Офицеры и джентльмены

– Дружище, нам и так забот хватает. Нельзя же с целым миром воевать.

– Зачем тогда вообще было ввязываться в войну? Если мы об одном материальном благополучии печемся, выплатили бы просто Гитлеру, что ему там надо, – и то было бы разумнее, чем за победу бороться. А если нас справедливость волнует, так русские не меньше немцев виноваты. Они друг друга стоят.

– Ха, вспомнил про справедливость! – восклицали «старики».

– Чтоб ты знал, – выдал позднее Бокс-Бендер (тема, казалось, вообще никого не заботила, кроме Гая), – Англия на это не пойдет. Мы битых пять лет выслушивали вопли социалистов «Караул, Гитлер! Нет фашизму!», но на самом-то деле они все пацифисты. Весь их вялый патриотизм – для русских. Попробуй мы только поднять вопрос справедливости – и получим общую забастовку с кризисом в придачу. Нет, справедливость для нас нынче непозволительная роскошь.

– Почему мы тогда воюем?

– Потому что мы не можем не воевать. Социалисты всегда считали нас сторонниками Гитлера, один бог знает почему. И один бог знает, чего нам стоил нейтралитет в испанском конфликте. Ты в это время в Италии жил – ты не представляешь, какие тут были настроения. Мы на грани балансировали, буквально на грани, уж мне-то поверь. Если во второй раз от мировых проблем дистанцируемся, хаос нам обеспечен. Сейчас надо локализовать войну, как пожар, не дать ей дальше распространиться. А ты – справедливость, справедливость…

Подытоживала каждую такую дискуссию темнота. Обескураженный Гай спускался с клубного крыльца, метафора била в лоб. «Беллами» закрывался на ночь, «старики», молодые военные и политики расходились группами, всегда в одном и том же составе. Сыскивался попутчик и Гаю. До самой гостиницы в распоряжении его была дружеская рука. Рука – но не сердце.

Шептались о таинственных ведомствах, известных только по аббревиатурам; служили в них исключительно шпионы. Клерки, игроки и сотрудники нефтяных компаний туда пролезли; Гаю вход был заказан. Он встретил знакомого, журналиста, который однажды приезжал в Кению. Этот журналист, лорд Килбэнок, еще недавно оттачивал стиль на рубрике «Вести с ипподрома», а теперь щеголял в форме Военно-воздушных сил.

– Как вам это удалось? – опешил Гай.

– История не слишком красивая. Есть некий маршал ВВС, его жена играет в бридж с моей женой. Так вот этот маршал спит и видит, как бы стать членом «Беллами». Ну я его и порекомендовал. Дрянь человек.

– Так он будет числиться в «Беллами»?

– Не беспокойтесь, я уже подсуетился. Три голоса «против» его кандидатуре гарантированы. А из ВВС он меня теперь не выгонит.

– А в чем состоит ваша служба?

– Тут тоже гордиться нечем. Я – сопровождающий офицер, так это называется. Вожу американских журналистов по нашим базам истребительной авиации. Ну да ничего, скоро что-нибудь поприличнее подвернется. Великая вещь форма: надел – и карьера, считай, началась. А нынешняя война и вовсе ни на что не похожа. Уникальнейшие возможности предоставляет. Главное – в кадровые военные попасть, а там уж все дороги открыты. Я вот подумываю об Индии или Египте. Вообще любая точка сгодится, лишь бы затемнения не было. Вчера вечером моего соседа свинцовой дубинкой по темени огрели, причем прямо на лестнице. А ведь на его месте мог быть я. В общем, здесь становится опасно. За наградами я не гонюсь. Пусть лучше меня вспоминают как ловкого парня, который родине послужил и себя не обидел. Давайте выпьем.

Так проходили Гаевы вечера. А просыпался он в своей гостиничной кровати ни свет ни заря – его терзало беспокойство. Через месяц Гай решил навестить родных.

* * *

Начал он с сестры. Анджела жила теперь в Глостершире, в доме, который Бокс-Бендер купил, когда его избрали в парламент.

– У нас тут нищета ужасающая, – заверила по телефону Анджела. – Мы даже в Кембле теперь гостя встретить не можем – бензина нет. Придется тебе пересаживаться на местный поезд. Или из Страуда на автобусе ехать, если, конечно, его не отменили. Кто-то мне говорил, что отменили.

Однако в Кембле Гай, не успев выйти из тамбура, где провел три часа на ногах, увидел своего племянника Тони. Тони был во фланелевом костюме. Военного в нем выдавали только коротко стриженные волосы.

– Здравствуй, дядя Гай. Надеюсь, сюрприз в моем лице получился приятный. Я приехал, чтобы спасти тебя от местного поезда. Перед отправкой на фронт нам дали день увольнительной и купоны на бензин. Садись в машину.

– А ты разве не в форме должен ходить?

– Ты прав, дядя Гай. Но в форме никто не ходит. Я, когда в ней, кем угодно себя ощущаю, только не человеком. Вот и снял. Думаю, отдохну хоть пару часов.

– Если бы мне дали форму, я бы, кажется, из нее не вылезал.

Тони Бокс-Бендер рассмеялся простодушным смехом.

– Интересно было бы посмотреть. Я, дядя Гай, почему-то не представляю тебя в роли бравого солдата. Зачем ты из Италии уехал? Где и пережидать войну, как не в Санта-Дульчине. Как только ты своих домочадцев оставил?

– В слезах.

– Вот! По тебе люди плачут.

– Поплачут и перестанут. У них вообще глаза на мокром месте.

Машина петляла меж невысоких котсволдских холмов. Вскоре внизу показалась долина Беркли, сверкнул Северн, бронзовый в бронзовых закатных лучах.

– Тони, ты рад, что едешь во Францию?

– Конечно. Казарменная муштра всю душу вымотала. Не поверишь – нас целыми днями дрессируют. И дома не лучше. Куда ни ткни – в сокровище нации попадешь. Вдобавок мама сама стряпает.

Бокс-Бендеры жили теперь в особнячке с островерхой крышей. Особнячок стоял в деревне не без претензий – дома через один были снабжены ванными и в качестве обивки для стен имели ситец. Гостиную и столовую Бокс-Бендеров от пола до потолка загромождали деревянные ящики.

– Видишь, милый, что у нас творится! – с порога запричитала Анджела. – Я-то думала, какой Артур молодец. Устроил нам коллекцию Уоллеса, будем теперь сибаритствовать в окружении севрского фарфора, кресел Буля и картин Буше. Надо же, до чего война культурная, воображала я. А что мы имеем? Хеттские таблички из Британского музея, причем нам на них даже взглянуть нельзя, хотя, Бог свидетель, у нас и желания такого не возникает. Гай, дорогой, тебе будет страшно неудобно. Поселишься в библиотеке. Верхний этаж весь закрыт, чтобы при бомбежке мы в панике из окон не повыбрасывались. Артурова идея. Такой предусмотрительный, просто не по себе становится. Мы с ним во флигеле ночуем. И в один прекрасный вечер, отходя ко сну, точно шеи переломаем, потому что Артур запрещает фонарики включать. Сущий бред. Такая темень, что один фонарик погоды не сделает.

Раньше Анджела не была такой разговорчивой, подумал Гай.

– Тони, сынок, наверно, зря мы никого на твой последний вечер не пригласили? Скучно будет. С другой стороны, кого тут приглашать? Вдобавок у нас тесно, сами в Артуровом кабинете едим.

– Что ты, мамочка, своей семьей намного лучше.

– Я знала, ты именно так ответишь. Нам, кроме тебя, никого и не нужно. Только очень уж я надеялась, что тебе два дня увольнительной дадут.

– Я должен успеть к побудке в понедельник. Вот если бы вы жили в Лондоне…

– Ты ведь и тогда провел бы последний вечер дома?

– Конечно. А вообще, главное, чтобы моя мамочка рядом была.

– Нет, Гай, ты посмотри, до чего славный мальчик.

Принимать гостей оставалось теперь только в библиотеке. Гаю успели постелить на диванчике. В изголовье стоял земной глобус, в изножии – глобус небесный; вся картина получилась весьма нелепая.

– Вам с Тони придется пользоваться одной уборной, той, что под лестницей. Тони вообще спит в оранжерее, бедное дитя. Пойду распоряжусь насчет ужина.

– Вот же родители у меня – сами себе трудностей наделали, причем заметь, дядя Гай, без малейшей на то причины. И сами же радуются. Наверно, застарелая чопорность имеет тенденцию такие формы принимать. А еще дело в папиной прижимистости. Терпеть не может с денежками расставаться. Зато теперь у него отличнейший предлог всласть поскаредничать.

В дверях возник Артур Бокс-Бендер с подносом.

– Видишь, до чего мы докатились, – воскликнул он. – Если война через пару лет не закончится, все так жить будут, помяни мое слово. Мы, можно сказать, первопроходцы. А занятно, черт побери, начинать.

– Ты, папа, только на выходные приезжаешь, – вставил Тони. – Говорят, на Арлингтон-стрит квартирка преуютная.

– А ты небось хотел увольнительную в Лондоне провести?

– Мне все равно, – отвечал Тони.

– В арлингтонской квартире твоей матери жить нельзя. Никаких жен, такой у нас уговор. Гай, попробуй херес. Интересно, как он тебе покажется. Южноафриканский. Скоро все на него перейдут.

– Прежде, Артур, я не замечал у тебя задатков законодателя мод.

– Так тебе что, херес не нравится?

– Честно говоря, не особенно.

– В наших интересах поскорее к нему привыкнуть. Из Испании поставок больше не будет.

– А по мне, что южноафриканский херес, что испанский – никакой разницы, – встрял Тони.

– Вообще-то, мы твой отъезд отмечаем.

Прислуга теперь сократилась до жены садовника и деревенской девушки. Анджела была на подхвате, но, конечно, грязную работу не выполняла. Вскоре всех позвали на ужин в комнатку с бюро, которую Артуру Бокс-Бендеру нравилось именовать «рабочим кабинетом». В Сити Бокс-Бендер занимал просторный и светлый кабинет; его специальный агент имел постоянную контору в округе, Бокс-Бендера избравшем; личный секретарь, обосновавшийся на юго-западе Лондона, располагал канцелярией, машинисткой и двумя телефонами. В данной конкретной комнате Бокс-Бендер никакой работой не занимался, словосочетание же «рабочий кабинет» слизнул у тестя – было в Бруме такое помещение, где мистер Краучбек разбирал счета и пил чай. От «рабочего кабинета» на Бокс-Бендера веяло чем-то аутентичным, в стиле «рустик». Насчет стиля Бокс-Бендер никогда не ошибался.

До войны Бокс-Бендер нередко устраивал скромные ужины на восемь-десять персон. В памяти Гая осталась череда таких вечеров: свечи; слишком буквально понятое сочетание вин и кушаний; прямой, как палка, Бокс-Бендер во главе стола, с достойным лучшего применения постоянством направляющий разговор на банальнейшие предметы. Нынче вечером Анджела с Тони сами уносили тарелки; вероятно, эта беготня выбивала Бокс-Бендера из колеи. Его по-прежнему занимало исключительно сиюминутное; Гай и Тони думали каждый о своем.

– Про Аберкромби слыхали? Ужас что такое, – встрял Бокс-Бендер в ход мыслей одновременно сына и шурина. – В пять минут собрались и на Ямайку сбежали.

– Ну и пусть их, – отозвался Тони. – Какая от них в Англии польза? Лишние рты.

– Похоже, в ближайшее время мне это тоже светит, – произнес Гай. – Наверно, сентиментальность во всем виновата. В войну каждый хочет быть со своим народом.

– Разве? А по-моему, далеко не каждый, – парировал Тони.

– Штатским тоже общественно полезной работы хватит, – утешил Бокс-Бендер.

– Все эвакуированные, которых Прентайсам навязали, разозлились неизвестно на что и укатили в свой Бирмингем, – подала голос Анджела. – Этим Прентайсам вообще непозволительно везет. А мы до конца своих дней будем жить в окружении хеттских табличек.

– Это ужасно, что солдаты не знают, где их жены и дети, – сказал Тони. – Наш офицер по бытовому обслуживанию, бедняга, уже несколько дней своих ищет. Из моего взвода шесть человек поехали в отпуск, не представляя, к родным попадут или в пустые дома.

– Старая миссис Спэрроу полезла за яблоками на чердак, упала и сломала обе ноги. Так ее отказались в больницу положить – там койки придерживаются для пострадавших во время воздушных налетов, а пострадавших-то никаких еще и в помине нет.

– А за что на наши головы эта напасть – офицер, который ведает пассивной противовоздушной обороной? День и ночь, между прочим, ведает. И каждый час по телефону отчитывается: дескать, все спокойно, самолетов противника не обнаружено.

– Каролину Мейден в Страуде остановил полицейский и спрашивает: «Вы почему противогаз не носите?» Каково?

– Когда станут химическое оружие применять, тут всему и конец. Слава богу, у меня классическое образование. А лекции про химическое оружие слушать мы одного офицера отправляли. Вот тут-то я чуть не влип. Потом, хвала Господу, объявился один ученый молокосос, я проставил адъютанту пару пива – и молокососа загребли вместо меня. А вообще я вам скажу, химичат только те, у кого в бой идти кишка тонка.

Тони эти рассказы не трогали – он принадлежал к другому миру. А Гай вообще был сам по себе.

– Говорят, война будет беспрецедентная.

– Еще бы, дядя Гай. Чем дольше ты в сторонке продержишься, тем лучше. Вы, штатские, везенья своего не цените.

– А может, оно нам не надо, везенье. Может, мы совсем другого хотим.

– Я-то точно знаю, чего хочу. Военный крест и аккуратненькую ранку. Тогда я до конца войны проваляюсь в госпитале, в окружении хорошеньких медсестричек.

– Тони, пожалуйста.

– Прости, мамочка. Ой, только не надо делать такое скорбное лицо. А то я начну жалеть, что не остался нынче в Лондоне.

– Мне казалось, я держу себя в руках. Я имела в виду, милый, что мне неприятны разговоры о ранениях.

– Да что в данных обстоятельствах может быть лучше ранения? Сама подумай, мама!

– Вам не кажется, что мы краски сгущаем? – произнес Бокс-Бендер. – Тони, займи дядю Гая, пока мы с мамой будем со стола убирать.

Гай с Тони прошли в библиотеку. Французские окна были открыты, поблескивала мощеная дорожка.

– Вот черт, прежде чем свет включать, надо шторы завесить, – сказал Тони.

– Может, на воздух выйдем? – предложил Гай.

Света было как раз довольно, чтобы не спотыкаться. Воздух казался густым от аромата цветов, невидимых в кроне старой магнолии, каковая крона распростерлась над доброй половиной крыши.

– Краски сгущаем, – усмехнулся Тони. – Да я никогда в жизни так глубоко голову в песок не прятал. – Гай промолчал. Темнота прогрессировала. Когда они отошли от дома на достаточное расстояние, Тони ни с того ни с сего спросил: – Скажи-ка, дядя Гай, что это за зверь такой – сумасшествие? У вас с мамой в роду много психов было?

– Нет.

– А как же дядя Айво?

– Дядя Айво был гипертрофированно меланхоличен.

– Это по наследству не передается?

– Не волнуйся, не передается. А почему ты спрашиваешь? Чувствуешь признаки помутнения рассудка?

– Пока нет. Просто я прочел про одного офицера, который воевал в Первую мировую. Он был вполне нормальный, а как на передовую попал, так и взбесился. Сержанту пришлось его застрелить.

– Взбесился, гм. Нет, это не про твоего дядюшку Айво. Он был очень скромный человек. Во всех смыслах.

– А прочие?

– Что прочие? Посмотри на меня. На своего дедушку. Или на двоюродного дедушку Перегрина – уж, кажется, адекватнее и быть нельзя.

– Дедушка Перегрин собирает бинокли и шлет в Военное министерство. По-твоему, это адекватное поведение?

– В высшей степени адекватное.

– Я рад, что мы на эту тему поговорили.

Раздался голос Анджелы:

– Гай, Тони, идите в дом. Уже темно. О чем вы там секретничаете?

– Тони кажется, он с ума сходит.

– Это миссис Гроут с ума сходит – кладовку без затемнения оставила.