Наблюдения над исторической жизнью народов

Отрицать завоевание и преимущество завоевателя пред завоеванными нельзя, но из этого не следует, чтобы мы, говоря о завоевании, повсюду, где оно было, предполагали одинаковые последствия. Одно и то же явление в разное время, в разных странах, при разных этнографических, географических, экономических, религиозных и других условиях разнится чрезвычайно в своих последствиях.

Так и завоевание галло-франков разнится и от завоевания турками греческих и славянских областей на Балканском полуострове, и от завоевания Англии норманнами, и от завоевания России татарами, не переставая, однако, быть завоеванием. Прежде всего завоеватели, их вождь принимают веру завоеванных, и это, разумеется, дает совершенно особый характер отношениям между ними — прежде всего уничтожает сближение завоевания Галлии франками и завоевания турками Греческой империи, где религиозная рознь и вражда сделали смешение завоевателей с завоеванными невозможным.

По известию летописца, епископ, крестивший Хлодовика, говорил ему при совершении таинства: «Преклони смиренно голову, Сикамбр; поклоняйся тому, что ты жег; жги то, чему ты поклонялся». Говорил ли епископ эти слова или нет — нам все равно; для нас важно видеть в летописи выражение современного взгляда на события, выражение восторга галло-римского народонаселения, когда дикий завоеватель, истреблявший, жегший прежде храмы христианские, стал единоверцем с завоеванными, преклонился пред их епископом, в лице которого поднималась и вся паства, им представляемая. Во-вторых, завоеванные стояли на высокой ступени цивилизации сравнительно с завоевателями-варварами.

Завоеватель нуждался в искусстве, знании завоеванных; некоторым из людей галло-римского происхождения, даже светским, открывалась возможность приблизиться к королю, получить важное место и влияние, тем более что религия нисколько этому не препятствовала, а варварская национальность сама по себе не ревнива и уклончива пред цивилизациею.

Галлия подчинилась франкским князьям. Кроме прежнего более или менее олатьшенного галльского народонаселения она вобрала в себя теперь население германского племени: бургун-дов, готов, наконец, франков как последний слой. Мы заметили в предыдущей главе, какою бедностью, неразвитостью экономического быта отличалась Римская империя сравнительно с экономическим бытом новых европейских государств. Римская империя была государство первобытное, земледельческое, с малым сравнительно развитием промышленным и торговым; отсюда все значение у имущества недвижимого, земли, тогда как могущественное значение движимого, денег, есть особенность нашей новой истории, следствие сильного развития экономического быта новой Европы.

Мы видели, в каком печальном положении находилось городское и сельское народонаселение в областях империи; новые государства, основавшиеся на развалинах империи, начинают с того, на чем кончилась империя, древний мир, должны иметь дело с тою же экономическою неразвитостью, носить также земледельческий характер. Все значение — у земли, и потому первое явление здесь, подлежащее наблюдению историка, это — определение поземельных отношений.

Как бы ни овладели варвары землею, мы видим их в самом начале полными, неограниченными собственниками своих земельных участков; подле них видим такими же полными, неограниченными владельцами земельной собственности и галло-римлян, каким бы образом они ни удержали свои земли. Эти земельные участки, на которые владельцы имеют полное, неограниченное право собственности, носят разные названия, латинские, германские и такие, происхождение которых трудно определить; они называются proprietas, dominatio, sors, салическая земля, алод, haereditas; есть и такое латинское название, которое всего ближе подходит к нашей вотчине, это: terra aviatica — буквально: дедина.

Но мы уже видели, что при экономическом быте, какой существовал в Европе в описываемое время, и при том хаосе, какой господствовал при рождении новых государств, при слабости общей государственной власти общество для своего поддержания прибегает к частным союзам, слабый становится под покров сильного, бедный — под покров богатого, закладывается за него, делается его захребетником; неимущий идет в услужение, в добровольное холопство, естественно очень быстро переходящее в рабство; бедный землевладелец отдает свою землю, свою вотчину богатому и сильному землевладельцу, чтобы только получить от него защиту. Это явление не есть национальное, не принадлежит какому-нибудь одному времени, но общее народам в разные времена, когда действуют указанные выше условия. Мы видим закладничество и холопство у галлов; в Римской империи слабый, чтобы найти покровительство сильного, отдавал ему свою вотчину в собственность, а сам пользовался ею пожизненно.

«Чтоб отцу получить защитника, — говорит современный писатель, — сын теряет наследство; отец попользуется землею временно, сын потеряет ее навсегда, потому что отец перестал быть собственником». Из этих-то закладчиков, потерявших свои вотчины, образовался класс колонов, прикрепленных к земле крестьян.

При утверждении варваров закладничество продолжалось, вотчины переходили в поместья. Этим словом «поместье» мы вполне верно можем передавать слова: beneficium или precarium; при бедности государства, при недостатке движимого, денег, князья вместо жалованья давали служащим у них людям земельные участки в пожизненное или вообще срочное пользование, и такие земли назывались beneficium или precarium, вполне соответствовавшие нашим русским поместьям.

Иногда и на Западе точно так же, как и у нас в Древней России, князья за важные услуги жаловали земли и в вотчину, то есть в вечное потомственное владение. Но когда мелкий вотчинник закладывался за сильного, то он отдавал последнему свою вотчину и брал ее назад в виде поместья, в пользование только; в договорах прямо выражалось, что он принимает землю как бенефиций.

Мы знаем из летописей, каким иногда способом сильные землевладельцы заставляли менее сильных отдавать себе их вотчины.

Григорий Турский рассказывает, что одному священнику королева Клотильда подарила землю в вотчину. Епископ стал просить ее у него; священник не соглашался отдать; тогда епископ начал грозить; когда и угрозы не подействовали, то епископ велел священника живого положить в мраморную гробницу и накрыть крышкою; священнику удалось, однако, уйти и принести жалобу королю, но не видно, чтобы епископ потерпел что-нибудь за свой поступок. Что не удалось означенному епископу, то удавалось другим светским и духовным лицам.

Как на Западе в описываемое время крупные землевладельцы заводили за себя земли мелких вотчинников, об этом по сравнению мы можем получить ясное понятие из истории Малороссии XVII и XVIII века: здесь крупные землевладельцы точно так же отнимали земли у казаков и делали их самих своими крестьянами, а иногда сами казаки отдавали свои земли и переходили в крестьянство к сильным землевладельцам, чтобы отбыть от военной повинности.

Но если таково было главное экономическое явление в новорожденном государстве, то что же делала новая верховная власть, в каких отношениях находилась она к различным частям народонаселения и к различным органам, уже обозначавшимся в юном государственном теле, с самого начала превосходившем своим развитием или расчленением прежние государственные тела? Мы видели быт германцев за Рейном и Дунаем; видели, как подвиги, богатырство доставляли благородство, высшую, королевскую власть. У франков мы видели таких королей, и под начальством одного из них, Хлодовика, они покоряют Галлию.

Король франков становится начальным человеком в стране, главным правителем ее. Галло-римское народонаселение, интеллигенция его, то есть преимущественно духовенство, епископы, понимают это явление так, что варвары-франки это — войско, служащее Римской империи, и предводитель этого войска, расположенного в Галлии, управляет страною во имя Римской империи, римского императора.

Варварский король вел себя согласно с этим пониманием: Хлодовик с восторгом облачается в консульскую одежду, присланную ему императором Анастасием, и хотя требует, чтобы к консульскому титулу прибавлялся и титул Августа, однако не бьет монету со своим изображением, а с изображением императора Анастасия. Сикамбр преклоняет голову пред обаянием цивилизации точно так же, как преклоняет голову пред крестившим его архиереем; варвары представляли материал, не имеющий политической формы, не успевший приобрести ее в своих лесах, в своих странствованиях; Рим предлагал им готовую форму, и они стремятся принять ее и через это политически воплотиться.

Такое искание формы, определения и производит стремление варварских народов приобрести цивилизацию у народов, ею обладающих. В летописях варварских народов, как на Западе, так и на Востоке Европы, мы встречаем известия о благоговейном отношении варваров к цивилизации. Заимствование, оформление, естественно, начинается сверху и посредством видимых знаков. Хлодовик Франкский величается в консульском платье, присланном из Византии; в Москве хранится шапка Мономаха, присланная оттуда же.

Готский король Атаульф жаловался, что готы не способны к повиновению по причине их необузданного варварства. Так должны были смотреть на своих и все короли, которые начали носить консульское платье и диадемы, присланные из Константинополя. Мы видели, что в лесах германских о делах меньшей важности совещались начальные люди, о важнейших — все. Король на римской почве явился в челе войска, привыкшего к этим всеобщим совещаниям, ибо движение войска, решение насчет похода есть важнейшее дело, и тут-то варвары особенно отличались своим неповиновением. Франкские короли Клотарь и Хильдеберт — идут на бургундов; брат их, Теодорик, отказывается идти с ними вместе; тогда его войско говорит ему: «Если не хочешь идти в Бургундию с братьями, то мы покинем тебя и пойдем за ними». Теодорик уговаривает их: «Ступайте за мною в Овернь, я вас приведу в страну, где вы наберете золота и серебра сколько душа желает, наберете скота, рабов и платья множество, только не ходите с братьями моими». Король Клотарь идет на саксонцев; саксонцы просят мира; Клотарь хочет мириться, но воины говорят ему: «Мы знаем, что саксонцы лгуны, обещаний своих не сдержат». Саксонцы опять с мирными предложениями; Клотарь опять просит франков не нападать на них, чтобы не навлечь на себя гнева Божия; франки не хотят слышать о мире. Король говорит им: «Если вы непременно хотите драться, то я не пойду с вами». Тогда воины бросаются на короля, рвут его палатку, ругают его и тащат насильно в битву, грозят убить, если не пойдет. Варвары, франки, это — войско; война — главный их интерес; они собираются весною, в марте месяце, перед началом похода, на сейме, на мале, буквально — вече, рада (mal — слово, rad — испускать звук, вече — слово). Кроме войны, на «мале» (которому по характеру своему вполне соответствует черная рада у малороссийских казаков) решались и другие дела особенной важности, выбор вождей, выбор дядьки, или воспитателя, в случае малолетства короля, земельные разделы и разделы казны между королевскими детьми, суд над важными преступниками, дела церковные, ибо на них присутствовали епископы.

Всевозможные беспорядки, какие только можно себе представить в громадном сборище грубой вооруженной массы, не хотящей знать никакой дисциплины, беспорядки, которыми отличались казацкие рады и польские сеймы, бывали и на этих франкских мартовских сеймах. С течением времени они собирались все реже и реже: они не могли нравиться ни королям, ни знати, ни епископам; с постепенным выходом из обычая мартовских сеймов пало и значение войсковой массы, а с другой стороны, постепенное ослабление последней отнимало значение у мартовских сеймов, которые являются только военными смотрами. При таких точно условиях военного занятия страны в Малороссии гетманы, начиная с Богдана Хмельницкого, избегают собрания черной рады и дела решаются на съездах старшин и полковников к гетману.

Мы видели, что у варваров богатырь, начальный человек, окружен был воинственною толпою, дружиною, которая в мире составляет украшение, на войне — охрану. Многочисленная и храбрая дружина доставляла вождю ее славу не только в своем народе, но и у народов соседних: к таким вождям являлись посольства, приносились дары. Эти слова Тацита о дружине переводит русский князь Владимир, говоря: «Золотом и серебром не приобрету дружины, а с дружиною приобрету серебро и золото».

Понятно, что у франкских королей, после того как они стали владельцами Галлии, дружина была очень многочисленна; она носит название трусты (truste), члены ее — антрустионы (по всем вероятностям, это слово однокоренное с санскритским tra — защищать, покровительствовать, кормить; древнеславянское трути — кормить; наше трава — корм). Антрустионы, дружинники, клянутся быть верными королю, быть его людьми (leudes), а король держит их под своим покровительством (mandium): кто убьет антрустиона, тот платит виру в три раза большую, чем вира за убийство простого франка.

Но кроме такой сильной охраны антрустионы имели еще другие выгоды: они получали от короля хорошие поместья (beneficia), из их среды король назначал правителей в города и области с титулами герцогов и графов, судей и сборщиков податей.

По новому положению своему на римской почве не как только вождь, но и как государь обширной страны король принимает в антрустионы не одних храбрецов, он берет людей и галло-римского происхождения, надобных ему по своему искусству и образованию для исполнения разных поручений, например для ведения дипломатических сношений, для составления грамот. Но высшие должности правительственные, соединенные с охраною страны, должности герцогов, войсковых начальников областей поручались преимущественно франкам, что видно из имен герцогов, попадающихся в летописи, а это ясно показывает также отношения франков к галло-римлянам.

Король располагал обширною земельною собственностью, прежнею казенною собственностью империи, если и не предположим, что он, как вождь, взял себе хорошую, большую долю. Обширная земля давала ему большие средства раздавать поместья, или бенефиции, награждать заслуги своих людей вотчинами.

Доходы с земель, остававшихся за королем, подати с галло-римского народонаселения, подарки, подносимые по старому обычаю франками (которые упорно отказывались платить подати наравне с покоренным народонаселением), — все эти доходы давали королям возможность иметь обширное хозяйство.

Антрустионы находили для себя почетным и выгодным заведовать отдельными частями этого хозяйства, но понятно, как почетно и выгодно было положение человека, который стоял выше всех этих управителей отдельными частями, который имел высший надзор над всем хозяйством, над всем домом королевским, был старшим в его управлении, major domus, палатным мэром.

Антрустионы, приближенные к королю люди, начиная с самого приближенного, палатного мэра, составляли знать в глазах остального народонаселения, illustres, optimates. С ними король держал совет, думу, и, чем более теряли значение общие войсковые рады или мартовские сеймы, тем более приобретали значения эти советы короля с знатью, с антрустионами; но в этих советах участвовала не одна светская знать, в них участвовала и знать церковная — епископы.

С этими двумя элементами, знатью светскою и церковною, королевская власть и должна иметь преимущественно дело. Три силы налицо; как же определить отношения между ними? Тут прежде всего внимание наблюдателя обращают на себя естественные общие условия жизни человека и народа, те представления о законе отношений, о праве, которыми люди и народы руководствуются в первобытные времена, пока опыт долгой политической жизни не убедит их в необходимости изменить эти представления.

При этом разные случайные обстоятельства играют важную роль, ибо они подкладывают тяжести на ту или другую чашку весов. Само собою разумеется, что из этих случайностей личность, способности, умение пользоваться своими средствами играют главную роль в наклонении весов в ту или другую сторону; затем более или менее продолжительная преемственность способных людей на той или другой стороне; наконец, совершенно внешние явления, столкновения народа с другими народами и т. д.

Представлением, господствующим у варваров, является представление о том, что страна есть частная собственность короля, по смерти которого все его сыновья имеют одинаковое участие в отцовском владении. Сыновья Хлодовика разделили Галлию между собою на четыре части, вовсе не соблюдая точности границ; владения их были чересполосные: иногда один город принадлежал двоим и троим королям; Мец, Суассон, Париж и Орлеан были главными городами этих четырех волостей; но Юго-западная часть Галлии, прилежавшая к Атлантическому океану, так называемая Аквитания, поделена была опять на четыре части между братьями. Нужно ли говорить, какое явление напоминает нам это деление Галлии между потомками Хлодовика, или так называемыми Меровингами?

Точно так же русские владения делились между сыновьями Ярослава: Новгород отчислялся к Киеву, Ростов — к Переяславлю Южному, Муром — к Чернигову!

Какие же были отношения между сыновьями Хлодовика? Государственной подчиненности младших братьев старшим мы не видим никакой; о родовом подчинении, о том, чтобы старший был вместо отца, владел старшим столом, также нет помину.

Мы видели, что германцы не могли сохранить или выработать крепкого родового союза, а на римской почве, в народонаселении римских провинций, и подавно не было условий, которые бы благоприятствовали этому сохранению или выработке.

Но так как и государственные отношения еще не начинали вырабатываться, то между людьми, стоящими наверху, между владельцами, естественно, выставляются развалины, обломки, воспоминания родового союза, если он был когда-нибудь выработан, или первоначальные черты его, задержанные в своем развитии отсутствием благоприятных условий.

Меровинги признают родственную связь между собою, признают землю, добытую предками, своею родовою собственностью; считают себя вправе наследовать друг после друга; но при этом отсутствии выработки родовых отношений, которые бы у других племен сдерживали хищничество, открывая властолюбию и честолюбию другие виды, виды на старшинство в роде, отсутствие выработки родовых отношений у германцев давало полный простор хищничеству, стремлению увеличить свои наделы, свое богатство на счет родственников, истреблять последних.

Нельзя было отнять землю у взрослых родственников, у братьев, истребить их, нельзя было сладить с племянником взрослым, сильным привязанностию дружины: бросались на малолетних осиротелых племянников, их истребляли и делили земли отца их между собой. Известно, как у нас, в России, при господстве родовых княжеских отношений несчастные князья-сироты были мало обеспечены от властолюбия своих старших родственников. Любопытно видеть, как у Меровингов вкоренено было понятие, что племянники при дядьях не наследники: внук Хлодовика, знаменитый своим геройством Теодеберг, едва успел удержать за собою свою отчину, которую хотели поделить между собою дядья его; да и тут он должен был дать им долю из отцовского движимого имущества.

Один из сыновей Хлодовика, Клотарь, по смерти братьев стал единовластием всех отцовских земель, но по смерти его они снова разделились между сыновьями его, и это новое разделение было еще неправильнее прежнего: например, король, который владел землями по течению Сены, владел также Марселью. Нант принадлежал королю, царствовавшему в Суассоне, а этот город только рекою отделялся от владений другого брата.

Делили земли, завоеванные Хлодовиком и его сыновьями; вместо одного короля является несколько равноправных королей: в каком же отношении находились к ним франкское народонаселение, войско, также дружина или антрустионы, ибо все это землевладельцы, вотчинники и помещики? При разделах между королями земельные владения знатного человека могли очутиться в волостях разных королей, и короли договариваются, что такой человек, считаясь сам лично под властью одного из них, беспрепятственно пользуется имуществом, которое находится во владениях другого.

Так как в подобном положении находилось и духовенство, имения которого были разбросаны в волостях разных королей, то оно соединяет свои интересы с интересами светских землевладельцев, и епископы требуют у короля, чтобы духовные и светские лица, живущие в волостях его дядей, но владеющие землями в его королевстве, не считались иностранцами, но пользовались бы свободно своими имениями. Наконец, короли договариваются не похищать друг у друга дружинников и не принимать таких, которые покинули службу своего короля.

Эти два условия тесно связаны друг с другом: не существуй первого, дружинник будет переходить в службу того короля, во владениях которого находится большая или лучшая часть его земель; не будь второго условия при первом, дружинники, переманиваемые какими-нибудь выгодами, будут переходить в службу другого короля, сохраняя свои земли в волости прежнего в ущерб последнему и в усиление первому.

При первом поколении, при сыновьях Хлодовика, больших перемен в отношениях дружины к королям произойти не могло, потому что сыновья Хлодовика отличались тою же энергиею, тою же воинственною деятельностью, как и отец их. Но со второго поколения начинается упадок между Меровингами. Внешние завоевательные войны сменяются внутренними усобицами между королями. Некоторые из этих королей представляются чудовищами разврата, в который они бросились со всею варварскою необузданностию и пылом страсти, получивши большие средства к ее удовлетворению.

Разврат принес очень скоро свои плоды: явилось новое поколение, дряхлое физически и умственно, недолговечное; жизнь других укорачивается ножами убийц, подсылаемых родственниками. Являются случаи продолжительного малолетства королей, женского управления, управления вельмож. У нас с детства остаются в памяти имена двух женщин из меровингской истории, знаменитых Фредегонды и Брунегильды, которых деятельность является на первом плане; явление естественное: с падением мужчин у Меровингов, но при сохранении еще значения, материальных средств фамилии деятельность переходит к женщинам, и потом уже все с большим и большим падением фамилии наверх поднимается другая фамилия; эпоха Фредегонды и Брунегильды, естественно, посредствует между самостоятельными Меровингами и правлением палатных мэров.

Но деятельность Фредегонды и Брунегильды необходимо останавливает нас и заставляет наблюдать над характером и положением женщины в новом обществе.

Немецкие ученые в припадках своего германофильства стали проповедовать, что германская женщина мир спасла, что только германская женщина явила в себе настоящий женский характер и установила настоящее положение женщины в семье и обществе, а в семье и обществе других народов женщина имела низкое, недостойное положение.

С легкой руки немецких наставников и у нас начали было толковать о создании славянской, русской женщины, которая также долженствовала мир спасти. Немецкие ученые основали свой вывод о высоком характере и положении женщины в германских лесах по скудным известиям о каких-то пророчицах Веледах, имевших важное религиозно-политическое значение у своих народов, и о том, что германские женщины очень храбро вели себя во время побоищ, как будто у других народов мы не видали женщин, облеченных точно таким же характером, как будто и другие народы в период своей богатырской жизни не выставляют богатырей женского пола. С малолетства каждый грамотный человек вбирает в свою память прекрасные, высокие образы женщин и в частной, и в общественной жизни, героинь, совершающих подвиги для спасения отечества, пророчиц-вождей, судей своего народа, и это — в народе восточном, не арийского племени.

Но оставим отдаленный Восток и перейдем поближе, в Европу, на римскую почву, посмотрим, в каком значении встретили варвары женщину в римско-христианском обществе.

Также с малолетства привыкли мы к преданиям о геройстве римских женщин в первые времена знаменитого города, о том уважении, каким была окружена римская женщина как мать и жена. Юридические положения об отношении женщины к мужу и сыну не должны смущать нас, ибо при известных условиях быта слабейшему существу прежде всего должна быть обеспечена зашита сильнейшего, а защита и власть в таком быту не отделяются. Впоследствии изменение условий быта отразилось в сопоставлении новых брачных форм и условий с прежними, архаическими, так сказать, формами и условиями.

Высокое значение женщины в Риме свидетельствуется тем, что она здесь могла быть жрицею, свидетельствуется и необыкновенными нравами весталок.

С распространением образованности римская женщина, овладев ее средствами, является в обществе с могущественным влиянием; распространение образованности в Риме совпадало с порчею нравов, и многие женщины пользовались своим положением не для поддержания нравственных начал. Но для поддержания последних является христианство, и римская женщина не уступает мужчине в тяжелой борьбе за распространение и утверждение новых верований. Примеров приводить не нужно: они всем известны, но важное значение женщины, какое было приобретено ею в языческом Риме, и освящение, какое дано было этому значению христианством, нигде не высказываются с такою поразительностию, как в истории Иеронима и Златоуста. Германская женщина при встрече с римскою не могла ничего прибавить к значению последней.

Известно, что Тацит хвалит нравственную чистоту германских женщин, и мы нисколько не станем заподозривать справедливости его известий; мы укажем только на то, что Тацит причинами этой чистоты выставляет отсутствие общительности при разрозненной жизни германцев, отсутствие цивилизации, отсутствие науки и литературы, и прибавим, что женщины, знаменитые в летописях христианского Рима и Византии, отличались нравственною чистотою, принадлежа к цивилизованному обществу, занимаясь наукою и литературою. Тацит хвалит германцев за однобрачие, соблюдаемое большинством, но говорит, что меньшинство, люди знатные, живут в многоженстве из благородства, а не по сладострастию (поп libidine, sed ob nobilitatem).

Нам, разумеется, трудно понять такое «noblesse oblige» («положение [букв.: знатность] обязывает» (фр.). — Примеч. ред.), и мы не знаем, как сведал Тацит о такой обязанности, налагаемой благородством только. Но как бы то ни было, когда Меровинги овладели Галлией, они вспомнили об этой обязанности и начали исполнять ее с чрезвычайным усердием, женились и разженивались беспрестанно и держали целые гаремы из казенных работниц. Церковь вооружилась против этого разрушительного для нового общества явления всеми своими средствами, но увещания и отлучение мало помогали при господстве двоеверия у варваров, из которых многие принимали христианство только с внешней стороны, служа внутри прежним верованиям и привычкам.

Со стороны женщины дело не могло обойтись без протеста; в германских лесах она могла успокаиваться на законности этого явления; на римской почве, при требованиях новой религии это успокоение было у нее отнято. Отсюда неодолимое стремление энергической женщины из наложницы стать законной и единственной женой; отсюда эта борьба с соперницами, доходящая до крайности, когда все средства считаются позволенными. Таким образом, деятельность Фредегонды, состоящая из цепи преступлений, есть не иное что, как печальное следствие обычая, принесенного Меровингами из лесу, обычая, который пришелся вовсе не по условиям нового общества.

Но не одно стремление выйти из незаконного, не признаваемого новым обществом, унизительного положения заставляло энергическую женщину волноваться, совершать преступления и побуждать других к их совершению. Ее побуждало к тому другое, более могущественное чувство — чувство матери. Мы видели, что отношения между Меровингами указывают на переходное, междоумочное время: государственные определения не выработались, а члены господствующей фамилии руководились остатками родового обычая; им представлялось единство рода, нераздельность родового владения, причем только старшие могут быть представителями рода, совладельцами, племянники исключаются из владения, дядья преследуют их, истребляют.

Не одно властолюбие руководило и королями, когда они стремились к единовластию, к изгнанию, истреблению братьев: ими руководило опасение за участь своих детей, которых дядья не оставят спокойно владеть отцовскою властью. То же самое видим на Востоке, где господствует та же невыработка постановлений о престолонаследии, такие же родовые обычаи, тот же сениорат, по которому старший в роде, дядя, имеет право пред племянником: мы видим, что султан, чтобы упрочить престол за своим сыном, умерщвляет братьев.

Но теперь легко представить себе положение матери-королевы, которая хорошо знала, что, умри ее муж, детям ее предстоит истребление или в крайнем счастливом случае изгнание от дядей! Видя в братьях мужа своего гонителей, истребителей ее собственных детей, она побуждает мужа предупредить врагов, напасть на братьев, изгнать, истребить их. У турингов царствовали три брата — Бадерик, Герменфрид и Бертер; у Герменфрида была жена Амалаберга, которая непременно требовала от мужа, чтобы он отделался от братьев и владел один; Герменфрид уступил настояниям жены, напал на Бертера и убил его. Но оставался Бадерик, на которого Герменфрид боялся напасть. Однажды, когда он пришел в столовую обедать, то увидал, что стол накрыт только наполовину. «Что это значит?» — спросил он с удивлением у жены. «А это значит, — отвечала Амалаберга, — что, кто довольствуется половиною королевства, должен видеть половину своего стола пустою». Тогда Герменфрид отправил послов к франкскому королю Теодорику с таким предложением: «Если ты погубишь Бадерика, то Герменфрид разделит его волость пополам с тобою». Теодорик согласился, и Бадерик погиб.

Жена польского князя Владислава 11-го, немецкая принцесса Агнесса, до тех пор не могла успокоиться, пока не заставила мужа напасть на братьев.

Множество варварских королей вносило страшный раздор в семьи; жены ненавидели друг друга и передавали эту ненависть детям; отсюда материнское чувство, желание предохранить собственных детей от гибели заставляло женщину преследовать своих пасынков, доводить их до гибели, чем особенно славна была страшная Фредегонда. После этого так понятны для нас слова нашего Ярослава, сказанные сыновьям перед смертью: «Се аз отхожу света сего, сынове мои, имеете в себе любовь, понеже вы есте братье единаго отца и матере». Перед глазами Ярослава был печальный опыт прежних усобиц, когда истребляли друг друга князья, рожденные от одного отца, но от разных матерей.

Еще одно чувство, чувство религиозного характера заставляло варварскую женщину выдаваться вперед и побуждать мужчин к исполнению священной обязанности, а эта обязанность заключалась в смертоубийстве. Родственник был обязан отомстить смертью убийце близкого человека. Тень убитого не могла быть покойна, пока кровавая месть не была совершена, и, чем заметнее была женщина своим религиозным чувством, тем более отличалась строгим исполнением этой обязанности, по-нашему — неумолимостью, жестокостью в мести.

Клотильда, жена Хлодовика, благодаря настояниям которой этот свирепый Сикамбр принял христианство, — Клотильда, которая по смерти мужа удалилась от света, проводила все свое время в молитвах, — эта самая Клотильда заставила сыновей своих идти войною на бургундского короля, чтобы отомстить ему за смерть отца своего. Поведение западной Клотильды так уясняет поведение восточной, русской Ольги, жестоко отомстившей древлянам за смерть мужа.

б) Политическое соединение Италии, Галлии и Германии при Каролингах

Почти во всех государствах Европы северные части получают преобладающее значение над южными: относительно всюду более скупая природа Севера сохраняет в человеке большую крепость, энергию, устойчивость, трезвость мысли и чувства — качества, необходимые для успеха в государственном зиждительстве, и отказывает ему в других качествах, которые в южном народонаселении производят большую быстроту и роскошь развития. С другой стороны, в известных странах имеют важное значение те их части, те окраины, которые подвергаются наибольшей опасности от внешних врагов, должны первые принимать на себя их удары; здесь народонаселение крепнет в борьбе, принимает воинственный, предприимчивый характер, способность к защите, переходящую в способность к наступлению.

Правителями таких частей могут быть только люди, сильные духом, способные к постоянной борьбе. В Римской империи такою частью была Галлия, изначала подверженная нападению германцев, изначала спорная между ними и Римом; отсюда важное значение Галлии, важное значение ее правителей и войска, в ней расположенного.

Галлия была украинок — римского цивилизованного мира не по отношению только к варварам арийского племени, германцам, но и по отношению к азиатским степным кочевым варварам, которых нельзя было усыновить цивилизации, которые, кроме опустошения, не приносили ничего. Граница Европы с Азией, которая теперь, во второй половине XIX-го века, на берегах Аму — и Сыр-Дарьи, в начале так называемых средних веков была на берегах Рейна; гуннские кибитки раскидывались в Галлии, на полях каталонских, и были отброшены отсюда страшными усилиями римско-германского ополчения.

Когда Галлия стала владением германцев-франков, то значение ее не изменилось, значение украйны цивилизованного мира, возрожденного христианством. Вожди франков, ставши христианами и римскими сановниками, начинают в отношении к своим одноплеменникам, зарейнским германцам, ту же деятельность, как знаменитые римские полководцы, начиная с Цезаря. Они начинают наступательное движение на собственную Германию, а по их следам идут другие завоеватели, проповедники христианства, которые привязывали германцев духовною связью к Риму и его цивилизации.

Такая перемена в движении, то есть когда вместо движения германцев в области империи и преимущественно в Галлию последовало движение из Галлии в Германию, условливалась прежде всего истощением Германии. Никто, разумеется, не предположит, что Германия во время первого столкновения своего с Римом, дикая, покрытая дремучими лесами Германия, могла содержать большое народонаселение, особенно когда знаем, что германцы жили разбросанно, не скучиваясь в городах, которых не было. Конечно, мы не должны упускать из внимания большой плодушности арийских племен, следовательно, и германцев; но с другой стороны, мы знаем, что это разбросанное в дремучих лесах народонаселение ожесточенно дралось друг с другом и, кроме того, в продолжение веков постоянно выделяло из себя толпы переселенцев, которые под разными видами проходили в области империи и наконец перешли туда целыми народами.

Это последнее переселение, закончившееся утверждением франков в Галлии в связи с гуннским нашествием, и обессилило Германию, прекратило движение ее народов, привело их в состояние покоя, которое заставило их припасть к земле, сродниться с нею. Тут-то, собственно, и положено было начало Германии, ибо до сих пор страна, получившая это имя, была только перепутьем для своего народонаселения. Германия истощилась, а Галлия усилилась утверждением в ней франков; это было самое сильное владение в целой Европе, которое потому и начинает наступательное движение на Германию, не могущую выставить ей сильного сопротивления; один германский народ за другим подчинялся франкским вождям, которые самым фактом подчинения прикрепляют германские племена к их месту жительства, вводят их в определенные границы, а идущее по следам их христианство прикрепляет их окончательно к стране созданием религиозных церковных центров, епископств, монастырей.

Но если мы знаем, что франкские владения в Галлии разделялись между потомками Кловиса, то имеем право ожидать, что самою значительною, самою сильною частью между ними должна быть северо-восточная часть, германская украйна, вожди и воины которой находились постоянно на самом опасном месте, требующем особенного мужества, энергии и искусства. И действительно, мы видим, что северо-восточная часть франкских владений, так называемая Австразия, берет явно перевес над юго-западною, или так называемою Нейстриею. После первых Меровингов история франков в Галлии представляет картину смут, усобиц, оканчивающихся переменою владельческого дома, и во все это время зарейнские германцы оставляют франков спокойно устраивать свои дела в Галлии, не пользуются удобным случаем взять над ними верх, не трогают их в богатой, завидной Галлии: опять доказательство истощения зарейнской, или собственной, Германии.

Какая же была причина смут и усобиц между франками в Галлии? Обнаруживается бессилие, неспособность к правительственной деятельности между членами Меровингского королевского дома, являются так называемые ленивые, ничего не делающие короли. Это явление объясняется легко, если вспомнить, с какою варварскою алчностью Меровинги бросились на чувственные наслаждения благодаря средствам, которые доставило к тому их верховное положение в Галлии. Понятно, что такой образ жизни должен был скоро повести к физическому и нравственному ослаблению, одряхлению рода.

Прежде всего оказалось, что Меровинги больше не воины, а потому и не вожди, могут заниматься только мирными делами, судом; впоследствии оказалось, что они и ни к чему не годны. Если короли не могут быть вождями, то на их место должны быть другие вожди. Меровингов вдруг отстранить нельзя: это давний, знатнейший владельческий род. К их верховному значению привыкли, но главное, у этого рода большие материальные средства; у Меровингов много земель, у них большая труста, большое количество людей, связанных с ними земельными отношениями, кормящимися от них; главный между членами трусты, антрустионами, — это управляющий домом, хозяйством королевским, major domus, палатный мэр. После короля он виднее всех в его доме; во время малолетства короля он его опекун; а если король постоянно будет недорослем, нравственно несовершеннолетним, то палатный мэр будет постоянно занимать его место, и если король будет постоянно недорослем, а должность палатного мэра будет оставаться в одном роде, станет наследственною, то рано или поздно род, действительно владеющий, станет владеющим и номинально, отняв у старой династии и номинальное владычество.

Палатные мэры франков имеют важное значение в истории Западной Европы, в истории этих трех стран — Галлии, Италии и Германии, так тесно связанных друг с другом, потому что эта тесная связь явилась вследствие деятельности палатных мэров. Организм в новорожденных государствах был крайне слаб, внутреннего равновесия между органами быть не могло, вследствие чего сильнейший стремился подчинить себе слабейшего. При неразвитии народной деятельности богатство, сила основаны исключительно на землевладении, и сильнейший землевладелец стремится подчинить себе слабейшего.

Это подчинение происходит известным образом чрез обращение вотчин в поместья: слабейший отдает свою вотчину сильнейшему и берет ее назад в виде поместья и с известными обязанностями подчинения, зависимости, ибо при господстве земельной собственности получение земли в бенефиций, или поместье, было самым ясным выражением зависимости, подчинения, а владение своею землею, вотчиною, служило вернейшим выражением независимости. При таком положении дел, при таких стремлениях бедный, слабый землевладелец мог сохранить свою независимость, сохраняя свою вотчину, свой жребий, или аллод, только при помощи верховной власти; но это возможно было только в том случае, когда верховная власть была сильна, а при тогдашнем государственном быте это могло быть только при условиях личных средств правителя, способности его бороться с сильными, давать им чувствовать свою силу и защищать слабых.

Когда между Меровингами перестали являться такие сильные правители, то сильные люди начали стремиться, с одной стороны, к независимости от короля. Так как эта зависимость выражалась в получении от короля поместий, или бенефиций, и в получении от него в управление городов и областей, то освобождение от зависимости, естественно, состояло в обращении поместий в вотчины и в обращении временных правительственных должностей в наследственные.

С другой стороны, произошло стремление сильных землевладельцев подчинить себе слабых чрез обратное изменение вотчин их в поместья; слабые, не находя себе защиты в верховной власти, естественно, должны были закладываться за сильных, отдавая им свои вотчины и принимая их обратно в виде поместий.

При долгом ряде королей-недорослей, то есть при продолжительной слабости верховной власти, оба эти стремления должны были увенчаться верным успехом; Галлия должна была явиться поделенною между известным количеством крупных землевладельцев, за которыми слабейшие были бы в закладниках, захребетниках, — одним словом, гораздо ранее должно было бы произойти то же самое, что произошло позднее, при падении Карловингской династии, именно — при крайнем ослаблении государственной власти, господство частного союза по земле, господство закладничества или, по западному выражению, феодализма.

Разумеется, столкновение между этими сильными землевладельцами, не знающими над собой никакой власти, повело бы к войнам между ними; могла бы открыться возможность сильнейшим, способнейшим между ними подчинять себе других.

Но все это потребовало бы времени, и Галлия или франки, ею владевшие, не могли бы иметь того влияния на Италию и Германию, сыграть той посредствующей роли между ними, какую они сыграли при Карловингах.

Палатные мэры, перенеся на себя значение и средства Меровингов, сдержали на некоторое время стремление, долженствовавшее необходимо привести к феодализму, удержали, следовательно, на некоторое время Франкское государство от феодализма и дали начало новой династии, которая при Карле Великом соединила с Галлией Италию и всю Германию. Каким же образом палатные мэры могли противодействовать развитию закладничества или феодализма?

Если антрустионы, пользуясь слабостию Меровингов, стремились оставить за собой навеки земли, полученные от короля, обратить поместья в вотчины и должности сделать наследственными, то палатные мэры должны были ослаблять их отнятием у них земель и должностей. Этим отнятием земель и должностей у слишком богатых и сильных вельмож они приобрели средство набирать для себя более покорных слуг, раздавая новым, бедным людям конфискованные земли и должности, набирать новых, более верных антрустионов.

Так поступал палатный мэр Гримоальд, сын Пепина Ланденского; так поступал палатный мэр Эброин, знаменитый своею ожесточенною борьбою со старыми вельможами, заменявший их людьми новыми, покорными, Эброин, который, по свидетельству одного источника, наказавши людей несправедливых и гордых, водворил совершенное спокойствие, а по свидетельству другого источника, человек худородный, Эброин заключил в темницу всех франков знатного происхождения; он заменил их людьми худородными, которые не смели противиться его нечестивым приказаниям.

Так поступал палатный мэр Карл Мартелл, который, нуждаясь в землях для раздачи в поместья своим антрустионам, отбирал земли у епископов.

Понятно, что борьба палатных мэров со старыми вельможами была тяжелая, что не все они могли выходить из нее победителями. Вельможи составляют заговор убить Пепина Ланденского, и он спасается от смерти только чудом; Гримоальд и Эброин гибнут в борьбе. Вельможи стараются не допускать наследственности в должности палатного мэра, не хотят даже допускать пожизненного занятия этой должности одним лицом. Но, несмотря на все старания врагов подавить эту силу, палатные мэры торжествуют, и опять повторяется то же явление, торжествуют палатные мэры из германской украйны, из Австразии.

Они дают франкам и новую династию. Попытка заменить династию королей-недорослей новою, крепкою династией из австразийских палатных мэров была сделана давно, но, как обыкновенно бывает, первая попытка не удалась, ибо силы противников были еще велики. В половине VII века известный Гримоальд, палатный мэр при австразийском короле Сигиберте II, ведет сильную борьбу со знатью, в пользу короля отбирает у нее земли, которые были ею получены до совершеннолетия короля, не щадит и духовенства. Но когда Сигиберт II умирает, Гримоальд постригает его сына, отсылает его в монастырь в Ирландию и провозглашает королем своего сына, выставляя, что последний был усыновлен покойным королем.

Но попытка, как сказано, была преждевременная: Меровинги не превратились еще совершенно в недорослей, и царствовавший в Нейстрии Меровинг (Хлодовик II) не хотел спокойно перенести потери для своего рода Австразии; враждебные Гримоальду австразийские вельможи соединились с Меровингом, и Гримоальд умер в темнице.

Первая попытка не удалась и долго не повторялась. Не поднимая опасного вопроса о перемене династии, оставляя меровингских королей-недорослей владеть по имени, довольствуясь скромным, но многозначительным титулом вождей франков, палатные мэры усиливались на самом деле все более и более; причем, как легко было предвидеть, палатные мэры германской украйны, Австразии, низлагают палатных мэров Нейстрии.

Чтобы вторая попытка заменить совершенно старую династию новою удалась, палатным мэрам необходимо было сломить всякое сопротивление со стороны вельможества, со стороны светских и духовных землевладельцев, ибо со стороны Меровингов сопротивления быть не могло. Это было сделано окончательно палатным мэром Карлом, носившим знаменательное прозвище молота (Мартелл). Мы уже упоминали, что Карл для достижения своей цели употребил те же средства, которые употреблялись его предшественниками палатными мэрами, которые употреблялись и в другие времена, в других, далеких странах, но при одинаковых обстоятельствах, когда государства носят земледельческий характер, когда земля составляет главное богатство, главную силу.

Он раздает приближенным, верным людям епископства и монастыри; у епископов, которые остались на прежних местах, он отнимает часть земель, чтобы раздать их в поместья своим людям. Мартелл покончил дело своих предшественников, и сын его Пепин спокойно свел с престола Меровинга и сам сел на его место.

Разумеется, религиозное освящение, данное новой династии церковью, старшим римским архиереем или папою, имело свое значение, но нельзя думать, чтобы дело не обошлось и без этого освящения: все было приготовлено к событию; Пепин получил новое значение, новый титул благодаря преимущественно отцовской деятельности, уничтожившей всякое сопротивление окончательному возвышению Карловингской фамилии.

Приготовленные Карлом Мартеллом средства Пепин передал сыну своему Карлу Великому, которого важное значение состоит в том, что он соединил судьбу трех главных западноевропейских континентальных стран, судьбу Италии, Галлии и Германии. Мы видим, что северо-восточная часть Галлии представляла украйну римско-христианского мира, хранившего остатки древней языческой цивилизации и начатки новой, христианской. Далее, на востоке был мир варваров, варваров, способных по своей природе к принятию цивилизации, германцев, и варваров если не совершенно неспособных, то крайне тугих к ее принятию, степных варваров, обыкновенно знаменующих свою деятельность в истории отрицательно, чрез опустошение, разрушение: такими были в описанное время авары.

Следовательно, здесь, на границе двух миров, мы должны ожидать тех явлений, какие обыкновенно происходят на украйнах между цивилизованными и варварскими народами: постоянную борьбу между ними. Если цивилизованный народ слабеет в силу каких-нибудь внутренних причин, то варвары берут верх, усиливают свои нападения, даже покоряют цивилизованный народ и, смотря по своей способности, или основывают новое государство и новое общество, или довольствуются только внешним подчинением, данью. Если же усиливается цивилизованное государство, то оно теснит варваров, с которыми мирное сожительство невозможно, покоряет их и подчиняет цивилизации с большим или меньшим успехом, смотря по способности варваров в принятии цивилизации. Таково было отношение Рима к галлам.

Когда Рим, пользуясь последними своими силами, покорил Галлию и романизовал ее, то эта провинция явилась украйною римского цивилизованного мира относительно варварского мира германцев. Борьба между этими мирами началась немедленно, и так как Римская империя постоянно ослабевала, то варвары взяли верх, наводнили Галлию и утвердились в ней. Образование в этой богатой стране нового владения воинственными вождями варваров и, с другой стороны, указанное выше истощение Германии дает Галлии перевес над последнею; ближайшие народы ее должны признавать свою зависимость от франкских вождей, владетелей Галлии.

Разумеется, тут не могло быть прочности отношений: при первом удобном случае, при первой усобице между франками германские князья свергали с себя зависимость и начинали действовать враждебно против франков. Среди этих германских народов мы встречаем уже знакомое нам явление: как в Таллии времен Цезаря те народны были суровее, энергичнее и крепче, которые были подальше от римских владений, меньше были тронуты цивилизацией, так и в Германии описываемого времени самыми суровыми из племен были те, которые были подальше от галло-франкской границы; самыми суровыми, энергичными и крепкими между германцами были саксонцы.

Среди саксонцев франки должны были встретить самое упорное сопротивление, и время страшной, окончательной борьбы приближалось: силы франков сосредоточились благодаря австразийским вождям, преимущественно Карлу Мартеллу. Средства постоянного, упорного наступления на Германию, варварскую, разделенную и потому слабую, приготовились, но нападение на Германию шло с двух сторон: кроме франкских вождей постоянно упорное наступательное движение на Германию видим со стороны христианских проповедников. Заодно с Карлом Мартеллом действует знаменитый проповедник Винфрид, или Бонифаций, но идет далее вождя франков.

В дремучих лесах, в заповедных языческих святилищах является безоружный богатырь, и свирепые варвары боязливо сторонятся перед ним; в его словах страшная сила, он проповедует Бога, который сильнее их богов; по его мановению подсекаются, падают священные деревья, и ни один бог не приходил отметить за свою обиду. В пустынных местах, где до сих пор жили только дикие звери, слышится звук колокола: там стоит деревянная церковь, около которой живут монахи. Скоро к этим местам пролагается дорога отовсюду, а куда идет много народа, там и начинает постоянно жить много народа, и под сенью монастыря растет город. Но завоевания христианских проповедников подвергались иногда горькой участи: варвары, оскорбленные вторжением чужих людей, чужой веры, собираются, истребляют церкви, монастыри, убивают, выгоняют проповедников.

На место убитых и прогнанных являются другие, но, желая обезопасить начатки христианства, дать ему пустить корни, они ищут покровительства светской силы, и вождь франков — их надежный покровитель, верный союзник, ибо у них одно общее дело. «Если бы не страх пред герцогом Австразийским, говорили миссионеры, — то нам нельзя было бы ни устанавливать город, ни защищать духовенство». Помощь была взаимная, и тот же Бонифаций помазывает на царство, провозглашает королем Пепина, сына своего союзника и покровителя Карла Мартелла.

Пепин получил венец королевский; Бонифаций жаждал и получил венец мученический: семидесятилетний старик оставил свою Майнцскую епископию, пошел проповедовать христианство между фризами и был убит ими. Пепин опустошил за это земли фризов, но сын его Карл поставил задачею своей деятельности, чтобы вперед в Германии не убивали проповедников христианства.

В исполнении этой задачи и состоит историческое значение Карла Великого.

Он уничтожил черту, которая до него отделяла Германию от римско-христианских стран — Италии и Галлии, сделал Германию также христианскою и доступною к принятию начатков цивилизации; дал Германии единство, во сколько она была способна к нему; ввел ее в общую жизнь с Италией и Галлией; расширил историческую европейскую сцену, перенесши место борьбы с варварским миром из Галлии (из северо-восточной части преимущественно) в Германию, сделал последнюю украйною европейского христианского мира. Но что Цезарь сделал с Галлией, то Карл Великий сделал с Германией, и понятно, что приемы Карла в войне с германцами очень сходны с приемами Цезаря в войне с галлами.

Состояние германцев при Карле было одинаково с состоянием галлов при Цезаре, как вообще с состоянием всех варварских племен, разделенных и потому слабых в борьбе с народом, обладающим известною степенью цивилизации. Цивилизация дает широту и ясность взгляда, уменье сосредоточивать силы; у варваров достает силы несколько раз подниматься против завоевателей благодаря случайным воинским обстоятельствам, особенно благодаря личности какого-нибудь отдельного человека, вождя. Но эти восстания не возвращают свободы, ибо внутренней, органической народной и государственной связи нет; такие же черты представляет нам последующая борьба западных славян с Карлом и его германскими преемниками и борьба пруссов с тевтонскими рыцарями.

Но если борьба германцев (преимущественно саксонцев) с Карлом Великим представляет поразительное сходство с борьбою галлов против Юлия Цезаря, если, по-видимому, она и кончилась одинаковым образом, если Карл завоевал Германию и подчинил ее господствовавшему в Галлии порядку, как Цезарь завоевал Галлию и подчинил ее римским началам, то в последствиях обоих явлений обнаруживается большое различие. При завоевании Галлии Цезарем движение шло еще из крепкого государственного тела, из страны, легко задавившей богатством своей цивилизации варварскую Галлию, не дававшей развиться в ней самостоятельности политической и нравственной, но другое было в отношениях между Галлией и Германией во времена Карла Великого.