Добро пожаловать в город ! (сборник рассказов)

— Она сказала, что Макамер может побыть джентльменом хотя бы одну ночь. — Он снял ботинок. — Ладно. Я ложусь спать.

Долли поцеловала Макамера, повисла на нем, обвив его шею руками. Датчеру пришлось, чтобы не мешать любовным лобзаниям, долго и старательно выравнивать носки своих ботинок под стулом. Долли, проходя мимо него, чмокнула его в щеку.

— Ты у нас, конечно, гроза всех девушек! — съехидничала она.

Макамер с Датчером, облачившись в пижамы, выключили свет. Макамер лег в постель. Датчер подошел к двери.

— Последние известия! — громко объявил он. — Макамер клятвенно пообещал до меня не дотрагиваться даже пальцем! Спокойной ночи!

Женщины захихикали, а Макамер громко захохотал. Датчер не остался в стороне. Вскоре обе комнаты отеля сотрясались от приступов смеха. Датчер тоже лег.

За окном, на темных улицах Сан-Диего, мальчишки — разносчики газет кричали, что Англия объявила Германии войну. А он, лежа в постели, прислушивался к этим крикам, то и дело нараставшим, превращавшимся в отчаянные вопли, потом удалявшимся, глядел в темный потолок. Поздний час, война, которую они весь вечер отталкивали от себя, старались забыть о ней — за выпивкой, бешеной скоростью автомобиля, беззаботным смехом и донимающей их похотью, — вдобавок эти крики сейчас сломили его, — так львы забывают о своем бурном темпераменте при виде хлыста дрессировщика. Он опять видел жуткие картины. Поляк-кавалерист лежит на пыльной польской дороге мертвый, широко открыв, словно в изумлении, рот; рядом с ним валяется его убитая лошадь. А этот парень в кабине немецкого бомбардировщика летит от Варшавы назад, на свой аэродром, вознося благодарственные молитвы: «Ну вот, еще раз… еще раз возвращаюсь живой на базу».

— Все это из-за Долли, — проворчал Макамер. Его молодой, с ноткой сожаления голос, преодолев крошечную темную бездну между краями двух кроватей, долетел до слуха Датчера. — Мне-то все равно, это она сходит с ума, ей дорог каждый час. Ты хочешь спать, Ральф?

— Нет.

— Она цепляется за все — буквально за все. Как она не любит спать! Всегда прикасается ко мне, хватает меня руками… Она скоро умрет.

Датчер слышал, как тяжело вздохнул Макамер; скрипнули пружины матраца; голоса мальчишек — разносчиков газет приближались.

— Она больна, понимаешь? Доктора бессильны. У нее болезнь Брайта. Часто у нее все тело немеет, ей кажется, что у нее выпадает из глазницы глаз, отрывается ухо… Вот почему она постоянно глотает эти пилюли. Никому об этом не говорит, знаю только я. Ни ее семья, ни ее босс…

Датчер лежал в постели неподвижно, замер, упорно глядя в потолок.

— Я не люблю ее. — Теперь глухой, хрипловатый голос Макамера был еле слышен. — Я, конечно, не признаюсь, говорю, что люблю… но я люблю других девочек… А ей говорю, что люблю ее. Она не желает терять ни одного часа жизни.

— Тсс! — прошептал Датчер. — Не так громко!

— Неужели и сейчас громко? — удивился Макамер. — И здесь мой голос способен снести стену, да? Тебе грустно, Датчер?

— Да, — не стал отрицать он.

— Смешно получилось, не находишь? — спросил Макамер.

— По-моему, ты этого не почувствовал. — Датчер говорил с закрытыми глазами, голова его покоилась на подушке. — «Ждешь, ждешь этого целых шесть лет, и каждый раз, как только прогремит выстрел, ты, спохватившись, говоришь себе: „Ну вот, началось!“ Но ничего не происходит, ты, как всегда, усердно читаешь газеты, читаешь каждый день, и вот, когда это случилось, ты даже этого как следует не чувствуешь. Мы почувствуем все позже, мы все почувствуем позже…»

— Что ты собираешься делать сейчас?

— Как «что»? Спать! — засмеялся Датчер.

— Спокойной ночи! — пожелал Макамер.

— Спокойной ночи.

Опять эти картины поплыли в его мозгу… Бомбардировщик приземлился, и парнишка-пилот накренил крыло, чтобы убедиться, вышло ли шасси. А он, Датчер, шел с толстой женщиной в костюме, отороченном мехом рыжей лисицы, на мексиканский ипподром. Там каждая дорожка загажена крысами; самой молодой беговой лошади не менее девяти лет от роду; там эти люди из Голливуда, в ярких шарфах, в темных очках на носу и в туфлях из оленьей кожи, вместе со своими агентами и красотками — победительницами еженедельного конкурса красоты, азартно проматывают свои громадные, так легко доставшиеся им деньги на этой пыльной мексиканской жаре, толкуя только о сексе и о долларах и бесконечно повторяя: «Колоссально, потрясающе! Он в этом году на высоте, он стоил „Метроголдуин“ целый миллион!» Идет война, и она ведь касается и этих праздных, беспечных, фривольных людей, — на их головы не падают бомбы. «Я останусь здесь, в Голливуде, — думал Датчер, — если только смогу вынести это свое творение — „Убийство в полночь“ — и все будущие „Убийства“. Не хочу больше писать книги! Честная книга — это всегда нелицеприятная критика. Зачем мне терзать себя, критиковать этот бедный, развратный, безумный, разрываемый на части, переживающий агонию мир? Позже, критика — позже…» Разносчики газет завывают на улицах у отеля.

«Вот он я, — думал Датчер, — здесь, в отеле, далеко от дома, в компании с умирающей нелюбимой девушкой, одураченной на час, и киносценаристом, — он бродит от одной студии к другой, словно беженец, регулярно, неделя за неделей, и на лице его явное выражение нищего, выпрашивающего не милостыню, а работу, — и с этой гадалкой по руке — ее можно купить на ночь за три дешевых комплимента и десять минут замысловатых намеков. Непостоянный, ревнивый, законченный эгоист, подвержен настроению, успех в будущем не грозит, линия жизни короткая…»

«Англия! Англия!» Мальчишеские голоса, дрожащие на ночном ветру, слабо доносились до него через окно.

«Мне стыдно за себя, — размышлял он. Я встречаю трагический час мира в скорбном и комическом наряде. Пришло время для какой-то благородной и потрясающей акции. Но кто поручит мне благородную и потрясающую акцию?»

— Мне хотелось бы обратиться к Европейскому континенту, — произнес он вслух.

— Что ты сказал? — прошептал Макамер.

— Так, ничего. — Датчер натянул одеяло до подбородка. — Знаешь, что я собираюсь сделать?

— Ну?

— Жениться. У меня будет жена, и я буду жить на ферме, выращивать кукурузу, пшеницу и виноград, наблюдать, как зимой падают хлопья снега, и резать свиней; во всем следовать временам года. На какое-то время мне хочется стать вовлеченным в вечное движение жизни.

— Ясно, — откликнулся Макамер. — А мне только что приснилось, что Мервин Лерой предлагает мне работу. Не так уж плохо, не так уж плохо, очень плохо… — И умолк.

— Следовать временам года… — повторил Датчер, пробуя на вкус эту фразу. — Следовать временам года…

Закрыл глаза — и тут же увидел опять: бомбардировщик замер на месте, парнишка-пилот выскочил из него, чувствуя наконец под собой твердую, холодную землю. Широко улыбнулся, чувствуя, как резко спало напряжение и под мышками потекли ручейки пота.

«Я это сделал, я это снова сделал!» — повторял он с облегчением, широко шагая по летному полю на командный пункт, чтобы доложить командиру об успешном вылете.

«Основные течения американской мысли»

Эндрю диктовал текст:

«Флэкер. Ну, парень, по-моему, с меня довольно. Лучше тебе обо всем рассказать.

Звуковые эффекты: звук закрывающейся двери, ключ медленно поворачивается в замочной скважине.

Бадди. Тебе никогда не заставить меня говорить, Флэкер.

Звуковые эффекты: звонкая пощечина.

Флэкер. Может, теперь, парень, ты изменишь свое мнение? Где Джерри Кармайкл?

Бадди (смеется). Тебе хотелось бы об этом узнать, Флэкер?

Флэкер. Да (медленно, с явной угрозой в голосе).

И я это выясню. Так или иначе выясню. Понимаешь меня?

Звуковые эффекты: слышится завывание сирен; громче; сирены стихают.

Диктор. Как вы думаете, заговорит ли Бадди? Заставит ли его Флэкер назвать местонахождение спасенного сына железнодорожного короля? Отыщет ли его вовремя Дасти Блейдс? Включайте ваш приемник в понедельник, в это же время» и т. д.

Эндрю опустился на кушетку, задрал ноги, потянулся, вздохнул, наблюдая, как Леонора заканчивала, скрипя пером, писать его диктант в своей тетрадке для стенографии.

— Тридцать баксов, — сказал он. — Еще тридцать. Ну как, устраивает?

— Угу, — пробормотала Леонора. — Одиннадцать с половиной страниц. Все отлично получилось, Энди.

— Конечно. — Эндрю закрыл глаза. — Можешь поставить свою тетрадку рядом с «Моби Диком» на полке в библиотеке.

— Это так волнует! — Леонора встала со своего места. — Не понимаю, почему они жалуются?

— Ты очень хорошая девушка. — Эндрю поднес руки к глазам и стал ожесточенно тереть их кулаками. — У меня на глазах будто деревянные дверные петли. Ты хорошо спишь по ночам?

— Нельзя тереть глаза, — Леонора надела пальто, — от этого только хуже. Так завтра, в десять?

— В десять. Буду спать — разбуди, вырви из объятий Морфея. Оставим на этой неделе в покое Дасти Блейдса, с его судьбой, и перейдем к дальнейшим приключениям Ронни Кука и его друзей. Сорок долларов за каждый сценарий. Мне всегда больше нравилось писать о Ронни Куке, чем о Дасти Блейдсе. Увидишь, как подействует на мой талант лишняя десятка. — И открыл глаза.

Леонора стояла у зеркала, надевая шляпку. Если смотреть на нее искоса — не такая уж дурнушка. Ему очень жаль Леонору — ну абсолютно ничего привлекательного — круглое розоватое лицо, волосы свисают, как веревочки. Никто никогда не связывал в разговоре ее имени с каким-нибудь парнем. Шляпка у нее ярко-красная, отделка сбоку — какое-то странное сооружение, вроде лестницы… И смех и грех! До Эндрю вдруг дошло, что шляпка на ней новая.

— Какая у тебя потрясающая шляпка, просто восторг! — лихо солгал он.

— Ох, если б ты знал… я так долго не решалась ее приобрести. — Леонора покраснела — приятно, что он заметил ее обновку.

— Хэрриэт! — визгливо крикнула нянька соседской маленькой девочке, игравшей на дорожке. — Ну-ка, убирайся оттуда! Чтобы духу твоего там не было!

Эндрю на кушетке перевернулся на живот и положил на голову подушку, задал вопрос Леоноре:

— У тебя возникли какие-нибудь идеи насчет завтрашнего сочинения о Ронни Куке и его друзьях?

— Нет. А у тебя?

— Тоже нет. — И потуже обернул подушкой голову.

— Но к завтрашнему дню они у тебя наверняка появятся! — ободрила его Леонора. — Так всегда бывает!

— Да, всегда! — с гордостью повторил Эндрю.

— Тебе нужно отдохнуть.

— Знаешь… Иди-ка ты… иди!

— До свидания. — Леонора направилась к двери. — Выспись сегодня ночью как следует.

— Слушаюсь…

Эндрю одним глазом наблюдал за ней: как она спустилась с веранды, где он обычно работал, прошла через гостиную и столовую к лестнице. Ноги у нее красивые. Всегда удивляешься — почему у девушки с таким невзрачным лицом такие красивые ноги. Правда, волосатые, это их немного портит. Нет, ее не назовешь счастливицей.

— Нет, нет, — произнес вслух Эндрю, когда дверь за ней захлопнулась, — ты, безусловно, девушка несчастная! — И снова закрыл глаза, пытаясь заснуть.

Окна открыты, солнечный свет заливает комнату. Над его головой мягко шуршат шторы, а лучи солнца приятно нагревают закрытые веки… Через улицу, в общественном спортивном зале, четверо мальчишек перебрасываются мячом… Как приятен его слуху стук биты, глухие удары мяча о грубую перчатку филдера… Окружающие бейсбольную площадку высокие, такие же древние, как сам Бруклин, деревья время от времени шелестят листвой под легкими порывами теплого ветра…

— Хэрриэт! — снова завопила нянька. — Немедленно прекрати или простоишь у меня в углу целый день! Приказываю тебе немедленно прекратить!

Эта женщина — француженка; такого чудовищного французского акцента, как у нее, Эндрю в жизни не слыхал.

Девочка расплакалась:

— Ма-ама! Ма-ама! Она хочет меня поби-ить!

Девочка ненавидела гувернантку, и та платила ей тем же. Обе постоянно жаловались матери.

— Ты маленькая лгунья! — визжала гувернантка. — И вырастешь — тоже будешь лгуньей, только большой! На тебе уже крест пора поставить!

— Ма-а-ма-а!.. — завывала малышка.

Наконец обе вошли в дом, и воцарилась желанная тишина.

— Чарли-и, — кричал мальчишка на бейсбольном поле, — ну-ка, брось мне мяч! Чарли-и, слы-ышишь?

Раздались четыре телефонных звонка; мать его подняла трубку, вышла к нему на веранду.

— Там тебе звонят из банка, хотят с тобой поговорить.

— Не могла сказать, что меня нет дома? — недовольно заворчал Эндрю.

— Но ты же дома! — возразила мать. — Откуда мне было знать, что…

— Ты права, ты абсолютно права! — И Эндрю свесил с кушетки ноги и сел.

Пошел к телефону, в столовую, поговорил с чиновником.

— Вы превысили свой кредит на сто одиннадцать долларов, — сообщил ему банковский служащий.

— Я считал, у меня около четырехсот долларов.

Эндрю скосил глаза на мать: сидит напротив на стуле, руки сложены на коленях, голову чуть наклонила — не дай Бог пропустить хоть слово.

— Вы превысили свой кредит на сто одиннадцать долларов, — настаивал на своем служащий.

Эндрю вздохнул.

— Во всяком случае, я еще раз все проверю, — пообещал он и повесил трубку.

— В чем дело? — насторожилась мать.

— Превысил банковский кредит на сто одиннадцать долларов, — нехотя объяснил он.

— Какой позор! Нужно всегда быть осторожным в своих действиях!

— Да, знаю, — огрызнулся Эндрю, возвращаясь на свою веранду.

— Ты ужасно безалаберный! — не отставала мать. — Как это не уметь следить за своими сбережениями?!

— Да, конечно, — согласился Эндрю, снова опускаясь на кушетку.