Невеста оборотня

— О, Роберт, как хорошо, что вы пришли! Но вы подвергнете свое здоровье опасному воздействию холода вечерних сумерек, если задержитесь здесь чуть дольше, чем это возможно. Хиби, эта работа может подождать, пока я не позову вас. Садитесь, кузен Роберт.

— Нет, — произнес я с трудом. — Давайте порадуемся последним солнечным лучам, кузина Фелиция, и пока не зашло солнце, погуляем в саду. То, что я должен сказать вам, не займет много времени.

Ни я, ни Фелиция не произнесли больше ни слова до тех пор, пока горничная не принесла девушке ее плащ и мы не вышли на посыпанную гравием дорожку сада, откуда в тот вечер приезда моей кузины, казавшийся теперь таким далеким, огромный волк свирепо глядел на нас… И тут я взорвался:

— Фелиция, вы не можете иметь серьезных намерений довести до конца то, что вы собираетесь совершить!

— Я не имею серьезных намерений? — прервала она меня прежде, чем я успел сказать еще хоть слово. — Прогнала ли бы я Уэшти — Уэшти, которая вскормила и воспитала меня — и старого Генри, который был личным слугой моего отца, еще когда они оба были маленькими мальчиками, если бы я не собиралась довести до конца то, на что я решилась?

Ее голос был таким печальным, так наполнен грустью, унынием и твердостью принятого решения, что я смотрел на нее, как редко смотрят на своего собеседника, по крайней мере, когда люди молоды и полны искреннего пытливого негодующего желания понять другого. Фелиция встретила мой взгляд своими полными чистоты и непорочности глазами, лицо ее было спокойно, линия губ легка и тверда, так что красоту ее рта не портила ни единая черточка, ни малейший штрих. И по этому взгляду девушки я понял, что у меня нет никакой надежды поколебать ее в принятом ей решении. Тем не менее после того, как Фелиция закончила говорить, я сказал ей о том, ради чего я пришел сюда.

— Этот человек отвратителен, Фелиция — он сластолюбец — и он жесток. Я пришел к вам после того, как провел с ним час, осматривая тот дом, в котором он намерен поселиться вместе с вами. Я не могу рассказать вам… Зрелая женщина, возможно, поняла бы…

— Я понимаю достаточно, чтобы знать, насколько он жесток и бессердечен — и я тем более желанна ему, потому что он знает, что я ненавижу его и люблю вас… Я сказала ему об этом…

— Вы сказали ему, что — что вы любите меня! — воскликнул я, и в моих глазах отразилась гордая посадка ее головы и чистый и светлый взгляд, с которым Фелиция сделала мне свое признание.

— Да. Сен-Лауп спросил меня об этом. И я поступила так, как я только что рассказала вам. Я должна была это сделать — сказать ему, что если он возьмет меня в жены, то возьмет нелюбящей его. Он ответил мне, что я буду не первой девушкой, входящей в его жизнь с неохотой, чтобы потом навсегда остаться его преданной рабыней. Позднее — это был вечер, следующий за тем, в который я дала ему обещание выйти за него замуж — он спросил меня, не люблю ли я вас, и когда я запнулась с ответом, напомнил мне, как он застал нас вместе в те снежные сумерки, когда волк ранил вас. Я сказала ему, что, по крайней мере, думаю, что полюбила вас именно в тот вечер.

«Вы все еще любите его», — настаивал он. «Мосье, — сказала я ему — мы говорили с ним по-французски, ему нравилось, когда я говорила с ним на этом языке, — мосье де Сен-Лауп, с тех пор, как вы заставили меня признаться в моей любви к Роберту Фарриеру, я поняла, что буду любить его всем сердцем — и примите к сведению это утверждение».

— Фелиция! Дорогая моя! — воскликнул я. И если бы не моя висящая на перевязи искалеченная рука, я бы сжал ее в своих объятиях.

— Не делай этого, — прошептала она. — Нет-нет — нет, потому что я принадлежу Сен-Лаупу. Ему может даже понравиться, что наша любовь так подводит нас. Сен-Лаупу будет очень приятно сознавать это, мой дорогой. И поэтому я не могу, я не должна давать волю своим чувствам.

— Ах, но это ужасно! — воскликнул я. — Ты не должна делать этого! Пойдем к нашему дяде, расскажем ему, какие чувства ты испытываешь к этому человеку. Иначе, если ты этого не сделаешь, это сделаю я. И еще я расскажу ему о том, о чем я узнал за сегодняшний день. И простая мысль о тебе, приносящей себя в жертву, наполнит ужасом его сердце. Он выставит этого негодяя из своего дома.

— И разоренный и обесчещенный несчастный старик умрет еще до весны, — добавила она с печальной убежденностью.

— Ты не можешь быть уверена в этом, — возразил я. — И если он умрет, то ведь он уже старик, он прожил свою жизнь. Самое большее, через десять лет, он, вероятно, умрет. Должна ли ты жертвовать счастьем всей твоей жизни, чтобы купить ему еще десять безмятежных лет, наполненных самомнением и самолюбованием, без которых он не может прожить и дня? Дорогая моя, это скверно, это ужасно, это больше, чем ужасно — это глупо!

— Роберт, — мягко сказала она, положив свои легкие ладони на перевязь, поддерживающую мою правую руку, — глупо это или нет, но я должна это сделать. Ты не знаешь всех мотивов, движущих мною; и бесчестно думать так о нашем дяде, только его большое доверие к тебе удерживает его от разговора с тобой — ведь он должен был догадаться, что именно ты будешь думать о нем. А я в долгу перед ним куда большем, чем благодарность за пищу, кров и привязанность, которыми он одаривает меня. Только благодаря ему, только благодаря той большой сумме, которую он заплатил два года назад, мой отец не умер в тюрьме — не в долговой тюрьме, куда многие честные люди могут угодить по несчастью, — а тюрьме для уголовных преступников и мошенников. Деньги нашего дяди позволили моему отцу погасить растрату прежде, чем она была обнаружена — а ведь то обстоятельство, что сестра его жены была женой моего отца, довод для такого поступка отнюдь не самый веский. Я узнала об этом, просматривая после смерти отца его бумаги. И наш дядя никогда не сказал мне об этом ни единого слова. До сегодняшнего дня он так и не знает, что мне все известно! Я…

— Вероятно, тогда произошло что-то другое, — прервал я Фелицию. — Скорее всего, ты просто не поняла, что речь шла о какой-то финансовой операции. Твой отец — возможно ли, чтобы он…

Печально улыбаясь моему рвению, Фелиция обреченно покачала головой.

— Я подумала об этом. Я показала найденные мной бумаги адвокату отца. Я чувствовала, что должна узнать правду. Поэтому ты видишь, — продолжала она после глубокого вздоха, — если дочь моего отца может хоть что-нибудь сделать — пусть даже самую малость при величайшем жертвоприношении — ради того, чтобы обеспечить такую же спокойную старость для ее дяди, какую тот подарил ее отцу, она должна сделать это, мой дорогой. Разве не так? Положение обязывает. — И она улыбнулась мне дрожащими губами и сверкающими от непролитых слез глазами.

— Однако если дядя Баркли не употребит деньги Сен-Лаупа на обеспечение своей старости, он вложит их все в свое дело, и сделает это сегодня, — упрямо сказал я. — Но сегодня это не поможет ему.

— Дядя Баркли использует деньги Сен-Лаупа так, чтобы обеспечить свою старость, — ответила Фелиция, и мне нечего было возразить в ответ.

Глава 13

РАВНЯЕТСЯ ШЕСТИ

Но при этих словах девушки я вдруг подумал, что знаю иной путь выхода из того тупика, в каком мы все оказались. Меня осенила идея столь блестящая, так напоминающая быстрорасширяющийся поток солнечного света, вливающийся в широко распахивающиеся двери тюрьмы, что я не смог удержаться от ее немедленного анализа.

— Послушай! — воскликнул я. — Ведь Сен-Лауп дал эти деньги дяде взаймы…

— По предъявлению, — произнесла она с подсознательной демонстрацией прелестной гордости за свое знание финансовых терминов. — Он может потребовать погашения платежа в любой момент до тех пор, пока он и дядя не доведут до конца их план, пока брачный контракт, закрепляющий определенное имущество за будущей женой, не будет подписан, и только тогда он обменяет долговые расписки на молчаливое партнерство в делах.

— По предъявлению, совершенно верно, — торжествовал я. — Тем лучше. Иди напрямик и расторгай свою помолвку. Ведь это не будет нарушением партнерских обязательств в деловой сделке, дающим Сен-Лаупу право акцептировать векселя. Пусть он требует их немедленной оплаты. Это приведет фирму к банкротству. А имущество «Баркли и Баркли» не сможет быть распродано на аукционе по цене, превышающей тридцать центов за доллар. Понравится ли мосье де Сен-Лаупу потеря двух третей его денег? Ему это совсем не понравится. Поэтому, как здравомыслящий человек, он будет ждать возвращения своих денег и даже предоставит дополнительный кредит, чтобы спасти, если понадобится, то, что уже было вложено в дело. И не стой здесь, неодобрительно покачивая головой. Ты не связана с ним честным словом. Ты не обручилась с ним с условием, что он поможет деньгами нашему дяде. Ты…

— Дорогой, — остановила она меня — и один Бог знает, в какой раз, — мосье де Сен-Лауп выразил готовность отказаться, если я того пожелаю, от права на дядино имущество, заверив меня, что он с улыбкой перенесет те убытки, которые ему принесет дядино банкротство, если я решу, что не смогу выйти за него замуж.

— Он так сказал?! О изверг!

— О, теперь я могу рассказать тебе все, — продолжала Фелиция. — Я надеялась избавить тебя… Нет, боюсь, я щадила только свою бедную, несчастную гордость. Когда я сказала, что буду любить тебя, Сен-Лауп ответил мне — о, так мягко и кротко, что на мгновение мне показалось, что он способен быть добрым, даже он… — что если я чувствую, что не могу выйти за него замуж, он отойдет в сторону.

«Вы имеете в виду, что в этом случае вы откажетесь от права на меня?» — воскликнула я.

«Дитя мое, вы независимы от меня с этого момента, — ответил он. — Я продам свой дом и уеду прочь отсюда». А затем он добавил: «Что касается убытков, которые я понесу при ликвидации дела вашего дяди, происходящих от потери одолженных мной денег, я проглочу эту обиду с сознанием, что принес эту маленькую жертву на алтарь вашего счастья».

Когда Сен-Лауп прояснил для меня все обстоятельства того плана, о котором ты только что рассказал мне, я ясно поняла весь смысл его речи, я ясно поняла, что он твердо решил потерять две трети той суммы, которую он одолжил нашему дяде, чтобы тем самым нанести мне неотразимый удар в спину, я хотела избавить нас обоих от подробного описания всех этих событий и того, что за ними последовало. Сен-Лаупу удалось заставить меня взять назад каждое из произнесенных мной слов, за исключением только слов о моей любви к тебе. И… и я была вынуждена, используя все подобающие для этой цели выражения, просить его о возобновлении нашей помолвки.

Фелиция замолчала и, высоко подняв голову, стала неотрывно смотреть вдаль, в которой вершины холмов на той стороне реки словно горели в пламени последних лучей заходящего солнца. Недолгое тепло яркого ноябрьского дня сменила вечерняя свежесть, проникшая даже в то защищенное от ветра место, где мы стояли. Зеленая мантия плюща на стенах трепетно дрожала под изменчивыми порывами ветра, а плотно пригнанные кусочки стекла на гребне ограды искрились, словно тонкие льдинки, в светлых и прозрачных сумерках.

— Бог мой, — тяжело простонал я наконец, — почему наш дядя так слеп — и не только к твоим чувствам, но и к презренной личности этого человека! Даже Уэшти… даже старый Генри…

Фелиция откликнулась на мои слова сухим неприятным коротким смешком.

— Бедная Уэшти? Это несчастное создание о чем-то говорило с тобой? Я сказала ей, что она может не волноваться за меня. Но подумай, Роберт, подумай только, что могло поддерживать ее веру в весь этот ужас. Можно согласиться, что мосье был прав, ужаснувшись увиденному под своим порогом. Такую горничную своей жены он бы просто не вытерпел. Ох!

Фелиция тихо вскрикнула, так как Де Рец, преодолев с легкой грацией утыканную стеклом стену высотой в шесть футов, приземлился почти рядом с девушкой. Пес застыл у ее ног, его большая голова терлась о ее локоть, а темные глаза испытующе глядели в ее лицо.

— Прочь, Де Рец, прочь, — приказала Фелиция собаке. Никогда прежде я не видел, чтобы девушка проявляла к собаке какие-то иные чувства, кроме любви и нежности; но сейчас, к моему удивлению, она отшатнулась от пса, схватилась за мою руку и держала ее в своей до тех пор, пока зверь, не сводивший глаз с ее лица; прижимался к ее ногам. — Заставь его уйти, Роберт. Я стала ненавидеть это животное.

— Пошел прочь! — крикнул я и замахнулся на зверя своей палкой. Пес, рыча, припал к земле, готовый в любую минуту наброситься на меня, как это происходило всякий раз, когда я пытался приказывать ему: и контроль над моими напряженными нервами, который я сохранял над ними весь этот долгий день, был утерян. В древке палки, которую я носил с собой, покоился клинок, извлекаемый из него за набалдашник. С энергией отпущенной пружины я единственным взмахом моей здоровой руки обнажил стальное жало и нанес удар, — довольно неуклюжий. Но Де Рец, выскочив в открытые ворота и промчавшись через двор конюшни в сторону садовой кухни, успел-таки спастись бегством.

— По крайней мере, — произнесла Фелиция с дрожью в голосе, — мосье обещал, что когда мы поженимся, он избавится от этого животного.

У меня вертелись на языке Слова о том, что даже в исполнении этого обещания девушке будет отказано, так как Сен-Лауп рассчитывает на этого зверя как на стража своей жены. Но с чего я начну объяснение, спросил я себя. И потому просто сказал:

— Но я думал, что ты любишь эту собаку, — так как у меня еще не исчезло удивление, вызванное ее отвращением к этому зверю.

— Уже нет — после той ночи, когда на тебя напал волк, — сказала она мне. — Он так похож на того волка… Кроме того…

— Что кроме того? — спросил я, так как девушка не решалась продолжать.

— О, это, должно быть, нелепо и смешно. Я, наверное, слишком наслушалась глупостей Уэшти. Но недавно мне показалось, что Де Рец, когда он останавливает на мне свои огромные глаза, способен прочитать мои мысли. Заметил ли ты, что не можешь своим взглядом заставить его, как любую другую собаку, опустить глаза? А эта его манера сидеть с поднятыми от пола передними лапами, когда кроме него в комнате есть хоть один человек, словно предъявляя этим самым свои претензии на свое равенство с людьми! Я спросила мосье де Сен-Лаупа, видел ли он когда-нибудь, как его собака делает все это. Потому что Де Рец никогда и нигде не появляется рядом со своим хозяином: в самом деле, я никогда не видела их вместе. И мосье ответил мне, что твердость взгляда и прямая стойка являются характерными чертами данной породы собак.

Мой ум и воля находились в смятении, когда в сгущающихся сумерках я возвращался домой. В моем сознании всплывала беспорядочная вереница образов и ощущений последних нескольких минут: мой дядя в окне гостиной, приглашающий нас в дом; его глаза, избегающие моего взгляда; моя уверенность в том, что даже если он и выскажет свое сожаление, он все равно будет в глубине души рад, что ему не придется выносить мой молчаливый укор, останься я в этот вечер на ужин. Лицо Фелиции, куда более спокойное и непоколебимое, чем в тот момент, когда мы только вышли вместе с ней в сад; и твердое хладнокровное пожатие ее руки при прощании.

На мгновение я почувствовал острое желание попробовать оказать воздействие на дядю, проявляющего такую «заботу» о своей племяннице, и рассказать ему о том откровенном саморазоблачении мосье де Сен-Лаупа, случившемся сегодняшним днем. Впрочем, ход этот был куда менее разумен, чем интуитивное предчувствие, удержавшее меня от совершения этого бесполезного поступка. Тяжелой поступью я шел вперед, с каждым шагом мой рассудок становился чище и светлее, и в конечном счете я пришел к выводу, что поступил правильно. Сейчас мысли моего дяди не могли быть переключены на какие-либо явления, не имеющие прямого отношения к его хитрой игре. Он проявлял интерес лишь к тем вещам, которые могли быть чем-то полезными ему и критически относился к тем человеческим страстям, которые не находили удовлетворения в законном супружестве, а потому представлялись ему таким же бесполезным делом, как непонимание его пристрастия к законно приобретенному и оплаченному обеду.

Что же касается истории с полоской человеческой кожи, то ее таинственное заморское происхождение скрыло бы от дядиного понимания всю ее важность и значение. Если бы вместо этого он столкнулся с чем-нибудь вроде поддельного банковского чека или сфабрикованного счета, то уж этим-то бумагам он устроил бы самую ревностную и тщательнейшую экспертизу. Но Сенегал, паши, гаремы и прекрасная черкешенка — вещи, о которых он мог думать лишь как о восточной сказочной мишуре — свели бы в его глазах мой рассказ лишь к каким-нибудь приключениям Синдбада-морехода или похождениям Али-Бабы и Сорока разбойников из сказок «Тысячи и одной ночи».

Я мог, конечно, откровенно рассказать дяде о чувствах Фелиции и о подлинных мотивах ее поступков. Но я представил себе то выражение возмущения на его лице, с каким он станет выслушивать меня, его демонстративное высокомерное нежелание поверить в то, что какая-то женщина, а менее всего его родственница, способна торговать собой ради получения каких-то выгод. Я представил, как он будет копаться в подробностях, задавать девушке, но не в моем присутствии, тягостные вопросы, и в конце концов уступит ее уму, твердости и ловкости и своему желанию не верить в то, во что ему не хочется верить. Мне нетрудно было представить себе, каким окажется результат такого разговора. После него и дядя, и Фелиция станут считать меня всего лишь ревнивым глупцом и назойливым, вмешивающимся во все дела скандалистом, после чего я буду лишен всякой возможности находиться вблизи от Фелиции и быть ей полезным.

Но, увы, одной возможности, способной разрешить все трудности, возникшие на нашем пути, я не уделил должного внимания. С затянувшимся отсутствием эсквайра Киллиана мне стало казаться, что мои надежды на завещание старого Пита и спрятанные им сокровища, появившиеся у меня на прошлой неделе, безвозвратно погибли. Не вдохнула в меня надежду и записка от эсквайра, которую я нашел у себя и в которой адвокат сообщал мне о своем возвращении и просил меня потерпеть еще некоторое время. Но кое-что более важное привело меня в себя. Это были мои отвага, храбрость и мужество, которые, казалось, каким-то удивительным образом покинули меня в тот вечер, когда волк искалечил мое плечо Они возникли и заполнили мою душу вкупе с яростью и бешенством, когда Де Рецу удалось спастись бегством от моего клинка. Возможно, называя эти чувства отвагой, храбростью и мужеством, я даю им слишком возвышенные имена, ибо они так и не принесли вместе с собой надежды. Это были только преследующие меня по пятам желания бороться и отстаивать свои права до того мгновения, пока силы рока не сокрушат меня.

Я сгорал от стыда и позора при мысли о том, что до сих пор я лишь отступал и тушевался перед стоящими предо мной трудностями. Свою искалеченную правую руку я совершенно не упражнял — не считая нескольких обескураживающих попыток взять в руки перо, а тренировал лишь свою левую руку. Моя неудачная попытка нападения на собаку в саду была смешна и нелепа в своем диком и необузданном бессилии. Я скрежетал зубами от досады, думая, что будь я в состоянии нанести точный удар, Де Рец сегодня был бы уже мертв. Если бы я только мог знать, сколько мерзости было бы уничтожено вместе с ним, верю, горькое чувство глубочайшего огорчения смогло бы погубить меня.

Я сразу же поставил свое воодушевление себе на службу. За ужином я обошелся без помощи моей доброй домоправительницы, для которой стало обыкновением прислуживать мне за столом. Кроме того, я объявил ей, что впредь буду самостоятельно вставать с постели, бриться и одеваться к завтраку, несмотря на то, что, вероятно, моя неловкость и будет задерживать принятие пищи до полудня. Затем, приведя ее в смущение сообщением, что она не должна поднимать тревогу из-за некоторых необычных звуков, которые станут долетать до ее слуха, я взял две свечи и дуэльные пистолеты отца и провел вечер в подвале, упражняясь в стрельбе по мишеням.

Это было медленное занятие, заряжать и перезаряжать оружие одной рукой, зажимая в то же время коленями торчащие стволами вверх пистолеты. Сначала моя стрельба была отвратительной и улучшалась с каждым выстрелом крайне медленно. Но тем не менее моя левая рука постепенно обучалась и нажимать на спусковой крючок, и искусными деликатными движениями прочищать ствол и закладывать в него свежие заряды. Лучшее из того, что я начал ощущать после этого, были вновь вернувшиеся ко мне чувства нормального мужчины, мужчины, способного быть равным среди себе подобных.

Мой мозг был занят напряженной работой над различными проектами и замыслами. Я обязательно должен был уделять свое внимание занятиям письмом. Мне непременно нужна была спокойная оседланная лошадь, которую на первых порах мальчик-конюх из таверны водил бы под уздцы по кругу. Если Фелиция никогда не сможет быть моею, то, по меньшей мере, говорил я себе, я не хочу и впредь оставаться таким же бедным и ничтожным созданием, для которого никогда не найдется девушки, захотевшей выйти за него замуж. Я воскресил в памяти строчку или две одной замечательной старой пьесы, забыл чьей, которые звучали приблизительно так:

Не каждому человеку дано в жизни добиться успеха;

Но мы добьемся большего, Горацио: мы заслужим его.

Может показаться странным, но, упражняясь в стрельбе, я всерьез не думал о возможности дуэли с мосье де Сен-Лаупом. Но мой здравый смысл подсказывал мне, что бросивший ему свой вызов поставит на карту свою жизнь. Тем не менее, когда легкая мушка пистолетного прицела колыхалась во все стороны, не задерживаясь лишь на мишени, ничто не делало мою руку такой твердой, а глаз таким острым, как вызванный из пустоты моим воображением образ пухлого цветущего лица Сен-Лаупа. И еще я вполне мог представить себе, какую опасность принесет с собой неожиданное столкновение с французом.

На следующее утро, непреклонный в принятом накануне решении, я уже совсем было собрался выставить из своей комнаты старую Джуди, принесшую для меня кувшин с горячей водой, если бы не избыток переполнявших ее новостей. Волк снова начал свирепствовать в нашей округе. В то время, пока я в вечерних сумерках шел к своему дому, зверь растерзал дворняжку Аджи Ван Зайл. Само несчастное дитя, до смерти перепуганное ужасным нападением хищника, несколькими часами позднее скончалось в страшных конвульсиях. По крайней мере, другого объяснения этой странной смерти не было. Свидетелей этой трагедии не оказалось, а сама Аджи уже никогда не сможет сказать об этом ни слова.

Я все еще размышлял над этими новостями, в то время как лицо мое испытывало жгучую боль от явно не единичного пореза бритвой на щеках и подбородке, когда примерно через час я вновь услышал на лестнице голос своей домоправительницы Ее характерные интонации, соединенные с тяжелым придыханием, вновь возвестили о ее появлении, так как она всегда начинала произносить то, что должна была сообщить, еще на нижней ступеньке лестничного пролета и продолжала повторять до тех пор, пока не оказывалась в моей комнате. Но на этот раз она вела свой разговор с персоной, коей оказался отнюдь не я.

— Нет, сэр. Нет, сэр. Я и так была достаточно напугана тем, что он наделал с собой этим ужасным бритьем левой рукой, чтобы подвергать его страшному известию, которое обязательно расстроит его.

— Совершенно верно, правильно, — отвечал ей мягкий бархатистый голос м-ра Сэквила. — Дурные новости всегда распространяются быстро и без нашей помощи.

Зажав один конец своего шейного платка в зубах, я последним, мучительным для своей больной руки движением протиснул другую в рукав старого папиного, подбитого ватой, халата из темно-фиолетовой парчи и, натягивая его на свое раненое плечо, оказался у двери как раз вовремя, чтобы успеть открыть ее для своих посетителей.

— Что случилось, сэр? Что за скверные новости вы принесли? — спросил я, забыв пожелать пастору такой малости, как «доброго утра». При его словах ожило все, что накопилось за это время в моем болезненном воображении. Дюжина ужасных видений пронеслась в моем сознании и в каждом из них судьба Фелиции представлялась мне еще страшнее, чем в предыдущем.

— Ну, Роберт! — воскликнул пастор и сердечно пожал мне руку. — Какие отличные успехи вы делаете во всех отношениях!

— Давно пора, — кратко ответил я. — Я превратил себя в ребенка, слабого духом и телом. Но не пытайтесь щадить меня, сэр. И что за ужасные новости вы принесли? Мой дядя? Моя кузина?

— И ваш дядя и ваша кузина чувствуют себя превосходно. Пока, во всяком случае, вы можете быть уверены в этом. Пока можете, — добавил он, посмотрев на меня так, словно ему были очень дороги именно два последних слова. — Нет. Это бедный Киллиан.

— Киллиан! — воскликнул я.

— Да. Сегодня утром он найден мертвым в своей конторе. Самоубийство.

Словно подкошенный, я рухнул на свою постель. Те мои надежды, которые я связывал с адвокатом и его усилиями в поисках исчезнувшего завещания и спрятанных несчастным скрягой сокровищ, которым в моих недавних размышлениях я не уделял должного внимания, то они теперь окончательно рухнули, вызвав у меня вместе с потрясением от смерти эсквайра тошноту и головокружение. Видя мое состояние, м-р Сэквил отправил Джуди вниз за чашечкой кофе для меня. Затем он сказал:

— Я был один, когда нашел его.

— Но ведь он вернулся только прошлой ночью, — как идиот, произнес я, словно сейчас это могла иметь хоть какое-то значение.

— Вы знали, что он вернулся? — прервал меня пастор. — Не многие знали об этом. Он не пришел на званый ужин к вашему дяде, отклонив его приглашение. Несколько дней назад м-р Баркли получил от эсквайра письмо, в котором адвокат извещал вашего дядю, что не рассчитывает к указанному в приглашении сроку вернуться в город. Вы его видели? Имеется ли у вас сейчас какая-нибудь идея… О, простите меня, мой мальчик. Я говорю без умолку, как какая-нибудь старая женщина. Но это событие потрясло меня. Эсквайр Киллиан — самоубийца! Человек его уравновешенности, его высокой нравственности, у которого в характере совершенно отсутствовали те нервные импульсы и то богатое поэтическое воображение, которые ассоциируются с самоуничтожением!

История об ужасном открытии пастора вскоре была им рассказана. Возвратившись незадолго до полуночи с вечеринки у моего дяди, пастор сразу же был приглашен к смертному одру маленькой Ван Зайл. Впрочем, его пасторская помощь этой несчастной семье послужила ему небольшим духовным утешением. Пастор оставался у тела несчастной девочки до конца, и в ранние утренние часы на обратном пути домой он заметил свет в конторе адвоката. С мыслью о взломщиках, характеризующей этого прекрасного пожилого джентльмена как человека храброго, он, не теряя времени на наблюдения, схватил свой крепкий и тяжелый посох из черного дерева, на цыпочках поднялся по ступеням крыльца и украдкой заглянул сквозь щель в задернутых занавесках на окне, расположенном рядом с входной дверью. Комната была хорошо освещена свечами, горевшими, очевидно, на письменном столе. Сегмент пола, ножки у основания письменного стола и ноги Киллиана в полумраке в запачканных грязью сапогах для верховой езды, в которых он вернулся из своей поездки — это единственное, что пастор мог разглядеть с того места, где он стоял.

На мгновение у пастора мелькнула мысль, что ему следует бесшумно удалиться. Но потом, подавленный сценой, в которой он перед этим принимал участие, пастор подумал, что несколько минут дружеского разговора могли бы стать приятным переходом ко сну; и он поднял руку и постучал. Затем он постучал еще и еще, раз. Ноги в запачканных сапогах и не шевельнулись. Не свалил ли эсквайра крепкий сон, налетевший на него после долгой езды верхом на холодном зимнем воздухе, или он заболел? Но что-то в положении обутых ног адвоката вызывало удивление: они не походили на расслабленные ноги спящего человека. И м-р Сэквил попробовал толкнуть дверь. Она поддалась, и он вошел в дом.

Эсквайр Киллиан сидел прямой, как стрела, опираясь на спинку своего стула с подлокотниками, пальцы его левой руки сжимали край письменного стола, а сама рука, прямая и негнущаяся, удерживала его в таком положении. Но голова его была низко наклонена к правому плечу. Широкая глубокая рана шла по левой стороне шеи от основания уха до почти Адамова яблока, а пальцы его правой руки, покоившейся на коленях, сжимали перочинный ножик с длинной и тонкой рукояткой, которым, видимо, и был нанесен этот страшный удар. Его рубашка, складки широкого развязанного шарфа и рукав его немного потертого пальто были пропитаны кровью. М-р Сэквил не заметил лужи крови, багровеющей в тени стола, пока подошвы его туфель не скользнули по ее поверхности. Когда пастор дошел в своем рассказе до этого места, он посмотрел на свою сейчас уже безукоризненно чистую обувь, словно вдруг ощутил, что засохшие капли той страшной жидкости все еще оставались на ней.

Ночной дозор, когда пастор нашел его на одной из улиц городка, был в состоянии добавить очень немногое к обстоятельствам, способным пролить свет на трагическое происшествие с эсквайром Киллианом. Они видели его часом раньше, когда эсквайр смутился по Хай-стрит и вошел в свою контору. Он «шел довольно широким шагом», сказали полицейские.

— Как если бы он был пьян? :

— спросил, пастор.

— Да, если бы это был не эсквайр, а кто-нибудь другой, они могли бы так подумать. Констебль с большой неохотой сделал это признание, вероятно, принимая во внимание то обстоятельство, что состоит на службе у муниципалитета, напомнил мне м-р Сэквил, и стража, встретив пошатывающегося адвоката, предположила, что он ужинал в доме одного из членов городского совета.

Волкодав француза бежал следом за адвокатом в четырех-пяти шагах позади него, как томящийся одиночеством пес составляет иногда компанию знакомым своего хозяина, если случайно оказывается рядом с ними поздней ночью. Животное взбежало по ступеням конторы вместе с адвокатом и оказалось бы внутри дома, если бы эсквайр Киллиан, обернувшись на пороге, не прогнал его прочь решительным пинком и громкими ругательствами.

— А теперь, — закончив свой рассказ, произнес пастор, — поведайте мне, откуда вы узнали, что Киллиан вернулся в город? Ваши слова останутся в строгом секрете, — заметив мои колебания, продолжал он. — Следователь не станет интересоваться такими тонкостями. Он имеет дело с фактом явного самоубийства и станет искать мотивы этого поступка в адвокатских делах нашего бедного друга, хотя те, кто был близко знаком с Киллианом, знают, что полицейские не найдут в его юридической практике ни малейшего нарушения правовых норм. Причина самоубийства лежит глубже, в каком-то неожиданном событии — вероятно, удар оказался такой силы, что рассудок эсквайра был потрясен настолько, что он покончил счеты с жизнью раньше, чем смог прийти в себя — или я сильно ошибаюсь.

Я передал пастору записку Киллиана, и когда он прочитал загадочный текст эсквайра и вопросительно взглянул на меня, рассказал ему всю историю об исчезнувшем завещании, предположения адвоката о судьбе зеленого пальто старого Пита, его неколебимом убеждении, что эта вещь даст ключ к разгадке всех тайн, о том, что он рассчитывал обнаружить редингот в каком-то уголке бывших владений скряги, о его твердом намерении осуществить поиск завещания в ночь, предшествующую той, когда мне была передана эта записка.

— Теперь вы понимаете, насколько невозможно было для меня рассказать следователю все подробности этой истории, — закончил я, но думаю, что пастор вряд ли слышал меня. Он был весь погружен в изучение длинной узкой полоски бумаги, которую Киллиан исписал не раньше, чем восемнадцать часов назад, словно хотел зафиксировать в своей памяти образ каждого слова и каждой буквы. Затем он распрямился во весь свой огромный рост и подобно человеку, проверяющему готовность своих мускулов к работе, которая отнимет у него все его силы, вытянул вперед свои руки.

— Равняется шести, считая людей и животных, — медленно сказал он, не сводя своих светлых голубых глаз с моего лица, — и семь, считая вас, мой мальчик. Мой дог Неро, единственная собака, способная на равных сразиться с Де Рецом, пал первым, затем Пит Армидж, потом Сэмми Роджерс, следом бедная безумная Аджи и ее жалкая дворняжка, погибшие прошлой ночью, вы искалечены, а бедняга Киллиан, не выдержав потрясающего открытия, погиб от своей собственной руки. Не приходило ли вам в голову, — внезапно воскликнул пастор, — что дело с завещанием старого Пита было специально запутано, а каждое из событий, с которыми мы сталкивались, служило интересам и выгоде мосье де Сен-Лаупа? И не пытайтесь разубеждать меня в этом. Я знаю, Сен-Лауп — г фантастическое существо.

— Вы хотите сказать, что считаете Сен-Лаупа ответственным за все произошедшее? — в изумлении воскликнул я.

— Если Сен-Лауп и не является виновником всех совершенных преступлений, я все равно буду подозревать его в этом, — серьезно ответил пастор, — потому что он либо извлекал, либо имел шанс извлечь выгоду из каждого из случившихся за время после его приезда в наш городок трагических событий…

Глава 14

ПАСТОР САДИТСЯ НА СВОЕГО ЛЮБИМОГО КОНЬКА

Слава Богу, что в наших краях самоубийц уже не хоронят на перекрестках дорог, вонзив перед этим в сердца несчастных острые колья. Но, конечно, пастор при всем желании не мог позволить похоронить бедного Киллиана в освященной земле. Но тем не менее его тело было опущено в могилу, выкопанную на церковном участке земли, прямо у стены кладбищенской ограды, и пастор — смелая, милосердная душа — прочитал над ней несколько молитв и в короткой торжественной речи похвалил тех немногих, кто следовал за гробом прямо из дома адвоката. Епископ, услышь он слова пастора, мог бы быть доволен ими.

После того, как все было кончено, пастор попросил меня остаться и помочь ему проследить за последними ритуальными действиями над могилой. Он засыпал ее таким количеством камней и валунов, сколько едва бы смогли поднять два человека, так что только несколько дюймов земли оставалось насыпать над ними, чтобы возник обычный могильный холмик. Теперь никто из тех, кто похищает или выкапывает трупы, не смог бы нарушить покой нашего добропорядочного друга в этом неосвященном месте, не позаботившись прежде об оплате за такую работу.

Чтобы избежать неприятных последствий дурной славы похорон самоубийцы, прощание с телом эсквайра происходило ранним утром при тусклом свете тягучего ноябрьского рассвета. Но наши предосторожности отняли так много времени, что час, назначенный для похорон Аджи Ван Зайл, наступил в тот момент, когда последний валун лег на свежую могилу адвоката; и хотя я был тронут жалостью, вызванной саднящим душу зрелищем маленького неотесанного гроба, над которым склонились горький пьяница отец с затуманенными глазами и неряха-мать, я помню заполнившую меня горечь, родившуюся при мысли о том, как легко легла земля над несчастной слабоумной, в то время как достойный гражданин и искренний и настоящий друг оказался придавлен грудой камней только потому, что дрогнул и отступил перед бременем, оказавшимся слишком тяжким для него.

Что за непосильная ноша легла на его душу и закрыла путь к открытию тайны? Собственные дела эсквайра, как и дела его клиентов, оказались в самом безупречном порядке. Его вдова, маленькая, полная, бесцветная женщина, всю жизнь которой поглощали домашнее хозяйство и религия, не находила объяснений страшному поступку своего покойного мужа. Адвокат вернулся из своей поездки на закате дня, пребывая в преотличном настроении. Он, правда, огорчил свою маленькую жену тем, что громко распевал мирские песни, делая это немногим лучше, чем завсегдатаи какой-нибудь таверны, а после ужина, мурлыча все те же мелодии, он отправился в свою контору, предупредив перед уходом миссис Киллиан, чтобы она не ждала его раньше полуночи. То, что это бодрое и веселое состояние духа адвоката проистекало от предвкушения скорого установления им мест, где было спрятано завещание и где находилось тайное хранилище сокровищ старого скряги, о чем эсквайр намекнул мне в своей записке, не вызывало сомнений. М-р Сэквил думал точно так же. Но это не продвинуло нас с пастором далеко вперед в поисках мотивов безумного, ставящего наев замешательство, поступка адвоката. То, что удалось узнать или о чем догадался Киллиан, умерло вместе с ним; а я не имел ни власти, ни телесной силы, ни душевной энергии, ни необходимых знаний, чтобы вновь начать эти поиски.

Я вновь обратил свои мысли в прошлое: к моим надеждам на богатство, на процветание дел моего дяди, на мою любовь к Фелиции, на наше семейное счастье — я думал об этом, словно юноша, увлеченный мальчишескими мечтами о легких успехах и скором отличии. Вспоминая три прошедшие недели, я казался себе похожим на человека, околдованного чарами любви, очарованного своей решимостью. Сейчас у меня была единственная цель: добиться и удержаться в таком положении, при котором я буду наиболее полезен Фелиции, и для достижения этого результата я должен как можно скорее восстановить свои силы, чтобы хотя бы приблизиться к моим прежним физическим возможностям. Это была трудная и напряженная первоочередная работа, исполнение которой, вне сомнения, позволило бы мне вынести те тяжелые испытания, которые с самого начала были уготованы мне Творцом. Я не мог есть, переворачивать страницы книг или, гуляя по улицам городка, размахивать тростью, не отдавая себе при этом полного отчета в том, что моя физическая немощь — это вызов, брошенный мне судьбой; и ежедневные маленькие успехи, как в восстановлении сил моей искалеченной руки, так и в преодолении трудностей, связанных с ее ограниченными возможностями, служили постоянным стимулом в моем движении по тому неизвестному пути, который я предпочел избрать.

С каждым днем для совершения моего утреннего туалета мне требовалось все меньше и меньше времени; упражнения левой рукой в искусстве письма, которым я посвящал время до полудня, стали даваться мне легче, а их результаты становились все менее неразборчивыми. Вскоре я перенес эти занятия в бухгалтерию моего дяди и добился того, что в большинстве случаев мои усилия не оказывались тщетными. В то же самое время я пришел к выводу, что, проявляя осторожность, я смогу в своих дневных верховых прогулках обходиться без помощи мальчика-конюха. Доктор разрешил мне ходить без перевязи; и с помощью петли на поводьях, накинутой на мое правое запястье, я мог, натягивая и ослабляя их, управлять своей лошадью. Каждый вечер, когда я поднимался из своего подвала, мои глаза были наполнены жгучей болью от пороховой гари, грома и вспышек выстрелов моего пистолета, стреляющего в тесном и узком канале подземелья, а сознание с удовлетворением отмечало, что рука моя становится все тверже, а кисть проворнее.

Однажды в самом начале этого периода преодолений и маленьких побед я навестил Фелицию. И в этот день мои возрожденные смелость и отвага, быть может, как ни в каком другом случае, избавили меня от того, что легко могло стать причиной новых бед и несчастий. Хиби, новая служанка, открыла на мой стук дверь и сказала мне, что Фелиции нет дома. Я пришел на следующий день и услышал от нее тот же ответ. Глубоко уязвленный известием о помолвке Фелиции, я бы, конечно, покинул это место, тем более что располагал убедительными доводами, свидетельствующими о том, что девушка находится в доме. Но тренировки на свежем воздухе сделали меня сильнее и дали право быть подозрительнее. В манере служанки держать себя было какое-то оскорбительное высокомерие, которое, в этом я был твердо убежден, не являлось отражением чувств ее госпожи ко мне. Поэтому я ответил с той мерой независимости, которую позволяло мне мое родство с Фелицией, что останусь в доме и буду ждать возвращения госпожи. И когда через несколько минут Фелиция вошла в гостиную, я не удивился ее появлению. Однако она удивила меня спустя минуту, когда, выслушав мой ответ на свои упреки на мою невнимательность к ней, девушка вдруг поднялась с дивана и, тихо подойдя к двери, неожиданно широко распахнула ее. Хиби, которая, должно быть, стоя на коленях перед дверью, прижималась ухом к замочной скважине, растянулась во весь свой грациозный рост прямо у ног Фелиции.

— Сходите за Барри и возвращайтесь вместе с ним, — строго приказала Фелиция служанке; и когда оба слуги встали перед ней, продолжила:

— Барри, дайте этой девушке какую-нибудь работу, которая целиком займет до ужина ее время. Облицовочные плитки на кухне требуют хорошей чистки, я заметила это сегодня утром.

— Когда она пожалуется своему хозяину, — продолжала Фелиция после того, как дверь гостиной закрылась за ними, — он, я надеюсь, поймет, что я не намерена позволять своей служанке по отношению к моим друзьям чего-то большего, чем подслушивание у замочной скважины.

— Своему хозяину? — недоверчиво и бестолково воскликнул я. — Вы не можете поверить в то, что это наш дядя поставил перед ней такие задачи!

— Наш дядя? Нет, мой дорогой кузен. Мой жених, граф де Сен-Лауп, является, как бы он не уверял меня в противном, ее хозяином. И в своем отношении к вам она руководствуется его приказаниями; и она…