Что, какая неправда? Вы довольно наивны, господин старший лейтенант! Ах, вот оно что, вы подполковник, ах, пардон! В этой сыпи на ваших плечах я совершенно не разбираюсь! В конце концов вы здесь для того, чтобы обходить закон о контроле над военным оружием, мой господин! Вы и не знали? Вы просто наносите дружественный визит местным войскам. У вас нет никаких коварных замыслов. Вы болтаете со своими коллегами-мясниками об оружии. Вот так вы приглашаете одного мясника-капитана и другого мясника-полковника в Германию. Вы показываете им несколько красивеньких казарм и фабрику по производству оружия. Фабрика по случаю предлагает что-то вроде пробной упаковки с оружием, как серийные наборы хлопушек. Всего сотня стволов по сходной цене, под видом поставки строительных комплектующих, поскольку в Германии имеют место пара-тройка странных предписаний. Это значит, что стволы приходят из Англии. С ума сойти, разумеется, да. А магазины из Австрии. Нужно только соединить одно с другим. Монтировщика мы пришлем. Так оно все и происходит, будет кричать Дуквиц военному атташе. Вы здесь для того, чтобы нас не замечать, и даже понятия об этом не имеете!

Дуквиц радовался предстоящему. Экое наслаждение. Если ситуация станет щекотливой, посол просто покинет помещение. Военный атташе пожалуется послу, тот ответит «да-да», но не даст хода делу. Хотя он и был на войне офицером и считал, что это было недурно. Однако он не любит бундесвер. А министерство обороны еще меньше. Никто из дипломатического корпуса не питал любви к министерству обороны, равно как никто из министертства обороны не жаловавл дипломатический корпус. И те, и другие были отвратительны и отзывались о противоположной стороне только отрицательно. А назавтра после обеда он посвятит себя этому проекту строительства дорог, занимаясь проверкой контрактов немецких фирм, в конечном итоге, он использует свои юридические знания в противовес тому, что, собственно, ему предписывалось, а именно: заботиться об интересах немецкой экономики. Он встанет им поперек дороги, используя все средства, этим тупицам, экспортирующим строительные машины и техникам, и всем этим дуроломам, разъезжающим по всему миру и не понимающими сути дела.

Вот человек «Сименса» склонился в шутовском прощальном поклоне перед обоими интелями, которые каждый сам по себе направились к Дуквицу. Они были немного невеселе, и Дуквиц тоже слегка поднабрался. Внезапно ему стало непонятно, что он имел протих этих двоих. Этот в синих джинсах был в полном порядке, хотя чересчур сильно назвал самого себя в разговоре с одним швейцарским банкиром «радикальным демократом». Да и платье у гётевской дамы не было причиной для беспокойства, скорее смешно и гротескно. Оба раскритиковали происшествие с пудингом, но почему бы и не покритиковать подобное? Завтра он возьмется за работу. Завтра он будет делать разумные вещи.

— И как вы только терпите все это? — дружелюбно обратилась к нему гётевская дама.

— Такое можно вытерпеть, если быть влюбленным, — ответил Дуквиц.

— Влюбленный дипломат, — сказал профессор-литературовед и непонятно засмеялся, — может, это слегка тривиально?

— Лучше тривиально, чем радикально, — ответил Дуквиц.

— Это хорошо, — сказал профессор литературы. В его согласии было что-то придирчивое. Дуквицу не нравилось, как этот человек выставляет ему оценку.

— Кстати о тривильном, — тут же подхватила гётевская дама, — дипломатический круг имеет в лучшем случае уровень занимательного романа с претензией.

С этим нельзя было мириться. Дуквиц сказал:

— Что касается меня, я так часто говорю «дерьмо», что я больше не занимателен и без претензий. Вы имеете дело с художником-хулителем, моя госпожа, не пройдите мимо моих авангардистских черт.

Дуквиц покинул посольские помещения для приема, прошел в свой офис и уставился на телефон. Завтра вечером он позвонит Хелене. Он достал с полки пачку от сигарет, в которой лежали листочки с его заметками. Он приспособил сигаретную пачку для этих целей во время прохождения курса в Иппендорфе. Он клал туда листочки, на которых были отмечены названия старых джазовых пьес с соло на саксофоне, которые он когда-нибудь хотел проиграть на трубе. Все это можно было выбросить, однако никак не получалось. Под ними лежала жалкая добыча его адвокатских времен, по большей части написанная на обратной стороне его счетов. Вот например, «Подзащитные всегда купаются». Что бы это значило? Предположительно, приступ летней фрустрации в офисе. Под ним еще листок из студенческих времен. Здесь написано: «Обморок облагораживает — Власть делает наглым.» Мда, если бы это соответствовало действительности.

Гарри вырвал из календаря два листка, ноябрь 1978-го. На одном он написал: «Моей любимой новостью от ДПА могла быть такая: «ЮНЕСКО приказало проверить, не следует ли разобрать пирамиды. По меньшей мере необходимы таблички со ссылкой. Не годится, чтобы памятниками кошмаров восторгались до такой степени бездумно.» И на другом листке: «Лучше тривиально, чем радикально, однако лучше всего банально.»

Глава 4

Как Дуквиц беседует в столице Камеруна Яунде на бортике бассейна с одной англичанкой о суде Париса и фольклоре, как он, несмотря ни на что, все-таки не влюбляется в нее, однако завершает письмо к ней изложением намерений о женитьбе.

В почте оказалось письмо одной англичанки, задержавшейся в Яунде вместе с мужем и двумя детьми несколько дней назад на две недели. Элизабет Пич, телевидение Би-Би-Си. Сначала она побывала в Сенегале, а потом в Фоумбане, городе на северо-западе Камеруна, который охотно посещали киношники и телевизионщики, поскольку это был центр пока еще относительно благополучного королевства Бамум. Там она готовила фильм «African Woman» — «Африканская женщина». Запоминающаяся форма единственного числа в названии. Она не смогла утвердить на Би-Би-Си название «Царица Африки». Дуквиц встретил ее около бассейна в итальянском посольстве. Только в этом посольстве был бассейн. На краю голубого водоема протекала часть дипломатического досуга в Яунде. Дуквиц быстро заметил Элизабет Пич, потому что она, сидя под зонтом в соломенной шляпе невероятных размеров, с поразительной скоростью строчила что-то на белых листах бумаги. Ветер время от времени налетал на лежащие на земле листы и относил их все дальше. Гарри удивила сосредоточенность этой женщины. Она писала так углубленно и так проворно, роняя листы на землю, откуда они упархивали прочь, словно ее совершенно не интересовало дальнейшее. Эта небрежность по отношению к тому, что она делала все же с определенным усердием, показалась Дуквицу достойной внимания. Или она знала, что за ней наблюдают, и только ждала, что он принесет ей разлетевшиеся листы. Не исключено. Ее муж с посиневшими губами стоял в бассейне и пытался научить обеих дочек плавать. Дуквиц не понимал, почему он не предупредил жену насчет листов, ведь он же то и дело оглядывался на нее. Он что, близорукий? Или ему хотелось, чтобы ее бумаги угодили в бассейн? Может, ему не нравится ее работа? Или он наказывал ее за эту странную углубленность?

Дуквиц запретил себе дальнейшие фантазии о тонкостях чужого брака. Это больше подходит для литераторов, подумал он и обратился к видимой реальности. Он поднял лежавшие вокруг листы и протянул их пишущей женщине. «Oh thank you!»[9] — сказала она. Не глядя на написанное и ни на минуту не прерывая процесс письма, она свободной рукой подхватила разрозненные листы и опять положила их на землю, однако теперь наступила на них ногой. То, каким образом она не обратила внимания на спасение своего труда, Дуквиц нашел грандиозным. Он сидел рядом с ней и не сводил с нее взгляда, желая ее смутить, а она его просто не замечала. Поскольку Дуквиц не хотел оказаться немцем и хоть на некоторое время быть принятым за члена итальянского посольства, он спросил: «Е poeta-signora?» — «Non sono poeta»[10], — ответила та, продолжая писать, «к сожалению», — добавив потом по-немецки. Она явно знала, кто такой Дуквиц. И она явно владела несколькими языками. И, словно демонстрируя свои способности полиглотки, она на великолепном английском громко крикнула в сторону своих, чтобы услышал ее муж в бассейне: пусть не забудет, что у детей была простуда, им пора выходить из воды. «Out of the water»[11], — словно эта фраза одновременно оказалась заключительным предложением, написанное ею, она поставила точку, отложила бумаги и повернулась к Дуквицу.

Гарри представился. Она сосредоточенно его оглядела. Она всегда именно таким представляла себе дипломата, сказала она потом, элегантно стоящим на месте, обаятельно болтающим и никогда не работающим.

Это было произнесено легко и лукаво, однако Гарри почувствовал, что замечание его задело. Он не хотел быть элегантным, он не хотел быть обаятельным, он не хотел соответствовать этому представлению о дипломатах. Разумеется, работает он не слишком много. Но такое надо говорить себе самому. А не выслушивать от кого-то другого. Конечно, было бы смешно опровергать подобное суждение. Раз он не такой мямля, как многие из его коллег-дипломатов, тогда он точно производит обаятельное впечатление. И поскольку он терпеть не может, как белые, едва очутившись в Африке, напяливают на себя эти колониальные хаки-наряды, он носит старомодные европейские брюки и подходящий к ним пиджак. Может быть, если сравнить, это тоже производит впечатление элегантности, хочет он того или нет. Современные дипломаты хотят избавиться от унаследованных клише. Некоторые боятся даже взять в руки бокал с шампанским, чтобы их не посчитали дипломатами-бездельниками. Поскольку Дуквиц хотел отмежеваться от своих глупых коллег, он не стеснялся слоняться вдоль бассейна с прохладным напитком в руке — и немедленно произвел впечатление типичного дипломата старой школы. Было курьезным и чуть-чуть трагичным то, что эта англичанка его недооценила.

— Я менее, чем дипломат, — сказал он подчеркнуто горько, — скорее, я воплощаю клише, к тому же, уже давно устаревшее. Я — исполнительный помощник, my lady[12].

Последнюю фразу Элизабет Пич не поняла.

— Непереводимо, необъяснимо, ужасно по-немецки, — сказал Дуквиц.

Несмотря на это, Элизабет Пич хотела дальше общаться с ним на его языке. Ей не часто выпадает такая возможность.

— Дуквиц, Дуквиц, какая смешная фамилия! — сказала она.

— Я новый персонаж Микки Мауса, — сказал Дуквиц, находивший ее замечания дерзкими. Вообще-то он собирался уважительно расспросить ее о причинах странного приступа писания, однако вместо этого сказал: — Я нахожу, вы выглядите ужасно старомодно!

Это ее удивило. Ее несколько скованная сосредоточенность обернулась живым интересом.

— Что вы имеете в виду?

Из книг, которых он никогда не читал, из фильмов, содержание которых забыл, из картин, которые он, кажется, еще в школе рассматривал в монографиях издательства «Ровольт», ему на ум пришла фамилия Бронтё, и он ответил:

— Могу себе представить, что сестры Бронтё вот в таких соломенных шляпах и так же углубленно строчили свои книги.

Элизабет Пич явно была в восторге. Сравнение ей понравилось. Которая из сестер? — хотелось ей знать. Дуквиц попытался вспомнить. Сколько же их было, две или три? А как их звали он никогда понятия не имел. И ни разу не читал ни одной их строчки. Тут ему вспомнился фильм, который он добрых двенадцать лет назад видел с Хеленой в жилищной коммуне по телевизору.

— Wuthering Heights[13], — сказал он.

— You are the one and only diplomat who ever read Emily Bronte,[14] — сказала она.

С того момента Элизабет Пич всегда откладывала бумаги в сторону, когда Дуквиц приходил к бассейну, и они беседовали. Иногда по-английски, иногда по-немецки. Немецкий у нее был великолепный, но она постоянно уверяла его в обратном:

— Я не могу выразить себя, Гарри.

Итак, она называла его Гарри, выговаривая это имя не по-английски, а чтобы отличить его от бесчисленных англо-американских Гарри, с красивым темным «а» и именно берлинским горловым «р».

— Вы как те богачи, — сказал Гарри, — они тоже постоянно жалуются, что состояние у них совсем не так велико.

Элизабет сказала:

— Dear God[15], вас мне следует остерегаться, — и что-то почувствовалось, или должно было почувствоваться, словно от Гарри исходила опасность для ее брака.

Муж окликнул ее из бассейна, чтобы она посмотрела, как дети научились плавать. «Betty» назвал он ее. Но Betty крикнула, не оборачиваясь:

— I'm just talking.[16] — Она прокричала это без выражения прямо в лицо Гарри, как бы она крикнула в свои бумаги. Гарри сказал, что для тех людей, к которым она сейчас не оборачивается, в ней есть что-то от изрядной невменяемости. Слово «невменяемость» Элизабет Пич не поняла и попросила перевести. Зараженный ее манерой полиглотства, Гарри высокомерно сказал по испански: presente-ausente. Так называлась одна латино-американская пластинка. Элизабет была очарована. Ее муж Джордж говорит только лишь по-английски, сказала она. Гарри был польщен, однако нашел замечание неуместным и решил, что потом подойдет к бортику и поговорит с Джорджем о Betty в ее отношении к успехам детей в плавании. Через неделю Гарри принялся размышлять о том, как оно было бы, если бы мужем Элизабет был не этот морж фон Джордж, а Гарри. Он представил себе, как Бетти постепенно поняла бы, что он никогда не читал ни одного романа сестер Бронтё, что он не знает ни итальянского, ни испанского, лишь парочку цитат на том и другом, правда, неплохих. Короче говоря, что вообще-то он авантюрист.

— А вы знаете, что я авантюрист? — сказал он как-то раз.

— Поэтому вы мне нравитесь, — ответила Бетти.

Все умные люди авантюристы. Ее фильм про женщин Африки тоже чистой воды авантюра. Она же понятия не имеет об африканских женщинах. Прочла дюжину-другую спорных книжек, пообщалась с их авторами, побеседовала с несколькими африканками, разумеется, нетипичными, но вполне подходящими для европейского телефильма. А когда фильм будет готов, ее будут считать специалистом по африканским женщинам.

Подобое было и в профессиональном багаже Гарри. Дипломаты тоже известны тем, что ни о чем понятия не имеют, и только делают вид «будто бы». Бетти рассказала ему, что в Англии есть серия книг под названием «Bluff Your Wife», «Bluff Your Wife in Art», «Bluff Your Wife in Business» ну и так далее. «Bluff Your Wife in Sex»[17], спросил Гарри, тоже есть? Это было конкретным указанием на то, что в его часах бесед с Элизабет помехой выступал все возрастающий недостаток эротики. В конце концов, женщина она привлекательная, и между ними могло бы быть немного больше, считал он. Но Бетти сказала, что конечно, разумеется, в серии есть книга про то, как блефовать с помощью секса. Она проговорила это, словно внезапно утомившись, и Гарри рассердился. Это произошло что-то около месяца назад.

И вот Гарри с нетерпением вскрывает письма из Лондона и читает:

«Дорогой Гарри, дорогой Дуквиц, дорогой исполнительный помощник, дни с Вами были безусловно заразительны. То, что можно обращаться к Вам «дорогой Дуквиц», кажется мне изрядно комичным. Может ли человек по имени Дуквиц быть милым вообще? Имя — разумеется, только имя — отталкивает или вызвает смех. А Вас зовут фон Дуквиц. Это же означает «Монокль в глазу», корректно (Простите, о простите меня!), не настолько симпатично, но несмотря ни на что мило, даже более чем мило — можно себе представить… Даже если Ваш «фон» вечно напоминает мне излюбленную шутку моего отца о «телеФОНах» и «телеГРАФах». Вот Вам опять то знаменитое английское желание шутить, которым я иногда разрушаю Ваш серьезный язык. О, с этим языком у меня чертовские проблемы, так жаль, Гарри, что Вы не узнали меня в одиночестве, в моем собственном обстоянии! Но тогда Вы бы меня поняли до конца, а я ненавижу, если меня понимают. Un po di misterio, un po di tiramisu, non е vero? И тем не менее Вы, по иронии судьбы, тот единственный, кто меня знает, мое прошлое равно как и мое будущее, о чем я сама хотела бы знать больше. Кстати, а Вы знаете, что тезкой моей является не королева, а браунинг Баррета?»

Затем следовали некоторые разглагольствования о ее работе в качестве телевизионного редактора, которую она проклинала. Письмо заканчивалось так: «Давайте писать письма, хватит телефонов, довольно телевизора, долой газеты, назад в прошлое столетие, когда человека меньше информировали. С приветом к Вам из вероломного Альбиона Ваша Элизабет».

Гарри трижды прочел письмо, но так и не все понял. Элизабет была действительно немного мистической. Что бы это значило: единственный, кто меня знает? Он стал вспоминать послеполуденное времяпровождение около бассейна. Элизабет листала гигантскую книгу по искусству, килограммов на пять, которую она приволокла из Лондона в Африку, потому что, по ее словам, хотела сравнить изображения женщин в Европе с портретами африканок. Она полистала, поискала, и наконец показала Гарри одну картину:

— Look![18]

Это было одно из изображений «Суда Париса». Парис лениво облокотился на дерево и рассматривал трех богинь, три красивых, худых модели эпохи Возрождения, свободно демонстрировавших себя для вынесения приговора.

— А вы бы хотели оказаться на его месте? — спросила Элизабет.

Гарри ухмыльнулся:

— Не знаю.

Элизабет указала на лицо Париса:

— Он прекрасен в своей нерешительности.

Хотелось ли ей направить беседу на заброшенную тему секса? Во всяком случае, замечание было странным. Дуквиц соответственно громко рассмеялся. Джорж на секунду задержал команду «one-two-three»[19], сопровождатвшую плавательные движения молодняка. Элизабет взяла толстый фломастер и посередине репродукции написала фразу: «Решайтесь же, мой господин!» Гарри подумал, что бы произошло, накинься он сейчас на Бетти с бурыми объятиями.

Через два дня Джордж и дети изчезли из бассейна. «Они пошли на это фольклорное меропрятие», — сказала Бетти. Жители Яунде праздновали какую-то дату с танцами и хороводами. А поскольку в Яунде не происходило ничего особенного, все служащие всех посольств влоть до телефонистов и секретарей устремились на праздник. «А почему вы здесь?» — спросила Элизабет. «Ненавижу фольклор», — ответил Гарри. Он скорчил гримасу поскольку говорил правду. «Как чудесно вы при этом выглядите,» — сказала Элизабет и провела пальцами вдоль сомкнутых бровей Гарри. Гарри подхватил ее руку, и, находя глупой затею целовать тыльную сторону ладони и желая быть чуть более страстным, повернул руку ладонью вверх и припал к ней, скорее смущенно, чем лихо. «Don't do that, Duckwitz»[20], — сказала Элизабет и отняла руку. В собственных глазах Гарри выглядел восемнадцатилетним. Тогда это тоже было чем-то вроде обязанности. Следовало использовать каждый момент, позволявший эротические порывы! С тех пор ничего не изменилось. Только из-за того, что они были одни, он полагал, что следут как можно смелее искать близости с Бетти. Но поскольку настроение было другое, ничего не произошло. Он вновь отступил в надежную область общего настроя беседы. Он сказал: «Терпеть не могу это битье в барабаны. Фольклор всегда связан с этими барабанами. При каждом ударе думаешь про нацистов. Какая мерзость!»

— Oh, yes,[21] — очень тепло сказала Элизабет. И у Гарри возникло чувство, что за это милое согласие, пожалуй, стоит благодарить невозобновление его попыток к сближению.

Стало тихо. С одной из площадей доносились пение танцоров и удары в барабаны. «Ну и вопли!» — сказал Гарри. И добавил:

— Высшая форма фольклора — это война.

— Exactly![22] — сказала Элизабет. Потом она посмотрела на Гарри почти сверкющими глазами и записала на листке бумаги: «Высшая форма фольклора это война». Протянув листок Гарри, она сказала:

— Сохраните, вы можете этим гордиться.

И вот Гарри подошел к своему письменному столу, достал из ящика заботливо сохранненый листок и стал изучать сентенцию, словно она могла послужить ключом к разгадке некой тайны. Теперь, через полтора месяца после того дурацкого праздника, сентенция, восхваленная Элизабет, больше не имела настоящей силы.

Сейчас актуальной была подготовка к транс-камерунскому ралли, которая доводила его до белого каления. Теперь ралли казалось ему первоначальной формой войны.

Он не знал наверняка, что и думать о письме Элизабет. Он чувствовал себя неуверенно, как в тот последний день, когда они остались вдвоем, и он неудачно рискнул поцеловать ее в ладонь. Ее письмо польстило ему, и он ощутил себя немного влюбленным. В этом были виноваты ее «о», эти маленькие, театральные и все-таки совершенно настоящие «о» в письме. Только в каком же тоне ей ответить? Он прошел в общей зале к словарям, чтобы справиться о браунинге Элизабет Баррет. Но в малом Брокгаузе 50-х годов ничего не было. Он сейчас же закажет приличный словарь в боннском центре. Этот халтурный продукт, уже издали напоминающий об эпохе столиков-«почек»[23], был отвратителен. Штатные управляющие в боннском центре поймут требование Дуквица, обоснованное тем аргументом, что справочной литературе времен холодной войны нечего делать в современном посольстве немецкой федерации. Гарри взял бумагу и ручку, сходил в английское посольство и одолжил там соответствующий том Британской энциклопедии, потом пошел дальше, к итальянскому посольству, уселся на бортик бассейна там, где всегда сидела Элизабет, и, почитав словарь, стал писать:

«Дорогая Элизабет, не беспокойтесь, Вы останетесь мистической женщиной и более чем «un po». Но боюсь, что я более неуклюж, чем Вы думаете. Надеюсь, Вам известно, что «tiramisu» не только десерт, но и тонкая любовная игра? Разумеется, Вам это известно. Вы так мило сияете. Я такой беспомощный и прямолинейный. Вы владеете моим языком лучше меня. Поэтому сейчас я скажу по-английски: Bluff your way in Browning.[24] Вы так и поступаете. Вы блефуете, а мне остается лишь спросить: как понимать Ваше утверждение, что Вы чувствуете себя сродни браунингу Элизабет Баррет? Она страдала у себя на родине и грезила о юге, пока не похитила своего будущего мужа и не увезла его в страну своей мечты, где она сама — раз-два-три! — поправилась. Элизабет! Прошу Вас! Что это значит? Мне приехать за Вами? Я знаю, что похитители не спрашивают заранее. Я испортил все навсегда. В тоске вместе с Вами

Ваш Гарри»

Он некоторое время помедлил, играя ручкой. Потом добавил:

«Вы помните картину с Парисом и тремя шлюшками? «Решайтесь же, мой господин!» — написали Вы. Я решился. Я женюсь.»

Глава 5

Как в поле зрения Гарри фон Дуквица попадает Рита Нурани-Ким и как вскоре после этого у нее отваливается ноготь. Почему Гарри совершает сделку с ее папой и как посол в Яунде получает редкую возможность поиграть в сотрудника службы гражданских состояний. Как Гарри вопреки радостям брака возобновляет контакт со своей прежней подругой Хеленой и почему он не хочет вступаться за взятого под стражу фотографа. Про очень печальную встречу с коллегой Хеннерсдорффом и как Рита с Гарри наконец покидают Африку.

— Поздравляю! — Посол потряс руку сначала Рите, потом Гарри. — Надеюсь, я все правильно сделал, — сказал он. Он проводил первую в своей посольской жизни регистрацию брака.

— Быстро и безболезненно, — добавил он.

— What did he say?[25] — спросила Рита. Она не знала ни единого слова по-немецки. Сегодня Рита опять выглядела восемнадцатилетней. Ей было 24. Мать из Кореи, отец из Индии. Она могла выглядеть очень по-разному. Гарри был с ней знаком полтора месяца. Он находил, что до полудня она выглядит как кореянка, в сумерках — как индуска, а во второй половине дня, странное дело, как француженка. Иногда ее хихиканье превращалось в смех.

Она быстро взглянула в свидетельство о браке. «Доктор Гарри Фрайхерр фон Дуквиц, протестант, рожденный 18 октября 1945 года в Берлине, проживающий в данное время в Яунде, и Рита Нурани-Ким, католичка, рожденная 24 августа 1955 года в Бомбее, проживающая в Яунде, поженились 8 ноября 1979 года в посольстве Демократической Республики Германии в Яунде/Камерун». Напечатанное на бланке «Служащий загса» было исправлено на «исполняющий обязанности служащего загса посол».

— Было мило с его стороны не произносить выспренных напутствий, — сказал Дуквиц. Жениться следует только в консульствах. Свидетелями были отец Риты и Хеннерсдорфф. Риту поцеловали. Отец — безразлично, Хеннерсдорфф — смущенно. Еще одно рукопожатие новоиспеченному супругу. — Не забудьте, сегодня вечером, — сказал Дуквиц, — праздничный ужин, в семь часов в отеле.

Отец Риты отвез новобрачных домой. Гарри и Рита устроились за задних сиденьях «ситроена». Они радовались. Гарри покусывал мочку ритиного уха.

Он переехал из холостяцкого бунгало в дом побольше в дипломатическом квартале. С маленькой верандой. По сравнению с обувной коробкой посольской резиденции это было сносно. Господин Нурани высадил их перед домом. Он держался официально и не выказывал желания зайти в дом вместе с ними. На Рите и сегодня были обычные синие джинсы и белая футболка без рисунка. Да, так можно жениться. Они тут же отправились в спальню и быстро и деловито разделись. Это было то, чего им не хватало. Обоим. Ей и ему. Рите и Гарри. Все время. Сегодня тоже. И прежде всего несколько месяцев до этого. Когда они еще не были знакомы, им этого не хватало. Сейчас ЭТО было здесь, и оно их связывало.

Все произошло очень быстро. Он заметил Риту полтора месяца назад. На приеме у французов. Здесь, в Яунде, нельзя было пропускать приемы. Ничего другого не происходило. Французское посольство было во много раз больше немецкого. В Камеруне жили десятки тысяч французов. Тысячи в Яунде. Yaoundе, говорили и писали они, конечно. Рита стояла перед зеркалом в прихожей и проверяла, как сидит на ней юбка. Шелковая юбка с разрезами по бокам. Желтого цвета. Она с кем говорила по-французски, и Гарри принял ее за француженку. Может быть, кто-то из ее родителей был из Вьетнама. Она улыбнулась своему отражению. У нее была милая улыбка. Если она не улыбалась, в ней не было ничего захватывающего. Эта манера не стесняясь рассматривать себя в зеркале была безусловно захватывающей.

Позднее Гарри с ней заговорил. Тогда она внезапно стала похожа на индуску. Ее отец был местным дельцом. Мать, разведясь с ним, жила в Сеуле. Потом Риту попросили поиграть на пианино. Она не стала медлить и секунды, и сыграла несколько коротких пьес Гайдна и Бетховена, и по желанию супруги французского посла — жуткую фортепианную версию «My Lord»[26]. Все зааплодировали, а Гарри был уверен, что потеряет ее среди 120 человек гостей, однако Рита вернулась к нему, и они продолжили общение.

Мысль о Рите не выходила у него из головы. Когда он, спустя два дня, по какому-то другому поводу встретил ее снова, он уже заранее надеялся на эту встречу. Весь вечер они провели вместе. Гарри был в восторге от ее индусского акцента. Он проводил ее домой, потом она проводила его, и поскольку ее нельзя было отпускать обратно одну в дикой Африке, она осталась в холостяцком жилище Гарри. Гарри ради проформы наполнил два бокала, чтобы хлебнуть для храбрости. После первого глотка они уже лежали в постели. Если это было высшим наслждением, то его вершиной оказался полный дрожи ритин оргазм. Такого элекризующего приступа чувственнности Гарри не переживал еще ни у одной женщины. Это не могло быть игрой, нет, невозможно, это было по-настоящему, только такой подлинный 150 % оргазм мог привести тело к подобной вибрации.

На следующее утро его ждали два сюрприза. Пока Рита была в ванной, Гарри на глаза попалось жирное пятно крови на простыне. Он ужаснулся. Неужели здесь без его ведома произошла так называемая дефлорация? Именно то, к чему в Индии, судя по слухам, девушки готовятся годами, за что мужчины отдают целые состояния, этой ночью отнюдь не беззвучно, но все-таки нормальным образом пролилось кровавым пятном? Неприятное чувство. Этакого вторжения. Гарри не хотел вторгаться. Пятно было жутко жирным. Кровь индусской девственницы. Или у Риты просто была менструация, но тогда это выглядит иначе, насколько он мог припомнить свои бесчинства с Хеленой.

Но все-таки пятно было каким-то необычным, и когда он присмотрелся, то обнаружил, что это искусственный ноготь. Для наклеивания на обычные. Когда Рита вернулась из ванной, он заметил, что ногти у нее очень короткие. Наверно, раньше грызла или все еще грызет? Не похоже, чтобы Рита была с придурью. Или варварско-корейская активная мамаша так коротко обрезала ребенку ногти, чтобы он лучше играл на пианино? Такое можно ожидать от азиатов. И не только. Однако Гарри не стал заговаривать об этой штуке, и несколько минут спустя у Риты опять обнаружились красные кошачьи когти.

Во время завтрака, когда разговор медленно стал заходит с тупик, в доме неожиданно появился размахивающий руками мужчина. Что это еще за идиот? Оказалось, ритин папа. Он был вне себя оттого, что Рита здесь ночевала. Она должна немедленно вернуться домой! Гарри ничего не оставалось, как мужественно и по-мужски взять Риту под свою защиту. «She'll stay here!»[27] Требование вежливости. «Thank you,»[28] — сказала Рита.

Целую неделю Гарри и Рита жили от оргазма к оргазму. Когда выснилось, что у Риты есть мотоцикл, и не какой-то визжащий, а большой, блестящий, низко тарахтящий мотоцикл, дело приобрело другой оборот. Появилось чувство обоюдной принадлежности. Они немного поездили по окрестностям, Гарри вспоминал поездки с Хеленой на древней машине возлюбленного тетки Урзулы, которая, как его труба, осталась где-то во Франкфурте. Это был ритин мотоцикл, Гарри опробовал его, но водила Рита, а Гарри сидел сзади. Это было хорошо, потому что совсем иначе, чем с Хеленой, он возбуждался, прижимаясь к ритиному девичьему тельцу. Жизненно необходимое объятие.

Чувство это не было могучей страстью или слепой любовью. Слово «любовь» вообще не упоминалось в эти дни. Не было мучительных приступов тоски, не было гложущих мыслей о том, как дальше, которые придают часам любовных утех пикантный привкус. Никогда не было ощущения пустоты после их «партий» — наоборот, он словно ободрялся на какое-то время.

Друг с другом они говорили по-английски. В английском Гарри приходилось быть конкретным, у него не было соблазна растекаться мыслью по древу, на это его запасов английского не хватало. В постели они общались по-французски. Занятия любовью не комментировались. Но они получили свое название. Она называла их «unе partie». Как игроки в карты. Есть желание составить партию в скат или канасту, у них было желание составить партию в постели — «faire unе partie». А поскольку partie имеет значение «часть тела», ритины маленькие грудки, плоский живот и попка тоже назывались «unе partie». Они делали «unе partie» и обладали «unе partie». И когда Рита однажды сказала туманную фразу «A woman should speak the language of her man»[29], Гарри смог ее успокоить тем, что она уже знает самое главное слово, да-да, потому что «partie» по-немецки более или менее означает то же самое и произносится похоже. «Faire unе partie» — где-то поблизости парило «faire l'amour»[30], и здесь присутствовал невысказанный отзвук любви. «Listen, Rita,» — сказал Гарри, — «first lesson: die Liebe ist mit von der Partie[31]». А «ma partie» и «ta partie»[32].

Последнее было скорее абсурдным моментом.

Однако надо об этом хоть словом с Хеленой перемолвиться, подумал Гарри, и задержался в посольстве, а когда все ушли, позвонил ей во Франкфурт. Хелена совершенно не удивилась, что обеспокоило Гарри. Впервые за много лет этот звонок, а она совсем не обескуражена. «Минутку», — сказала она и сделала потише звук телевизора.

— Я звоню из Африки, — воскликнул Гарри.

Это на Хелену тоже не подействовало.

— Конечно, — сказала она. Скорее всего она знала от Фрица, где он находится. Она ела яблоко.

— Это международный разговор, — сказал Гарри.

— А который час у тебя? — спросила Хелена.

— У нас столько же, сколько у вас, — сказал Гарри. При этом на душе у него потеплело.

Но, похоже, на Хелену известие о времени не произвело никакого впечатления. Где-то вдали был слышен восьмичасовой гонг, извещающий начало вечерних новостей «Tagesschau», и вот обозрение началось. «Ну, рассказывай!» Ее деловитость была грандиозной, считал Гарри. Ему не хотелось сейчас выяснять ее мнение о женитьбе, во-первых, вообще, а во-вторых, ее старого друга и любовника Гарри. По ее голосу не было похоже, что она сейчас будет рассужадать с ним на эту тему.

— Ты одна? — спросил Гарри.

— Да, а почему?

— Ну, могло же быть так, что ты не одна.

— Да, могло бы, — сказала Хелена. Она наверняка смотрела и слушала новости, пока разговор блуждал по руслу туда-сюда длиной в несколько тысяч километров. Потому что она внезапно проговорила: — Визит папы римского в Турцию тебя не заинтересует, зато будет интересно, наверно, что «зеленые» сидят в городском совете Бремена. Впервые они куда-то попали.