Арсик

– Мыссс-лей!

Потом он уставился в окуляры и стал трещать переключателем. Он рассматривал свои картинки часа два. Когда он оторвался от них, его лицо выглядело усталым, печальным и больным. Было видно, что Арсик плакал, но слезы успели высохнуть.

– Надо что-то делать, – пробормотал он.

Шурочка подбежала к нему и, обняв, стала гладить по голове. Арсик сидел, опустив руки. Старик не выдержал этой картины, выскочил из-за стола и выбежал из лаборатории. Я тоже почувствовал настоятельное желание удалиться.

– Арсик, миленький, хороший мой… – шептала Шурочка. – Не надо, не смотри больше, тебе нельзя. Давай я буду смотреть дальше. Хорошо? Да?

Прикрикнуть, наорать, взорваться – вот что мне нужно было сделать. Только это могло помочь. Но я сидел как пришитый к стулу. Я смотрел на них, а в душе у меня все переворачивалось. Голова кружилась, а мысли прыгали в ней, как шарики в барабане «Спортлото». Неизвестно, какой шарик выкатится.

Арсик примотал руку Шурочки к установке и усадил ее перед окулярами. Сам он вышел курить в коридор, невесело усмехнувшись мне.

В этот момент позвонили из месткома.

– Зайдите ко мне, – сказал наш председатель.

Я поплелся, предчувствуя нежелательные и нехорошие разговоры. Перед председателем лежало заявление, написанное рукою Игнатия Семеновича. Самого старика в месткоме уже не было.

– Что там у вас происходит? – спросил председатель и прочитал: – «Низкий моральный облик и вызывающее поведение товарища Томашевича А.Н. отрицательно сказываются на молодых сотрудницах. Вместо работы по теме Томашевич А.Н. занимается сомнительными психологическими опытами, граничащими со спиритизмом и черной магией…»

– Ни черта он не смыслит в спиритизме, – сказал я. Я имел в виду Игнатия Семеновича.

Председатель подумал, что это я об Арсике.

– Значит таких фактов не было? – спросил он.

– Черной магии не было, – твердо сказал я.

– А что было? Аморальное поведение было?

– Что такое аморальное поведение? – тихо спросил я.

– Ну, знаете! – воскликнул председатель. – Да они у вас целуются в рабочее время в рабочих помещениях!… Какой гадостью он их пичкает?

– Кто? Кого? – спросил я, чтобы оттянуть время.

– Да этот Арсик ваш знаменитый!

Я вяло возразил. Сказал, что Арсик проводит уникальный эксперимент и ему требуются ассистенты. Мои оправдания разозлили меня, потому что я до сих пор не знал сути экспериментов Арсика.

– Идите и разберитесь, – сказал председатель. – Чтобы таких сигналов больше не было.

Я вернулся как раз вовремя. В тот момент, когда нужно было кричать «брек», как судье на ринге. Шурочка и Игнатий Семенович стояли друг перед другом в сильнейшем возбуждении и выкрикивали слова, не слушая возражений.

– Ваша мораль! Шито-крыто! Гадости только делать исподтишка умеете! – кричала Шурочка.

– Не позволю! Я сорок лет!… Поживите с мое – увидим! – кричал Игнатий Семенович.

Арсик стоял у окна, обхватив голову руками, и медленно раскачивался. Он постанывал, как от зубной боли. На лице у него была гримаса страдания.

– Стоп! – крикнул я.

Старик и Шурочка замолкли, дрожа от негодования. Арсик шагнул ко мне и принялся говорить чуть ли не с мольбой, как будто убеждая в том, о чем я понятия не имел.

– Нет, нельзя так, нельзя! Он же не виноват, что вырос таким. Жил таким и состарился. Я не имею права перечеркивать всю его жизнь, правда, Геша? Каждый человек должен иметь уверенность, что живет достойно. Но он должен и сомневаться в этом, испытывать себя… Тогда у него совесть обостряется. Она как бритва – ее с обеих сторон нужно точить. Решишь про себя: правильно я живу, молодец я, лучше всех все понимаю – и затупишь. Махнешь на себя рукой, позволишь себе – пропади, мол, все пропадом, один раз живем – и сломаешь… Верно я говорю?

– Постой, – сказал я. – Сядь. Все сядьте. Поговорим.

Все сели. Я сделал паузу, чтобы коллеги отдышались, и начал говорить.

– Давайте разберемся, – сказал я. – Чем мы здесь занимаемся?… Мы хотим заниматься наукой. Наукой, а не коммунальными разговорами, спасением души, любовными интригами, моральными и аморальными поступками, совестью, честью, долгом и всеобщей нравственностью. Это вне компетенции науки.

– Геша, ты заблуждаешься, – сказал Арсик.

– Не перебивай. Скажешь потом… Я не вижу причин упрекать друг друга. Каждый делает свое дело так, как может. Игнатий Семенович по-своему, Арсик по-другому… Важен результат.

Игнатий Семенович поднялся, подошел ко мне и протянул папку с тесемками. На папке было написано: «И.С. Арнаутов, А.Н. Томашевич. Оптическое запоминающее устройство. Принцип действия и расчет элементов».

– Именно результат, – сказал Игнатий Семенович.

Я взял авторучку и поставил на обложке корректорский знак перемены мест. Такую загогулину, которая сверху охватывала фамилию Игнатия Семеновича, а снизу – фамилию Арсика. Видимо, нашему старику этот знак был хорошо знаком, потому что он возмущенно вскинул брови и посмотрел на меня с негодованием.

– В интересах справедливости, – пояснил я.

– Вы тут все сговорились меня травить! – взвизгнул Игнатий Семенович и начал картинно хвататься за грудь и нашаривать валидол в кармане.

– Игнатий Семенович, сядьте, – спокойно сказал я. – Продолжаем разговор о моральном климате в лаборатории. Слово Арсику. Мне бы хотелось знать, почему у нас все пошло кувырком? Мне просто интересно.

– Завидую я тебе и твоему юмору, – сказал Арсик. – Грустно мне, Геша. Ничего я говорить не буду.

– Хорошо. Давайте работать дальше, – сказал я.

– В таких условиях я работать отказываюсь, – заявил Игнатий Семенович.

И тут Арсик подошел к старику, упал перед ним на колени и ткнулся лбом в его руку. Ей-богу, от так все и проделал. В любой другой момент я бы расхохотался.

– Простите меня, Игнатий Семенович. Простите, – сказал Арсик.

Игнатий Семенович вскочил со стула, снова сел, попытался отдернуть руку и вдруг беспомощно, по-стариковски задрожал всем телом и отвернулся. Нижняя губа у него дергалась.

– Хорошо, хорошо… – с трудом проговорил он.

Остаток дня прошел в полной тишине. Мы боялись смотреть друг другу в глаза. Не знаю почему. В пять пятнадцать старик не ушел домой. Это случилось впервые. Он сидел за столом и делал всегдашние выписки. Вскоре ушли Арсик с Шурочкой. Они покинули лабораторию, как палату тяжелобольного. Старик продолжал сидеть. Тогда я взял свой портфель, попрощался и тоже ушел.

Я вышел на улицу и пошел пешком по направлению к дому. Домой не тянуло. Я свернул в скверик и сел на скамейку. Захотелось курить. Я бросил курить несколько лет назад с намерением продлить себе жизнь. Я сделал это сознательно. Сейчас мне захотелось курить неосознанно. Борясь со стыдом, я попросил сигаретку у прохожего и закурил.

Что-то сломалось или начало ломаться в стройной системе вещей.

Докурив до конца сигарету, я почувствовал, что мне необходимо взглянуть в окуляры Арсиковой установки. «И правда, это похоже на наркоманию!» – с досадой подумал я, но пошел обратно в институт. Вахтерша удивленно посмотрела на меня, я пробормотал что-то насчет забытой статьи и поднялся в лабораторию.

Черные шторы, которыми мы пользуемся иногда при оптических опытах, были опущены. В лаборатории было темно. Только от установки Арсика исходило сияние. Светился толстый канат световодов, и сквозь фильтры пробивались разноцветные огни. Гамма цветов была от розоватого до багрового. В этом тревожном зареве я различил фигуру Игнатия Семеновича, прильнувшего к окулярам установки. Старик сидел не шевелясь.

Я сел рядом. Игнатий Семенович не заметил моего появления. Мне показалось, что его не отвлек бы даже пушечный выстрел. Я подождал десять минут, потом еще пятнадцать. Мне было никак не решиться оторвать старика от его занятия. Странное было что-то в моем молчаливом ожидании при свете багровых огней. Точно в фотолаборатории, когда ждешь проявления снимка, и вот он начинает проступать бледными серыми контурами на листке фотобумаги в ванночке.

– Ну, нет! – прошептал вдруг Игнатий Семенович и отдернул левую руку от установки.

Ленточка фольги, блеснув, слетела с его запястья. Старик откинулся на спинку стула, закрыв глаза и тяжело дыша.

– Игнатий Семенович… – осторожно позвал я.

Старик открыл глаза и повернул голову ко мне.

– А… Это вы… – проговорил он, а затем протянул руку к шнуру питания и выдернул его из розетки.

Мы остались в абсолютной темноте. Некоторое время мы сидели молча.

– Спасибо, что вы пришли… Очень тяжело, очень! – донесся из темноты глухой голос старика. – Проводите меня домой, Гена, милый… Сам я, боюсь, не дойду.

Мы поднялись со стульев и на ощупь нашли друг друга. Я взял старика под локоть. Рука послушно согнулась. Я чувствовал, что Игнатия Семеновича покачивает. Он был легкий и податливый, как бумажный человечек.

На улице был вечер. Мы пошли через парк пешком. От ходьбы Игнатий Семенович немного окреп, а потом и заговорил. Он стал рассказывать мне свою жизнь.

Когда-то в молодости он очень испугался жизни, спрятался в себя и замер. Тогда он и стал стариком. Он боялся рискнуть даже в мыслях, а потом это превратилось в привычку, и он решил, что так жить – правильно и единственно возможно. Он воевал и имел награды. Воевал он, как он выразился, «исправно», то есть делал то, что прикажут, и не делал того, чего нельзя.

– Вы знаете, Гена, в каком-то смысле мне было легко в армии, – сказал он. – Детерминированнее.

После войны он стал физиком. С ним вместе учились несколько нынешних академиков. Они его удивляли в студенческие годы – они многое делали неправильно. Игнатий Семенович решил про себя, что таланта у него нет, а значит, нужно брать другим – неукоснительностью, прилежанием и терпением.

Так он выбрал жизненную стратегию.

– Я стал инструктивным, – сказал Игнатий Семенович. – Вы понимаете, что это такое? Сначала это было моей защитой, но после стало оружием. Я сегодня это понял… Но самое страшное не в этом. Я сегодня понял, что талант – это вера в себя, вера себе и сомнение относительно себя же. В равных долях! – воскликнул Игнатий Семенович. – Именно в равных долях! Вот в чем секрет… Я прошел мимо таланта.

У него было много сомнений и мало веры. Вера постепенно исчезла совсем. Но удивительно – вместе с нею исчезло и сомнение! Теперь уже Игнатий Семенович не верил и не сомневался. Он не сомневался в правильности своей жизненной стратегии.

Я вдруг вспомнил слова Арсика насчет бритвы, которую затачивают с двух сторон.

– Но много веры в себя и мало сомнений – тоже плохо, – сказал Игнатий Семенович, искоса взглянув на меня.

Я тоже посмотрел на себя со стороны и задумался. Что хотел сказать старик?

Может быть, талант – это совесть?

– Я увидел себя сейчас, – продолжал Игнатий Семенович. – Я давно не смотрел на себя, не разрешал себе этого. Так, окидывал поверхностным взглядом – вроде все в порядке, застегнут… И вдруг заглянул вглубь. А там – ничего, Гена, понимаете?… И не поправить.

Мы попрощались возле его дома. Старик неожиданно улыбнулся и сказал:

– И все-таки мне стало лучше. Арсик это хорошо придумал.

Я шел домой, размышляя. Одновременно я радовался, что завтра суббота, а послезавтра воскресенье. До понедельника можно войти в норму. «Норма, норма…» – повторял я про себя, пока это слово не превратилось в кличку собаки, потерявши свой смысл.

Что такое норма? Норма здесь, норма там, норма, норма… Тьфу ты, черт! Норма, ату!

Я зациклился, как говорят программисты. С большим трудом перед сном я отодрал от себя это слово и снова погрузился в желто-зеленые поля с бабочками. С крыльев слетала синяя пыльца. Она оседала на моем лице, кожа становилась бархатистой.

Я провел ладонью по лицу и проснулся. Жена готовила завтрак. Дочка уже тыкала пальчиками в клавиши пианино. Я вышел на кухню. Там за столом сидел Арсик и ел яичницу. Жена подкладывала ему ветчину.

– Я жавжакаю, – объяснил Арсик, борясь с непрожеванной ветчиной.

– Молодец, – сказал я. – Даже дома не удается от тебя отдохнуть.

– У Арсика важные вопросы, – сказала жена. – Он женится.

– На Шурочке? – спросил я.

– Угу, – кивнул Арсик. – Понимаешь, она меня очень любит, – жалобно сказал он.

– А ты?

– Геша, я сейчас люблю свою установку. Я только о ней и думаю.

– Женись, – сказала моя жена. – У тебя сразу появятся другие мысли.

– Я ее тоже, наверно, люблю, – задумчиво сказал Арсик. – Ну как старик? Я очень за него волнуюсь.

Я рассказал о нашем разговоре. Арсик внимательно слушал. Потом он спросил, на каком делении стоял указатель. Я сказал, что не заметил, но свет в установке был багровый.

– Это котенок, – сказал Арсик. – Зря старик смотрел котенка. Ему нужно смотреть солнышко.

– А что такое солнышко?

– Бело-голубые линии спектра. Радость, – сказал Арсик.

– А котенок – печаль?

– Кошки, которые скребут на сердце, – ответил Арсик. – Это не печаль. Это хуже.

Жена положила на стол что-то круглое, величиной с арбуз, с румяной кожурой.

– Смотри, что принес Арсик, – сказала она. – Это лук.

– Лук?! – только и смог я произнести.

Арсик смущенно потупился. Потом он объяснил, что вырастил эту головку дома, после того как я убрал его грядку из лаборатории. «Головку! – пробормотал я. – Это целая голова, а не головка». В головке было килограммов пять.

– Хорошо, что ты возился с луком, а не с капустой, – сказал я. – Капуста не пролезла бы в дверь.

– Ты, Генка, смеешься, а сам прекратил такой эксперимент! – сказала жена. – Да Арсику памятник поставит Министерство сельского хозяйства!