Сингапурский квартет

Он прошел городишко насквозь и миновал Западные ворота, от которых с обрыва открывалась Хуанхэ. Широченная река исходила паром в серовато-синем стылом мареве. Мачты джонок и катеров протыкали клочковатый туман. Над причалом разметывало клубы пароходного дыма. По берегам ржавым пунктиром обозначались межи рисовых чеков. На коричневых дорогах в снегу клонились навстречу ветру черные путники.

И тут Клео увидел стайку журавлей над рекой. В этот зимний месяц!

Он промерз на холодном ветру, а клочок пергамента с адресом Белоснежной Девственности был теплым, когда Клео достал его из нагрудного кармана в почтовой конторе на пристани. На куске бумаги, за который взяли целый юань, он написал стихи: «Гляжу на стайку журавлей в зимнем небе над рекой безо льда. Отчего же декабрьский ветер студен, а течение чувств, как у летней воды?»

— В Пекин? — усомнился почтарь. Но красный штемпель на конверте притиснул и, поскольку марки с портретом Чан Кайши в Баотоу после прихода коммунистов не разрешались, в квадратике «место для марки» указал причал, где платеж состоялся.

Глава вторая

ПЕЧАЛЬНЫЙ ГОНГ

1

Все нервничали в караване, хотя и без видимой причины, когда спустя восемь недель после выхода из Баотоу верблюды, надменно задирая морды и раздувая ноздри на забытый запах печного дыма, втягивались за глинобитные укрепления городка Шандонмяо. Цинь объяснил: по-монгольски «шандон» ручей. Однако на китайской карте значилось — Сан Тям Мяо, то есть «три храма» какого-то святого, а какого именно, Клео не понимал, поскольку не знал последнего иероглифа, да и отец тоже… Ни души. Глухие ставни на окошках мазанок. Тянувший от заката ветер свистел в переулках, закручивал смерчи колючей пыли на перекрестках.

Цинь утверждал: если охраны в Восточных воротах не встретили, то и Западные без часовых, а это значит — в городе нет власти. То есть, какая-нибудь, конечно, существует, возможно, бандитская, или же признали красных, но без стражников такая власть ничего не стоит.

— Начиная с этого места и дальше на запад уважают только законы Гоби, то есть силу винтовки и денег, — сказал караванщик.

Лагерь разбили, пройдя Шандонмяо насквозь, за городской стеной, у Западных ворот. Утром Клео разбудил скрип их распахнутых створок, мотавшихся на ржавых петлях под усилившимся шквалистым ветром. Слежавшийся на морозе песок сверкал до горизонта. И Клео догадался о причине вчерашнего беспокойства. После восьми недель открытых пространств загаженный городишко, огороженный стеной, плотно заставленный домами, стиснул их, как в ловушке. Цинь верно поступил, устроив лагерь вне укреплений. На краю пустыни, в которой бушевала буря, спали спокойно.

Едва подняли вьюки на верблюдов, в воротах возник валившийся вперед, преодолевавший жестокий встречный ветер человек, тянувший в поводу лошадь. Полы овчинной шубы взметались до лопаток. Странник из последних сил подволакивал отяжелевшие от грязи галоши на стеганых сапогах. Видимо, он целую ночь гнал мохнатую лошадку под армейским седлом с притороченным японским карабином и чересседельными сумками, а когда коняга вымоталась, слез и повел её в поводу.

Капрал Ли принялся разматывать тряпицу, которая предохраняла затвор карабина от пыли.

— Вот я вас догнал, — сказал человек, напустив скверной улыбкой сухих морщин на шелушившиеся щеки. Алчно тронул грязной ладонью Ароматного, на котором лежали вьюки отца. — Капитан Сы в двух днях пути с пятнадцатью людьми. Смекаете, хозяин?

Сбрую на лошадке сшивала казенная клепка, армейская, как и седло. Стремена с подпругой тоже были стандартные, кавалерийские. Перекидные сумы плоско свисали, выпуклостями обозначая обоймы с патронами.

Клео нагнулся за спиной пришельца, будто собирался подправить кожаные обмотки на икрах. Отец поощрительно кивнул и толкнул незнакомца, который, перевалившись через спину Клео, упал, выдергивая маузер из-под шубы. Лошадь отпрянула. Цинь осадил её за повод так, что она присела. Грохнул выстрел. Клео видел, как отлетел выбитый пинком из руки кавалериста маузер, и собрался пырнуть валявшегося ножом, но отец крикнул:

— Стой!

— Стой, змееныш! — завизжал и солдат, на всякий случай перекатившись так, чтобы увернуться от кинжала или пули. Под разметавшейся шубой на его поясе виднелись три гранаты, кожаный мешочек для табака с трубкой и порыжевший патронный подсумок с выдавленной английской надписью «США, морская пехота».

— Я сам к вам пришел! Я сам к вам! Я убежал от ублюдка Сы… Предупредить!

— Откуда Сы узнал наш путь? — спросил Цинь, присаживаясь на корточки.

— Капитан получил письмо из Баотоу. Бумага попала сперва в винное заведение «Ворчливая жена», а оттуда принес посудомойщик. Мы тогда уже перешли в Красную армию. Сы заполучил мандат на захват имущества каравана как народного достояния, поднял полувзвод и понесся на Баотоу, а оттуда путей у вас было немного. Только два…

Отец ударил сапогом пленного по лицу.

Цинь расстегнул и вытянул из-под кавалериста пояс, перекинул себе на шею вместе с гранатами, подсумком и кожаным мешочком.

— От кого письмо? Говори, от кого письмо? — кричал отец.

Кровь у истощенного преследователя казалась водянистой.

— Все, что знаю, скажу! Письмо — из кабака «Ворчливая жена». В Баотоу капитан выколачивал из мамы-сан борделя сведения о вас. Сколько верблюдов, какие, с каким грузом… Требовал показать, чем расплатились за услуги потаскух твои люди, хозяин… Но кто написал письмо в Пекин, не ведаю. Действительно, не знаю, хозяин.

— И чем же они расплатились?

— Не убивай, хозяин! Я говорю правду… Гвоздем.

Клео впервые в жизни видел, как у отца дрожат пальцы.

Депутат, торопясь, плохо справляясь, отколупывал от коробочки, в каких прячут амулеты, крышку с медной инкрустацией танцовщицы в развевающихся одеждах.

— Таким?

— Что вы присохли с гвоздем, хозяин? Капитан говорит, вы везете несметные богатства. Кто погонится за железками? Первому, кто обнаружит вас, причитаются две доли вместо одной. Разве мои сведения не стоят большего? Что ж… Убей меня! Ну! Убей, хозяин! Убей скорее! Все в этом городе будут знать об этом. Они расскажут капитану Сы, и он опять возьмет ваш след…

— Почему хочешь перебежать?

— Не желаю служить у красных.

— Вот и заврался, почтенный, — сказал отец, успокаиваясь. — Мой товар капитан не сдаст коммунистам. Он сам уже, наверное, считается у них дезертиром. Ты ведь знаешь! Говори! Видел нас до этого? Доложил капитану? Болтаешь — тянешь время?

На этот раз Лин Цзяо попал носком сапога в ухо лежавшему.

— Если не околел, — сказал он капралу Ли, — прирежь… Проткни насквозь штыком. В печень. Страдания перед уходом в рай — заслуга… Наглый лазутчик. Стрельбы достаточно… Уходим!

— Пока живой, — сказал Ли. — Я думаю, депутат Лин… лишний солдат это ещё один солдат. Я так считаю. И какой расчет ему лгать? Мог высмотреть и вернуться к капитану Сы, который обошел бы нас и устроил засаду… Не повернул.

На четвертый день с основной перешли на северную тропу, про которую Цинь сказал: больше пустыни, но меньше пути. Теперь Гоби была грудами скал и камней, черных и серых. Камни до горизонта покрывали плоские, как озера, долины, переходившие в утыканные колючками барханы, от подъемов и спусков по которым в глазах метались, словно навозные мухи, зеленоватые кляксы. Ничего не осталось в памяти — ни Пекина, ни коварной Белоснежной Девственности, ни угрызений совести за невольное предательство отца. Даже злобы на караванщика Циня, который страдал наравне со всеми. Приходилось удивляться, что, пережив множество раз тяготы путешествия через мертвую пустыню, он снова и снова суется в края, на которые не позарился ни один из земных властителей.

По ночам стоял сухой мороз. Лежали под овчинами, просыпались от озноба, прижимались к верблюдам. Гнедая кавалериста становилась белой от инея. Звезды сыпались с неба, которое к утру желтело и вдруг накрывало пустыню голубым куполом.

— Большой привал скоро… У райского озера Сого-нур. Оно, правда, не стоит на месте. В дни моего детства было восточнее, — сказал Цинь. — Там потеплеет.

Озеро обмануло караванщика. Исчезло совсем. И поэтому в полдень не остановились, как ни устали верблюды. Тревога погоняла на заход солнца, к другому озеру — Гашун-нур.

Сначала показался табор кочевников, а уже потом берег. Место оказалось занятым. В латаных юртах кишели оборванцы, называвшиеся таджиками. Дикари исповедывали буддизм, но, по словам караванщика, грешили против заповедей Просветленного — употребляли в пищу плоть животных. Цинь считал таджиков ничтожествами, поскольку они проявляли равнодушие к собственности и позволяли вольно обращаться со своими женщинами. Караванщик не советовал соваться к грязнулям без презерватива. Головы детей, сновавших по табору, покрывала короста наследственного сифилиса.

Сняв вьюки с верблюдов, проспали сутки, за исключением отца, караулившего как обычно товары. Пробудившись, с наслаждением плескались, далеко забредя в мелкое холодное озеро. Смывая псиную засаленность, Клео почувствовал, насколько пропитался за эти недели вонью верблюдов, кожи, попон и овчины…. Кроме обмотавшего чресла тряпкой правоверного Циня, все были голыми, с коричневыми от грязи и загара «ошейниками» и «перчатками», с посиневшими в не снимавшихся сапогах ступнями. Они орали и плескались, не обращая внимания на холод и ветер.

Цинь возбужденно рассказывал, какие впереди теперь легкие тропы, да и весна вот-вот, а неподалеку от Яркенда, до которого рукой подать, как раз находится назначенное место встречи с агентом хозяина лавки «Точнейших весов для драгоценных металлов».

После купания таджик с клочковатой бородой завалил барана, из глаз которого потекли слезы, и, по локоть вдавив руку в разорвавшуюся под пальцами кожу на брюхе, вытянул из-под ребер живое сердце. Религия запрещала ему орудовать ножом. Терпеливо ждал, когда туша истечет кровью.

Хозяин юрты помолился перед трапезой на своем языке и вдруг сказал на хорошем пекинском диалекте:

— Пусть простит нас. Для этого съедим его без остатка. Верно, мальчик?

— Я не знаю, господин, — ответил Клео, пораженный грамотностью дикаря.

— Баран отдал нам все, его жизнь перейдет в нашу…

— Что же, выходит, смерти нет? — спросил Цинь.

— Всякая тварь поедает другую, мастер Цинь. Сильная слабую. А сильнее всех человек. Но и он становится добычей, кормит собою землю.

Цинь брезгливо опустил под усами углы рваного рта. Кочевник из юрты говорил глупости.

— Выходит, — сказал Клео, — самый сильный тот, кто не хочет умирать, не стремится в рай? Тогда что же, не следует желать, по-вашему, достойного свидания с предками?

— Смерти нет, — сказал удивительные слова кочевник. — Всякая видимая смерть, и твоя тоже, мальчик, не более чем путь Будды от хорошего к лучшему, и так без конца.

В проеме под закатанным пологом, словно на картине, были видны овцы, повернувшие головы на желтый круг солнца, прикоснувшийся к озеру. Пастухи на конях смотрели туда же. Клео стало страшно.

Таджик ловко нанизывал баранину на шомполы, совал их в огонь, подставляя под бездымное пламя. Мясо темнело, сжималось, жир шипел и выпаривался, не долетая до золы и углей.

— Видишь, мальчик, — сказал кочевник, — мясо готово. Что в нем? Жизнь… Она перейдет в новорожденного однажды, когда, возмужав, ты зачнешь его…

— Ну, хватит тебе, старик, жратва вкусная, а вот от разговоров тошнит, — сказал караванщик Цинь. Надсадно чихнул, вытерся рукавом куртки. — Не надо было купаться… Вот чихаю. Все болезни от воды. Хорошо хоть… ха-ха-ха… тут нет изобретения заморских дьяволов… Ну, знаете, вода брызжет сверху.

— Брызжет сверху? — спросил таджик.

Караванщик выпятил усы. Редким сообщением он превзошел кочевника в беседе. Последнее слово осталось за ним.

— Брызжет сверху из трубы на голову, ты голый и вымазан мылом, закрепил он успех.

— Ох, Будда! — сказал человек из юрты.

— Да, под брызжущей сверху водой… От этого все болезни!

— Не так, — сказал солдат, который предал капитана Сы в Шандонмяо. Он стал тугим на ухо после депутатского пинка и получил прозвище Глухой. — В армии заморский инструктор выстаивал под душем каждое утро. И не болел…

— Потому что имел длинный нос, — сказал капрал Ли. — В их носах застревает все. Они высмаркивают вредные элементы в платки и отдают в стирку… Да!

Отара и всадники на берегу разом, как вспугнутые птицы, бросились галопом вдоль Гашун-нур. Срезая по мелководью берег, они поднимали искрившиеся радугой брызги. Раскатились винтовочные выстрелы.

Капрал Ли вскочил, напрягая синюю жилу на шее, закричал:

— Тревога! В ружье! Всем в цепь! Интервал…

— Капрал! — привел его в чувство депутат Лин Цзяо, прикрываясь от слепившего закатного солнца ладонью. — Капрал! Прекратить! Ты, ты и ты…

Толкался, пихал заметавшихся, сбивая в кучку. Верблюды недвижно лежали, пережевывая жвачку.

— Капрал и Глухой! Э-э-э… Чжун тоже! Выдвигайтесь за стойбище. Разглядите, кто там, и известите. Ясно? Найдете меня здесь. Бегом! Да не тряситесь! Противник тоже боится… Быстрее, ещё быстрее!

— А поклажа и верблюды, отец? — спросил Клео.

— Если обойдется, никуда не денутся… Здесь в верблюдов не стреляют. Ваше мнение, уважаемый Цинь?

— Это не бандиты. Мы на другом краю пустыни. Разбойники сюда не таскаются… в юртах поживиться нечем…

— Что скажешь ты? — спросил отец таджика.

— Торговцы платят и не стреляют. Бандиты забирают и тоже не стреляют. Мы нужны им. Мы не нужны солдатам… Солдаты приходят в пустыню убивать, а поэтому грабят подряд и убивают подряд. Это они. Потому что стреляют в баранов…

Отец распустил ремни на вьюке, выдрал сверток, обмотанный одеялом.

От озера на своей лошади охлюпкой летел Глухой, валясь с боку на бок без стремян. Крикнул издалека:

— Хозяин! Кавалерия! Человек десять! Едут медленно… Регулярные. Стреляли в баранов.

— Дай мне винтовку, отец, — сказал Клео.

— Заткнись…

Цинь крякнул, сплюнул. У него начиналась икота.

— Скажи капралу Ли так. Дождитесь кавалерии. Сразу застрелите начальника. У него кожаные сапоги, а не стеганые… Да ты знаешь, как одет Сы. Убьете командира, остальные замешкаются. Если же не убьете, отступайте, тяните солдат на себя, покажите, что вас только трое. Постепенно обратитесь в бегство. Ясно? Вокруг озера. Сделайте так, чтобы убить вас им показалось важнее, чем сразу лезть в стойбище. Ясно? А когда мы увидим их спины, ударим с тыла. Ясно?

Глухой, лягнув пятками лошадь, пустил её в галоп.

— Вот такой разговор по мне! — сказал караванщик.

Лин Цзяо развернул одеяло, потом овчину. С хрустом загнал магазин в автомат «люгер 07», второй магазин сунул за ремень на спине. Цинь, дернув затвор, дослал патрон в карабин, обхлопал карманы с обоймами.

— Дай мне твой маузер, отец, — попросил Клео.

— Возьми, — сказал депутат. — Прежде чем стрелять, сдвинешь вот этот предохранитель. Потом нажимай и нажимай… Не целься. Тяни дуло на человека, пока не ощутишь… не ощутишь… В общем, пока не ощутишь, что попадешь!

Они залегли на полу юрты, прислушиваясь, как движется по берегу бой.

— Вот что, сынок, — сказал отец. — Если со мной что случится, забирай верблюдов и уходи с таджиками. Если Цинь не будет отдавать, убей его… и уходи с дикарями. Останешься жить. Это моя воля.

В углу зашелся криком младенец.

— Повернули вдоль озера, — доложил Цинь от двери. — Раз… два… пять… шестерых вижу, депутат!

— А вот и капитан Сы, черепашье яйцо! Да его не узнать! Как высох-то, — пробормотал отец. — Не подстрелили, значит…

Караванщик, выскочив из юрты, вскинул карабин. Водил стволом нелепыми кругами. Отец, ползая на коленях у входа, бил из автомата, дергавшего его руки. Вонючие гильзы сыпались на голову и плечи Клео, который, сжимая маузер, тщетно высматривал врагов. Снаружи что-то вдавилось в полог юрты, по которому пошли рваные дыры.

Отец, остановив стрельбу, отогнул приклад «люгера». Приложился щекой. Долгие секунды выцеливал… И вдруг крикнул:

— Не достать! Ушел, чтоб паршивые псы разодрали всех зачатых им выродков в утробах его потаскух! Ушел капитан Сы!

Клео тоже чувствовал разочарование. Пострелять не удалось.

Разметавшись, у юрты валялся Цинь.

Клео пошел за отцом к озеру, потом вдоль воды. Депутат пробовал ногой тела убитых. Глухого, судя по всему, застрелили на лошади, которая стояла над ним. Отец шлепком отогнал её. Труп успели обыскать. Карманы шубы и штанов были вывернуты. Нашли и Чжуна, которого прикончили гранатой. Капрал Ли зигзагами мотался вдоль берега — рылся в карманах, подсумках и вещмешках убитых, комками совал деньги за отворот кителя. Издалека покачал головой на немой вопрос депутата: есть ли пленные?