Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Гоголиада - Максим Веселов на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

– В России пьют водку, кто вы такой, чёрт побери?

Белый Дворник не обратил внимания на её сарказм и продолжал:

– В Шотландии обожают джин. – И вдруг он наклонился к самому её уху и негромко, но отчётливо, низким голосом пророкотал, – Но везде… заботятся… о Душе.

Молчание обрушилось в душу Гоголиаде.

Тишина.

По закоулкам страха эхом пронеслись его слова. Она испугалась и отстранилась:

– Кто вы!?

Показалось, что Белый Дворник немедленно потерял к ней интерес.

Он отошёл в тот угол, где она увидела его впервые, опять сел на корточки и принялся перекладывать оставшийся там мусор с пола в дырявые карманы своих белых штанов. Использованные хлопушки, конфетти и прочий хлам вылетали обратно из дыр, и Дворник снова их собирал, ничуть не смущаясь. Словно и не было в его жизни встречи с хозяйкой дома, и не интересовало его в этом мире ничего, кроме вот этого мусора, который собирается вновь и вновь. На лице Белого Дворника даже появилась мечтательная улыбка. А почему бы и нет? Он занят делом. Его не волнуют вопросы бытия, он – океан, а все волны где-то там, на поверхности и какое ему дело до них?

– Кто вы? – повторила Гоголиада ещё строже.

– А я здесь вот. Подметаю… – был ответ.

Поняла Гоголиада, что таким образом с ним нельзя. Ничего не добиться от него таким образом. Игриво расположилась в диване и игриво же произнесла:

– А можно задать вам прямой вопрос? Вы мне не привиделись?

Белый Дворник ни на секунду не задумывался, словно подобные вопросы ему задают сплошь и рядом. Он улёгся животом на нескончаемую кучку мусора, принял глубокомысленное выражение лица и, перебирая правой рукой конфетти, сказал:

– Вот есть мусор, и я его убираю. И нет его больше. Вот есть я, а лет через сто уже и неясно будет, привиделось ли кому моё бытиё, а то может, и было на самом деле! А Козьма Прутков! Видимо! Всё-таки! Существовал!!!

Потом Дворник начал просто шутовать – подкрался к Гоголиаде, тихонько взял двумя пальцами её кисть и потрогал её кистью себя за плечо. Потом за грудь, и уж после почесал свою шею её пальцами. Видимо, эта пантомима означала, мол, на, проверь, теперь видишь, чувствуешь, что я не привиделся, что я – на самом деле! Гоголиада весело засмеялась от этих дурачеств. А Дворник и не думал успокаиваться, он свободной рукой вынул из кармана телогрейки белый платок, акцентировано обтёр ладонь и пальчики Гоголиады (видимо, от своих якобы отпечатков), затем с наслаждением понюхал платок и с ещё большим удовольствием повязал этот платок себе на шею как талисман.

Гоголиаде захотелось пожаловаться этому смешному человеку на себя. Он угадал её мысли, перестал дурачиться и сел рядом. Какое-то время они молчали и только пальцы их рук, скользя по поверхности дивана, приближались друг к другу, пока не сомкнулись. Это не было объятьем в буквальном смысле слова. Переплелись только пальцы их рук. Но это было самое крепкое, самое нежное объятье в её жизни.

Дыхание перехватило, и сердце затаилось, дабы не вспугнуть мгновение единения пальцев и душ.

– Над нашим городом два года летали чайки… – тихо сказал Белый Дворник, – прямо по улицам… и летом… и зимой… а уж месяц как летают вороны.

– Они неприятно спрашивают: "Как?! Как?!" – благодарно отозвалась Гоголиада.

– Им не интересно! На самом деле – им не интересно…

– Я уже третий день подряд вижу похороны.

– И я их вижу. Хоронят почему-то именно в обед. Тот, кто придумал хоронить в обед, изрядно голодал.

Гоголиада также почувствовала голод. И это после бала! Смешно. Она согласилась:

– Я третий день не могу обедать. Я не могу в обед есть.

Наверное, для Белого Дворника эта тема была всё же актуальней, чем для неё. Он сглотнул и продолжил:

– Я тоже в обед не ем… Но мне спокойней!.. Я гляжу на похороны и думаю – ну, даже если бы у меня дымился на столе обед, я бы всё равно расхотел бы его съесть.

И мне спокойней… Пусть уж в обед хоронят.

Гоголиада почувствовала искреннее уважение к этому голодному мудрецу. Вот уж кто повидал на своём веку, вот уж кого жизнь потрепала. Он напоминал ей отца, которого она едва помнила и в большей мере придумала себе. Он напоминал ей её дедушку, таким, каким тот непременно должен был быть, если б сохранился в её памяти. Он был ей чем-то очень-очень родным человеком. Может быть, он так же думал, как она, может, так же ощущал жизнь. Она склонила свою голову ему на плечо и проговорила:

– Тот, кто придумал хоронить в обед, как и вы, знал жизнь не понаслышке.

Не знаю, догадался ли Белый Дворник о её размышлениях, или подумал о чём-то своём, но – загордился. Выпрямился, подбоченился:

– Я так думаю, что он тоже подметал. Он подметал ПЛАНЕТУ.

– А вы?

– А я тут вот подметаю.

И тут оба резко встали, и, чтобы выйти из создавшейся столь скорой откровенностью неловкости, Гоголиада жеманясь и заламывая руки, как все чеховские три сестры вместе взятые, преложила:

– У меня были гости… вечером… уже вчера вечером… но я… естественно, ничего не ела, так уж давайте вместе порадуем свои желудки, пока нет похорон?

Голодному предложить поесть… В общем, можно было и не предлагать.

– Да уж, можно и поторопиться… – согласился Белый Дворник, потирая ладони.

Оба поискали глазами стол и, найдя его, отправились за ним.

– А ваш желудок, – прощебетала хозяйка, почувствовав себя хозяйкой, – мы будем радовать в три приёма: сперва он удивится, потом не поверит, ну а уж после – и порадуется.

– Этакая длительная процедура вас не утомит?

Гоголиада смущённо улыбнулась:

– Ну, что вы!

Белый Дворник нёс стол в тот момент, пока Гоголиада на ходу этот стол сервировала. Когда стол был водружён на место возле дивана, он уже оказался накрыт и парочка, не обращая ни на что внимания, продолжала мило беседовать.

Гоголиада с каким-то незнакомым для неё наслаждением накладывала гостю, ухаживала, как могла.

Даже сама заметила. Что ж, интригует! Что это в нём есть такого, что заставило меня так суетиться вокруг него? И, что особенно любопытно, мне это нравится и хочется, чтобы этот вечер никогда не заканчивался.

Глава II.

"Всё есть любовь" Его вилка подрагивала, касаясь округлостей тарелки, и иногда от этого слышался тонкий скрип. Стекло реагирует на металл.

Она взяла ненарезанный батон, аккуратно, двумя руками, и освободила его от пакета.

Надрезали вдоль. Почему-то взяли одновременно нижнюю часть. Он хотел отпустить, уступив хлеб ей, но она подвинулась ближе и дала понять, что вместе есть один кусок батона гораздо лучше, чем по отдельности и разные куски.

Взяли столовые ножи и начали медленно намазывать батон – она со своей стороны мармеладом, он со своей – горчицей.

Потом вместе пригубили-откусили. Поменяли батон сторонами, пригубили-откусили.

Она взяла в ладошки чашку, похожую больше на фужер, а он из чайничка с длинным носиком, долго наливал напиток.

Выпили чаю на брудершафт.

Разговаривали:

– А правда, что на похороны нельзя смотреть из окна?

– Не правда, м*дам, сущая неправда. Каждый раз, когда мимо моей дворницкой проносят очередного нас обогнавшего, я смотрю на идущих ему вослед и говорю: "Вот гады"… Они стенают! Но что? "На кого ж ты нас оставил?!" Они все сидели у него на шее всю жизнь, не думая, что через это самое он загнётся. А когда он таки загнулся, они опять думают о себе, на чьей шее они будут сидеть впредь! Умора! А о нём самом, нас обогнавшем, кто подумает? Ему-то как и он-то куда? То-то. А что касательно этой приметы: я три дня смотрел на похороны, а теперь вот сижу с вами и обедаю.

– В час ночи?

– Вы завтракали? Я тоже завтракал. Значит, теперь – обед.

Где-то в дали ночи прогудел паровоз, в нём видели сны уставшие в дороге пассажиры и проводники разносили романтикам жёлтый чай. Во дворе залился гортанной песней соловей – ночная птица, просит свою крылатую подругу спуститься к нему на ветку. Отдохнув от дождя, выводили рулады сонмы лягушек, не давая спать комарам и мошкам после сытного вечернего пиршества. Мир жил своей жизнью.

Планета поворачивалась, выходя на новый виток. Жизнь продолжалась.

– А вам нравятся поминки? Я так думаю, что мне бы они понравились. Но только чужие поминки не так интересны, я была на двух-трёх. Сидишь, смотришь во все глаза, а виновника-то торжества уже и нет. Он ушёл. Ему как будто и не интересно!

Странно. Ну, ладно, я сама себя выбираю в поминаемого и смотрю… но это всё не так и не то: я вижу, как и что именно они едят, в тот момент, когда я разлагаюсь, когда сквозь деревянный панцирь к моему телу уже рвутся сонмища червяков, а я… я слышу, о чём они говорят!.. О, я не знаю их! Я не знаю, о чём они там ещё и думают в этот самый момент. Ох-хо-хо… ведь это покойный прожил с ними всю жизнь, а не я… и это сглаживает уже возможные впечатления?

– Не затрудню вас ожиданием моего согласия! Да, если домысливать за присутствующих то, о чём они сами думают… то можно ненароком обидеть присутствующих. Но вот свои поминки пережить хотя и любопытно, но не так продуктивно: что, допустим, мне с того, что я увижу, как они без меня едят, ведь я никому даже кружку чая не смогу вылить за шиворот!

– Почему же?.. Можно заставить их поперхнуться. Так и вижу: первого, третьего, пятого, а потом второго, четвёртого, шестого. И на другом конце стола утираются, как бы ничего не заметив: "Нет, нет! Ничего не было! Вы не доставили нам неудовольствия!" – А потом вдруг, поперхнутся утиравшиеся, ра-азом! Никому не обидно, и всем страшно!..

– А вы боитесь смерти?

– Я не могу бояться того, чего не пробовал… Но наверняка скучно лежать в яме и вонять, а со всех сторон уже вода просочилась проточная, она протекла уже через сотни могил, и наполняет мою могилу сущностью отстоя всей сотни предыдущих могил.

И те самые черви, не которых мы едим, но которые нас едят, уже вонзают свои круглые беззубые рты в моё разбухшее месиво… Не-ет, только кремация. И пепел, по моему завещанию, развеют с дельтаплана над открытым морем… А раньше я боялся… самого момента умирания. Но потом одна бабушка мне рассказала, как отдал Богу душу её старичок: он, говорит, повздыхал, покашлял, поплевал, затем этак тонюсенько пукнул и всё… помер…

Гоголиаду уже было не остановить. Она видела, как искрились светом вдохновения его глаза, она впервые жаловалась, она – верила ему:

– А я боюсь не умереть, а что меня закопают… живой… со мной бывало такое, что я падала и сердце замирало, будто навсегда… это бывало, когда… когда у меня тут появлялись всякие… ну, я пугалась… а все думали, умерла…

– Мы никогда случайно не умрём!

Гоголиада поднялась с фужером чая в руках:

– Мы не умрём никогда!

Белый Дворник вскочил и подхватил тост:

– За кремацию!

– Да здравствует кремация и пепел над открытым морем!

– С дельтаплана-а!!!

Их брудершафт выглядел так: он поит её из своей чашки-бокала, она – его.

И тут они оба услышали музыку. Конечно же, вальс Шопена! Им не важно было, откуда раздалась музыка, то ли она звучала только в их воспалённых встречей умах, то ли сам Шопен восстал из Царства Теней и колдует над роялем в соседней комнате, дабы усладить им встречу. Это было даже не интересно! Они кружили по зале, крепко держась руками друг за дружку, словно ветер со всех гор пытается раздуть их в разные стороны. Они нашли друг друга, и теперь главное было одно – чтобы этот вальс не заканчивался, чтобы звучал и звучал, переходя из форте в пиано и обратно из пиано в форте, разносился по всему замку, и заполнил всю их вселенную, состоящую теперь только из их неотрывно глядящих глаз и рук, что не разомкнуть никогда.

Они скользили-порхали по зале, присаживались за стол, и она держала ладошками кружку, а он лил ей чай из чайничка с длинным носиком, они ели батон, вместе откусывая один кусок, опять пили чай на брудершафт, и он снова увлекал её в танце по мягким коврам жизни. Это повторялось и повторялось, сменялись эпохи, росли и гибли цивилизации, налетали и исчезали стихии, а эти двое продолжали кружиться, продолжали утопать в своей собственной вселенной Неотрывно Глядящих Глаз и Рук, что Не Разомкнуть…

Однако за ними наблюдали.

За ближайшей колонной притаилась и внимательно, с колкой завистью в прищуренных глазках, смотрела на этот праздник жизни молоденькая девушка-подросток. Она была одета в развевающуюся розовую накидку с бахромой на длинных рукавах, кокетливо завязанную бантом на тонкой лебяжьей шее. Коротенькая юбочка подчёркивала стройность стана и длину ног. Непослушный локон светлой чёлки девушка постоянно сдувала со лба. Сперва в её подкрашенных глазках искрилось любопытство. Она даже сделала попытку привлечь к себе внимание присутствующе-отсутствующей пары, делая вальсовые па вокруг них в один из моментов, когда они были заняты едой. Но замечая, что внимания не привлекает, девушка огорчилась или разозлилась и перешла в наступление – в момент третьего (или десятого) брудершафта она просто встала за спиной у Гоголиады и резко сказала: "Кхе! Кхе!".

Где-то совсем рядом ударила молния.

Шопен встал из-за рояля, поклонился и растворился в пространстве у рояля.

Очнувшиеся любовники во все глаза смотрели на незваную гостью. Гоголиада со злостью, а Белый Дворник с любопытством и удивлением.

– А у меня всё щемило – вспомнишь ты о нас или нет!.. – капризно сказала девушка и выпятила губку. Дворник для неё не существовал, она говорила исключительно Гоголиаде. – Я так соскучилась, ну что ты о нас не вспоминала?! – и делано топнула ножкой в розовой туфле.

Вдруг Гоголиада заметила, что Белый Дворник смотрит в сторону Лили.

– Тс-с… – сказала она девушке полушёпотом, – Мне кажется… что он тебя видит…

Девушка, не обращая внимания на предостережение, продолжала капризничать:

– Это значит, мы – "всякие"? Гоголиада, это я – "всякая"? А я-то тебя люблю больше их всех! Ведь я самая простая, самая понятная… Нет! Я не простенькая, я!..

Это я тебя "пугаю"?! Я не могу тебя пугать!

Казалось, перекрыть словесный фонтан у девочки не представлялось возможным никому на свете. Её, как принято считать – несло. Колокольчик голоска звенел не переставая, вызывая в ушах слушателей ровный и настойчивый звон. Окончательно войдя в кураж, она ущипнула Гоголиаду, отчего та пришла в молчаливое бешенство, девушка сама испугалась и, осёкшись, залепетала:

– Я тебя слушаюсь, я тебя слушаюсь, Гоголиадочка!

Не помогло – безумные глаза беллетристки в упор метали стрелы гнева. И тут Лили, вдруг, посмотрелась ей в эти самые глаза, как в зеркало и, молниеносно сменив страх на кокетство, искренне рассмеялась:

– Ой, у меня причёска распушилась! Смотри, я такая смешная!

Её настроения менялись каждую секунду и, что самое интересное, все эмоции были честными! Да, несколько более напыщенные, чем следовало бы, даже гипертрофированные, но – честные! Вдруг она резко повернулась к Белому Дворнику, который во все глаза продолжал на неё смотреть, и закричала строптиво:

– Ну что уставился! Ты что, видишь меня?

Дворник удивился ещё больше и медленно кивнул.



Поделиться книгой:

На главную
Назад