадцати-четырнадцатилетние парни уже считались женихами, не редкость было, что девки и на двенадцатом году уже рожали сыновей. Земля сама, как могла, боролась с черной смертью. Чумные избы жгли, разводили кошек – истреблять крыс, разносящих заразу и потому были пахари, были воины – не переводился народ на Руси! И народ был молодой, задорный, сытый. Хлева ломились от скотины, оставленной умершими и собранной оставшимися в живых. И чуялось: стоит лишь окончиться моровой беде – и потишевшие города вновь наполнятся веселым и настойчивым людом, что хлынет сюда из деревень, спеша заменить тех, кого увел Господь в свои заоблачные чертоги. Страна была молода, и даже над «черной» начинали издеваться, сотворяя Святками хари и личины якобы умерших от моровой беды покойников.
Юрий ненадолго съездил ранней весною в Москву, восстановив старые знакомства, посетив родичей, побывавши в Звенигороде, и вновь убрался к себе в Галич. Знал князь повадки Софьи Витовтовны и не верил ей!
Вспахали, посеяли, справили сенокос. Мор убывал, уходил, и с тем оживала земля. Оживали, впрочем, и волжские татары. Почти было прекратившиеся во время мора набеги на Русь начались снова.
Татары явились к Галичу Филипьевым постом. Завивала метель, и в белой тьме мелькали смутными очерками низкорослые монгольские кони, мохнатые остроконечные шапки закутанных в овчинные тулупы воинов. Ратные были не собраны, малочисленная дружина да посадское ополчение – все, чем располагал Юрий. Он, однако, отчаянно матерясь (досталось и дуракам-боярам, и страже, проспавшей набег, и поганой черемисе, скрытно подведшей к городу татар – уже было узнано, кто начальник татарской рати!), успел собрать и вооружить посадских, сам кидаясь туда-сюда (добро, Дмитрий Красный оказался с отцом, помог!), расставил ратных по стенам, и когда татары ринулись половодьем на оснеженные городские валы, по лестницам полезли на стены, с гортанным криком начали выбивать ворота, их встретил ответный, хотя и недружный ливень стрел. Ободренные руганью князя посадские и дружина начали, высовываясь из-за заборол, совать копьями в снежную кашу, из которой являлись, лезли по лестницам скуластые узкоглазые татарские ратники с разъятыми в реве ртами, тоже ощетиненные оружием – сулицами[12] и саблями. Кое-где татары уже запрыгивали на стены, Юрий, страшно крича и сзывая ратных, рубился сам. Оробевших было посадских наконец охватило остервенение боя, татар сбросили, удалось удержать и нижний город, где ратоборствовали сын Дмитрий Красный и боярин Данило Чешко. В сумерках, под вой метели, собирали трупы, перевязывали раненых. Бабы молча таскали дрова и воду, готовили котлы со смолой – наутро ждали нового приступа, но уже чуялось – отобьемся! Не такое, мол, видали! И женки ободряли своих мужиков: кузнецов, древоделей и плотников, нынче ставших героями. Дружина уже просила вылазку, но Юрий воспретил: неведомо, сколь было татар, и в случае неудачи можно было и потерять город.
Второй приступ был отбит с ощутимыми потерями для татар, а там подошел Борис Галицкий с наспех собранною по волостям в Чухломе и Солигаличе ратною силою, и татары (вызналось, что вели их казанский царевич и, точно, князь Али-Баба) отошли, разорив волость, уведя с собою многочисленный полон и скот. Пакостная черемиса вскоре поплатилась; Юрий ответным ударом уже Великим постом погромил их волости, опять же набрав добра и полону.
А татары Али-Бабы, отойдя от Галича на самое Крещение, изгоном подошли к Костроме, взяли город и с огромным полоном устремились к себе, на низ, берегом Волги. Из Москвы была послана погоня во главе с Андреем и Константином Дмитричами, боярином Иваном Всеволожским, которому на сей раз предлагалось явить уже не дипломатические, а воинские способности.
Способностей этих согбенный, сухой, хотя и крепкий еще старец, всю дорогу заботившийся о том, чтобы не застудиться на ветру да вовремя есть и спать, не проявил. Рати, дойдя до Нижнего и не настигнув татар, по его совету поворотили обратно: мол, татары ушли сами, чего же больше?
К счастью для полонянников, так думали далеко не все ратные в московском войске. Младшими воеводами шли с ратью стародубский князь Федор Давыдович Пестрый и боярин Федор Константиныч Добрынский. Они-то и порешили не подчиниться решению старших воевод. «Заводилой» оказался Федор Пестрый. Князь он был только по названию: давным-давно включено в круг московской политики Стародубское княжество, и уже давным-давно стародубские князья жили не землей, а службой.
В таких «потомственных» служилых семьях зачастую рождаются талантливые (во всяком случае – преданные!) полководцы, для которых служение является смыслом жизни само по себе, а связанные с ним блага и доходы как бы отступают на второй план. Во всяком случае, в роду стародубских князей явились Ромодановские, Палецкие, Пожарские – прославившие, так или иначе, свой род в анналах истории российской. Федор Пестрый был из Палецких (сын Давыда Андреича Палецкого) и был потомственным и, несомненно, талантливым воеводой. Перспектива вторгнуться в погоне за противником на вражескую территорию его не пугала. А Иван Дмитрич Всеволожский, придворный политик и дипломат, его попросту злил. Имей Юрий Звенигородский Федора Пестрого в своих союзниках, ох и тяжко пришлось бы Софье с сыном! Однако в роду Палецких понятие чести и верного служения было столь высоко, что выступить против «законного» правителя Москвы Федор не мог.
Дальнейшие события выглядели так, как ни Всеволожский, ни Андрей с Константином, ни тем паче татары предположить не могли.
Пока передовые части армии устраивались в Нижнем и промороженные ратники искали тепла и ночлега, два Федора и составили свой «заговор». Федор Пестрый, подтянув своих кметей[13] (накормленным воинам строго велено было не расседлывать коней и не разбредаться по городу), прямиком поскакал к ямскому двору, где расположился Добрынский с дружиной. Вызвал боярина и прямо ему в лицо вымолвил:
– Последними гадами будем мы с тобой, Федюха! Я даве женку мертвую видал. Замерзла с дитем. Гонят их, недалеко ушли-то! Гонят, понимай, по снегу, кого раздетых, разутых – последними гадами станем! Навроде старика Всеволожского! В перинах брюхо греть! – Он зло сплюнул и, глядямимо, вбок, разгоряченным своим почти разбойным взглядом, помолчав, вымолвил: – Выводи своих! Коли скажем старшим воеводам, не позволят ни в жисть! Решайся. Ну! Последними гадами!
Федор Добрынский, побелев, понял. Даже как-то вытянулся весь враз.
– А остановят?
– Ни хера! Вишь, какая бестолочь творит! Все по избам ратные бегают, где бы бабу найти да питья хмельного. Да нипочем! Выводи людей! Я своих уже поднял! В случае – скажешь: уходим, мол, по наказу Всеволожского, а он, старый хрен, уже, поди, в бане кости парит али в перинах утонул, спит! Ни хрена! – И дернул головой бешено, сдерживая готовые прорваться страсти.
Уходили в ночь, «утаився» от больших воевод. Ратные ежились, с недосыпу пробирала дрожь. Но Федора Пестрого слушались – грозен был стародубский князь: и боялись, и любили. Свой был. Не чванился никогда, а когда ратные любят, тут уже половина успеха.
Падал снег. Шли, переходя на рысь, кони. Широкий след, протоптанный полоном, становился явственней и свежее. Утром сделали короткую дневку, накормили коней. Последовал приказ пересаживаться на поводных коней и, не стряпая, идти дальше. Там и сям стали все чаще попадаться трупы людей, частью умерших от стужи, частью потерявших силы и прирезанных татарами.
Разбойную рать нагнали уже, почитай, под самой Сурой. Ободрившиеся ратные, пришпорив измотанных коней и выдирая клинки, кинулись в сечу. Натиск был безогляден и свиреп. Татары бежали, теряя полон, рассыпались в панике, не оказывая серьезного сопротивления, хоть их было намного больше, чем русичей. Но они, совершив дальний поход, возвращались и уже стремились только бы достичь дома, а ратники двух Федоров, ведая, что им или победить, или умереть (покажи слабость, когда против двоих – дюжина, тут тебе и конец!), рвались вперед безоглядно, рубили с рыком и хрипом, вкладывая в каждый удар всю силу руки. Федор Пестрый, успевая и руководить ратью, и рубиться, оказывался и там и тут и всегда вовремя.
В общем, разбили казанцев, освободили захваченный полон, набрали выкупов и только что царевича с Али-Бабой упустили из рук – да попросту не хватило людей, чтобы покончить со всею вражьей ратью.
Обратно шли медленно, как-то приодев – из захваченного – полонянников, как-то накормив их, падающих от усталости и голода, но они уже почти бежали, стараясь не отстать от верхоконных, цеплялись за стремена, и не в редкость было видеть иного воина, ухватившего в охапку замотанного ребенка и бабу, что, спотыкаясь, брела рядом, уцепившись за стремя или потник коня, и порою взглядывала на спасителя своего, смаргивая и роняя редкие благодарные слезы…
Федор дорогою забирал все пустопорожние сани и возы, сажал ослабленных и так довел полон до Нижнего, почти без новых потерь, где обезножившим, обовшивевшим людям была устроена баня. Отвыкшие за дни плена, ели горячие щи и плакали. А нижегородцы несли и несли им съедное, у кого что было: краюху хлеба, рыбу, соленые огурцы, квашеную капусту, хлеб, мясо, а кто побогаче – забивали какую овцу али порося. Общая была беда! И избывали ее сообща, всем миром.
Много дней спустя и галичане, угнанные татарами, прибрели в свои Палестины, те, кто остался жив, не умер дорогою.
Андрей послал Юрию грамотку, сообщая об удаче двоих Федоров – Пестрого и Добрынского – почти как о своей собственной. Юрий понял, усмехнулся, прочтя послание брата. Смолчал. Могли и сами сообразить! Про себя и верно, не обманываясь, постиг, что в неудаче погони виноват был прежде всего Всеволожский. А Федора Пестрого Юрий знал и сейчас, принимая и размещая возвращенный полон (людей надо было прежде подкормить, дать им отдышаться и потом уж рассыпать по дальним починкам), вспоминал серо-голубые горячие глаза Феди Пестрого, его соколиную стать, русые непокорные кудри с рыжим отливом – таким при жизни честь, а по смерти память! И опять мрачнел, представляя, что будет, ежели Федю Пестрого пошлют воевать против него, Юрия? – И ведь пойдет! Или нет? – Так и не смог решить.
Глава 13
Обыватель нашего времени верит слухам. Люди той поры о которой мы пишем, верили знамениям. Летописец пятнадцатого столетия, с полной верой в вещее значение необычайных явлений, рядом с рассказом о политических событиях сообщает, что в Смоленске в лето 1430-е явился волк-человекоядец, «гол, без шерсти и многи люди ял», а в Троках, родовом гнезде Витовта, «озеро Жидевское три дня стоило кроваво», хотя события, происходившие в Троках, никак поначалу не имели в себе чего-то зловещего или грозного. Витовт собирал многочисленный съезд князей и панов литовских и польских, на котором – он надеялся – его провозгласят королем. Собственно, в Риме, хлопотами императора Сигизмунда, его уже заочно возвели в королевский сан и корону ему везли (которая доехала, впрочем, многожды задержанная в пути мором, только до Кракова). Празднества намечались огромные. Приглашены были многие сановные гости, в том числе польский король, двоюродник Витовта – Ягайло; великий князь Тверской Борис Александрович, с которым еще в августе 1427 года Витовт заключил договор о дружбе; прусский и немецкий магистр (с орденом Витовт, после Грюнвальда, поддерживал дружеские отношения, боясь чрезмерного усиления Польши); мазовшанский великий князь и «прочие мнози». И хотя за год до того на Луцком съезде данное Витовту согласие на его коронацию Ягайло и взял под давлением польских панов назад, нынче Витовт надеялся уломать или переупрямить своего неверного родича и стать, наконец, литовским королем.
Витовту шел восьмидесятый год. Они оба – и он и Ягайло – были долгожителями. И оба очень долго оставались без сыновей. Два сына Витовта от русской жены – смолянки княгини Анны, дочери Святослава Иваныча Смоленского, любимой народом, – были убиты немцами в заключении. Ягайло, трижды женившись, также до глубокой старости, до 1420 года, не произвел на свет наследника И только четвертая по счету жена его, полурусская Ульяна Ольшанская (Голынанская) родила почти семидесятилетнему Ягайле двоих сыновей, продолживших династию Ягеллонов в Польше. А Витовт так (даже женившись в третий раз) и не поимел сына. На что он надеялся? На что он вообще надеялся в этой постоянной, год за годом, десятилетие за десятилетием игре в кошки-мышки со своим двоюродным братом?
Когда-то Ягайло дважды пытался убить Витовта. Это было давно, очень давно! В старости многое уходит, перестает помниться. Но того, конечно, как ему пленному удалось бежать накануне казни из Виленского замка в платье своей любовницы, заменившей князя в заключении и погибшей страшной смертью, как был тогда же убит его отец, старый Кейстут, герой Литвы – этого Витовт, конечно, забыть не мог. И вряд ли забыл, как Ягайло, ставши польским королем, пытался его арестовать в Кракове, и только неожиданная война со смоленским князем освободила Витовта из этого, второго, заключения. А все подлости, обманы, хитрые увертки в договорах, даже Грюнвальдская битва, которую Ягайло едва не проиграл, позволивши рыцарям истреблять литовско-русскую рать Витовта! Ягайло был подл, ленив и умел всем нравиться – во всяком случае его мало кто воспринимал всерьез. И ему отчаянно везло, везло всю жизнь, до самого конца, до нежданного рождения сыновей в четвертом браке. Витовт же всего достигал трудом и талантом, ему очень часто как раз не везло. Не везло, когда пришлось семью оставить в заклад орденским немцам (тогда-то и были убиты его двое мальчиков-сыновей), не везло с татарами: страшный разгром на Ворскле не позволил ему захватить одним махом Русь. Не везло ему и в главном: дикарски влюбленный в замки, в рыцарский обиход католического Запада, всю жизнь мечтавший стать королем – именно королем! Витовт, хотя он никогда и не преследовал православия в русских землях, не уничтожил и не закрыл ни одной церкви и даже с русским митрополитом Фотием сошелся, в конце концов Витовт не понял главного и, отказавшись принять православие как государгосударственную религию в своих обширных владениях (населенных русичами!), подписал смертный приговор и нынешнему своему государству и будущему Литвы. Хотя и отвоевал вновь отданную было немцам Жемайтию, хотя и отдал любимую дочь Софью за русского великого князя Василия Дмитрича, хотя и захватил Смоленск, и как никогда казалось, что – как никогда! – был близок к овладению Новгоодом, Псковом и Московскою Русью… Казалось! Только казалось! Хотя, ежели попросту перечислить события, шел он от успеха к успеху, и недалек был час его полного торжества на великой Русской равнине, где сумасшедшие ветры сносят подчас кровли с домов, где летом – сушь, зимой – снега, осенью – непролазная грязь, весною – разливы рек, так что едва видны бывают противоположные берега… И в Орде сажал (казалось!) своих ханов Витовт, и пережил, ежели не переборол, самого Едигея, тридцать лет назад разбившего его войско на Ворскле…
Почему он так до конца не порвал со своим лукавым братцем? Мечтал стать польским королем? Почему рвался получить королевскую корону от чехов, рискуя на всю жизнь поссориться с императором Священной Римской (Германской) империи Сигизмундом?
А ежели бы удалось? Ну ежели бы удалось?! И стал бы Витовт наконец королем? Позволили бы ему поляки стать королем на деле, чего так и не позволили Ягайле? Позволил бы ему Римский католический престол возглавить великое государство, состоящее из славян, всегда и вечно чужих и чуждых Западу? И не были ли его многолетние усилия, направленные на Запад, той вечной ошибкой, которую и в последующие века делали правители великого восточноевропейского (а затем и евразийского) государства, когда стремились «войти в Европейское Сообщество»? Не позволили стать Витовту чешским королем, не позволили бы и стать королем польским, и попытки позднейшей России подделить Польшу кончились ничем, и за Священный Союз Александра Благоявленного было заплачено Крымской войной, и за попытку разделить Германию – войной «холодной», в которой мы оказались позорно разбиты. Впрочем, попытки Запада завоевать Россию кончались также неудачами. До времени? Грядущее покажет. Но даже если и погибнет русский народ, никак не Западу достанутся эти бескрайние просторы, эти великие реки, леса и степи – а скорее китайцам или – вернее – мусульманам. И будет новая Золотая Орда? Грядущее не можно предсказать, ибо еще не совершены поступки, которые его означат, сделают возможным то или иное решение. Река истории течет из прошлого в неведомое, и наши усилия…
Впрочем, вернемся лучше к усилиям Витовта, по крайней мере уже известном нам по летописным сводам!
Разработанная Витовтом за долгие годы его правления система заключалась в том, что он рядом последовательных ударов изматывал противника, окружая его одновременно сетью договоров с враждебными ему соседями, и затем, вконец обессилев, захватывал. Так в его руки перешло множество русских областей, так он воевал и с немцами, так готовился подчинить себе и Владимирскую Русь. Во всяком случае, еще до похода на Псков Витовт озаботил себя новой встречей с дочерью и митрополитом Фотием (в письме к Литовскому магистру он сообщал, что Софья со своим сыном и «с землями и людьми отдалась под нашу защиту»). Сверх того был заключен официальный договор с Москвой, с обязательством москвичам не вступаться в конфликты Литвы с Новгородом и Псковом. В начале августа 1427 года был заключен договор с Рязанью, по которому великий князь Рязанский и пронский князь давались в службу Витовту. Тогда же был заключен и договор с тверским великим князем Борисом Александровичем, обязавшимся помогать Витовту против новгородцев.
Поход 1426 года под Псков был сорван мужеством псковичей (летопись сообщает, что под Котелно 400 псковичей разбили семитысячную рать литовцев и татар. Мужественно сражались жители и всех прочих порубежных городов).
Поход 1427 года под Новгород готовился с особой тщательностью, но и тут полного успеха не было, хотя Витовт сумел сделать так, что Новгород остался один, без союзников. Под Вышгородом рати простояли без успеха. Тархов оборонялся яростно (тут-то и взорвалась гигантская пушка «Галка», возможно, не без помощи порховчан). Впрочем, «отступное» с Носа-Города ( и немалое!) Витовт таки получил. Литовские клещи вокруг Руси Владимирской неумолимо продолжали сжиматься. Казалось, еще два-три похода, еще три-четыре мелких княжества стоит забрать – и Русь, как переспелый плод, сама упадет в руки. А там – там началась бы католическая реакция, как в западных областях Киевщины, вовлеченных в унию с Римом, и не было бы ничего того, чем гордится современная Россия: ни победоносных войн с турками, поляками и шведами, ни освоения Сибири, ни блестящего петербургского периода, ни Пушкина, ни Толстого… Была бы подчиненная польским панам захолустная окраина Западной Европы, разоряемая постоянными нашествиями степняков, далеко отступившая от южных границ, захваченных турками, потерявшая и славу, и даже историческую память свою. Или если победил бы Юрий Звенигородский и начал бы, опираясь на Галич, на Вологду, на Устюг и Вятку, вновь собирать страну? Энергия действования, которой хватило России, чтобы докатиться до Тихого океана, спасла бы Русь и в этом случае… Или не спасла? Ну а ежели бы Витовт принял православие и, что важнее всего, сделал его официальной государственной религией страны? Тогда – не знаем! Но сего не произошло и, пожалуй, не могло бы произойти, судя по всем устремлениям этого знаменитого и по-своему великого князя, не угадавшего (как и многие до него!) грядущей исторической судьбы…
В семье Софьи Витовтовны царил настоящий культ ее грозного отца. Любовь к деду сумела она внушить всем своим детям. Когда-то, укачивая своего малыша Василия (и безумно боясь для него участи Ивана, сгинувшего от моровой беды!), шептала она малышу, что его дедушка станет со временем королем Руссии и Польши, самым сильным в мире, сильнее германского императора, сильнее всех! И что ему, маленькому Васильку, предстоит, когда вырастет, стать наследником дедушки.
– И тогда я смогу делать все-все, что захочу? – спрашивал уже подросший малыш.
– Да, серденько мое! – отвечала Софья с мокрыми от любви глазами. – Да! Ты станешь сильным, и уже никто не будет страшен тебе! – А сама думала о Юрии, о ненавистном девере, которого безумно боялась, с надеждою повторяя про себя: «Тогда Юрий не станет страшен тебе, сын!»
Василий смутно запомнил сильные руки Витовта, когда мать привозила его ребенком к деду «на погляд», но лучше всего запомнил он последнюю встречу с дедом три года назад, когда Софья примчалась к отцу вместе с Фотием искать защиты от Юрия.
Витовт успокоил дочь как мог (у него были связаны руки делами на Западе), твердо обещав ей, однако, свою помочь.
Успокоенную водил по замку. Софья старалась не замечать, что когда-то живой и быстрый отец стал медлить, взбираясь по каменной лестнице, что обвисшее, обрюзгшее лицо его покрылось сетью морщин, что сам он стал как-то сохнуть, «уменьшаться» после своих семидесяти лет. Витовт негодовал на Ягайлу, сумевшего родить от последней жены двух сыновей. Вдруг останавливаясь в каменных переходах и тяжко дыша, начинал с ненавистью и как-то по-котиному шипя говорить об удачливом двоюроднике. Софья молчала. Тихо промокала глаза платком, когда на высоте крепостной стены, над озером, Витовт торжественно умолк, глядя вдаль и прижимая к себе счастливо приникшего к нему Василия. О вере не говорили на этот раз, берегли друг друга. Софья с годами стала яростной поборницей гаснущего византийского православия. А Василий, прижимаясь к деду, к великому деду своему, был совершенно счастлив. Гордо проходил, держась за дедову сухую ладонь, мимо литовских и немецких придворных, мимо татарской охраны, замершей у дверей главной пиршественной и тронной залы замка с пучками ребристых тяг на сводах, с окнами на озеро – высокой залы, вознесенной выше зубчатой преграды стен.
– Вот… создал! – говорил Витовт. – Каждый людин, едущий порожняком, привозил с собою камень, иначе не пускали в Троки. На уровень огненного боя, сам видел, все выложено гранитными валунами, пушками не разбить! Вот, дочь!
Он широким жестом руки обвел пространство. Отсюда, с башни, виделись и предместья, на соседнем острову укрепленные, и ряды крытых черепичных крыш в Троках, и иные крепости в отдалении. А Софья вспоминала далекий, уже как бы и не взаправдашний Краков, шумные пиры, давно умершую Ядвигу в парче и короне, усыпанной самоцветами.
И она не видела (позабыла!) свой жестко обострившийся лик и ряды морщин на щеках, которые уже не могла разогнать никакая улыбка. И Витовт сам, не видя себя (не часто гляделся князь в полированное серебряное зеркало), все боялся сказать ей, что она уже не девочка, не та Соня, которую знал он и любил и прочил за русского великого князя – куда ушло все! И приманчивая женская стать, и зазывный взор, сулящий счастливому избраннику плотские радости, и звонкий смех, и быстрота. «Что сделали годы?» – думал он, глядя на Софью, и отворачивался, и молчал. И она молчала, боясь сказать, как он обрюзг и усох.
Софья озирала палаты, залы, лестничные перепады замка и думала о том, как обманывает действительность наши мечты, и хотела, чтобы исчез этот наконец-то достроенный замок, а отец вернул свою молодость, свой задор, свою соколиную стать, чтобы опять волновал сердца и кружил головы красавиц, легко взлетал на коня, мчался впереди своих дружин, чтобы все было, как прежде, чтоб исчез этот кислый дух старости, исходящий от отца.
«Боже мой! Неужели и я такая теперь!» (Знала, что такая, часто смотрясь в зеркало, не обманывалась нимало, и все же казалось: при встречах – редких встречах с любимым отцом – хоть на миг, на час малый, помолодеть, вернуть то, что было тогда, в пору надежд и чаяний, когда все еще было впереди, в сумасшедшем круговороте событий, и не воплотилось в эти немые башни, в камень стен, в эти тесные двери, полные ратников и челяди.)
Она долго плакала тогда, ночью, лежа без сна, рядом со сладко спящим Васильком, что изредка дергался во сне и даже раз произнес вслух: «Дедо!»
Все это было тогда, три – нет, уже четыре года назад. А теперь сын-отрок уже становится мужчиной, лик оделся темным пухом, предвестием бороды, и на женок поглядывать стал. Софья уже не раз подумывала приставить к сыну молодую покладистую служанку. И к отцу она ехала с большей уверенностью в себе. Не изменили братья мужа. Юрий, слышно, в ссоре с детьми – Василием Косым и Шемякой. Татарский набег отбит, и не сегодня-завтра отец исполнит свою давнюю мечту – станет наконец королем!
Ехали в Литву мимо уже убранных пустующих полей, где там и сям были расстелены льны, осужденные мокнуть под дождями осени, мимо уже пожелтевших и побуревших стогов сена и хлебных скирд. И сердце полнилось радостью ожидания встречи.
– Помнишь дедушку? – то и дело без нужды вопрошала она сына.
Василий кивал, к своим неполным четырнадцати годам он начинал уже многое понимать в сложностях политической игры государей, и уже понимал, что не так-то просто станет ему наследовать Витовту, ежели дедушка умрет, а Ягайло останется жив – или ежели польские и литовские паны не захотят его? И как быть с верой? Отказываться от православия Василий, воспитанный Фотием, не хотел. Но все гасило радостно-завистливое нетерпение – узреть великий съезд! Узреть самого Ягайлу, узреть прочую знать, созванную дедом на торжества!
Колеса, выкрашенные красною краской, с оковкою серебром вместо железа ныряли в колеи и рытвины неровного пути. Возок кренился то на один бок, то на другой. Василию хотелось выбраться из этого изукрашенного ящика, сесть верхом на коня и скакать на вольном осеннем ветру впереди дружины, ощущая всею грудью запах осени, запах вянущих трав, земли и бора, следя пролет птичьих стай в мглистых серо-голубых небесах. В конце концов не выдержал, попросился у матери. А Софья, сама себя молча сравнив с клушею (сына считала соколом!), осталась одна, со служанками, и, заваливаясь то вправо, то влево, обложенная полосатыми ордынскими подушками, продолжала думать о новой встрече с отцом, который тогда, наверно, наденет свою красную, отделанную горностаем мантию, рудо-желтый, усыпанный драгоценностями зипун и алые, расшитые жемчугом сапоги и будет восседать на троне и станет в самом деле наконец королем.
Фотий ехал в другом возке и размышлял о том же, вернее не о самой коронации, а о том, оставят ли ему настырные францисканцы право власти в западных епархиях, подчиненных Витовту? Затем и дружил с Витовтом, затем и улещал великого литвина! Сохранить православие в западных епархиях было много трудней, чем тут, в Залесской Руси, где ничто не грозило освященному веками византийскому уставу! Но он должен был спасти Русь от латинов! Любыми путями и средствами! Лишь бы Витовт не заплатил за корону слишком дорогой ценой! Достаточно и того, что Ягайла, чтобы получить польский трон и руку Ядвиги, по сути, пожертвовал Литвой! Православной Литвой! – уточнил Фотий, поправив сам себя. Он мужественно переносил, стараясь не замечать, толчки и тряску ухабистой дороги и лишь шептал молитвы, коротая время в долгом пути.
На ночлег часто останавливались в поле, разоставляя шатры. В монастырях останавливались, строго расспросив: не болеет ли кто – или не болел ли «черной»? Безжалостная, не дающая надежды на излечение хворь была страшна всем.
Давно остались позади Русские земли, подчиненные Москве, миновали земли, захваченные Литвой, миновали Смоленск. Близились Троки.
Глава 14
Праздничный шум большого лагеря слышен был уже издали, когда подъезжали к Трокам. Уже на подъезде дорога загустела повозками крестьян и дворовой челяди. Везли красные ободранные туши зубров и вепрей, везли бочки пива, связки сушеной рыбы, кади с различной овощью, бочки соленых сельдей, сигов. Скоро, за очередным поворотом, показался стан, ряды палаток с гербами, со штандартами над ними, рядом с которыми, наводя порядок, разъезжали закованные в сталь рыцари. Ржание коней, шум толпы, многоязычная речь, яркие одежды татарской конной сторожи, бунчуки и знамена, кольчуги и брони, атлас, бархат и шелк парадных одежд – не поймешь: то ли войско собралось, готовое выступить в поход, то ли и верно гигантское празднество затеяно здесь, в Троках, и русское, зело не скудное посольство как-то враз умалилось, потонуло в этом роящемся множестве, в реве верблюдов, доставленных нарочито из далеких степей, в звуках труб и цимбалов, в горловом долгом крике-пении крымских караимов[14], поселенных Витовтом под Троками, которые сейчас, принаряженные, разъезжали верхами, соперничая блеском одежд с немецкими рыцарями. У самого главного моста к замку пришлось буквально пробиваться сквозь разноликую толпу, и русская конная сторожа уже заспорила с гордыми польскими панами, заступившими было им дорогу к замку. Но вот кто-то проскакал оттуда-сюда, но вот явились ощетиненные копьями Витовтовы ратники в позолоченных шлемах – личная гвардия хозяина Трок, и путь был расчищен. Юный русский князь Василий, весь красный от недавнего гнева, гордо задирая подбородок, первым проехал по гулкому под копытами коней настилу моста.
Витовт встретил дочь на ступенях замка уже во внутреннем дворе. Обнял ее, обнял Василия, примолвив: – Подрос!
По-русски Витовт говорил почти без акцента (как, впрочем, и по-немецки, и по-польски). Одцако долго не задерживал ни Софью, ни внука – махнул рукой, указуя: «Проводят!» И уже подходил к Фотию, принимая благословение русского митрополита под ревнивыми взглядами двух польских ксендзов-францисканцев, неведомо как оказавшихся рядом с князем. Замок был набит – мало сказать – набит, – переполнен народом. Приехавшие еще до Софьи великий тверской князь Борис, новгородские посадники и рязанские посланцы своего князя были размещены за городом. Впрочем, и мейстер[15] прусский тоже находился вне замка, как и мазовспанский князь. Замковые помещения были отданы помимо литовских бояр польским панам, прибывшим с Ягайлой (потому-то русское посольство с Софьей и пытались ляхи не пропустить в замок!).
Роскошь одежд, гонор и спесь, лезущие из каждого слова, жеста, даже поворота головы польских шляхтичей лезли в глаза, и Софья, слегка обиженная краткостью встречи, поспешила уединиться в представленных ей покоях с видом на озеро
– Поляки с немцами чуть не передрались давеча! – вымолвил с торжеством. – Ливонцы забыть не могут давешний разгром! – И, не давая матери раскрыть рта, сообщил: – Дедушка вечером зайдет к нам, просил подождать с трапезой!
Видимо, это и было главное, что должен был сообщить сын. И Софья вся подобралась, понимая, что предстоит важный неприлюдный разговор о русских делах, ежели отец сам хочет зайти. Она с беспокойством глянула на служанок, своих и местных литвинок, приставленных к ней.
– А сейчас нас всех созывают на пир! – докончил Василий торжественно. – В главную палату, туда, где трон! – пояснил он, сверкая глазами, в упоении от многолюдства, роскоши и дедовых щедрот.
Отправились. Зала, когда-то казавшаяся очень большой, нынче как бы уменьшилась – такое количество разряженной знати переполняло ее сейчас. Софья впервые узрела так близко от себя польского короля Ягайлу – вислые тонкие усы, бегающие черные глаза, легкая, то пропадающая, то вспыхивающая улыбка. Он казался моложе Витовта и одет был очень просто – по сравнению с хозяином Трок в алом и золотом – как и ожидала Софья – своем наряде. Они сидели бок о бок, два брата, скрепленных ненавистью и странною любовью, в странном окружении русских и литовских князей, греческого митрополита Фотия, католических патеров, ливонского магистра и разнаряженных польских панов. Тут была собрана вся знать, те, кто попроще, угощались в молодечной и поварне, а то и прямо на дворе, за расставленными столами. Здесь, в зале, столы ломились от яств и питий русских и иноземных. Внесли устрашающих размеров осетра, внесли серебряные котлы с ухой, мясной и рыбной. Золото, серебро и хрусталь дорогих кубков и чаш начали наполняться вином. А Софья вспоминала далекий, потонувший в прежних годах пир в Краковскском замке, который сейчас, по миновению лет, казался ей и тоньше, и значительней того, что устраивал сейчас её отец. Впрочем, вошли музыканты. В перерывах меж сменою блюд привели медведя на серебряной цепи, который показывал различные фокусы – стоял на голове, подкорчив косматые задние лапы, и даже брал в лапы канклес[16], царапая когтями струны. Были и литовские жонглеры, и все казалось, однако, Софье, что здешние торжества грубее, проще, хоть, может быть, и пышнее. Отец явно хотел поразить воображение гостей изобилием, навалами печеного и жареного мяса, разнообразием вин и медов. Ляхи, напившись, пробовали петь. Магистр поглядывал на польскую знать чуть надменно, а те на него – заносчиво; какой-то ордынский бек, затесненный толпой, взглядывал воровато, явно никому не доверяя. А отец в своем распашном красном облачении был бел ликом и хмур рядом с улыбающимся барственно и вальяжно раскинувшимся в кресле Ягайлой. И Софья чуяла, догадывала, что Ягайла вновь таит какую-то пакость, припасенную для двоюродника (много позже выяснилось, что пока он тут изъяснялся во всяческой дружбе, корону, везомую из Рима, по его прямому приказу задержали в Кракове, тем самым сорвав ожидаемую коронацию Витовта). Знала! Догадывалась! И ничего не могла содеять!
…Впрочем, когда усталый Витовт сидел, сгорбившись за столом в тесных хоромах дочери, Софья пыталась начать разговор с ним об Ягайле, осторожно предупредить. Но Витовт только махнул рукою: – Что я могу содеять теперь? Полонить брата и тем вызвать войну с поляками и орденом? Да и королевского звания мне тогда уже не видать никогда!
– Он же захватывал тебя, – начала было Софья.
– Другие времена! – возразил Витовт. – Ладно, не надобно об этом. Чаю, там, в Вильне, куда мы все переезжаем на днях, польская знать не станет возражать против моей коронации. – Верил ли Витовт в успех, когда говорил это? По-видимому, все-таки верил, иначе не собирал бы этого съезда, где были буквально все – и подвластные ему, и союзные с ним володетели. Надеялся. Да и ждать больше не мог. А что корону ему везут, об этом сообщил Сигизмундов посол на днях приехавший в Троки.
– Поговорим лучше о русских делах!
Выслушал, покивал головою, подытожил:
– Значит, надобно заранее уговорить хана дать шапку Мономаха Василию! Это я, пожалуй, смогу! – Опять не улыбнулся, мрачно сказал. И Софья, волнуясь за сына, неразобрала, не поняла, что отец сдерживает усталость и боль, что он нет-нет да прикладывает руку к левой стороне груди и словно бы сжимает что-то. А ежели бы поняла – ужаснулась: ведь нынешние торжества – только начало, будет еще продолжение там, в Вильне! Но Витовт так долго жил и так твердо правил своей огромной волостью, что многие почти всерьез считали его бессмертным, во всяком случае, не думали о возможной смерти своего повелителя.
– Мне надобно подчинить своей власти Новгород и Плесков! – высказал он. – Рязань и Тверь, почитай, уже в моей власти! Поляки – вот главная печаль моя, – устало домолвил он.
– Ягайло? – догадалась Софья. Витовт кивнул, промолчав.
Юный Василий, доселе молчавший, тут осмелился подать голос: – А ты, дедушка, не можешь его захватить или как-то задержать, чтобы он…
Витовт улыбнулся вымученно, протянув руку, взъерошил волосы внука.
– Ты многого еще не понимаешь! – молвил. – Не все можно творить, что бы нам хотелось!
– Но во время бракосочетания Ядвиги Ягайло ведь задержал тебя в Кракове, и ежели бы не война со смоленским князем…
Поделиться книгой: