Искуситель

У меня вклад иного рода. Я — ломовая лошадь фирмы. Я должен налегать на постромки. Должен оплачивать счета, должен следить за тем, чтобы мистер Олбрайт и все акционеры вовремя получали свои деньги. Когда дивиденды запаздывают, Олбрайт подымает истошный визг. Громче не визжал бы даже простой малый вроде меня.

Присматривать надо не только за дивидендами. Гораздо больше заботит меня заработная плата. Если я не обеспечу притока прибылей, ваши добрые друзья–рабочие (знаю, знаю, вы очень тепло относитесь к рабочим, да и они о вас хорошо отзываются) в выплатной день вернутся домой без своих конвертиков и, возможно, нигде больше не найдут себе подходящей работы. Невысокого же они тогда будут обо мне мнения, да и вы, по–моему, тоже.

Я должен расшевелить фирму. Здесь я противостою нескольким десяткам других служащих. И вы должны расшевеливать игру. Возможно, в этой игре и есть какие–то правила, но я еще с ними не сталкивался. Лучшее, что я могу сделать, — это играть ва–банк, наплевав на всякие правила. С двумя–тремя своими конкурентами я встречался в клубе за карточным столом: ну и мастаки же они играть в покер! Утонченно играют, корректно, никакого сравнения с тем, как обделывают свои делишки.

Выбор у меня ограниченный: либо я сам пиратствую, либо меня пустят на дно другие пираты. Знаю, вам это не понравится; да мне и самому–то не нравится. Если у молодого человека есть принципы и он их отстаивает, то я его уважаю. Коль скоро вы готовы выйти из инженерной игры, оттого что вам не нравятся ее повороты, — найдите игру, в которую можно играть с чистой совестью. Но только до тех пор, пока вы спокойно кладете в карман солидное жалованье, которое получаете за участие в этой игре, не распускайте передо мной июни. Между двух стульев вы не усидите: примите–ка определенное решение.

Я много об этом размышлял. Пытался понять, что же неладно в конструкторском деле и как бы это исправить. Во–первых, законы о патентах будут провоцировать жульничество до тех пор, пока не придут в соответствие с фактами изобретательства, каково оно ныне, а не каким изображается в чьих–то романтических бреднях, идущих со времен Гражданской войны. Развивая свою законодательную деятельность, конгрессмены вечно представляют себе доброго подмастерья в кузнице, выдумавшего новый хитроумный, чисто американский крючок для снимания сапог. Им невдомек, что существует научное конструирование, что в наши дни изобретатель должен быть специалистом широкого профиля, а на одном–единственном остроумном трюке, который вдруг откуда ни возьмись пришел в голову и до которого всякий мог бы додуматься, дойди у него только руки, — далеко не уедешь.

Во–вторых, это ведь слова, — будто патенты предназначены поощрять ремесло, поощряя изобретателя. Ремесло–то они, действительно, поощряют, но отнюдь не изобретателя. Нет, выигрывает предприниматель: он получает возможность купить нечто осязаемое, нечто такое, во что можно вцепиться зубами, да к тому же патенты устраняют для него всякую конкуренцию, так что у него есть надежда владеть изобретением достаточно долго и урвать на нем порядочный куш.

Теперь вы, наверное, будете считать меня бессердечным бревном, да так оно, пожалуй, и есть. Но все же для тех, кто у меня работает, я не так уж плох, во всяком случае, по сравнению с другими предпринимателями, к которым им пришлось бы податься, уйди они от меня. Даже совершая деловую операцию пусть никаких правил тут нет, а если бы и были, вряд ли я бы их придерживался, я стараюсь стричь овец так, чтобы на них осталась шнура и новая шерсть отросла бы до наступления холодов.

В городке, под которым я родился, приходский священник был прежде миссионером в Китае, так он мне цитировал иногда китайские пословицы. Они не так уж глупы. Одна из них гласит: «Не разбивай чашку для риса у ближнего своего». Понимаете, можно сбить человека с ног, но нельзя забить до такой степени, чтоб он больше не поднялся.

Вот я и стараюсь поступать по этой пословице. Кстати, мудрое правило: ведь если человека загнали в угол и бьют смертным боем, то ему остается только драться насмерть. Итак, запомните: захотите уйти от нас — я не возражаю. Но только не думаю, что вы уйдете. А пока поразмыслите над моими словами.

Я попрощался, подавленный, и в то же время подбодренный; подавленный, потому что факты жизни, на которую я себя обрек, были не из приятных, а подбодренный тем, что мой хозяин (и, как я начинал считать уже а те дни, друг) умеет честно смотреть этим фактам в лицо. Если бы по какому–то недоразумению меня бы понесло с моими сомнениями к Олбрайту (впрочем, это исключалось) или же я бы застал его вместо Уильямса в том кабинете, то тут бы и настал конец моей конструкторской деятельности.

Может быть, Уильямс кого–то надувал и водил за нос, но, во всяком случае, самому себе он никогда не морочил голову. Вопреки затасканной реплике Полония, я отказываюсь верить, что напыщенный старый болван всегда был правдив наедине с собой, и мне не раз приходилось встречать людей, которые не лгали себе, зато другим врали, как охотники. Я утихомирился и продолжал работать, хотя в душе у меня по–прежнему был разлад.

Почему я — человек, мнивший себя идеалистом, занялся паскудным делом патентного крючкотворства? Но, во–первых, чем же еще мог я заняться в рамках своей профессии? В те дни патентное крючкотворство, по словам Уильямса, повсеместно было (да и теперь осталось) оборотной стороной конструирования. Новая работа в другой фирме поставила бы меня перед той же проблемой, но руководил бы мною кто–нибудь, не отличающийся такими сдерживающими центрами и гуманностью, как Уильямс. В какие бы тяжкие я ни пустился, при Уильямсе я не зайду слишком далеко, ущемляя других. Разумеется, можно было укрыться в тепличной обстановке университета или технического колледжа. Но, тогда, свалив на других те интриги, в которых сам не пожелал участвовать, я счел бы это трусливым уклонением от ответственности. К тому же меня приводил в восторг труд среди коллектива рабочих. Отказ от природной тяги к рабочим послужил бы для меня в какой–то степени духовным самоубийством.

Каммингс заявил, что я способный ученик и недурно ориентируюсь в лабиринтах патентоведения. Вдвоем мы накропали заявку — просто пальчики оближешь. Воспользовавшись каждым промахом Дентона и его юрисконсульта, мы построили заявку на возможности саморегулирования двигателей и так увязали между собой пункты патентной формулы, что, пока не истечет срок действия патента, никому не удастся отыскать в них мало–мальски серьезных упущений.

Каммингс проявил стопроцентную корректность, признав предмет изобретения таким же, как у Дентона, однако ухитрился запутать вопрос уймой ссылок на более ранние работы, имеющие хотя бы отдаленное терминологическое отношение к Дентону. Напротив, введенные мною новшества выпячивались до того четко и ясно, что у читателя сразу же складывалось впечатление, будто работа Дентона — всего лишь безуспешная попытка добиться того, в чем преуспели мы.

Пока мы закладывали техническую и правовую базу для компании Уильямса против корпорации «Норт Сиборд», он лично налег на финансовую сторону. По–видимому, значительная часть акций «Норт Сиборд» была разбросана по всей стране, так что проследить их и собрать не было никакой возможности, но сорок процентов принадлежали Брауну и еще двадцать — какому–то его свойственнику, плясавшему под его дудку. Поэтому оказать на него давление через кого–либо из «своих» было не просто.

И все же, каким образом, я до сих пор ума не приложу, Уильямс умудрился наложить лапу на те двадцать процентов да еще пробить значительные бреши в остальных сорока, принадлежавших случайным лицам. Навряд ли в его руках очутился контрольный пакет, но акций он собрал вполне достаточно, чтобы Браун закричал «караул!».

К этому времени вступил в действие наш патент, и мы приготовились к бою. Развернули производство маломощных бытовых моторов, причем в ограниченном масштабе: это мы сочли наилучшим способом привлечь внимание широкой общественности. Разумеется, при этом мы нарушали патентные права Дентона, но рассудили так: пусть «Норт Сиборд» вчиняет нам иск, коли есть охота. А когда корпорация обратилась в суд (далеко не сразу, тем временем у Брауна многое на душе накипело), наши адвокаты применили тактику оттяжек и проволочек. Так продолжалось год–другой, судебные издержки росли, как на дрожжах, а уж Уильямс позаботился о том, чтобы акционеры «Норт Сиборд» знали, во что обходится им тяжба.

В конце концов, недовольство приняло всеобщий характер. На очередном собрании акционеров Уильямсу удалось присоединить достаточное число голосов к тем акциям, которые держал он сам, и добиться контроля над корпорацией.

А там уж стало неважно, какие изобретения принадлежат нам благодаря нашим патентам, а какие — по патентам «Норт Сиборд». Свои заявки мы и составляли с этим дальним прицелом, поэтому наши два подхода к монопольному владению отраслью дополняли друг друга как нельзя лучше. Практически корпорация «Норт Сиборд» превратилась в филиал фирмы «Уильямс и Олбрайт». Владельцем постоянно действующего преимущественного права «Норт Сиборд» на изобретение Дентона стал Уильямс.

Право на идеи Дентона было приобретено по–пиратски, но Уильямс воспользовался им так, что у Дентона не оставалось оснований для жалоб. Возраст ухода в отставку ему повысили до семидесяти лет, а оклад многократно увеличили — Дентон теперь мог жить припеваючи.

Немало времени потратили мы с Каммингсом на просмотр остальных изобретений, которые фирма «Норт Сиборд» приобретала по контракту с Дентоном. Большинство оказалось писаниной, совершенно непригодной к внедрению в эксплуатацию; правда, такая писанина могла, наверное, пригодиться, чтобы отпугивать конкурентов. Два или три оказались весьма удачными усовершенствованиями. За них Дентону выдали премию, и с тех пор он мог жить безбедно, даже если бы ушел в отставку.

После того, как дентоновские патенты неоспоримо перешли в нашу собственность и могли быть использованы для любых целей, мы стали разрабатывать целую серию вспомогательных двигателей для нужд судовой техники. Тем временем Уотмен добился больших успехов, совершенствуя генераторы и тяговые двигатели. Прежде чем приступать и серийному производству, мы хотели объявить, не кривя душой, что новое оборудование полностью прошло испытания. Несколько предварительных предложений внесли мы с Уотменом, но самую лучшую идею подал Уильямс.

— Новую серию, — сказал он, — надо опробовать в предельно тяжелых и напряженных условиях эксплуатации. Я пришел к выводу, что нигде электрооборудование не изнашивается быстрее, чем на драге. Драга работает беспрерывно, и вы не представляете, каким ударным нагрузкам подвергается она из–за гальки, подводных скал и т. п. Только что я получил письмо от Боулса из судостроительной компании «Фанди». Он хочет поставить свою драгу «Скандинав» на ремонт в наш салемский сухой док. Я уже предлагал ему электрифицировать драгу. Он не мычит не телится, но, по–моему, его можно уговорить. Давайте предложим ему сверхльготные условия, но пусть он согласится испытать новое оборудование, которое мы специально для него сконструируем, и в течение одного или двух судоходных сезонов представляет нам подробный отчет о работе этого оборудования. Если мы чего–то не дотянем по своей части (а ведь наверняка так и будет), то, насколько мне известно, нет лучшего способа выявить наши недоделки. Если же случайно наше оборудование зарекомендует себя так хорошо, как мы и надеемся, то в общем сбыте продукции это будет самым крупным нашим козырем.

Мы обсудили это предложение, и я его одобрил. Понравилось оно и компании «Фанди», которая с радостью выслала чертежи своей драги вместе с указаниями, какую работу надо там проделать. У меня начались лихорадочные три месяца, проведенные над расчетами и за кульманом, а потом — еще полгода на изготовление.

Много лет подряд компания «Фанди» тесно сотрудничала с нами и даже могла считаться нашим канадским представителем. Конечно, в судостроении она с нами конкурировала, но конкуренция носила весьма относительный и условный характер, так что мы без колебаний начали совместную работу.

Верфь этой компании находилась в устье реки Минас, где можно было вовсю использовать титанические приливы и отливы. «Фанди» разработала особую технику постройки судов в сухом доке, позволяющую избегать нагрузок, неизбежных при обычном спуске на воду. Мне всегда казалось глупым начинать жизнь судна с нагрузок, которые сравнимы разве что с посадкой на мель и запросто могут сократить срок его эксплуатации.

Судостроительная компания «Фанди» решила начать выпуск новых судов большого водоизмещения. Помимо сооружения нового сухого дока, это означало еще и необходимость улучшить глубоководные подступы к нему. Требовалось провести дноуглубительные работы, в частности, вычерпать скальный грунт.

В результате, наша фирма откомандировала меня руководить монтажом нового электрооборудования драги и сообщать о том, как оно функционирует. Следовательно, мне предстояло провести несколько месяцев на драге, где жизнь почти такая же затворническая, как у смотрителя на маяке.

Я настроился на длительные неудобства и даже лишения. Но действительность обернулась вовсе не так страшно. В команде все сплошь были мастерами своего дела, за много лет они друг с другом хорошо сработались. По сравнению с обычной судовой, эта команда была на порядок выше: люди знали толк в своей специальности, да и поговорить с ними было одно удовольствие.

В фирме «Фанди» отлично понимали, что нельзя держать людей в отшельнических условиях, если не сделать их жизнь хоть мало–мальски сносной. Поэтому жилые отсеки драги были чисты и уютны, несмотря на въедливую скальную пыль и тяжелый труд. Еда была хорошая, скорее плотная, чем роскошная, но аккуратно приготовленная и вполне съедобная. В свое время кок служил на корабле британского военного флота. Он умел наилучшим образом распорядиться простыми продуктами и всячески разнообразил нам стол.

Меню далеко не ограничивалось свининой и бобами, как можно было ожидать при нашей оторванности от остального мира. Раза два–три в неделю мы добирались моторной лодкой до ближайшей гавани, где запасались продуктами и свежими овощами. Обычно к вечеру все мы здорово уставали, но все равно мне часто удавалось перекинуться в картишки с капитаном, главным механиком и коком.

Как нельзя лучше сошелся я с членами команды — большей частью шотландцами из Новой Скотии. Благодаря постоянному характеру своей работы они на голову превосходили обыкновенных моряков. Много читали и, хоть были по природе молчаливы, если уж что–то говорили, то их стоило послушать.

Поначалу в оборудовании пришлось устранять немало неполадок. Я нес вахту наравне с остальными, а потому имел возможность понаблюдать его в действии и прислушаться к другим мнениям.

Постепенно, по одной, мы доработали все недоделки. С удовлетворением выслушал я ворчливое замечание главного механика Хея.

— Не так уж скверно.

В конце концов, я вернулся в Бостон в добром здравии и превосходном расположении духа, освеженный тяжелым физическим трудом, нарастив новые десять фунтов мышц на костях. В целом оборудование оправдало наши надежды. Я доложил Уильямсу о том, с какими трудностями сталкивался и как предлагаю их преодолеть.

— Теперь мы можем приступить к производству, — заключил я.

— Не будем спешить, — возразил Уильямс. — Мне кажется, новый комплекс надо испытать в условиях морского плавания. Вы ведь знаете, что фирма «Ланди» — одно из предприятий старика Рэнделла. Года два назад Рэнделл приобрел контрольный пакет акций пароходной компании «Грин фаннел», суда которой курсируют между Бостоном и Ливерпулем. Иногда перевозят скот, иногда захватывают и пассажиров, но специализируются преимущественно на генеральных грузах. Капитан Драммонд с парохода «Айлендер» — мой давний приятель. Непременно навещает меня, когда бросает якорь в Бостоне. В последнем рейсе «Айлендер» изрядно потрепало штормом. Примерно на месяц его ставят на ремонт в сухой док. Наслышавшись от Рэнделла похвал в адрес нашего электрооборудования, я не сомневаюсь, что легко уговорю его установить на «Айлендере» новые вспомогательные двигатели. Судно хорошее, но старое, и почти все оборудование на нем архаичное. Так или иначе надо его менять. Не хотите ли поработать в паре с нашим судостроителем Паркером, проследить за монтажом нового оборудования? Тогда, где–нибудь в июне, если к тому времени все будет готово, я отправлю вас в плавание на «Айлендере» — посмотрите, что у вас получилось.

Кстати, вы работаете у нас три года и ни разу еще не брали отпуска. Может быть разыщите за границей кого–нибудь из корреспондентов фирмы и дадите нам знать о важных новшествах, если таковые окажутся? Возъмите–ка заодно отпуск на несколько недель и возвращайтесь к середине августа. Тогда и потолкуем о вашем будущем. Относительно вас у меня грандиозные планы.

Намек на грядущие поощрения окрылил меня необычайно. Я тотчас же связался с Паркером. Мы ознакомились с чертежами «Айлендера». Предстояло изрядно потрудиться: установить генераторы, мощности которых хватило бы на питание всего электрооборудования, а также спроектировать само оборудование.

Не стану входить в излишние подробности, но в конце концов, мы составили предварительный план работ, который намеревались развить и дополнить, если получим «добро» от Уильямса и Рэнделла. Мы его получили, хоть и не так скоро, как хотелось бы. Но все же нам хватило времени завершить работу в намеченные сроки.

Моя предполагаемая поездка в Европу стояла уже первым пунктом в повестке дня. Уильямс советовался со мной о том, какие фирмы стоит посетить в Европе и каким вопросам надо уделить там особое внимание. Мне предстояло объездить все судостроительные верфи на Британских островах и континенте Европы. Больше всего интересовался Уильямс мнением судостроителей о преимуществах и недостатках турбовинтового привода, а также тем, что они предпринимают в отношении мощных судовых двигателей внутреннего сгорания. Кроме того, я должен был, руководствуясь собственным суждением, сообщать о прогрессе в области электрооборудования.

К работам одного человека Уильямс проявлял повышенное любопытство.

— Заокеанские друзья сообщают мне о некоем типе по фамилии Вудбери: на съездах и конференциях конструкторов он постоянно надоедает всем хуже горькой редьки. Это старый свихнувшийся чудак с языком, похожим на отравленную бритву. Я пытался читать его статьи, но они выше моего разумения. Скорее всего, он просто чайник; однако чайники нет–нет да выдадут блестящую идею. Тогда все те, кто над ними смеялся, чувствуют себя в дураках. Я хоть и инженер, но колледжей не кончал и не могу полагаться на свое мнение. Похоже, Вудбери очень уверен в себе; кто знает, может быть, в его словах есть доля истины. Не соберете ли о нем сведения?

Самому мне не раз попадалась фамилия Вудбери — она то и дело мелькала в технической периодике. Там Вудбери выражал самое нелестное мнение о своих коллегах–конструкторах, но, по крайней мере, выражал его ясно и недвусмысленно. Частенько подмеченные им неувязки совпадали с моими наблюдениями.

Чтение сильно затруднялось его терминологией, а также тем, что он все время вводил какие–то новые понятия. Еще до беседы с Уильямсом я решил детально ознакомиться со всеми работами Вудбери и раз навсегда выяснить, вздор ли это или же изложение важных новых идей. Но с тех пор у меня все как–то руки не доходили.

1908

В середине июня я сел на борт «Айлендера» в радужном предвкушении новых служебных обязанностей, исполненный любопытства: какой–то покажется мне Европа после жизни в Америке? На борту я очутился задолго до появления первого пассажира, поскольку в мои обязанности входило присутствовать при загрузке трюмов и наблюдать за работой механизмов.

С капитаном Драммондом я познакомился еще раньше, а кабинете Уильямса. Он мне очень понравился с первого же раза: грубовато–добродушный, бывалый мореход, умеющий держать склочных пассажиров на должной дистанции и в то же время снискать их уважение. Бедняга, в дни первой мировой войны ему суждено было пойти ко дну вместе с судном.

Капитан лично отвел меня в предназначенную мне каюту. Каюта была пассажирская, одна из самых просторных на пароходе. Вообще–то рейс объявили сравнительно поздно, так как до последнего момента оставалось неясным, когда же судно выйдет из сухого дока. Капитан Драммонд сказал, что на борту едва наберется два–три десятка пассажиров, тогда как в это время года их обычно на судне не меньше сотни.

Стремясь держаться поближе к судовым механикам и слышать все, даже случайно оброненные замечания о нашем оборудовании, я решил столковаться с ними, а не с пассажирами. Во время посадки пассажиров я как раз обедал внизу. Потом поднялся на палубу — посмотреть, как выбирают якорь и готовят судно к отплытию. Больше делать было все равно нечего, вот я и направился к своему шезлонгу. Капитан позаботился о том, чтобы его поставили под навесом на солнечной стороне.

Бостонский маяк еще не скрылся за горизонтом, а я уже словно перенесся в Англию. Стюард, принесший мне чашку чая, был англичанином, мои товарищи–механики — шотландцами.

На другой день я спустился в машинное отделение. Там капитан, его помощники, штурман и механики весьма квалифицированно раскритиковали нашу установку, забросав меня дельными, умело поставленными вопросами. Оказывается, наши новые механизмы покажут наилучшие результаты, если использовать их несколько по–иному, не так, как привыкли на этом судне. В общем, значительную часть плавания пришлось затратить на составление инструкций по эксплуатации оборудования.

Таким образом, во время рейса я вовсе не сидел сложа руки. А плавание продолжалось долго, десять дней, поскольку «Айлендер» был, по сути, грузовым пароходом, и путешествовали на его борту те, кто роскоши и быстроте передвижения предпочитают мирный комфорт и покой.

Но вот мы бросили якорь в Ливерпуле. До сих пор мои отношения с Англией оставались чисто литературными. Я прекрасно знал, что «промышленная революция» омрачила страну и лишила ее красоты, но все же не был подготовлен к увиденному: по мутной реке плывут старые деревянные ящики и всевозможный мусор — отходы жизнедеятельности кипучего порта; многие мили доков и причалов; сквозь туман маячат торговые склады и одно–два громадных административных здания. Когда я приблизился к туману, он, на расстоянии не лишенный живописности, распался на едкие клубы мягкой угольной копоти, покрывающей решительно асе. Повсюду тянулись улицы, улицы, улицы — жалкие кирпичные домишки, до омерзения похожие один на другой.

Меня снабдили рекомендательными письмами кое к кому из ливерпульских судостроителей и корабельных инженеров–механиков. Следующие несколько дней я провел в Мерсее. Увидел там предприятия, широта и размах которых вопиюще не соответствовали старомодным и тесным помещениям их контор.

Обойдя британские верфи и посетив два–три электротехнических завода, я решил воспользоваться рекомендациями Уильямса. Приехав в Портсмут на судостроительный завод и передал одно такое письмо сэру Сесилу Кийс–Дартфорду, отставному коммодору британского королевского флота, ныне видному военному кораблестроителю. Значительную часть своего времени он уделял на консультации различных судостроительных фирм, в том числе фирмы «Уильямс и Олбрайт». Коммодор ответил любезным приглашением заглянуть к нему в служебный кабинет.

Это был грубовато–добродушный, живой человек с обветренным лицом и проницательными серыми глазами, поблескивающими над седой бородкой установленного образца. Он носил штатское, но его двубортный темно–синий костюм строго следовал покрою морской формы. В походке улавливался чуть приметный намек на моряцкую развалочку. Голос звучный, как и подобает офицеру, привыкшему командовать сквозь рев непогоды. Коммодор мило отозвался об Уильямсе и о различных судостроительных начинаниях, в которых они совместно участвовали. Вспомогательным электрооборудованием он заинтересовался не на шутку.

— Между прочим, — сказал он, — век бы рад обсуждать с вами этот вопрос, но мне пора мчаться в Лондон. Сегодня вечером там состоится встреча общества «Руль и поршень». Не хотите ли составить мне компанию? Примерно раз в месяц собирается группа судостроителей, судовых офицеров и корабельных инженеров–механиков, чтобы обменяться профессиональными новостями. Сегодня юный Ирвинг Блок, четвертый инженер–механик с «Пенанг Лойер» Малайской торговой компании, расскажет об усовершенствованиях в электрическом рулевом механизме. Это ведь по вашей части. О Блоке мне известно немногое, но, ему, по–видимому, покровительствует старый ворчун Вудбери. Несмотря на свою еврейскую фамилию, Блок — отличный судовой механик из Глазго. Мальчик способный, но, боюсь, не слишком–то здравомыслящий.

Встречи общества «Руль и поршень» происходили обычно в лекционном зале колледжа Доксайд в Ист–Энде. Технический колледж Доксайд представлял собой одни из многообразных компонентов рыхлого и аморфного целого, известного под названием «Лондонский университет»; главная цель колледжа заключалась в том, чтобы сделать техническое образование доступным для механиков, плавающих на океанских судах, и вообще для юношей, так или иначе связанных с судостроением. Общество «Руль и поршень» — это группа инженеров, судостроителей и судовых механиков. Оно возникло в тридцатых или сороковых годах прошлого века, когда лопастное колесо и пар под рабочим давлением десять фунтов на квадратный дюйм только–только начинали приходить на подмогу всемогущему, общепризнанному парусу, который оставался повелителем морей и, судя по всему, во веки веков не собирался сдавать позиции.

Учебные аудитории всего мира похожи одна на другую: скамьи и пюпитры отполированы поколениями непочтительных студентов, штукатурка на стенах и грифель на досках выщерблены, всюду пахнет меловой пылью, на лекторской трибуне — наклонная кафедра для заметок, немытые окна смотрят на море крыш и дымоходов, общее впечатление свидетельствует о практической пользе и здравом смысле учебного заведения.

Мы приехали несколько рановато: из членов общества собрались лишь немногие. Пока коммодор обменивался приветствиями с председательствующим, я успел осмотреть расставленные по полкам модели судовых механических устройств. В частности, была там модель старинного балансирного двигателя для парохода с лопастным колесом и деревянный макет (ручной работы) какого–то нового винта. На стенах висели всевозможные диаграммы, среди них, помнится, схема зависимости скорости парохода от тяги винта.

Коммодор представил меня председательствующему — одному из преподавателей колледжа Доксайд. Поодиночке и по двое начали появляться члены общества «Руль и поршень», и я внимательно вглядывался во вновь прибывших. Среди них были судовые офицеры и механики, одетые в форму и, судя по всему, недавно высадившиеся на берег специально ради того, чтобы не пропустить встречи. Были несколько офицеров военно–морского флота. Кое–кто из одетых в штатское показались мне механиками высшей квалификации: их узловатые руки резко контрастировали с праздничными костюмами.

— А вот и они — Вудбери и Блок, — сказал коммодор.

Один из вошедших был пожилой, низкорослый, в поношенном костюме, словно с чужого плеча. Быстрота его движений свидетельствовала о нервной раздражительности. Взгляд беспокойно перебегал с одного лица на другое. Очевидно, он был глуховат, так как все время приставлял к уху сложенную чашечкой ладонь. Щетинистая седая бородка, хоть и короткая, была немножко всклокочена. Спутник его, худощавый смуглый юноша с тонким профилем, носил форму четвертого судового механика. Эти двое были увлечены беседой, причем Вудбери, казалось, натаскивал юношу перед докладом.

— Старого буку Вудбери все знают, — продолжал коммодор, — Прямо заноза какая–то в теле нашего общества. Между прочим, мы прозвали его Букой, но по–настоящему его зовут Седрик. Когда–то он служил чертежником в фирме «Мэйтленд и Доджерс»: это одна из фирм, при которых я состою консультантом. Потом он стал туг на ухо и вообще повел себя до того странно, что фирме пришлось с ним расстаться. На что он теперь живет — неизвестно. Говорят, поселился у родственников в Кентиш–тауне, в дряхлом домишке. Непременный посетитель каждого собрания, во всех инженерных обществах, вечно представляет доклады, которых, кроме него самого, никто не в состоянии понять. Ему позволяет печататься кретин–редактор «Судомеханичсского журнала». Его сообщения кишат математическими выкладками его же собственной стряпни — такая математика никого еще к добру не приводила.

Тем не менее, в глубине души я симпатизирую старому Буке. Он как никто другой приносит оживление в наши встречи. На слух не воспринимает и половины докладов, но во всем разбирается, ориентируясь на то, что пишется на доске. Уж за этим он следит крайне внимательно. Стоит кому–нибудь допустить даже самый незначительный промах, как старый Бука превращается в дьявола. Меня восхищает смелость, с которой он вступает со мной в споры.

Тут председатель постучал по пюпитру, призывая присутствующих к порядку. После традиционных прелиминариев слово было предоставлено Блоку, который начал зачитывать свое сообщение. Оно посвящалось математике электрического рулевого двигателя, в частности, тому, при какой конструкции достигается максимальная эффективность управления. По неуверенным манерам Блока становилось понятно, что он впервые выступает с трибуны, и ряды специалистов, перед которыми он очутился, приводят его в замешательство.

Глаза его то и дело обращались к глухому наставнику, а тот следил за каждым значком, выведенным на доске, и время от времени кивал головой в знак согласия. Постепенно, увлекшись, юноша приободрился. Стало ясно, что он всесторонне продумал свое сообщение. Но оно пестрило математическими формулами, и хотя Бука ими, казалось, упивался, формулы эти были выше разумения большинства, не исключая, увы, и меня.

Когда Блок закончил свое сообщение, с места поднялся коммодор.

— Я восхищен ученым докладом нашего юного друга, — сказал он, — но у меня, должен сознаться, есть серьезные сомнения по поводу того, много ли проку от этих формул. Я мореход–практик. Юность моя прошла под парусами в те дни, когда проблемы нам приходилось разрешать не сходя с места, а в таких условиях книжные познания не очень–то пригодились бы. Мы судили о человеке по тому, умеет ли он быстро сымпровизировать новую мачту взамен сломанной, не имея времени рассчитывать ее карандашом на бумаге. Так вот, рулевое управление кораблями — проблема практическая. На мой взгляд, все, чего можно потребовать от рулевого двигателя, — это чтобы он с максимальной точностью и мощностью придавал рулю заданное направление. От рулевого привода требуются сила, жесткость и прочность, все же остальное — от лукавого. Наш юный друг, несомненно, находит свою писанину страшно забавной и интересной, и я к его искусству не испытываю ничего, кроме уважения. Вот поживет он, наберется опыта — и, я уверен, оставит свои забавы с иероглифами на доске, поняв, что на судне они неуместны.

Блок смутился и не находил слов для ответа. Но на его защиту выступил Бука. Он сказал:

— По–видимому, наш доблестный друг не сознает, что положение коренным образом изменилось со времен Нельсона и парусных военных судов. Все правильно, болтовня не спасает от шторма, в искусстве мореплавания крайне важно бороться с трудностями по мере их возникновения и быть способным на импровизации, но, джентльмены, современные машины в непокорности и упрямстве не уступят никакому шторму. Вы должны изучить законы, которым они подчиняются, даже если, на вашу беду, за эти законы надо приниматься с помощью математических формул. Возьмем, например, рулевое управление. Это — нечто вроде контрольно–измерительного устройства. Оно — член прославленного семейства контрольно–измерительных устройств, которые, восходя к регулятору Уатта, регулируют скорость парового двигателя, не давая ему выходить из–под контроля.

К сожалению, минуло три четверти века, прежде чем перспективы такого регулятора были полностью раскрыты. Исчерпывающее объяснение этого маленького устройства впервые дал в своей работе Кларк Максуэлл в 1868 году. Эта работа, джентльмены, изобилует формулами и тем, что мой доблестный друг называет иероглифами.

В частности, Максуэлл разъяснил следующее: если в конструкции регулятора сделать упор только на максимальную силу и мощность, следуя добрым старым традициям британского военного флота, о которых с таким красноречием распространялся здесь наш доблестный друг, то регулятор пойдет вразнос, он разлетится вдребезги, джентльмены, и вдребезги разнесет регулируемую машину.

Так вот, рулевое управление на судне весьма сродни регулятору и пусть Максуэлл не писал о рулевом управлении корабля, — все равно, сказанное им применимо и здесь. Таково одно из достоинств тех самых иероглифов, к которым мой доблестный друг испытывает столь неприкрытое моряцкое презрение. Они отвечают на многие вопросы, в том числе и на те, которых никто не задавал, когда эти иероглифы впервые были занесены на бумагу. Я непоколебимо убежден, что не одна авария — да–да даже не одно кораблекрушение — произошли за счет конструкции рулевого управления, конструкции в добром старом простецком британском духе, который нам навязывают как неотъемлемое наше право.

Вспомните, как испытывали новый линкор «Жимнотус», который вышел из–под контроля и наскочил на датский лайнер «Целебес», за каковую проказу нам с вами, добрым британским налогоплательщикам, пришлось потерпеть в чужом пиру похмелье на сумму 80 000 Фунтов стерлингов. Отличный корабль «Жимнотус», проектировали его лучшие наши судостроители. Помнится, одним из них были вы, сэр Сесил.

Коммодор беззлобно махнул руной в знак подтверждения.

— Не знаю, кто именно конструировал рулевое управление, — продолжал Бука, — но конструкторы, отталкиваясь от новой отправной точки, неслыханно ограничили свободу движения и придали ему большую мощность, чем когда–либо делалось на кораблях этого класса. Однако ваша это конструкция или нет, вы ее, несомненно, одобрили, поскольку руководили постройкой всего судна.

Вы ведь помните: во время испытаний на крутом повороте штурвал «Жимнотуса» внезапно начал рыскать и качаться, абсолютно выйдя из повиновения, и судно, проделав несколько миль в неуправляемом состоянии, врезалось в «Целебес».

Если мне не изменяет память, сэр Сесил, вы сами опубликовали спецификации рулевого управления в «Корабельном инженере и судостроителе». Я имел сомнительное удовольствие изучить эти спецификации в свете теории Максуэлла и вычислить ожидаемые эксплуатационные качества корабля. Точность опубликованных вами данных подтверждается моими выводами.

Корабль вел себя в точности так, как я и предсказал бы: жесткость рулевого управления не могла не привести к дорогостоящему бедствию. В свете всего этого, как мне думается, сэру Сеснлу будет труднее так безоговорочно клеймить математику и иероглифы, ему придется допустить вероятность того, что все же в работе мистера Блока есть какой–то смысл.

Коммодор совсем не пришел в восторг от этих замечаний, но с обычным для него грубоватым благодушием умудрился пропустить их мимо ушей. Он посмотрел на часы.

— К сожалению, я опаздываю в Адмиралтейство. Подвезти вас к отелю, Джеймс?

Поблагодарив, я отказался. Мне хотелось получше приглядеться к Вудбери и выяснить, что он за птица.

Вудбери как раз обменивался последними словами со своим младшим другом, который явно торопился на «Пенанг–Лойер». Я представился Буке.

— Мне знакомы кое–какие ваши работы по механизмам управления, — сказал я. — Я давно надеялся, что мне представится случай побеседовать с автором. Не могли бы вы со мной поговорить?

Вудбери как будто ничего не понял. Вспомнив о его глухоте, я повторил то же самое, но погромче.

— Да, с удовольствием, — ответил старик. — А как бы вы отнеслись к чашке чаю? Здесь за углом — одна из чайных Лайонса. Кстати, вы, случайно, не тот самый Джеймс, который «магнитная прокладка Джеймса»?

Я сознался, что работал в этой области.

0— Неплохое устройство, — сказал Вудбери. — Но вы, по–моему, не до конца исчерпали свою идею. Вот о проблемах контроля и регулировки у вас там представления довольно правильные. Однако вы ограничились только тем, что лежало на поверхности, вместо того, чтобы осмыслить всю работу в целом, с более общей точки зрения.

Я согласился с Вудбери. У меня тоже мелькали подозрения, что мы еле–еле сияли верхний слой пенок.

В чайной я заказал чашку того напитка, который у англичан именуется «кофе», а Вудбери взял себе лепешку и темный, густой, ядовитый чай. Я сказал:

— Не слишком ли круто вы сейчас обошлись с коммодором? До меня доходили слухи о скандале при испытаниях «Жимнотуса», но я думал, что коммодора оправдали по суду. С тех пор мне хочется поподробнее узнать о фактической стороне той истории.

— Действительно, суд его обелил, — сказал Вудбери, — и всю вину свалили на юного Паркинсона, который непосредственно разрабатывал узел рулевого управления. Беднягу Паркинсона это доконало. Может, там и есть его доля вины, но, как он сам мне говорил, ему хотелось сконструировать управление более жесткое, а коммодор и слышать об этом не желал. В конце концов, коммодор уговорил Паркинсона развить его, коммодорские идеи прочности и массивности. До того извел несчастного, что у того не хватило энергии отстоять свои собственные идеи. По отношению к коммодору, который пригрел его под своим крылышком, он вел себя вполне порядочно. Хоть коммодор, в общем–то, и старый болван, намерения у него были наилучшие (правда, добрые намерения не оправдывают воинствующей некомпетентности), и Паркинсон, которому так или иначе пришлось бы уйти со службы, не видел смысла в том, чтобы впутывать старого шефа в неприятности.

— Примерно так мне и передавали, — сказал я, — но оставим этот занятный эпизод, отошедший в историю, и перейдем к нашим с вами делам. Мне бы хотелось побольше узнать об идеях, которые положены в основу сообщения Блока.

— И мне бы тоже хотелось обсудить их с вами, — ответил Вудбери, — но здесь мы, сами видите, привлекаем чрезмерное внимание, ведь чайная — неподходящее место для разговоров с глухим. Пойдемте–ка ко мне домой, там нас не будут отвлекать посторонние. Остановка омнибуса тут же за углом.

Я с радостью принял приглашение, но предложил нанять кеб. Нас повезли по трущобам восточной части Лондона и кварталам жилых застроек, немногим менее унылым: на много миль тянулись совершенно одинаковые ряды одинаковых кирпичных домиков, ничем не отделенных от улицы; лишь изредка мелькали чахлые, жалкие садики. Я вспомнил гравюру Доре — длинные ряды таких домиков на склоне убогого холма, — достойно иллюстрирующую дантов ад.

В доме, у двери которого Вудбери остановил кеб, ютилась жалкая кондитерская.

Вудбери открыл дверь ключом. Раздался заунывный звон, и появился тучный, ничем не примечательный человек, которого Вудбери мне представил как своего брата Мэтью. Между братьями замечалось внешнее сходство, но в лице Мэтью начисто отсутствовало выражение бешено работающей мысли, придававшее яркую индивидуальность заурядному облику Буки.