Мастер снов

— Надеюсь, что идет, — сказала она, — хотя он рассеивает свет, и тогда я совершенно ничего не вижу. Но мне приятно чувствовать, как он падает вокруг и бьет в лицо.

— Как же вы ходите?

— Моя собака Зигмунд — сегодня я дала ей выходной, — она улыбнулась, — может вести меня куда угодно. Это мутированная овчарка.

— Ого! — Рендер заинтересовался. — Он говорит?

Она кивнула.

— Хотя с ним эта операция прошла не так успешно, как у других. В его словаре приблизительно 400 слов, но, мне кажется, говорить ему тяжело. Он вполне разумен. Вы как-нибудь с ним встретитесь.

Рендер тут же пустился в размышления. Недавно он разговаривал с такими животными на медицинской конференции и был поражен комбинацией их рассудительной способности с преданностью хозяевам. Надо было изрядно повозиться с хромосомами, с последующей тонкой эмбриохирургией, чтобы мозг собаки стал обладать бóльшими способностями, чем у шимпанзе. Затем требовалось еще несколько операций для создания голосовых способностей. Большая часть таких экспериментов кончалась неудачей, а примерно дюжина годовалых щенков, у которых все заканчивалось успешно, ценились по сто тысяч долларов каждый. Тут он сообразил, что камень в броши мисс Шаллот — подлинный рубин. И он начал подозревать, что ее поступление в медицинскую школу обеспечивалось не только хорошим образованием, но и солидным доходом выбранного ею колледжа. Хотя, может, это и не так, упрекнул он себя.

— Да, — сказал он, — вы могли бы сделать диссертацию на собачьих неврозах. Называл ли он когда-нибудь своего отца "этот сукин сын"?

— Своего отца он никогда не видел, — ответила она спокойно. — И вырос без обещния с другими собаками. Его поведение вряд ли можно назвать типичным. Не думаю, что можно изучать собачью психологию на примере собаки-мутанта.

— Вы правы, — согласился он. — Еще кофе?

— Нет, спасибо.

Решив, что пора продолжить беседу, он сказал:

— Итак, вы хотите стать Творцом…

— Да.

— Терпеть не могу разрушать чьи-то высокие устремления. Ненавижу. Но если они не имеют реальной основы, тогда я безжалостен. Таким образом — честно, откровенно и со всей искренностью — я не вижу, как это можно устроить. Может быть, вы и хороший психиатр, но, по моему мнению, для вас физически и ментально невозможно стать нейросоучастником. По моим представлениям…

— Подождите, — перебила она, — давайте не здесь. Я устала от этого душного помещения. Увезите меня куда-нибудь, где можно поговорить. Я думаю, что смогла бы убедить вас.

— Почему бы и не поехать? У меня уйма времени. Но, конечно, выбираете вы. Куда?

— Слепой виток?

Он подавил смешок при этом выражении, она засмеялась открыто.

— Прекрасно, — сказал он, — но мне хочется пить.

Тут же выросла бутылка шампанского в пестрой корзинке с надписью "Пейте, пока вы за рулем в машине". Он подписал счет, несмотря на протесты мисс Шаллот, и они встали. Она была высокой, но он выше.

Слепой виток.

Общее название для множества мест, через которые идет машина под автоматическим управлением. Пронестись по стране в надежных руках невидимого шофера, с затемненными окнами, в темной ночи, под высоким небом, с поглощающими дорогу четырьмя призраками жужжащих пил; начать со стартовой черты, закончить в том же месте, так и не узнав, куда вы едете и где были — это, вероятно, пробуждает ощущение индивидуальности в самом холодном черепе, дает познать себя через добродетель отстранения от всего, кроме чувства движения, потому что движение сквозь тьму есть высшая абстракция самой жизни — по крайней мере, так сказал один из персонажей Человеческой Комедии, и все смеялись.

И в самом деле, развлечение под названием "слепой виток" сначала стало превалирующим (как можно было предполагать) среди некоторой части молодежи, когда управляемые дороги лишили их возможности пользоваться своими автомобилями какими-нибудь более индивидуалистическими способами, заставляющими хмуриться начальство контроля национального движения. Надо было что-то делать.

И сделали.

Первой смертельной уловкой был инженерный подвиг отключения радиоконтроля машины после того, как она выходила на управляемое шоссе. Это приводило к тому, что машина исчезала из поля зрения монитора и переходила обратно под управление ее пассажиров. Монитор, ревнивый, как Бог, не мог терпеть отрицания его запрограммированного всеведения и метал громы и молнии на контрольную станцию, ближайшую к точке последнего контакта, чтобы выслали крылатых серафимов на поиски ускользнувшей машины.

Но часто серафимы прибывали слишком поздно, поскольку дороги имели хорошее покрытие, и скорость у машин была немалая. Другие машины вынужденно вели себя так, словно бунтарей вообще не существовало. Окруженный потоком транспорта, нарушитель подвергался немедленной аннигиляции в случае превышения скорости или сдвига с правильной схемы движения, даже при движении через теоретически свободные зоны. В ранние дни мониторного контроля такое поведение вызывало частые аварии.

Позднее мониторные приборы стали более искушенными и механизировали обгон, уменьшив количество аварий, возникающих в результате одного такого действия. Но вмятины и ушибы по-прежнему имели место.

Следующая хитрость основывалась на обстоятельстве, которое проглядели из-за его очевидности. Мониторы вели машины людей туда, куда те желали, только потому, что люди говорили, куда они хотят ехать. Человек, наугад нажимающий кнопки координат, не сообразуясь с картой, либо оставался на стоянке, и ему высвечивалось табло: ПРОВЕРЬТЕ ВАШИ КООРДИНАТЫ, либо внезапно отправлялся в произвольном направлении. Позднее люди нашли некое романтическое очарование в том, что предлагало скорость, неожиданные зрелища и свободные руки. К тому же, это было законно. Стало возможным проехать так по двум континентам, если достаточно денег и жизненных сил.

Как и всегда в таких делах, практика распространялась вверх по возрастным группам. К добропорядочным гражданам, совершающим дальние поездки только по воскресеньям, относились как к недоумкам. Таков наш путь к концу мира, говорил один комик.

Конец это или нет, но машина, предназначенная для движения по управляемым дорогам, была эффективной транспортной единицей, укомплектованной туалетом, шкафом, холодильным отделением и откидным столиком. В ней также можно было спать — двоим свободно, четверым в некоторой тесноте. Впрочем, в некоторых случаях трое — это уже слишком много.

Рендер вывел машину из купола и перешел на самую крайнюю полосу.

— Хотите пройтись по клавиатуре? — спросил он.

— Вы уж сами. Мои пальцы помнят слишком много.

Рендер нажал кнопки наобум. Спиннер двинулся на скоростную дорогу. Рендер потребовал увеличить скорость, и машина перешла на полосу высокой скорости.

Фары спиннера прожигали дыры в темноте. Город быстро удалялся назад; по обеим сторонам дороги горели дымные костры, раздуваемые случайными порывами ветра, прячущиеся в белых клубах, затемняемые ровным падением серого пепла. Рендер знал, что сейчас скорость составляет лишь 60 процентов той, какая могла быть в ясную, сухую ночь.

Он не стал затемнять окна, а откинулся назад и смотрел в них. Эйлин «смотрела» перед собой. Минут десять-пятнадцать они ехали молча.

Город перешел в пригород, и еще через некоторое время стали появляться короткие секции открытой дороги.

— Опишите мне, что снаружи, — попросила Эйлин.

— А почему вы не просили меня описать ваш обед или рыцарские доспехи возле вашего столика?

— Потому что первый я ела, а вторые ощупала. А тут совсем другое дело.

— Снаружи все еще идет снег. Уберите его — и останется только чернота.

— А еще что?

— Слякоть на дороге. Когда она начнет замерзать, скорость упадет до черепашьей, пока мы не минуем полосу снегопада. Слякоть похожа на старый черный сироп, начавший засахариваться.

— Больше ничего?

— Нет, леди.

— Снегопад сильнее, чем был, когда мы вышли из клуба?

— Определенно, сильнее.

— У вас есть что-нибудь выпить?

— Конечно.

Они повернули сиденья внутрь машины. Рендер поднял столик, достал из шкафчика два бокала и налил.

— Ваше здоровье.

— Оно зависит от вас.

Рендер опустил свой бокал и ждал следующего ее замечания. Он знал, что двое не могут играть в Сократа, и рассчитывал, что будут еще вопросы, прежде чем она скажет то, что хотела сказать.

— Что самое прекрасное из того, что вы видели? — спросила она.

"Да, — подумал он, — я правильно угадал". И вслух сказал:

— Погружение Атлантиды.

— Я серьезно.

— И я тоже.

— Вы стараетесь усложнять?

— Я лично утопил Атлантиду. Это было года три назад. О, боже, как она была красива! Башни из слоновой кости, золотые минареты, серебряные балконы, опаловые мосты, малиновые знамена, молочно-белая река между лимонно-желтыми берегами. Там были нефритовые шпили, древние как мир деревья, задевающие подбрюшья облаков, корабли в громадной гавани Ксанаду, сконструированные так изящно, как музыкальные инструменты. Двенадцать принцев королевства собрались в двенадцатиколонном Колизее Зодиака, чтобы слушать играющего на закате грека, тенор-саксофониста.

Этот грек, конечно, был моим пациентом-параноиком. Этиология дела довольно сложная, но именно это я создал для его мозга. Дал ему на некоторое время покуражиться в волю, а затем расщепил Атлантиду пополам и всю погрузил на пять фатомов. Теперь он снова выступает, и вы, без сомнения, слушали его, если вообще любите такие звуки. Психически здоров. Я периодически вижу его, но теперь он уже больше не последний потомок величайшего менестреля Атлантиды. Он просто хороший саксофонист конца двадцатого столетия.

Но иногда, оглядываясь назад, на тот апокалипсис, который я сотворил над его видением величия, я испытываю чувство потери красоты — потому что на один момент его чрезмерно обостренные чувства были моими, а он ощущал, что тот сон был самой прекрасной вещью в мире.

Рендер снова наполнил бокалы.

— Это не совсем то, что я имела в виду, — сказала она.

— Знаю.

— Я имела в виду нечто реальное.

— Это было более реально, чем сама реальность, уверяю вас.

— Я не сомневаюсь, но…

— Но я разрушил основание, на котором вы собирались строить доводы. О'кей, прошу прощенья. Беру свои слова назад. Есть кое-что, что могло бы стать реальным.

Мы идем по краю большой чаши из песка. В нее нападал снег. Весной он растает, вода впитается в землю или испарится от солнечного жара. И останется только песок. В песке ничего не вырастет, разве что случайный кактус. В песке никто не живет, кроме змей, немногих птиц, насекомых и пары бродячих койотов. В послеполуденные часы все эти существа будут искать тени. В любом месте, где есть старая изгородь, камень, череп или кактус, могущие укрыть от солнца, вы увидите жизнь, съежившуюся от страха перед стихиями. Но цвета невероятны, и стихии более красивы, чем то, что они уничтожают.

— Поблизости такого места нет, — сказала она.

— Если я говорю, значит есть. Я видел его.

— Да… вы правы.

— И не имеет значения, лежит ли это прямо за нашим окном или нарисовано женщиной по имени О'Киф, если я это видел?

— Подтверждаю истинность диагноза, — сказала Эйлин. — Вы хотите сказать мне это сами?

— Нет, пойдем дальше. — Он снова наполнил бокалы.

— У меня ущербны глаза, но не мозг, — сказала она.

Он зажег ей сигарету и закурил сам.

— Я увижу чужими глазами, если войду в чужой мозг?

— Нейросоучастие основано на факте, что две нервные системы способны разделить тот же импульс, те же фантазии… контролируемые фантазии.

— Я могла бы производить терапию и в то же время испытывать подлинные визуальные впечатления.

— Нет, — сказал Рендер.

— Вы не представляете, что значит быть отрезанной от целой области ощущений! Знать, что монголоидный идиот может испытывать нечто такое, чего вы никогда не узнаете, и что он не может оценить это, поскольку он, как и вы, еще до рождения осужден судом биологической случайности — это не правосудие, а чистый случай.

— Вселенная не ведает справедливости. Это понятие изобрел человек. Но, к несчастью, человеку приходится жить во вселенной.

— Я не прошу вселенную помочь мне; я прошу вас.

— Мне очень жаль.

— Почему вы не хотите помочь мне?

— Сейчас вы демонстрируете мою главную причину.

— А именно?

— Эмоции. Это дело очень много значит для вас. Когда врач настроен в фазе с пациентом, его нарко-электрическое возбуждение отгоняет большую часть собственных телесных ощущений. Это необходимо, потому что его мозг должен полностью погрузиться в данную задачу. Необходимо, чтобы его эмоции подверглись временному отключению. Полностью убрать их, конечно, невозможно. Но эмоции врача возгоняются в общее ощущение хорошего настроения, или, как у меня, в артистическую мечтательность. А у вас будет слишком много «видения». И вы будете в постоянной опасности утратить контроль над сном.

— Не согласна с вами.

— Ясное дело, не согласны. Но факт, что вы постоянно будете иметь дело с ненормальностью. О силе невроза не имеет понятия девяносто девять, запятая и так далее процентов населения, потому что мы не можем адекватно судить об интенсивности собственного невроза — мы отличаем один от другого только когда смотрим со стороны. Вот почему не-нейросоучастник никогда не возьмется лечить полного психа. Немногие пионеры в этой области сейчас сами все на излечении. Это вроде затягивания в водоворот. Если врач теряет высший контроль в интенсивной работе, он становится творимым, а не творящим. Действие синапсов распространяется подобно цепной реакции, когда нервные импульсы искусственно усилены. Эффект передачи почти мгновенен.

Пять лет назад у меня была клаустрофобия; потребовалось шесть месяцев, чтобы победить эту штуку — и все из-за крошечной ошибки, случившейся за неизмеримую долю секунды. Того пациента я передал другому врачу. И это было самое минимальное из возможных побочных последствий. Если вы оступитесь в сценарии, девочка, то на всю жизнь попадете в лечебницу.

Наступала ночь. Город остался далеко позади, дорога была открытая, чистая. Тьма между падающими хлопьями становилась все гуще. Спиннер набирал скорость.

— Ладно, — согласилась она, — может, вы и правы. Но я все-таки думаю, что вы можете мне помочь.

— Как?

— Приучите меня видеть, чтобы образы потеряли свою новизну, эмоции стерлись. Возьмите меня в пациенты и избавьте от страстного желания видеть. Тогда то, о чем вы говорили, не повлияет на меня. Тогда я смогу заняться тренировкой и все внимание отдам терапии. Я смогу возместить зрительное удовольствие чем-то другим.

Рендер задумался. Наверное, можно. Но трудно. И это может войти в историю терапии. Никто не был достаточно квалифицирован, чтобы взяться за такое дело, потому что никто никогда и не пытался.