Искусительница

Курт Воннегут

Искусительница

Нынче пуританство превратилось в такую рухлядь, что даже самая закоренелая старая дева и не подумала бы заставить Сюзанну сесть на покаянную скамью в церкви, а самый древний дед-фермер не вообразил бы, что от дьявольской красоты Сюзанны у его коров пропало молоко.

Сюзанна была маленькой актрисой в летнем театрике близ поселка и снимала комнату над пожарным депо. В то лето она стала неотъемлемой частью всей жизни поселка, но привыкнуть к ней его обитатели никак не могли. До сих пор она была для них чем-то поразительным и желанным, как машина новейшей марки.

Пушистые локоны Сюзанны и большие, как блюдца, глаза были чернее ночи. Кожа — цвета свежих сливок. Ее бедра походили на лиру, а грудь пробуждала в мужчинах извечные мечты об изобилии и покое. На розовых, как раковины, ушах, красовались огромные дикарские золотые серьги, а на тонких щиколотках — цепочки с бубенцами.

Она ходила босиком и спала до полудня. А когда полдень близился, жителей поселка охватывало беспокойство, как гончих перед грозой. Ровно в полдень Сюзанна выходила на балкончик своей мансарды. Лениво потягиваясь, наливала она чашку молока своей черной кошке, чмокала ее в нос и, распустив волосы, вдев обручи-серьги в уши, запирала двери и опускала ключ за вырез платья.

А потом босая, она шла зовущей, звенящей, дразнящей походкой вниз по лесенке, мимо винной лавки, страховой конторы, агентства по продаже недвижимого имущества, мимо закусочной, клуба Американского легиона, мимо церкви, к переполненной аптеке с баром. Там она покупала нью-йоркские газеты.

Легким кивком королевы она здоровалась как будто со всеми, но разговаривала только с Бирсом Хинкли, семидесятидвухлетним аптекарем.

Старик всегда заранее припасал для нее все газеты.

— Благодарю вас, мистер Хинкли, вы просто ангел, — говорила она, разворачивая наугад какую-нибудь газету. — Ну, посмотрим, что делается в культурном мире.

Старик, одурманенный ее духами, смотрел, как Сюзанна то улыбается, то хмурится, то ахает над страницами газет, никогда не объясняя, что она там нашла.

Забрав газеты, она возвращалась в свое гнездышко над пожарным депо. Остановившись на балкончике, она ныряла за вырез платья, вытаскивала ключ, брала на руки черную кошку, опять чмокала ее и исчезала за дверью.

Этот парадный выход с одной участницей торжественно повторялся каждый день, пока однажды, к концу лета, его не нарушил злой скрежет несмазанного винта вертящейся табуретки у стойки с содовой.

Скрежет прервал монолог Сюзанны о том, что мистер Хинкли — ангел. От этого звука у присутствующих зачесались лысины и заныли зубы. Сюзанна снисходительно посмотрела — откуда идет этот скрежет — и простила его виновника. Но тут обнаружилось, что тот ни в каком снисхождении не нуждается.

Табуретка заскрежетала под капралом Норманом Фуллером, который накануне вечером вернулся после восемнадцати мрачнейших месяцев в Корее. Войны в эти полтора года уже не было, но все-таки жизнь была унылая. И вот Фуллер медленно повернулся на табуретке и с возмущением посмотрел на Сюзанну. Скрежет винта замер, и наступила мертвая тишина.

Так Фуллер нарушил очарование летнего дня в приморском баре, напомнив присутствующим о темных и таинственных страстях, подспудно движущих нашей жизнью.

Могло показаться — не то брат пришел спасти свою полоумную сестру от злой напасти, не то муж явился с хлыстом в салун — гнать жену домой, на место, к ребенку. А на самом деле капрал Фуллер вовсе и не думал устраивать сцену. Он вовсе и не предполагал, что его табуретка так громко заскрипит. Он просто хотел, сдерживая возмущение, слегка нарушить выход Сюзанны, так, чтобы это заметили только два-три знатока человеческой комедии.

Но табуретка заскрипела, и Фуллер превратился в центр всей солнечной системы для всех посетителей кафе — и особенно для Сюзанны. Время остановилось, выжидая, пока Фуллер не объяснит, почему на его каменном лице истого янки застыло такое негодование.

Фуллер чувствовал, что физиономия у него горит раскаленной медью. Он чуял перст судьбы. Судьба, как нарочно, собрала вокруг него слушателей и создала такую обстановку, когда можно было излить всю накопившуюся горечь.

Фуллер почувствовал, как его губы сами собой зашевелились, и услышал собственный голос:

— Вы кем это себя воображаете? — сказал он Сюзанне.

— Простите, не понимаю, — сказала Сюзанна и крепче прижала к себе газеты, словно защищаясь.

— Видел я, как вы шли по улице, — чистый цирк, — сказал Фуллер и подумал: кем это она себя воображает? Сюзанна залилась краской:

— Я… Я актриса, — пролепетала она.

— Золотые слова, — сказал Фуллер. — Наши американки — величайшие актрисы в мире.

— Очень мило с вашей стороны так говорить, — сказала Сюзанна робко.

Лицо у Фуллера разгорелось еще пуще.

— Да я разве про театры, где представляют? Я — про сцену жизни, вот про что. Наших женщин послушаешь, посмотришь, как они перед тобой красуются — как тут не подумать, что они тебе весь мир готовы подарить. А протянешь руку

— положит ледышку.

— Правда? — растерянно сказала Сюзанна.

— Да, правда, — сказал Фуллер, — и пора сказать им эту правду в глаза.

— Он вызывающе посмотрел на посетителей кафе, и ему показалось, что все растерялись, но с ним согласны. — Это нечестно! — сказал он.

— Что нечестно? — жалобно спросила Сюзанна.

— Вот вы, например, приходите сюда с бубенчиками на ногах, заставляете меня смотреть на ваши щиколотки, на ваши хорошенькие розовые ножки, вы свою кошку целуете, чтобы я подумал — хорошо бы стать этой кошкой. Старого человека называете «ангелом», а я думаю — хоть бы она меня так назвала! — сказал Фуллер. — А ключ вы при всех так прячете, что невозможно не думать, куда вы его засунули.

Фуллер встал.

— Мисс, — сказал он страдальческим голосом, — вы нарочно все делаете так, что одиноким простым людям, вроде меня, от вас одно расстройство, у них в голове мутится. А сами руки мне не протянете, даже если бы я в пропасть падал.

Он встал и направился к выходу. Все уставились на него. Но едва ли кто-нибудь заметил, что его обвинения окончательно испепелили Сюзанну, и ничего от нее, прежней, не осталось. Сюзанна стала тем, чем она и была на самом деле — Девятнадцатилетней шальной девчонкой, только краешком коснувшейся всяких изысков.

— Нечестно это, — сказал Фуллер. — Надо бы преследовать по закону девиц, которые одеваются, как вы, и так себя ведут. От них больше горя, чем радости. И знаете, что я вам скажу?..

— Нет, не знаю, — сказала Сюзанна, у которой все лампочки внутри перегорели.

— Я вам скажу то же самое, что вы сказали бы мне, если бы я вздумал вас поцеловать, — величественно произнес Фуллер. Он сделал широкий жест, означающий «вон отсюда!» — К черту! — сказал он.

И вышел, хлопнув решетчатой дверью.

Он не оглянулся, когда позади снова хлопнула дверь, и затопотали на бегу босые ножки, и неистовый звон бубенчиков затих у пожарного депо.

В этот вечер вдовая мамаша капрала Фуллера зажгла свечу на столе и накормила сына отличным бифштексом и земляничным тортом в честь возвращения домой. Фуллер ел ужин так, словно жевал мокрую промокашку, и отвечал на вопросы матери мертвым голосом.

— Рад, что ты наконец дома? — спросила мать после кофе.

— А как же, — сказал Фуллер.

— Что ты делал днем? — спросила она.

— Гулял.

— Повидался со старыми друзьями?

— Нет у меня старых друзей, — сказал Фуллер. Мать всплеснула руками:

— Нет друзей? — спросила она. — У тебя-то?

— Времена меняются, ма, — сказал Фуллер медленно. — Восемнадцать месяцев — время немалое. Люди уезжают. Люди женятся.

— Но от женитьбы никто еще не умирал, — сказала она. Фуллер даже не улыбнулся.

— Может, и нет, — сказал он. — Но женатым трудно найти время для старых приятелей.

— Но ведь Дуги не женился?

— Он на западе, ма, в военно-воздушных силах, — сказал Фуллер.

Маленькая столовая показалась ему одинокой, как бомбардировщик в холодной разреженной стратосфере.

— Ну-у, — сказала мать, — кто-то ведь остался?

— Никого, — сказал Фуллер. — Все утро провисел на телефоне, ма. Никого не застал.

— Нет, что-то не верится, — сказала она, — да ты, бывало, не мог по улице пройти, чтобы тебя приятели не затискали.

— Ma, — сказал Фуллер глухо, — знаешь, что я сделал, когда всех обзвонил по телефону? Пошел в кафе, ма, сел к стойке с содовой, думал, может, кто знакомый войдет, пускай хоть мало знакомый. Ма, — сказал он с тоской, — никого, кроме старого Бирса Хинкли, я не увидел. Я тебя не обманываю, честное слово!.. — Он встал, комкая салфетку. — Ма, прости, пожалуйста, можно мне уйти?

— Конечно, конечно, — сказала она. — Может быть, заглянешь к какой-нибудь хорошей девушке? А куда ты пойдешь?

Фуллер швырнул салфетку:

— Пойду куплю сигару, — сказал он. — Никаких хороших девушек не осталось. Все повыходили замуж.

Его мать побледнела.

— Да, да, — сказала она, — понимаю. А я и не знала, что ты куришь.

— Ма, — сказал Фуллер с усилием. — Неужели ты не можешь понять? Меня тут не было восемнадцать месяцев, ма, полтора года!

— Да, это долго, — сказала мать, подавленная его вспышкой. — Ну иди, иди за своей сигарой. — Она погладила его по плечу. — И, пожалуйста, не грусти. Наберись терпения. В твоей жизни еще будет столько друзей, что за всеми не угонишься. А потом опомниться не успеешь, как встретишь милую хорошенькую девушку и тоже женишься.

— Нет, мама, я вовсе не собираюсь жениться, — чопорно отрезал Фуллер. — Во всяком случае, пока не окончу духовную семинарию.

— Духовную семинарию? — удивилась мать. — Когда же ты это надумал?

— Сегодня утром, — сказал Фуллер.

— А что случилось сегодня утром?

— Знаешь, ма, я испытал какой-то религиозный подъем, — сказал Фуллер. — Что-то заставило меня высказаться.

— О чем же? — спросила она растерянно.

У Фуллера зашумело в голове, перед ним закружился хоровод Сюзанн. Он снова увидел всех профессиональных искусительниц, мучивших его в казарме, манивших его с простынь, наспех натянутых вместо экранов, с покоробленных картинок, налепленных на сырые стены палаток. Эти Сюзанны разбогатели на том, что отовсюду дразнили одиноких капралов фуллеров, впустую заманивали их одурманивающей своей красотой в Никуда.

И призрак предка-пуританина, жестковыйного, одетого во все черное, вселился в Фуллера. И Фуллер заговорил голосом, идущим из глубины веков, голосом вешателя ведьм, голосом, полным обиды и справедливого гнева:

— Против чего я выступал? — Против ис-ку-ше-ния!

Сигара Фуллера факелом вспыхнула во тьме, отпугивая легкомысленных беззаботных прохожих. Ночные бабочки и те понимали, что надо держаться подальше. Словно беспокойное красное око, взыскующее правды, метался огонек сигары по всем улицам поселка и наконец затих мокрым изжеванным окурком перед пожарным депо.

Бирс Хинкли, старик-аптекарь, сидел у руля пожарного насоса, в глазах его застыла тоска — тоска по незабвенным дням молодости, когда он еще мог управлять пожарной машиной. И по его лицу было видно, что он мечтает о какой-нибудь новой катастрофе, когда всех молодых угонят и некому будет, кроме него, старика, хоть разок повести пожарную машину к славной победе. В теплые летние вечера старик отдыхал, сидя у руля.

— Дать вам огонька? — спросил он капрала Фуллера, увидев потухший окурок у него в зубах.

— Спасибо, мистер Хинкли, не надо.

— Никогда я не понимал, какое удовольствие находят люди в этих сигарах,

— сказал старик.

— Дело вкуса, — сказал Фуллер, — кому что нравится.

— Да, что одному здорово, то другому смерть, — сказал Хинкли. — Живи и жить давай другим, вот что я всегда говорю. — Он поглядел в потолок: там, наверху, в душистом гнездышке, скрывалась Сюзанна со своей черной кошкой:

— А что мне осталось? Одно удовольствие — смотреть на прежние удовольствия.

Фуллер тоже взглянул на потолок, честно приняв скрытый вызов:

— Будь вы помоложе, вы бы поняли, почему я ей сказал то, что сказал. У меня все нутро переворачивается от этих воображал.

— А как же, — сказал Хинкли, — помню, помню. Не так уж я стар, чтоб не помнить, как от них все нутро переворачивается.

— Если у меня родится дочка, — сказал Фуллер, — лучше пусть она будет некрасивая. Со школы помню этих красивых девчонок: ей-богу, они считали, что лучше их ничего на свете нет!

— Ей-Богу, и я так считаю, — сказал Хинкли.

— Они в твою сторону и не плюнут, если у тебя нет лишних двадцати долларов, чтоб их угощать, ублажать, — сказал Фуллер.

— А зачем? — весело сказал старик. — Будь я красоткой, я бы тоже так себя вел. — Он подумал, покачал головой: — Что же, вы ведь ей все выложили.

— Э-ээ-х! — сказал Фуллер. — Да разве таких проймешь?

— Как знать, — сказал Хинкли. — Есть в театре добрая старая традиция: представление продолжается. Понимаешь, пусть у тебя хоть воспаление легких, пусть твой младенец помирает — все равно: представление продолжается.

— А мне что? — сказал Фуллер. — Разве я жалуюсь?

Старик высоко поднял брови:

— Да разве я про вас? Я про нее говорю.

Фуллер покраснел:

— Ничего с ней не сделается.

— Да? — сказал Хинкли. — Возможно. Я только одно знаю: спектакль в театре начался, и давно. Она в нем должна участвовать, а сама до сих пор сидит у себя наверху.