На заволжских озерах

Вдруг почти у самого берега что-то выскакивает из воды, сильно шлёпает по поверхности один, другой раз… Михаил Алексеевич ещё быстрее выбирает леску. Она вновь натягивается, чертит воду.

Нет, не сорвалась!

Прямо без подсачка Михаил Алексеевич выкидывает на берег щуку, бросается на траву, немного возится там, а потом поднимается и показывает мне свою добычу.

— Есть одна! — слышу я его негромкий голос. Митя и Горка услыхали всплески воды, бросили удочки и прибежали к Михаилу Алексеевичу.

— Папа, а дядя Петя поймал щуку? Нет ещё?

— Ух, сильна! Кило два будет! Да, Михаил Алексеевич? — спрашивает Горка.

— Папа, а я окуня большого поймал. Он у меня на кукане сидит. Только крючок мы не вынули. Так заглотал, что не достанешь. Пришлось оторвать.

Ребята разговаривали слишком громко и мешали Михаилу Алексеевичу. Он дал Мите своё удилище, и они с Горкой пошли опять на косу.

Михаил Алексеевич вновь намотал леску на рогульку, достал из садка нового живца и поставил жерлицу на то же самое место.

Только теперь я оглянулся на свои кружки — совсем забыл про них. Но они так же спокойно плыли, слегка покачиваясь и расходясь в разные стороны. Я считаю их: один… Вон, почти рядом, другой… третий… четвёртый… Этот кружок живец утащил далеко от других. А где же пятый кружок? Неужели щука угнала его?

Внимательно оглядываю озеро и не сразу нахожу свой пятый кружок. Он спокойно стоит у противоположного берега, около широких листьев белой лилии. Было немного досадно, что Михаил Алексеевич уже поймал щуку, а у меня все кружки плавают как неживые, без перевёрток.

Темнело быстро, и я уже с трудом мог следить за дальними кружками. Высокие золотые барашки облаков отражались в тихой воде озера. Неподвижно стояли деревья и кусты.

Митя и Горка перестали ловить и ушли к палатке. Из-за деревьев высоко к небу поднимался столб дыма. Это ребята нашли себе новое развлечение — разожгли костёр и затеяли около него какую-то игру,

— Оставляй кружки на ночь, пусть плавают. Пойдём уху варить, — сказал Михаил Алексеевич.

В самом деле, надо было кончать ловлю.

Пролетел вечерний ветерок. Посередине озера пробежала морщинистая дорожка ряби.

Я неохотно гребу к берегу, прохожу почти рядом с тем кружком, который прибился к лопухам лилий. Видно, как леска ходит под водой. Значит, живец хороший, бойкий.

«Хоть бы напоследок схватило! — думаю я. — Ведь почти рядом только что плеснулась щука. Даже неловко с пустыми руками к ребятам вернуться».

Но ничего не поделаешь! Я вытаскиваю лодку наполовину из воды, бросаю ещё раз взгляд на озеро, на кружки. Теперь мне виден всего лишь один кружок, который я только что миновал на лодке. Андрей стоит на берегу. Он принял от меня ведёрко, шарит в нём рукой, разглядывает оставшихся живцов.

Начинаю привязывать лодку. Вдруг Андрей в страшном волнении зашептал мне, дёргая за руку:

— Пётр Иванович, перевернуло!

Я как на пружинах подскочил, взглянул на озеро и увидел белеющий в сумерках перевёрнутый кружок. Он, словно волчок, вертелся на воде — это щука сматывала с его желобка намотанную леску.

Андрей уже столкнул лодку на воду. Мы вскочили в неё.

— Греби, Андрюша, скорее! Да не шлёпай веслом-то!

Дно лодки шуршало, подминая заросли лопухов. Я приготовился, перегнулся с лодки. Кружок встал на ребро и подгибал под себя упругие стебли лилий. Одной рукой я схватил кружок, другой рукой — леску и подсек. Леска натянулась в руке, задёргалась.

Попалась!

Выбирать леску было трудно — так она запуталась в зарослях кувшинок. Можно было упустить добычу и даже порвать леску.

— Андрей, греби на лесу, — говорю я своему помощнику. — Греби веселей! А теперь тише, стой…

С замиранием сердца выбираю леску. Она натянута туго, как струна. Мои руки трясутся, и я прерывисто шепчу Андрею:

— Только бы не увела… Только бы под корягу не увела… Только бы в корнях не запуталась…

Ищу глазами подсачек, но впопыхах мы оставили его на берегу. Тогда я берусь одной рукой за стебли водорослей, рву их, а другой выхватываю за самый поводок прямо в лодку большую тёмную щуку. Крепко сжав свою пасть, она бьётся на поводке о дно лодки. Андрей бросается на щуку всем телом и невольно выпускает из рук весло. От резкого движения наша «Борчага» так качнулась, что зачерпнула воды, и мы чуть не перевернулись. Почувствовав родную стихию, щука засновала в лодке, ударила широким хвостом по воде и обрызгала лицо и без того мокрого Андрея. Хорошо, что щука, видимо, далеко заглотила крючок и не могла поэтому сорваться. А перекусить стальной поводок ей было не под силу.

Мы зачерпнули воды так много, что лодка глубоко осела, и теперь было достаточно малейшего неосторожного движения, чтобы очутиться в озере. Прошу Андрея не вертеться и тихонько подгребать руками к веслу. Сам я не выпускаю из рук лески и внимательно слежу за пойманной щукой…

И вот, наконец, довольные и счастливые, мы осторожно подплыли к берегу, вытащили лодку, вылили из неё воду и пошли к костру.

Нас окружили. Андрей громко рассказывал, как он увидал перевёрнутый кружок, как мы вытаскивали щуку, как чуть не перевернулись.

— Если бы Пётр Иванович за поводок не схватил — обязательно леску оборвала бы. Она так и заходила, так и заходила в воде! — возбуждённо говорил Андрей.

— А у меня щука оторвала леску и ушла вместе с крючком, — рассказывал Горка. — Я плотву ловил, а она как рванёт! Поболе этой будет. Вот такая! — И Горка широко расставляет свои руки, показывая, какой величины была обидевшая его днём щука.

— А чья щука больше? — спрашивает Митя. — Папина или Петра Ивановича?

— Наша такая же, как у Михаила Алексеевича, — отвечает Андрей.

И хотя все видят, что наша щука немного меньше, никто не возражает ему. Так уж повелось исстари среди рыболовов: все отлично знают, что рассказчик немного преувеличивает, но всё равно с удовольствием слушают и не выражают сомнений.

Один только Митя, ещё не знавший этой маленькой слабости рыболовов и охотников, начал горячо доказывать, что папина щука крупнее.

— Ну давай, Андрюша, смерим их, смерим! — настаивал он.

— Нечего тут мерить-то, и так видно! — отрезал Андрей.

Мы переглядываемся с Михаилом Алексеевичем, улыбаемся. Митя не желает противоречить Андрею и соглашается, что, пожалуй, действительно папина щука не больше нашей… разве на самую чуточку.

— А Михаил Алексеевич ещё линя поймал! — говорит Горка.

— И Пётр Иванович поймал бы, — сердито отвечает Андрей, — если бы тоже с берега ловил. Зато он краснопёрок сколько надёргал! А линей мы с ним и не таких в Песчаном таскали! Да и щуку в позапрошлом году в Кудьме раза в три больше этой поймали. Стрежневую.

— Папа, а что значит «стрежневая»? — спрашивает Митя.

Михаилу Алексеевичу чаще моего случалось в жизни ловить щук, и он обстоятельно рассказывает ребятам, что строение тела у щуки не всегда одинаковое. Щуки, которые живут в реках с быстрым течением, тоньше и длиннее. Их вот и называют стрежневыми. А щуки, которые живут в глубоких ямах, тихих омутах, в бучилах мельниц, в глубоких озёрах, так и называются ямными щуками. Они покороче и потолще. Вот почему щуки, которых вылавливает Иван Васильевич на Волге, при одинаковом весе всегда тоньше и длиннее, чем наши озёрные щуки. Окраска их тоже не постоянная, и она изменяется в зависимости от возраста рыбы и условий, в которых рыба живёт. Обычно чешуя у щук сероватая или серовато-зелёная, с пятнами на боках и почти чёрная, с зеленоватым отливом на спине. В светлых озёрах и реках с песчаным дном щуки светлее, чем в озёрах с тёмным, илистым дном. Мы замечали, что даже на вкус и то щуки разные.

Ребята ещё долго рассматривали прямое, сильное туловище щуки, трогали её мягкое, белое с серыми пятнышками брюхо, взвешивали щуку на руках, открывали палочкой её зубастую пасть.

НА ПРИВАЛЕ

Котелок уже подвешен над костром, и Михаил Алексеевич положил в него картошку, лук, лавровый лист, перец, соль и мелкую рыбу.

Даже и это он проделывал очень обстоятельно, не спеша, подбрасывая в костёр небольшие сухие хворостинки, чтобы огонь лишь только снизу лизал котелок.

Скоро вода в котелке покрылась мелкими белыми пузырьками, потом закипела и подёрнулась серой пеной накипи. Михаил Алексеевич несколько раз снимал деревянной ложкой эту накипь, а затем опустил в котелок приготовленную, вычищенную рыбу. Он отобрал для ухи самых крупных и жирных окуней.

Красивая и вкусная рыба окунь. Одна беда: уж очень крепка у него чешуя. Намучаешься, пока всю её счистишь.

Крупную рыбу обязательно нужно класть уже после того, как всё хорошо прокипит, иначе она так разварится, что потом её нельзя будет есть.

Мы изрядно проголодались и с удовольствием принюхивались к вкусному запаху ухи, к которому примешивались запахи озера, дыма от нашего костра, горелых листьев и травы.

Вот уха и готова. Михаил Алексеевич ещё раз пробует её и снимает котелок с огня. Мы расстилаем газету, достаём деревянные ложки, вкусный деревенский хлеб и усаживаемся в кружок.

Нигде и никогда не бывает так вкусна уха, как сваренная на костре, на вольном воздухе, в тёплую летнюю ночь. И то, что она немного пахнет дымком, делает её только вкуснее.

При свете ярко горящего костра мы с наслаждением черпаем ложками это вкуснейшее в мире варево. Уха очень горячая, приходится долго дуть на ложку. Митя с непривычки обжигается, у него навёртываются слезы. Но он крепится и старается даже виду не показать, что ему горячо. Михаил Алексеевич видит это и наливает ему уху в кружку. Митя смешно вытягивает губы трубочкой и дует в ложку так, что уха выплёскивается и обрызгивает его. С рыбой у него совсем дело не клеится. Он не умеет выбирать мелкие косточки и больше выплёвывает рыбы, чем съедает.

Мастер по этой части — Андрей. Он ест неторопливо, сосредоточенно, внимательно выбирает кости. Особенно любит он рыбьи головы и артистически расправляется с ними.

Мы едим долго. Ухи сварили так много, что с трудом доедаем. Последним кончает есть Андрей.

Аккуратно собрав крошки, кости и остатки рыбы, завёртываем их в газету и бросаем в костёр, чтобы днём не налетели мухи.

— Теперь давайте по яблочку съедим, — предлагает Михаил Алексеевич, — а там и чай вскипятим.

Я беру чайник и с фонариком иду к озеру за водой для чая.

Озеро стоит тихое, заснувшее. В тени деревьев вода совершенно сливается с берегами, только середина озера отражает потемневшее безоблачное небо да вершины дальних деревьев видны тёмными силуэтами.

И ни одного звука, ни малейшего шелеста листьев.

Пытаюсь разглядеть на воде кружки. Но где тут! Даже рогатки жерлицы, у которой стоишь, и то не видать. Я присаживаюсь на корточки, нагибаюсь к самой траве, направляю свет фонаря на жерлицу и только теперь на конце удилища вижу её рогатку. Рогатка висит неподвижно. Живец, видимо, заснул.

Боясь поскользнуться, я вхожу осторожно в воду, вытягиваю руку с чайником и набираю в него воды. Придерживаясь рукой за ветки, взбираюсь на берег и иду на свет костра.

Пока закипает чайник, мы с Михаилом Алексеевичем, развалившись на тёплой траве, покуриваем и разговариваем. Ребята рассказывают друг другу, как у кого клевало, что сорвалось, спорят, кому поехать завтра со мной или Михаилом Алексеевичем на «Борчаге» с кружками. Горка вновь с жаром рассказывает, как у него «ушла щука», какой замечательный крючок она оторвала и какая она была большая.

На этот раз он разводил руки ещё шире, и щука у него становилась раз от разу всё больше и больше.

Чайник застучал крышкой. Мы завариваем чай и медленно пьём его. Пить даже и не очень хочется, но уж раз надо для порядка пить — пьём. Чай очень горячий, и приходится долго ждать, пока он немного остынет.

— Пётр Иванович, расскажите сказку про Гремячий ключ, какую нам в позапрошлом году рассказывали, — просит Горка.

Все сбиваются в кучу, и я начинаю сказку. Но только не про Гремячий ключ. Я уже забыл то, что рассказывал, и ребятам не понравится, если я что-нибудь перепутаю.

Сколько сказок я пересказал ребятам! Я рассказывал им всё, что прочитал сам или слышал в детстве от бабушки, соединяя в одно куски из разных сказок, прибавляя от себя, или тут же сочинял свои нехитрые сказки. Всё они слушали внимательно, и всё им нравилось.

Особенно любит сказки тихий, мечтательный Горка. Он ловит каждое слово. Но больше всего он любит страшные сказки. И хоть боится, трусит после таких сказок отойти от костра даже на несколько шагов, но всё же предпочитает именно страшные. Только сказка должна быть обязательно длинной. Коротких сказок ребята не любят.

Вот и теперь я рассказываю им какую-то сказку про страшного волшебника, который много сделал зла, но которого победил храбрый мальчик Ваня.

— Пётр Иванович, да ведь это с Золотым Горошком было! — перебивает меня Андрей. — Помните, вы нам такую сказку рассказывали?

— Ну, мало что было… А ты не перебивай! — недовольно говорит Горка.

Действительно, я неудачно вставил кусок из знакомой уже ребятам сказки, пытаюсь поправиться и говорю, что Ваня тоже знал сказку про Золотой Горошек и поэтому решил поступить так же, как поступил Золотой Горошек.

Дальше я нагромождаю одно приключение на другое, затягиваю сказку и сам ещё не знаю, что мне делать с моими героями, как свести концы с концами. Наконец, подумав, что ребятам пора уже спать, я быстро распутываю все положения, сразу выручаю всех из беды, жестоко расправляюсь со страшным волшебником, и всё хорошо кончается.

— Расскажи ещё, дядя Петя, про обруч, — просит Митя.

Я отказываюсь, говорю, что забыл эту сказку да и пора им спать, а то проспят утреннюю зарю.

Первым засыпает Андрей, потом Митя и, наконец, Горка. Мы с Михаилом Алексеевичем сидим молча, довольные и счастливые.

— Помнишь, старик, — говорит после долгого молчания Михаил Алексеевич, — как мы с тобой в самый первый раз здесь у костра сидели? Ведь словно вчера это было…

— Как же! Я сегодня ещё днём об этом подумал… Ты помнишь то место, где я сегодня спустил «Борчагу»? Там когда-то я воткнул в воду ветляные сошнички для удочек. А сегодня гляжу — два чудесных кустика у берега растут. Оказывается, это проросли мои сошнички… Я так растрогался, что даже погладил их рукой. И подумал: может быть, когда они вырастут в две крепкие ветлы, мы встретимся с ними вновь, как со старыми, хорошими друзьями, и привяжем к ним нашу «Борчагу».

— Покажи мне их завтра… — сказал Михаил Алексеевич. — Давай-ка и мы теперь спать, — добавил он, помолчав. — Завтра нужно пораньше встать— на зорьке половить как следует. Утром рыба голодная, должны обязательно поймать по хорошей щуке. Сегодня похвалиться уловом мы не можем: не такой уж он важный. Завтрашний день опять будет вёдреный: солнышко чисто садилось и ветра нет.

— Ложись, а я ещё немного посижу.

— Ну, как знаешь.

Он потягивается, сладко зевает и лезет в палатку.

* * *

Положив ближе к себе охапку хвороста, я усаживаюсь поудобнее и сижу, прислушиваясь к ночным звукам.

Хорошо ночью на озере!

Костёр сухо потрескивает и то угасает, то вновь вспыхивает ярким пламенем, освещая ближайшие кусты, нависшие ветви дубов, высокую траву. Прыгающие красные отблески ложатся на мои руки, палатку… Все ближние предметы чётко вырисовываются. И хотя ночь не такая уж тёмная, но от пламени костра она кажется совершенно чёрной. За гранью освещённого небольшого пространства сразу же начинается глубокая, густая сине-чёрная тьма, которая то придвигается ближе, то несколько отходит дальше, когда костёр начинает разгораться сильнее. Колеблющиеся тени прыгают по кустам и деревьям, и они то выступают, то тонут во мраке.

Набегающий ветерок шевелит стебельки трав, покачивает головки цветов, перебирает листья деревьев. Они тихо шелестят. Пламя костра колеблется, белый дымок перебегает в разные стороны и то стелется низко над самой землёй, попадая мне в лицо, то спокойно поднимается вверх.

Подкладываю в костёр несколько хворостинок, поправляю палкой развалившиеся обгорелые сучья и тихонько, себе под нос, мурлычу какую-то песню.

Потом я встаю и иду побродить. Через несколько шагов сплошная темнота расступается, синеет, и уж не так темно — видно безоблачное небо, на котором теплятся неяркие звёзды; видны силуэты деревьев над озером.

Издали костёр кажется маленьким. Он освещает только часть палатки да самые ближние кусты.

Какая тишина!