Четыре направления - четыре ветра

Я улыбнулся на эти слова и сказал:

— У меня исключительно честные намерения.

— Ваши намерения — изучить применение аяхуаски перуанским шаманом?

— Ну… в общем, да.

— Это ваше намерение. А какова ваша цель?

Я глубоко вздохнул. Профессор Моралес протянул руку через столик. Манжеты его белой рубашки были слегка запачканы. Он мягко коснулся моего локтя:

— Вас, кажется, раздражает моя… семантика?

— Вовсе нет, — солгал я.

— Вы латиноамериканец?

— Я родился на Кубе.

Он кивнул и принялся помешивать свой кофе. Я рассматривал его брови, переносицу, форму скул, волосы. Индеец. Декан философского факультета Национального университета Сан Антонио Лбада, индеец. Кечуа. Наследственность чистая, не покалеченная испанским завоеванием. Но не идеальная. Внезапно у меня возникла убежденность, что он знает очень много, что его мудрость глубока, а оригинальность подлинна. По какой-то непонятной, случайной ассоциации я подумал о Мерлин. И в этот момент он опустил руку в карман пиджака и вытащил оттуда крошечный кошелек. Он произнес что-то вроде «гм-кхм» и вытряхнул из него пару игральных костей, несколько маисовых зерен и небольшое мексиканское Божье Око — крестик, образованный двумя палочками; палочки были оплетены красной и белой пряжей, вся конструкция напоминала ромбовидную мишень, с концов палочек свисали кисти зеленой пряжи. Он положил его на середину стола, остальные предметы спрятал в карман и принялся потягивать кофе.

— Аяхуаску изучали, она описана в научных журналах.

— Да. Мерлин Добкин де Рнос. Я читал ее работы. Она антрополог, — сказал я.

— А вы психолог. Вы читали ее отчеты и заинтересовались воздействием этого фольклорного растения на человеческую душу и… бессознательный разум.

Он поморгал глазами и отвел их в сторону, уставившись куда-то в пространство за моим плечом. Я обернулся, чтобы проследовать за его взглядом. Пустой столик в углу возле двери кафетерия. Когда яповернул голову обратно, он улыбался, глядя на меня. Его глаза были моложе, чем лицо: орехово-коричневая радужка и черные, как смоль, зрачки резко отделялись от чистых, без единой прожилки, белков.

— Вы хотите попробовать на вкус йаге, и вас влечет к нему очарование смертью.

Он опять отхлебнул из своей чашки.

— То есть это правда?

Он поднял брови вопросительно.

— Аяхуаска дает возможность встретиться со смертью?

— Да, так утверждают. Ля на кечуа означает «смерть», хуаска — «веревка» или «лоза», «лиана». Словом, веревка мертвеца. Это одно из священных лекарств у шаманов амазонских джунглей; туда-то вам и придется поехать, чтобы найти его. По, допустим, вы это сделаете, допустим, будете работать с аяхуаскеро… — Oн выразительно поднял голову и ухмыльнулся. — И если вы останетесь в живых и напишете о своем опыте, изложите свои рассуждения об испытанном, — кто будет это читать?

— Профессора в моем университете. Психологи.

— И это даст вам докторскую степень?

— Да. Это, а также моя работа с целителями в Мексике.

— Меня удивляет, что в США найдутся ученые, которые заинтересуются столь субъективным опытом.

— Психологическая наука молода. Она еще полностью и не признана как наука. А я способен дать объективный отчет о своем опыте.

Брови его удивленно поднялись:

— Разве хоть один человек способен быть объективным по отношению к собственному опыту?

— Может быть и нет, но я могу документально зафиксировать психологические явления, которые я переживаю, точно так же, как я документировал физические эффекты традиционных способов лечения, свидетелем которых я был.

— Я не сомневаюсь. Но что более важно: процесс лечения и сам психологический опыт или его эффект — конечный результат?

Я задумался над этим и стал отвечать более аккуратно:

— Они одинаково важны, но прежде чем приступить к изучению причины, необходимо составить себе мнение о ее следствиях.

— Это ответ западного человека. Он рационален. Но вы стоите на пороге царстаа, в котором нельзя разделить причину и следствие. Если вы вступаете в это царство, то понять такое соотношение необходимо. — Он наклонился вперед. — Ваша причина должна быть ясна, ибо она определяет следствие. На ваш опыт будет воздействовать то, что вы в него принесете, как вы отнесетесь… ну, например, к ритуалу с аяхуаской. Царство шамана требует от пришедшего безупречных намерений. Это трудная вещь.

— Вы неплохо знаете все это.

Он пожал плечами:

— Я читаю студентам философию. Я здесь единственный индеец. — Изящным движением руки он очертил весь университет. — Индеец, да еще старый, я должен быть мудрым. — Он рассмеялся и сказал: — В моей стране очень древние традиции. Это богатейшая культура, и я рос среди ее мифов, изучал ее легенды. Шаманы — это мастера мифов, они часто сами слагают легенды. Эти мужчины и женщины — люди знания: целители, психологи. Да, да! И притом прекрасные рассказчики. Они понимают силы природы и используют их для того, чтобы поддерживать здоровье и благополучие своего народа. — Он допил кофе, поставил чашку на блюдце и отодвинул прибор в сторону. — Это смотрители и сторожа Земли: удивительная должность, если вдуматься. А с виду очень хитрые и чудаковатые.

— Как же мне действовать?

— Следуйте своим инстинктам. Они уже привели вас в эту даль.

— Да, но где найти шамана, который захочет работать со мной?

— Ищите в деревнях на альтиплаио — пустынных плоскогорьях. Вы найдете целителей, возможно, самобытного колдуна или даже двух. На кечуа вы не говорите, так что вам понадобятся услуги переводчика. Но вас интересует аяхуаска, лекарство джунглей. У вас найдется лист бумаги?

Я поспешно кивнул и стал шарить у себя в карманах. Монеты, ключ от номера в гостинице. Я открыл сумку; кажется, что-то хаки есть: я вытащил из сумки мой дневник.

— Существует такой обычай, — сказал профессор Моралсс, глядя на новенькую обложку и незапятнанные страницы, — шаман делится своими знаниями с каждым, кто этого желает, при условии, что претендент проявит безупречные намерения, чистоту цели. Таким способом можно отличить настоящего шамана от простого целителя.

— Если вы хотите войти в другой мир, мир шамана, если вы намерены совершить путешествие но Волшебному Кругу, тогда вам необходимо найти хатун лайка, настоящего великого шамана, и вы должны быть готовы предстать перед ним (или перед ней, если это женщина) в роли студента, новичка, но не психолога… — Он достал из нагрудного кармана пиджака старомодную чернильную ручку. — Если вы хотите просто попробовать на вкус и изучить действие аяхуаски, то вам следует лишь встретиться с кем-нибудь, кто знает способ се приготовления и ритуал, «путь ягуара». Я слышал об одном человеке… нет, нет, не вырывайте!

Он наклонился через столик и прикрыл ладонью страницу, которую я собрался было вырвать из дневника. Он засмеялся и потянул к себе раскрытый томик, затем отвинтил колпачок ручки и написал что-то в верхнем правом углу страницы.

— Путь ягуара?

— Путешествие на Запад. Это второе главное направление на Волшебном Круге.

— Он легонько подул на чернила и закрыл дневник. Его глаза встретились с моим удивленным взглядом.

— На Волшебном Круге, — повторил он.

Я затряс головой.

— Волшебный Круг, или четыре пути к знанию. Его называют также путешествием Четырех Ветров. Это легендарное путешествие, которое предпринимает ученик, чтобы стать человеком знания. Он взял Божье Око со стола.

— Вот как!

— Да. Волшебный Круг для иики-шамана является чем-то вроде мандалы, хотя не имеет даже символа, не говоря уже о текстах, культовых изображениях, пророках или Сыне Божьем. Да все это и не нужно. Путешествие по Волшебному Кругу предпринимается для того, чтобы разбудить способность видения, чтобы открыть и постичь Божественное в себе, восстановить свою связь с Природой и тайной космоса, овладеть умениями и приобрести мудрость для пользования ими.

Он повертел Божье Око, держа его за основание большим и указательным пальцами.

— Четыре Ветра соответствуют четырем основным направлениям на компасе. — Он коснулся основания Божьего Ока. — Первая сторона — Юг, это путь змеи. Человек отправляется в этот путь, чтобы оставить свое прошлое, как змея оставляет старую кожу.

— Путь ягуара лежит на Запад. — Он указал левое плечо креста. — На этом пути ты избавляешься от страха и встречаешься со смертью лицом к лицу.

— Север — это путь дракона, здесь ты открываешь мудрость древних предков и заключаешь союз с Божественным.

— И, наконец, путь орла, — он указал на правое плечо креста, — это Восток, полет к Солнцу и обратно к своему дому, где ты исполнишь свое видение в своей жизни и работе. Легенды говорят, что это самое трудное путешествие, которое может предпринять шаман.

Он спрятал Божье Око в карман пиджака.

— Говорят, что это путешествие-посвящение совершают немногие. Настоящих шаманов мало, мало истинных людей знания. Многие из тех, кто вступил на этот путь, остановились посередине и довольствуются ролью целителей и врачей. Они стали мастерами своего дела. А есть такие, кто попал в капкан власти. — Он сжал пальцы в кулак. — Потерялись в пути. Это путешествие такое, что на него может уйти вся жизнь. — Он разжал кулак. — Но программа увлекательная, не правда ли? И намного проще, чем сефирот еврейской каббалы или буддийский путь к нирване.

Он отодвинул мой дневник ко мне.

— Но вас интересует аяхуаска. Говорят, она помогает пройти Западный путь. Я слыхал об одном человеке, аяхуаскеро из джунглей недалеко от Пукальпы. Я записал в вашей книге его имя и приблизительные ориентиры. Вы можете туда полететь прямо отсюда.

— Вы встречали этого человека? — спросил я.

— Нет. Один из моих студентов оттуда родом, он мне и рассказал. О нем идет молва. Я и сам не раз подумывал съездить туда, да так и не выбрал времени. — Он снова взглянул на часы. — Мне уже пора. Меня ждет группа учеников в развалинах Тамбо Мачай. Когда вернетесь в Куско, мне будет приятно пригласить вас прочитать им лекцию о западной психотерапии. Им будет очень интересно. — Он улыбнулся. — И мне тоже.

Он оглянулся, похлопал себя по карманам и поднялся. Я тоже вскочил и протянул ему руку:

— Благодарю вас, профессор Моралес, за ваше время и терпение. Мне повезло, что я нашел вас.

Он отмахнулся от этих слов.

— И я обязательно вернусь, — сказал я. — Для меня очень лестно прочитать лекцию вашим студентам.

Внимание профессора опять было привлечено чем-то за моей спиной. Я обернулся, но на этот раз недаром. В дверях кафетерия в луже стекающей воды стояли два молодых индейца.

Черные волосы прилипли к их лбам, одежда промокла насквозь. Они стояли босиком, прижав башмаки к животу. Они смотрели на профессора доверчиво и вопросительно.

— Зачем вы взяли обувь, jovenes?

— На дворе дождь, учитель.

— Да, — спокойно сказал профессор, — я об этом догадался. Мы проведем наш урок здесь в кафетерии. Но почему же вы босиком?

Они опустили глаза:

— Мы не хотели, чтобы наши башмаки промокли.

Профессор Моралес вздохнул и положил мне руку на плечо.

— Да, — произнес он на аккуратном английском, — читать им лекцию — это лестно.

13 февраля, во время перелета через Амазонку

Опыт и служба опыту.

Сижу возле окна в жалком реликтовом самолете, проходившем последний техосмотр, видимо, еще во времена Эйзенхауэра. Два спаренных пропеллера молотят воздух и влекуг меня все ближе к какой-то посадочной дорожке в джунглях. Вспоминаю подобный полет три года тому назад. Оахака, Мексика. Индейцы-гвиколы. Опыт? Или служба опыту?

В 1969 году, в самом конце моего последнего курса в колледже, уже со степенью бакалавра в кармане я был зачислен в аспирантуру при новом Институте гуманистической психологии. До этого, чтобы свести концы с концами, я преподавал испанский для небольшой группы студентов частного учебного заведения, и когда пришло сообщение о моем зачислении в аспирантуру, решил отметить это событие четырехнедельной поездкой в Мексику. Трудно сказать, кому больше не терпится, чтобы студенты исчезли на лето, — их родителям или им самим.

Месяц мы провели в Мехико-сити и юго-восточнее, на Юкатанском полуострове и на родине майя, после чего я отправил студентов назад в Сан-Франциско (их чемоданы были набиты грязным бельем, головы — разговорным испанским, а глаза широко открыты после всего впервые увиденного в третьем мире), а сам остался, перелетел в Тепик на западном побережье Мексики и там нанял пилота вместе с его единственным самолетом «Чессна», чтобы добраться до Меса дель Найяр, штат Оахака.

Нам пришлось дважды атаковать узкую посадочную полосу в горах: но ней бродили свиньи, овцы, тощие скелетоподобные коровы — всей этой живностью управлял маленький пастушок в белой одежде. Звали его Жерардо. Я нанял у него ослика, чтобы забраться еще выше в горы, в деревню, из которой, как оказалось, был и он сам.

Я прожил у гвиколов три недели. Я потряс их ребятишек картами мира, нарисованными на песке, узнал кое-что об этой изолированной культуре, о смысле ярких изображений из цветной пряжи, которыми славилось племя. Нити, окрашенные натуральными красителями, вдавливаются в покрытую пчелиным воском доску и образуют пиктографический портрет человека, модель его психодинамики, «ловца духа». Художник является своего рода психологом; он тщательно составляет картину, по которой затем рассказывает историю болезни своего клиента.

Решающим в этом виде терапии оказывается момент, когда душа схвачена на картине. После этого художник, он же целитель, тонко изменяет картину, вызывая тем самым изменения и в состоянии пациента.

Сейчас туризм стал главным источником доходов Мексиканской республики, и картинки из цветной пряжи превратились в популярный сувенир; синтетическая пряжа «дей-гло» вытеснила натуральные цвета и волокна, искусство сохранилось в прежних формах, но потеряло свой смысл.

Но здесь, в отдаленной горной деревушке, сидя на табуретке в дверях своей casita, донья Хуанита, бабушка Жерардо, обрабатывала пряжу собственными руками; грубые мозолистые пальцы ее рук были глубоко пропитаны красителями. Свое искусство и интуицию она в большой мере относила на счет hikuli — пейота, священного кактуса индейских сельских племен Мексики.

Если бы у меня были средства и время, чтобы пожить у гвнколов дольше, чем те несколько недель, я смог бы отправиться вместе с несколькими жителями деревни в одно из их ежегодных паломничеств на северо-восток; там, среди пустыни, на склонах священной горы Вирикута, они собирают пейот. Может быть, я даже научился бы «думать как гвикол», поедая кактус вместе с ними.

Вместо этого, когда заканчивалась вторая неделя, Хуанита предложила мне «пойти побыть» с пейотом. Она показала на вершину горы милях в двух от деревни и велела отправляться туда после обеда два дня подряд, ничего не есть и медитировать там, чтобы очистился мой ум. Два дня я сидел там после полудня на выжженном солнцем гребне, скрестив ноги, и старался придумать что-нибудь, о чем можно было бы думать, и засыпал под жгучим мексиканским солнцем.

Вечером второго дня, возвращаясь домой, я встретил Хуаниту на околице деревни.

— У тебя такая же проблема, как и у оленя, — сказала она. — Ты всегда спускаешься с горы той самой тропой, которой поднимался.

Я читал отчеты о психоделическом действии пейота, о картинах райского блаженства, о мудрости, сообщаемой еле слышными голосами, об ощущении ненаправленного времени, — и мой пустой желудок судорожно сжался от адреналина, когда она сунула мне в руку пять батончиков пейота и сказала, чтобы я обратился к духу растения и медленно жевал батончики, представляя себе, что жую плоть Земли.

Нерешительно побрел я назад, к своему месту на вершине горы, и там съел один за другим все пять кусочков пейота. На вкус это было что-то вроде дважды вырванной блевотины. Я весь дрожал от его отвратительной горечи и на протяжении часа меня тошнило и рвало на куст толокнянки.

Наконец желудок успокоился, спазмы прекратились, и я почувствовал одиночество. Куст толокнянки блестел под лучами раскаленного солнца, и я сидел над непривычно контрастным миром, над Землей, частью которой я не был. Я существовал отдельно.

Смещенный, чужой, непричастный. Лишенный этих камней, кустиков, пыли, блестящей толокнянки, пейзажа передо мной, я чувствовал себя покинутым. Я прикоснулся ладонью к коричневой пыли и почувствовал ее тепло, она смешалась с потом, покрывавшим мои ладони, и я поднес ладонь к лицу и коснулся его; пыль размазалась по лицу и смешалась со слюной в уголке рта.

Белизна солнечного света сменилась пламенеющей желтизной, а затем оранжевым сиянием. Я размазывал по щекам грязь, замешанную на моем поте и слюне. Я стащил с себя рубашку и размалевал тело красно-коричневой землей, я замаскировал себя, я обмазал грязью руки, шею и грудь и тут почувствовал, что теряю силы. Грязь высыхала и трескалась, и я знал, что я из Земли и что в Землю возвращусь. Эта мать будет беречь меня, баюкать и любить, несмотря на то, что я всего-то и делал, что ходил по ней, даже не задумываясь об этом, и искал себе удовольствий, и играл мелодраму собственной жизни.

Солнце садилось, и я не сводил с него расширенных зрачков. Я всасывал его глазами и чувствовал, как его жар насыщает мое тело изнутри и удерживается скорлупой из высохшей, спекшейся грязи. Такая вот планетарная припарка.

Я помню, как обратил внимание на свое дыхание. Я дышал солнцем. Я мог посадить солнце своим дыханием, я ощущал, как сажаю его все ниже каждым выдохом. Я помню удивительное открытие: я проверяю глубину своего дыхания по скорости погружения солнца за горизонт. Глубокий вдох, легкие заполнены, длительный выдох — и солнце исчезло. И я уснул.

Проснулся я где-то после полуночи и направился вниз, тщательно выбирая другую дорогу к деревне. Хуанита ожидала меня. Она смотрела на меня недоверчиво; я обнял ее и позволил уложить себя в постель. Десять часов спустя я проснулся от зловония моего тела; я с трудом выбрался на улицу, солнце уже было высоко. Я вымылся в холодной воде речушки, которая сбегала с гор и протекала рядом с селением. Немного ниже но течению русло расширялось, образуя небольшую заводь; я плавал там на спине, глядя в прозрачно-синее горное небо. Проглоченный вчера шарик пейота с грязью внезапно вызвал у меня резкий приступ диареи, и мой кишечник опорожнился. Я поднялся вверх по течению, помылся и выкарабкался на берег, чувствуя себя так, словно меня выпороли. Я сидел над речкой и думал, что, независимо от количества земли, которую я на себя намазал, я все равно остаюсь белым человеком, и этот человек гадит в воду, которую другие пьют. Этот случай рассказал мне об экологии больше, чем все книги и статьи, которые я читал с тех пор.

Я вернулся в Калифорнию одетым, как гвикол: белые штаны, белая рубашка и яркий вязаный кушак. Но мне тогда было лишь немногим больше двадцати, и я не сомневался, что глубина моих познаний дает мне право на такую вычурность — по сути, на саморекламу.