Закрытый перелом

Есть такой склад характера у некоторых людей — они не могут жить без внимания, без ласки, и за эту потребность, если уж сами полюбят, платят беззаветной преданностью. Такова была его мать, такими же свойствами наделила она Виктора. Но была между ними и принципиальная разница. Кто знает, каковы истинные отношения между мужем и женой — это ведомо только им. Хотя внешне мать тащила крест своей любви к деспоту-мужу, может быть один на один они составляли идеальную пару. Виктор же был только готов безоглядно влюбиться, не осознавая всех последствий такого происшествия.

В институте его прозвали "Тысяча и одна кость", настолько он был худой. К пятому курсу, к преддипломной практике он пришел с грузом солидных знаний в области цветной металлургии и сплавов, но не имея никакого понятия о той сфере естественных отношений между мужчинами и женщинами, в которой вершила свои законы сама природа.

Разглядела Виктора и поняла его сущность, его готовность стать, высокопарно выражаясь, рабом любви, Галина, студентка четвертого курса соседнего факультета. Нет необходимости быть пророком, чтобы понять, что она была опытнее, умнее и расчетливее Виктора.

Она хотела выйти замуж, хотела свободы, самостоятельности, она понимала, что при своих не особо выдающихся внешних данных ей на что-то исключительное претендовать нечего, но она могла и желала стать духовной наставницей своего мужа, заставлять его поступать по своему усмотрению, быть истинной главой, хозяйкой семьи.

Виктор идеально подходил под ее расчеты и характер. Он сначала просто ошалел и растерялся от того, что Галина сама, властно пригнув его за шею, жадно поцеловала, потом возгордился от того, что он может производить такое сильное впечатление на слабый пол, и, наконец, настолько поглупел от счастья и так глубоко поверил в Галину любовь, что просто превратился в безропотного исполнителя ее желаний.

А желания Галины были хоть и разнообразны, но все эгоистичны по сути своей. К их исполнению она шла целеустремленно, изворотливо, не жалея энергии, и в случае неудачи не только не сбавляя напора, а наоборот, удваивая свои усилия. Они поженились сразу после защиты диплома Виктором. Они стали снимать комнату, чтобы жить самостоятельно.

Постепенно она отвадила от дома друзей Виктора — Марка и Петрова. С ними Виктор арендовал подвал у ЖЭКа, превратив его в мастерскую, где Виктор лепил свои маски, Петров писал картины, а Марк создавал пространственные конструкции. Лепкой Виктор увлекался с детства, ходил в изокружок районного дома пионеров, сдружился с Марком и Петровым, студентами художественного училища.

Они втроем вскладчину просто платили наличными начальнику ЖЭКа за аренду подвала. Начальник же при этом разыгрывал из себя мецената.

Разведя Виктора с Марком и Петровым, Галина, всегда была однако рада Антону. Антон и Виктор дружили с детства. Один двор, одна школа, оба поступили сразу по окончании школы в институты, правда, разные — Антон в энергетический, Виктор — в Институт цветных металлов и золота.

Можно условно сказать, что Антон был для Виктора мужским вариантом Галины. Антон, конечно, не искал каких-то выгод в дружбе с Виктором, но он был прирожденным, хоть и неявным лидером. А лидеру всегда нужны ведомые.

Таким образом, у Виктора были двое, за кого он был готов в огонь и воду: друг Антон и жена Галя. Она тут же ощутила силу и первенство Антона, хотя он и не мешал ей распоряжаться Виктором, но ей самой хотелось, чтобы Антон признал ее роль, ее способности и даже оценил ее как женщину. Антон такие намеки и скрытые предложения никак не воспринял, оставшись, как показалось Галине, полностью равнодушным к ней.

К тому времени Галина уже закончила институт и сама работала в лаборатории известного доктора наук, которым она восхищалась и которого она всегда ставила в пример Виктору. По ее мнению, Виктор медленно продвигался по служебной лестнице, не завязывал выгодных знакомств, не делал карьеры. Неудачу с Антоном Галина компенсировала успешной атакой на своего начальника и самоуверенно объявила Виктору, что он ей больше не нужен.

Нервное потрясение ничего не подозревавшего Виктора было настолько велико, что он слег в больницу, оттуда вышел уже фактически разведенным с Галиной.

В больнице у Виктора произошел духовный перелом. Он много думал об истинной цене человеческих слов и поступков, и пришел, не без помощи Антона, к горькому выводу, что жизнь жестока и надо уметь от нее брать, что надо твердо стоять на ногах и не быть размазней.

Тогда же Антон познакомил Виктора с Мариной, и они с легкой руки Антона образовали столь долго существующий триумвират…

Виктор рассказывал Люсе обо всем этом, и от дыхания весны под простором голубого неба с белыми кучевыми облаками казались прозрачными, невесомыми его слова о жестокости и несправедливости.

Люся поняла, что Виктор вышел из костра своих страданий мудрым, терпимым и добрым. Так ей казалось, а Виктор, действительно, искренне говорил о своей боли, о своей беззащитности, о радости, когда любишь, и о горе, когда теряешь любимого человека.

Виктор говорил правду Люсе.

Но он не говорил ей всей правды.

Ни той правды, которую он знал, ни той правды, которая существовала, но которую он не желал знать.

Расскажи он Люсе все без утайки и может быть по-иному сложилась бы их жизнь… А ведь рассказывая, Виктор сам невольно вспоминал, как это все было на самом деле…

9

… Давно утих раскаленный летним солнцем город, сонно помаргивали желтые светофоры на перекрестках, предрассветная серость кисейной дымкой стерла очертания зданий, мостовых и склонившиеся над ними погасшие фонари.

По аллее Покровского бульвара, поскрипывая мелкими крупинками битого кирпича, шел милиционер. Он возвращался домой с дежурства, даже скорее всего не с дежурства, он шел так поздно, то есть так рано, потому что задержался по служебным делам.

Он нередко проходил по этому бульвару и каждый раз недоумевал, почему разрешили какому-то умнику посадить на бульваре деревья вверх корнями. Эффект получился странный, если не сказать уродливый: деревья без вершин не поднялись выше человеческого роста, толстые ветки-корни, извиваясь, тянулись к земле и образовывали густые укрытия над скамейками, что, с точки зрения милиционера, было очень удобным местом для совершения темных дел.

Вот и сейчас, уже издалека милиционер заметил на одной из скамеек мужчину и женщину, до пояса скрытых в густой листве. Они целовались, они продолжали целоваться, когда к ним подошел милиционер. Он хотел прекратить это безобразие, но заметил, что мужчина хоть и пылок, но робок и нежен, а женщина только ласково отвечает на его поцелуи. Милиционер вздохнул, сел на скамейку напротив и, громко щелкнув крышкой портсигара, достал папиросу.

Такой мерой он хотел пресечь дальнейшее развитие событий на соседней скамейке, которое могла привести к нежелательным последствиям. В данном случае меру пресечения определял он сам.

С одной стороны, милиционер был облечен властью, с другой стороны, ограничен различными инструкциями и поэтому, оценив обстановку, действовал по своему усмотрению и в соответствии со своими представлениями о нормах морали и правилах поведения в общественном месте. Смягчающими обстоятельствами были: отсутствие тех, кому могли служить плохим примером целующиеся, и явная влюбленность этой молодой пары. Но при этом безлюдное, укромное местечко явно способствовало произведению и исполнению, с точки зрения милиционера, тех действий, которые были бы открытым нарушением установленных норм, правил и инструкций.

Милиционер тут же заметил, что рука мужчины приблизилась к опасной зоне, кашлянул и громко сказал:

— Молодые люди!

Виктор, а это был он, с большой неохотой оторвался от такого приятного занятия. Он даже не повернул голову в сторону милиционера, а любовался запрокинутым лицом Галины, которая не открывала глаз.

— Ну, в чем дело?

— Не положено, — сказал милиционер и веско добавил: — Место общественное.

— Ночь в общественном месте, — с укоризной ответил Виктор. — Идите спать. Или у вас здесь пост? И вам не спится на посту?

— Не положено, — коротко сказал милиционер, но ему не понравилась безмятежная непокорность Виктора.

— А в Париже положено, — подлил масла в огонь Виктор. — Все это условности, что положено, а что не положено, такие же условности, как ваша форма, я уж не говорю о содержании.

О том, что положено и что не положено, у милиционера имелись собственные понятия и представления. Вернее, не столько собственные, сколько твердо им усвоенные и уже не подлежащие каким-либо сомнениям и ревизиям. Тем более, что была впрямую задета честь мундира.

— Содержание у нас государственное и форма выдается как положено, по уставу.

Милиционер ощутил свою глубокую правоту, положил папиросу, которую он так и держал не зажженной в руках, обратно в портсигар, встал и поправил фуражку.

— Нарушать не положено, — уже твердо сказал он.

— Так я же еще ничего не нарушил, — улыбаясь, сказал Виктор и посмотрел на Галину. — А если и собираюсь нарушить, то по обоюдному согласию. Ну, а чтобы достичь этого… согласия, я имею в виду, чтобы оно было действительно обоюдным… надо… даже просто необходимо предпринять какие-то шаги…

Виктору было радостно от сознания, что его любят, его так и тянуло побеситься, выкинуть какую-то шалость, вызвать восхищение у своей любимой и потому он демонстративно обнял Галину.

— Вот и пошагаем, — приблизился милиционер к скамейке, на которой сидели Галина и Виктор.

Галине было приятно, что Виктор проявил свою независимость, но она уже сообразила, что шутка зашла слишком далеко, и, мягко отстранив Виктора, поднялась со скамейки навстречу милиционеру.

— Куда же мы пошагаем? — нарочито удивленно и кокетливо спросила она.

Милиционер было замедлил свой целенаправленный ход, но тут Виктор все окончательно испортил:

— В отделение, — ухмыльнулся он. — В третье. К шефу жандармов Бенкендорфу.

Милиционер остановился, внимательно посмотрел на Виктора:

— Не к шефу, а к майору… К товарищу майору Савелову, — веско сказал он и уверенно добавил: — Он разберется.

Несмотря на все просьбы Галины, они все-таки попали в милицию. Виктор отнесся к этому происшествию совершенно беспечно подтрунивал над майором Савеловым, вел себя самоуверенно, и майор сообщил о задержании Виктору на работу.

10

Виктор уже год работал в институте в должности старшего инженера, потому что должностей просто инженеров или младших инженеров не существовало. Начальником его был Иван Сергеевич, человек скучный и недалекий, но неукоснительный блюститель всех решений, постановлений, приказов и распоряжений. К нему-то и пришла бумага из милиции с резолюцией директора института: "Прошу разобраться и доложить!"

Иван Сергеевич вызвал Виктора, хотя Виктор сам хотел к нему зайти, но по другому волнующему его вопросу, поэтому Виктор начал прямо с порога:

— Иван Сергеевич! Я же вам уже столько раз объяснял…

— Здравствуйте, Коробов, — перебил Виктора Иван Сергеевич. — Что вы мне уже столько раз объясняли?

— Да про Марчука, — раздражаясь на непонятливость начальника, — сказал Виктор.

— А-а-а… — протянул Иван Сергеевич. — Этот вопрос уже решен, я вас об этом известил позавчера.

— Но решен-то этот вопрос неправильно, — загорячился Виктор. — Я могу еще раз объяснить. По предложению Марчука, если продувать исходный жидкий металл воздухом, то производительность агрегатов повысится. Подобные опыты проводились уже за границей и, действительно, производительность агрегатов возрастает, но не больше, чем на пять процентов. Это же теоретически доказано, что не больше, чем на пять! Потому что в воздухе содержится только шестнадцать, понимаете, шестнадцать процентов кислорода, а с развитием нашей цивилизации, наверняка и того меньше.

— Я не понял, причем здесь цивилизация, — Иван Сергеевич надел очки и сразу стал еще официальнее, еще строже.

— Это я так, к слову, — вздохнул Виктор. Ему очень хотелось переубедить Ивана Сергеевича.

— Вот видите, к слову, а у Марчука опыты, данные. И по ним получается не пять, а двадцать пять процентов повышения производительности агрегатов. Ясно?

— Так это же очковтирательство! — всплеснул руками Виктор. — Надувательство сплошное. И беспардонное при этом.

— Выбирайте выражения, Виктор Григорьевич, — холодно сказал Иван Сергеевич. — Я же не только свое мнение о предложении Марчука излагаю, я советовался… Кое с кем…

— С кем? — с горячим интересом спросил Виктор.

— Вот с кем надо, с тем и советовался, — сказал, как отрезал, Иван Сергеевич.

— Ну и что этот Ктонадо изрек? — саркастически усмехнулся Виктор, мысленно представив себе слепого оракула.

— Тон ваш неуместный, — покачал головой Иван Сергеевич. — Те, с кем я советовался, сказали мне так: Марчук — ученый? Ученый! Причем ученый с производства, из центральной заводской лаборатории. Он организовал проведение опытов на металлургическом комбинате? Организовал. Это же почин: ученый сам идет на производство и предлагает проверить смелое техническое решение. Вот если бы все так! А?!.. Глядишь, поближе наука станет к производству. А вы что, против почина?!..

Иван Сергеевич с подозрением посмотрел на Виктора.

— Я?! — иронично улыбнулся Виктор. — Конечно, нет, как же можно…

— Правильно, — не заметил иронии Виктора, а может быть, сделал вид, что не заметил, Иван Сергеевич. — И я за. Дело-то хорошее. Теперь дальше слушайте. Пусть будет даже теоретически пять процентов, мне так и сказали, теоретически! пять процентов повышения производительности агрегатов, зато у Марчука практически, заметьте, молодой человек, практически двадцать пять! Надо поставить людям цель — пусть добиваются повышения производительности агрегатов. Для нас это сейчас самое главное. Если все будут знать, что у кого-то получилось двадцать пять, то у них, глядишь выйдет не пять, а шесть, а то и восемь процентов.

— Так кто-то и о тридцати рапортует, — подхватил Виктор.

— Вот! Правильно, — одобрительно кивнул головой Иван Сергеевич. — Главное — озадачить людей.

— Ну, хорошо, — загадочно сказал Виктор. Я тоже теперь начну озадачивать… Я вас всех так озадачу…

Иван Сергеевич озабоченно посмотрел на Виктора, потом вспомнил о письме из милиции, успокоился и решил для начала осадить Виктора небольшим напоминанием:

— А что же вы так халатно относитесь к своим общественным обязанностям? Ведь вы у нас оформляете стенгазету? Почему задерживаете выпуск очередного номера?

— Вот-вот, — обрадовался Виктор. — Вот в стенгазете я вас и озадачу.

— Ваше право, — согласился Иван Сергеевич. — Только в партбюро я отвечаю за стенную печать, так что все материалы должен прочитать заранее. А вообще-то, вы нас уже озадачили… Что вы можете сказать на это?

И Иван Сергеевич протянул Виктору письмо из милиции. Виктор просмотрел письмо, пожал плечами и вернул его Ивану Сергеевичу.

— А что тут говорить? Тут и так все сказано. Все верно, кроме одного — ничего я не нарушал… Подумаешь, целовались…

— А думать надо, обязательно надо. Вот вы идите и подумайте. И напишите-ка объяснительную записку, где все-все подробно изложите что да как.

Виктор вышел из кабинета своего начальника, горя желанием нарисовать для стенгазеты карикатуру на Ивана Сергеевича. Он уже представлял себе, как толпится народ у стенгазеты, как все смеются, как торжествует справедливость.

Правда, рисовал Виктор хуже, чем лепил…

11

В подвале ЖЭКа ярко горели две стосвечевые лампы без абажура.

Они безжалостно и равнодушно освещали мольберт с незаконченным полотном и холсты, натянутые на деревянные рамы и приставленные лицевой стороной к стене.

Картина на мольберте изображала ночь, городскую улицу, освещенный изнутри автобус на остановке, пассажиров, уткнувшихся в газеты или беседующих между собой, прохожего, который бежал, странно наклонясь, к автобусу, и шофера, который глядел в зеркальце заднего вида в ожидании бегущего прохожего. От картины веяло ночным покоем, автобус был полупустой, каждый пассажир располагался в своем окне, как в рамке портрета, а один стоял у задних дверей и задумчиво смотрел в ночную тьму.

Кроме мольберта по углам подвала на разновысоких подставках стояли то стремительные, геометрические, пересекающиеся под острыми углами, то плавные, как бы томные, переливающиеся из одной формы в другую, то просто непонятные, но чем-то останавливающие глаз конструкции. Они были сделаны из разнообразного материала: проволоки, пластмассы, металлических кусков, разноцветных нитей, некоторые из конструкций были статичны, другие двигались или готовы были придти в движение.

По стенам подвала были развешаны маски. Одна из них на высокой треноге стояла в центре подвале, и ее оценивающе разглядывали Марк и Петров. Виктор тоже смотрел на дело рук своих и объяснял друзьям:

— Лицо… Понимаете, это лицо, а не маска. У всех есть лицо. У меня и у тебя, Марк, лицо, у тебя, Петров, лицо. Вот я и хочу лепить человеческие лица, чтобы на них отражалась целая гамма чувств, хотя свое лицо, свое выражение есть и у радости, и у боли, и у предательства… И у каждой эпохи есть свое лицо… И вот, как мне кажется, это — одно из лиц…

Марк, невысокий, изящный, медленно поглаживал аккуратный клинышек бородки. Его красивые, в мохнатых ресницах глаза искрились смехом.

— От лица твоих друзей, соратников и единомышленников, — начал Марк, — должен тебе нелицеприятно заявить, что это лицо, созданное твоим лицом…

— Не паясничай, — миролюбиво оборвал его Виктор. — Дело давай говори.

— Ну, что ж, дело так дело… — вздохнул Марк. — Может Петров для начала что-нибудь изложит?

— Не… — отмахнулся Петров. Он меньше всего походил на художника из этой троицы. На толстую крепкую колонну шеи была посажена кудреватая, начинающая лысеть, круглая голова с белесыми ресницами, носом картошкой и толстыми губами. Таким людям, как Петров, тесна любая одежда, мала любая комната, они выглядят всегда громоздко — так и Петров, хотя сам был невысок, но основательно массивен.

— Если серьезно, — кивнул головой на жест Петрова Марк, — то, пожалуйста, прежде всего без обид. Я могу высказать сейчас свое мнение и говорил тебе раньше, что задачу ты перед собой ставишь интересную, а вот решаешь ее неточно. У тебя приблизительный ответ на свой же собственный вопрос. А происходит это от того, что крик твоей души, отраженный в маске, извини, в лице, неестественно, неорганично возник, вырвался, появился на свет. Можно крикнуть "больно!", жалуясь кому-то, можно пропеть романсово "о, как мне больно…", а можно просто закричать от боли. Твоей работе не хватает гармонии, той гармонии, от которой и самому хочется закричать и другим крикнуть: "Что же вы стоите!? Больно!"

— Что же ты стоишь? — поддразнил Марка Виктор. — Или не больно? Ни капельки?

— Что я? Я — обреченный, я только знаю, что такое хорошо и что такое плохо в искусстве. Может быть другие тоже знают, но я могу еще и объяснить разницу. И еще моя беда — я слишком много знаю, я знаю столько, что когда начинаю что-то делать сам, то сразу вижу — это все было, было, было, а зачем делать то, что было тысячи, миллионы раз? И при этом я помню о том, что каждый человек, независимо от того творец он или просто потребитель, должен проходить, обязательно проходить свой путь духовного развития, повторять то, что было пройдено человечеством давным-давно. Так устроен мир, что поделаешь? До тех пор, пока ты не обжегся, ты не узнаешь, каков огонь на ощупь. Как молочные зубы, у тебя вырастает, строится одно представление об этом мире, а потом оно меняется, и эту переоценку ценностей каждый переживает по-своему. Кто быстрее… Кто медленнее… Кто сбивается с пути, их губит зависть, мелочность духа, эгоизм. Кто останавливается, считая, что ему уже хватает своей мудрости и страданий, и ничего нового в этом мире не было и не будет… А кто продолжает идти и идти в гору… И тяжек путь, и далека вершина, и нестерпимо одиночество. Но я иду, я каждый день иду… Вот только делаю мало, больше размышляю…