Дело Уильяма Смита

— Куда бы вы хотели?

— Я бы хотела отправиться куда-нибудь в вашем автомобиле, а потом вернуться в мою квартиру и выпить чаю, потому что очень неприятно ездить в темноте.

— Вы, должно быть, шутите? Это ужасная развалюха, собранная из старых железок. Над ней все смеются, но она ездит. Только это не лучшее…

— Вы просто невозможны! Я вам сказала, чего хочу. Вы действительно собирались покрасить утку в черный цвет? Это именно то, что вы делаете…

Уильям с ужасом уставился на свое творение. Утка, вся траурного черного цвета, кроме раскрытого клюва, хитро взирала на него своим единственным нераскрашенным глазом. Внезапно он просветлел.

— Не знаю, действительно ли я собирался это сделать, но если добавить металлический зеленый оттенок, этот селезень будет выглядеть очень эффектно — этакий лысый, испорченный пройдоха. А клюв и ноги, я думаю, лучше сделать оранжевыми. Но сначала он должен обсохнуть… Уже почти час, не стоит браться за новую работу. Вы действительно уверены…

Кэтрин ответила, не глядя на него:

— Действительно.

— Тогда я пойду за машиной. Я буду вас ждать у конца Каннинг-роу. Мисс Коул сама может все закрыть. — И внезапно улыбнувшись, Уильям добавил: — Ей идти в другую сторону.

Они ехали через Хэмпстед-Хит. Все, сказанное Уильямом об автомобиле, оказалось правдой. Но было очевидно, что все равно это его гордость: он собрал ее собственными руками из металлолома, тут припаивал, там выпрямлял, используя изобретательность и просто физическую силу, и, наконец, покрыл свое произведение двумя слоями эмали. Глядя на это «творение» сердце Кэтрин, привыкшей к другим автомобилям, сжалось от глупой нежности.

Молодые люди сделали остановку для ленча и вновь пустились в путь через зимний день, под бледно-золотым солнцем в бледно-голубом небе, сквозь легкий туман, поднимающийся с земли. Кэтрин обнаружила, что ей говорить совершенно не приходится. От нее требовалось только сидеть и время от времени вставлять «О, как удачно!» или «Это было очень умно!» в рассказываемую Уильямом сагу о том, как он по кусочкам собирал эту жестянку. Девушке пришло в голову, что даже если Уильям когда-нибудь полностью изменится, одна его черта сохранится навеки: способность целиком отдавать свое внимание предмету, который занимал его в данный момент. Думая о ней, он мог незаметно для себя раскрасить утку в черный цвет. А если он будет думать об утке, то может даже не обратить внимания на Кэтрин. По крайней мере, ей так казалось. Она сама настолько увлеклась собственными мыслями, что пропустила душещипательную историю о том, как Уильяму удалось раздобыть противотуманные фары, а жаль, потому что эта история ясно демонстрировала, какой он энергичный, упорный и находчивый человек.

Наконец они добрались до квартиры, которую уступила Кэтрин ее подруга, уехавшая за границу.

— Мне пришлось сдать мою квартиру, она слишком дорого мне обходилась. Так что я не знаю, что бы стала делать, если бы не Кэрол.

Принадлежавшие девушке несколько комнат находились над конюшней, переделанной в гараж. Уильям, проехав между высокими кирпичными столбами, попал на мощеную, деревенского вида улицу с рядами коттеджей по обеим сторонам. Освещенная последними лучами заходя те го солнца, она выглядела очень живописно. Дети катали обруч и ездили на роликах. На веревках, одна из которых была связана из пары прыгалок, висело белье. Повсюду виднелись широкие двери гаражей, покрашенные в разные цвета, в большей или меньшей степени уже сгнившие. Ряды бетонных ступеней, охраняемые железными перилами, вели к дверям квартир с остроконечными крышами и изредка — прикрепленными снаружи к окнам ящиками для цветов, которые сейчас пустовали. Перила перед входом в квартиру Кэтрин, как и дверь, были выкрашены в алый цвет.

Остановившись наверху в поисках ключа, девушка указала Уильяму на чудесный вид. Из-за крыш домов, стоящих на противоположной стороне, выглядывали высокие деревья, черные на фоне полосы бледного зеленоватого неба. Между острыми верхушками крыш сияли вечерние огни, похожие на светлячков. Где-то в левой стороне кто-то колотил по железу: динн, динн, донн, пытались перекричать друг друга два радиоприемника. Поучительную лекцию профессора явно несколько раз делали громче в попытке заглушить эстрадного певца по соседству, но приторная меланхолия его музыки все же победила.

Молодые люди вошли и захлопнули дверь. Звуки отступили, но не стихли. Кэтрин зажгла лампу, осветив узкий коридорчик, в нескольких местах заворачивающий направо, туда, где находились гостиная, две спальни, гардеробная, кухня и ванная комната. Показав Уильяму, где он может вымыть руки, и поставив чайник, она пошла в спальню и задернула шторы.

Кэрол питала страсть к ситцу веселых тонов: она выбрала канареечно-желтые с узором из синих и пурпурных зигзагов и треугольников занавески и покрывала. Мебель в ее квартире была очень легкой и современной. Кэтрин подошла к комоду ярко-желтого цвета, взяла большую фотографию в рамке и убрала в ящик. Затем сняла твидовый пиджак и юбку, повесила их в такой же желтый шкаф и натянула шерстяное платье с длинными рукавами. Его серозеленый оттенок очень шел девушке. Даже без помады и пудры она выглядела цветущей. Но здесь не магазин, так что можно немного подкрасить лицо.

Она нашла Уильяма в гостиной, камин был затоплен, шторы задернуты. Он боялся, что она замерзла, объяснил Уильям, помогая Кэтрин донести чай. Казалось, будто они делают это уже много лет. Вообще-то, когда девушка вошла, молодой человек сидел за пианино и одним пальцем наигрывал мелодию. Разливая чай, она упомянула об этом:

— Вы играете на пианино?

— Не думаю.

— Вы не знаете?

— Я многого о себе не знаю. Мои воспоминания начинаются только с сорок второго.

— Да, вы говорили. Интересно, что все-таки осталось в вашей памяти? Понимаете, очевидно, что многое вы помните: чтение, письмо, арифметику. Что еще?

Он ответил:

— Да, я никогда об этом не думал. Подобные знания действительно сохранились. Видимо, основные сведения по истории и географии, латынь на уровне школьника, математика… Немецкий я учил в лагерях и там же освежил свой французский. Знаете, одна из причин, заставляющих меня думать, что я не Уильям Смит, — то, что он ушел из школы в четырнадцать лет и не мог изучать французский и латынь. Мне-то тоже нечем гордиться, но я их точно учил.

— А пианино?

Он рассмеялся.

— Вы же слышали мою игру!

— Вы наигрывали мелодию. Вы знаете, что это?

— Ну, это должен был быть «Давным-давно».

— Почему?

Уильям пристально взглянул на нее.

— Не знаю. Эта музыка просто пришла мне в голову. Если подумать, странно помнить мелодии, забыв людей, правда? Вокруг, должно быть, ходят люди, с которыми я знаком. Однажды я могу столкнуться с ними и никогда об этом не узнать. Это вызывает у меня странное чувство. Я часто думал о такой возможности, но ничего не происходило до недавнего дня.

Кэтрин опустила чашку.

— В тот день вы встретили кого-то, с кем были знакомы?

Он кивнул.

— Ночью, когда меня ударили по голове. Это был тот парень, Эбботт из Скотленд-Ярда, который подобрал меня и привез домой.

— Он вас знал раньше?

— Можно и так сказать. Он сказал, что мы вместе были на вечеринке в Люксе когда-то перед войной, и я много танцевал с девушкой в золотистом платье — кажется, она сразила его наповал. Видимо поэтому он меня и запомнил.

Но когда дошло до имен, он не смог вспомнить ничего, кроме «Билла». Знаете, первая часть моего имени никогда не вызывала у меня сомнений.

— Но он, возможно, помнит других людей, которые там были.

— Говорит, что нет. Это ведь было давно, он с тех пор побывал, наверное, на сотнях вечеринок. Вы знаете, как бывает: все смешивается в памяти. Смотрите, я могу, если хотите, сделать тосты на этом огне.

Они занялись приготовлением тостов, потом пили чай.

Уильям рассказал Кэтрин, что случайно выкрашенная в черный цвет утка навела его на замечательную идею: создать настоящую черную птицу. Для нее лучше всего подошло бы имя Вороненок-Новобранец или Каркун. Услышав, что Кэтрин больше нравится Каркун, молодой человек потребовал карандаш и бумагу, чтобы сделать наброски. Он уселся на коврик перед камином, положив блокнот на коленку. Волосы его стояли торчком, на лице застыло выражение яростной сосредоточенности. В этот момент во всем мире для него существовал только Каркун. Но все же, когда Кэтрин праздно поинтересовалась, как он придумал Пса Вурзела, Уильям с отсутствующим видом ответил:

— О, когда-то у меня был пес по имени Вурзел.

Девушка затаила дыхание. Немного подождав, она так же осторожно спросила:

— Когда это было?

— Мне было десять, — ответил он и подпрыгнул на месте: — Я это помню!

— Да, помните.

Уильям во все глаза смотрел на Кэтрин, напряженный, поглощенный новой мыслью.

— Тогда я это помнил, а сейчас — нет. Я только знаю, что вспомнил это в тот момент…

Кэтрин быстро остановила его:

— Не так. Воспоминание пришло, когда вы думали о чем-то другом. Я уверена, оно не вернется, если вы будете так напрягаться.

Он кивнул.

— Да, так ничего не выйдет, верно?

Уильям потянулся и положил рисунки ей на колени.

— Посмотрите, что вы об этом думаете?

Там были изображены всевозможные вороны: важные, свирепые, беспечные, воинственные, хищные. И каждому из них он ухитрился придать ту живость, благодаря которой все его деревянные животные казались настоящими.

— Действительно очень хорошо.

— Подождите немного, — сказал Уильям, забрал листы и через некоторое время снова протянул их Кэтрин. Когда девушка взяла рисунки, его рука слегка коснулась ее и задрожала. Уильям мгновенно сдержал дрожь, но теперь ему стало ясно, что он не может доверять себе. Он должен еще повозиться с воронами, а потом встать и уйти. Потому что если он останется, то не сможет удержаться и начнет ухаживать за Кэтрин. А этого нельзя допустить. Она здесь совсем одна, и она пригласила его только на чашку чая. Он не может воспользоваться ее добротой. И конечно, он не может проявлять к ней повышенное внимание в магазине! Ведь сейчас так много начальников, которые используют свое положение, чтобы сбивать с толку девушек. Уильям вновь занялся воронами.

Кэтрин разглядывала его. Было очень трудно угадать его мысли. Ее вновь охватило это чувство на грани слез и смеха, которое она так часто испытывала, общаясь с Уильямом Смитом. Он был влюблен в нее и хотел бы ей в этом признаться, но не смел, боясь причинить ей неудобства, — она ведь работала в магазине Таттлкомба! Сама Кэтрин пока не была полностью уверена, хочется ли ей услышать его признание. В их отношениях наступил особенный момент, хрупкий и скоротечный. И прелесть этого мига заключалась в невозможности бесконечно продлевать его. Он напоминал февральский день. В воображении Кэтрин возникла картина: в прозрачном воздухе — легкое волнение, в небе синий просвет величиной с ладонь, облака еле движутся, ландшафт, окутанный прозрачной дымкой, видимый лишь наполовину, кажется больше, чем на самом деле, и наполняется волшебством. Еще дремлющие, почки грезят о том, как превратятся в цветы и плоды. В таких днях есть очарование, но и февраль должен пройти своим чередом. Кэтрин могла бы повторить слова Фауста: «Остановись мгновенье, ты прекрасно!»

Уильям сложил листы и поднялся.

— Думаю, мне пора.

Девушка сказала с улыбкой:

— Можете остаться на ужин, если хотите.

Молодой человек слегка нахмурился.

Обстановка гостиной была скромнее, чем в спальне Кэрол, мебель — не такой модной. Голубое платье Кэтрин приятно гармонировало с коричневой кожей кресел. Унылый фон еще больше подчеркивал яркость ее глаз и волос. Ее губы улыбались ему. Но он повторил упрямо:

— Мне лучше уйти.

— Почему? Сядьте и поговорите со мной еще немного.

Он покачал головой.

— Нет, я пойду. Огромное спасибо, что пригласили меня.

И только когда за Уильямом захлопнулась дверь, оба вспомнили, что он не попрощался, не дотронулся снова до ее руки.

Несколько любопытных голов высунулось из окон при звуках мотора. Теперь уже четыре приемника звучали на полную мощность. Женщина с резким голосом информировала своего отпрыска, о том, что вырежет ему печень, если он сейчас же не придет домой. За ясенями молодой месяц, изогнутый и сияющий, спускался по западному склону неба. В гостиной Кэтрин прислушивалась к звукам мотора и шумному отъезду Уильяма. Теперь все во дворе знали, что она вернулась домой с молодым человеком, и он пробыл у нее несколько часов.

— О, Уильям, милый! — прошептала она, подпирая голову рукой.

Глава 7

С утренней почтой Кэтрин получила письмо от Сирила Эверзли. Оно гласило:

Моя дорогая Кэтрин!

К сожалению, я не знаю твоего теперешнего адреса, но надеюсь, что тебе перешлют это письмо. Бретт сообщил мне, что ты сдала свою квартиру и уехала, чтобы найти работу. Неопределенные сведения. Так что я даже не знаю, в городе ли ты и сможешь ли встретиться со мной за ленчем в клубе в следующую среду. Адмирал Холден собирается приехать и заняться твоими делами вместе с Бреттом и со мною. Я подумал, что было бы очень мило, если бы мы все встретились с тобой после этого за ленчем. Я уверен, и адмиралу эта встреча доставит радость. Думаю, тебе будет приятно услышать, что дивиденды, которые должны быть выплачены тебе каждые полгода, уже внесены на твой счет. Надеюсь, небольшая задержка не причинила тебе неудобств. Все мы с нетерпением ждем встречи с тобой в среду, в четверть второго, в клубе.

Искренне твой,

Сирил Эверзли.

Кэтрин отложила письмо, собираясь написать ответ вечером, по возвращении домой. Значит, адмирал Холден вышел на тропу войны, а ей выплатили ее дивиденды! Интересно, надеется ли Сирил, что она не свяжет эти события одно с другим? Письмо, судя по почерку, было написано им самим. Девушке пришло в голову, что оно, пожалуй, претерпело бы некоторые изменения, если бы было продиктовано мисс Джонс. Она ведь мастерица на всякие хитрости. Сирил же наоборот, очень простодушен. Секретарша была невысокого мнения о партнерах Эверзли и о том, как они ведут дела: о Сириле с его политикой дрейфования и о Бресте, для которого фирма была банком, всегда готовым дать кредит. В послевоенные годы вместо того, чтобы подняться, предприятие покатилось под уклон и до сих пор не могло остановиться. Кэтрин подумала, что бы произошло, если бы она поделилась с адмиралом Холденом своими истинными мыслями. Она не собиралась этого делать, но все время размышляла, к чему это могло бы привести. Голова все еще была занята этим вопросом, когда Кэтрин шла к автобусу.

Уильям не получил никакого письма, но зато написал их целую гору. За этим занятием он провел большую часть ночи. Каждое начиналось по-разному, но все они были адресованы Кэтрин. Он не мог ухаживать за ней в магазине или в ее квартире, и у него было твердое ощущение, что улицы, автобусы, станции метро и подобные места ни в малейшей степени не подходят для того, что он хочет ей сказать. Поэтому идея написать обо всем в письме на первый взгляд показалась замечательной.

Проблема заключалась в том, что, как и все блестящие идеи, она оказалась почти неосуществимой на деле. Во-первых, выяснилось, что совершенно невозможно придумать начало для такого письма. Обрывки бумаги теперь покрывали не только стол, но и пол вокруг. Уильям писал «дорогая» и краснел от собственной наглости. Писал «мисс Эверзли» и думал, как холодны эти слова и как не подходят к его чувствам! Разорвав еще несколько листов с неудачными началами, он взял новый и написал вовсе без обращения:

Я пишу Вам, потому что хочу, чтобы Вы знали: я люблю Вас. Надеюсь, Вам все это не причинит беспокойства. Должно быть, то, что я делаю, ужасно, но мне кажется, будет честнее сказать, что я к Вам чувствую. Мне не нравится, что Вам приходится работать, но, если уж Вы все равно будете где-то работать, естественно, мне бы хотелось, чтобы Вы остались в нашем магазине. Я надеюсь, Вы не почувствуете, что теперь Вам трудно здесь работать из-за того, что я признался Вам, как сильно люблю Вас.

Насколько я знаю, мне около тридцати лет — плюс-минус два года, но это не имеет значения. Я получил ранение в голову, в результате чего потерял память, но это единственное его последствие. Рад сказать, что я очень здоровый и сильный человек, и со мной никогда не было проблем.

О семье своей я ничего знаю, потому что, как уже говорил, вновь обрел память только в сорок втором году. Похоже, я получил вполне сносное образование. Мне совершенно неизвестно, чем я занимался до войны. Но одна из причин, заставляющих меня думать, что я — не Уильям Смит, такова: он работал на кожевенном заводе, а я, думаю, не смог бы там спокойно работать. Я поехал туда, и меня просто затошнило от отвращения. Если бы я был Уильямом Смитом, то, наверное, смог бы преодолеть это чувство, как Вы считаете? Но это только одна из причин моих сомнений. Главное — моя внутренняя уверенность.

Конечно, ужасно жаль, что я не способен вспомнить хоть что-нибудь, относящееся к периоду до больницы, — я имею в виду германский госпиталь в сорок втором. Навещая на днях мистера Таттлкомба, я услышал от него вопрос: думал ли я о женитьбе. Я ответил, что не понимаю, можно ли мне думать об этом — ведь я, возможно, был обручен или даже женат перед тем, как потерял память. Мне кажется, я должен сказать Вам об этом так же, как сказал ему. Но, обдумав такое предположение, я решил, что едва ли это возможно, потому что обручиться или обвенчаться я мог только с любимой девушкой. А я вряд ли смог бы забыть ту, кого так любил. Я знаю, что не смог бы забыть Вас, потому что моя любовь примешивается ко всему, что я вообще чувствую, и пока я буду способен хоть что-нибудь испытывать, она останется со мной. Дело будет уже не в воспоминаниях — или их отсутствии. Я просто буду знать, что люблю Вас. Я много размышлял и теперь совершенно уверен, что не любил никого, кроме Вас. Надеюсь, я ясно изложил свою мысль.

Что касается денег — мое теперешнее положение далеко не блестяще, но мои перспективы вполне хороши. Я уверен, что игрушки будут приносить стабильный доход, как только мы добьемся их фабричного производства по лицензии и по ставки их на рынок в достаточных количествах. Примерно за год я могу стать намного обеспеченнее. Квартира обходится мне очень дешево, благодаря доброте мистера Таттлкомба, который уступил мне несколько из своих комнат. В результате мне удалось скопить двести пятьдесят фунтов. Я мог бы заботиться о Вас и работать вместо Вас и любить Вас вечно. Я не знаю, догадывались ли Вы, что я так думаю о Вас. Это была любовь с первого взгляда. Только увидев Вас, я сразу понял, что в моей жизни больше никого не будет. Вы стали для меня всем в этом мире. Я очень люблю Вас.

Уильям Смит.

Это письмо он вложил в руку Кэтрин в конце рабочего дня. Она не стала читать его, пока не добралась домой, но каждые пять минут опускала руку в сумочку, чтобы убедиться, что оно там. Это было объемистое письмо. Такому письму, без слов отданному ей, когда она выходила, могло быть только одно объяснение. Такие послания не читают на улице или в автобусе.

Кэтрин вошла в темную квартиру, включила свет, затопила камин, сняла пальто и шляпку. Усевшись на коврик перед камином, она принялась за письмо. Оно было способно тронуть сердце любой женщины. Оно заставило сжаться сердце Кэтрин. В нем были все черты Уильяма, которые она знала: его простота, честность, прямота — и его любовь к ней. Она прочла письмо тысячу раз, поплакала над ним — слезами, после которых глаза становятся ярче и розовеют щеки. Казалось, прошло так много времени, когда зазвонил телефон. Кэтрин вздрогнула, сердце ее колотилось, дыхание участилось. Это не может быть Уильям, это не может быть…

Но это был он. Она сказала:

— Алло? — и услышала:

— Это вы?

— Да.