Танковый десант

Противник и в этот раз бежал, не приняв рукопашный бой, но я решил как можно дальше убежать от Корецкого, и мы, не останавливаясь, добежали почти до домов селения, откуда нас опять остановил плотный пулеметный огонь. Взвод залег. Попов со своим взводом принял правее, там были густые кусты, а перед моим взводом было голое поле с травой. Я лежал и видел, как трава срезалась шквальным огнем, хорошо, что мы лежали за незначительным бугорком, это уже очень важно, но в голове бились мрачные мысли – «могут убить...». Неожиданно пулемет справа замолчал, это пулеметчики Попова подавили его. После этого прекратил вести огонь и другой пулемет. Мы ворвались в фольварк, немцы бежали из него. Наступила тишина. Молодец Федор, помог нам в тяжелую минуту, а то сколько бы времени мы пролежали на земле и «слушали, как трава растет»? Немецкий пулемет МГ-34 – грозное оружие, и он не позволял нам даже голову поднять. Но все обошлось, слава богу, потерь не было. Навстречу к полковнику Корецкому мы с Федором Поповым решили не ходить, а он нас и не вызывал, наверное, покинул берег реки и уехал по своим делам. Так мы случайно спасли, можно сказать, командира своего корпуса, и это осталось незамеченным, одни забыли про этот случай, а другие и не знали. Нас нашел связной от командира батальона и передал его приказ вернуться на берег реки и продвигаться вдоль реки вперед, где есть удобный выход на западный берег и будут переправляться танки и батальон.

20 апреля батальон получил новую задачу: наступать в северо-западном направлении на г. Потсдам (пригород Берлина) и Бранденбург, а далее на г. Кетцин с обходом Берлина с запада и завершить таким образом окружение Берлинской группировки противника. Такова была задача корпуса и бригады. Ранее 4-я Гвардейская танковая армия продвигалась строго на запад, южнее Берлина, к реке Эльба. Но у 1-го Белорусского фронта под командованием Г.К.Жукова дело с овладением Берлина шло туго, и Ставка перенацелила нашу армию и армию Рыбалко на Берлин, точнее – на его южную и западную окраины.

На новом направлении местность стала более сухой, меньше попадалось водных преград, но больше стало населенных пунктов и по-немецки ухоженных лесов. Спали мы не более 3–4 часов в сутки. В Германии установилась теплая погода, поэтому мы засыпали недалеко от дороги, прямо на траве. Нашу колонну очень часто обстреливали, то из леса, то из населенного пункта, стоящего невдалеке от дороги, и если это мешало нашему движению, то мы, как правило, покидали танки и завязывали бой с противником, отбрасывали его или уничтожали. В большинстве случаев немцы убегали, бросая оружие, пулеметы, фаустпатроны. Такой бой тормозил наше движение, но зато дорога освобождалась от противника.

В одном из таких боев мы с Дроздом чуть не отдали богу души. Нас обстреляли из рощи, и мы моментально покинули танк. Вместе с моим взводом (скорее, с ротой) противника атаковала и 3-я рота батальона. Создалась неразбериха, бойцы нашей и 3-й роты перемешались. Я попытался как-то навести порядок, но ничего не получилось, да и командиры взводов 3-й роты только что прибыли, и я даже не знал их фамилий. Мы выбили противника из добротно вырытых окопов и задержались в них, чтобы осмотреться, понять, куда удрали фрицы. Впереди виднелись дома, значит, немцы скрылись туда, и теперь надо их оттуда выбивать. В это время противник открыл артиллерийский огонь по занятым нами окопам, но пока с перелетом. Я указал своему ординарцу Дрозду место впереди, метрах в ста от нас, ближе к домам, где надо начать рыть ячейки лежа, чтобы приблизиться к немцам для последующей атаки. По моей команде вперед перебежали бойцы взвода, а затем вся рота. Другая, 3-я рота, осталась на месте. Почему я сообразил покинуть окопы? Противник знал местонахождение окопов, первый залп они сделали с перелетом, значит, второй залп будет точно по окопам. Я советовал и лейтенанту из 3-й роты покинуть окопы, но он остался и даже занял мой окопчик, когда я его покинул и перебежал к Дрозду, который уже вгрызался в землю. Теперь был мой черед копать глубже, а он мог отдохнуть – копать лежа землю малой саперной лопаткой тяжело, а встать во весь рост нельзя, немцы вели ружейно-пулеметный огонь и моментально уложили бы вставшего «в гроб». Окапывалась и вся наша рота, по-армейски – накапливалась для атаки. Как я и предполагал, немцы обрушили на окопы мощный артиллерийский огонь, корректировщик, видимо, у них был отменный. Третья рота понесла потери, а мы, как оказалось, вовремя ушли от обстрела. К нашему с Дроздом окопчику прибежал ординарец того лейтенанта и сообщил, что в окоп попал то ли снаряд, то ли мина и командир взвода погиб, а сам солдат лежал рядом с окопом, и его не задело. В который раз мне повезло, повезло и бойцам роты. Населенный пункт нами был взят, но противника преследовать мы не стали. Таких скоротечных «стычек» было много, немцы даже малыми силами цеплялись за каждый поселок, возвышенность, перекресток дорог, шоссейную или железнодорожную насыпь, водные преграды, поэтому наше движение вперед задерживалось, пока не отбросим противника.

Вот так получилось, что колонна однажды была остановлена ружейно-пулеметным огнем из леса. Танки, опасаясь фаустников, побоялись идти вперед. Командир батальона приказал атаковать противника, и роты батальона с пулеметными взводами Гущенкова и Гриши Кесь углубились в лес. Где были командиры рот Костенко, Чернышов, Беляков, я не знаю – всем руководил командир батальона. Мы развернулись в цепь и стали осторожно продвигаться по лесу. Немцев не было видно – кустарник мешал обзору. Затем, не помню, по чьей команде, мы бросились вперед с криком «ура», открыв огонь из автоматов и ручных пулеметов. Противник бежал, оставив окопы, кое-где валялись фаустпатроны и другое оружие. Во время атаки наша рота перемешалась с бойцами 2-й роты. Рядом со мной почему-то оказался наш старшина роты Михаил Братченко, видимо, комбат отрядил всех, кто мог передвигаться и носить оружие, ведь кое-кто отстал из-за неисправности танков. Мы вышли на опушку леса, и я предложил продвинуться еще несколько вперед – опушка была очень хорошим ориентиром для немцев. Однако со мной не согласились офицеры второй роты и Гущенков и Кесь. Не успели мы закончить спор, как противник открыл жестокий артиллерийско-минометный огонь. Все произошло внезапно, и только во время налета бойцы бросились прятаться, кто куда сумел. Интересно то, что потерь не было. Я как будто остолбенел и некоторое время не мог сообразить, куда залечь. Одна из мин разорвалась около моих ног. Меня заволокло дымом от разрывов мин, и, очнувшись от оцепенения, я бросился под корму танка, которые к нам подошли. Затем мы с Братченко отбежали еще дальше и залегли в какую-то расщелину, боясь, что танк может нас раздавить. Налет быстро прекратился, наступила тишина. Мы с Братченко покинули свое укрытие, чтобы уточнить потери в роте. Оказалось, что потерь не было, даже удивительно, я давно не попадал под такой мощный налет. Гущенков, Кесь и еще два офицера – их фамилии я не помню, они недавно прибыли в батальон и долго не задержались – остались невредимыми. Они уже успокоились и собирались снять нервное напряжение доброй чаркой, но не успели, появились мы с Братченко. Оказывается, они поднимали чарку (которой служила крышка от котелка) за помин души Женьки Бессонова и старшины. Пришлось им изменить тост и выпить уже за наше здоровье и вместе с нами. Мне они заявили, что видели, как меня накрыла мина, а когда дым рассеялся, меня на этом месте не было, поэтому меня с Братченко и посчитали погибшими, а меня вообще разорванным. У меня, правда, были побиты осколками голенища сапог и полы шинели, но в который раз для меня все обошлось благополучно, да и для всех остальных тоже. Оказывается, они успели спрыгнуть в окопы, из которых были выбиты немцы. Хорошо, что все хорошо кончилось. Связной от командира батальона нашел нас и передал команду выходить из леса и садиться на танки для выполнения дальнейшей задачи.

Немцы оставили свои позиции и покинули населенный пункт. Эти селения я не запомнил, они были небольшими, и их было много на нашем маршруте. Раз убежали, значит, где-то окажут более серьезное сопротивление, а здесь они выигрывали время для подготовки обороны на другом месте. Чем ближе мы подходили к Берлину, тем упорнее держались немцы в обороне, но тяжелых танков – «тигров», «пантер» – у них стало меньше, больше стали применять слабые штурмовые орудия и фаустпатроны.

21 апреля наша бригада подошла к г. Цаухвитц, и бой завязался на целый день. Немцы знали, где устроить оборонительную позицию. Перед городом земля была болотистая, непроходимая для танков, и окопаться невозможно, и атаковать по болоту тяжело – топь. И это предполье простиралось до города на 300–400 метров. За домами немцы разместили танки, на прямую наводку поставили орудия, оборудовали пулеметные гнезда и посадили снайперов – нам от них досталось. Мы привыкли действовать с танками и совсем иначе себя чувствовали без них. Одно дело, когда на немца «прет» танк, махина, стреляет из орудия и пулеметов, противник уже чувствует себя «неуютно», и другое дело, когда атакует только пехота, а у него пулеметы, минометы, и все это направлено на советского воина. На этот городишко Цаухвитц мы бросились прямо с марша, без постановки задач – вперед и взять этот городок. Бывает и такое. Мы развернулись в цепь, как можно быстрее, пока не велся огонь, и бегом или ускоренным шагом пошли к передовой немцев. Мы старались бежать, потому что по бегущим противнику трудней вести прицельный огонь. И вдруг постепенно ожили его огневые точки, заработали снайперы. В такие моменты солдату хочется залечь на землю, но я скомандовал: «Вперед! Не останавливаться!» – и сам начал передвигаться скачками, перебежками. Появились первые потери среди личного состава. Солдаты стали совершать короткие перебежки, но с усилением огня вообще залегли, ища укрытие и более-менее сухое место, чтобы окопаться. Я обратил внимание, что правее нас бойцы 2-й и 3-й рот нашего батальона тоже прекратили движение вперед, а левее нас никого не было. «Славяне» залегли, и их теперь тяжело было поднять в атаку. Тем более свирепствовали снайперы – били по каждому шевелению и движению. Передвигаться приходилось только ползком. Мы с Дроздом доползли до какого-то дома и за ним окопались. Я хотел попасть в этот дом, но меня предупредили, что этого делать не надо – у немцев здесь все пристреляно. Перекинулись словами с командирами отделений, и они предложили пока оставаться на местах. Я тоже решил не форсировать обстановку и ждать с нашей стороны артподготовку, удар «катюш». Впереди оборонялись не старики из фольксштурма, а бывалые немецкие солдаты, возможно и «власовцы», с которыми мы уже встречались. Я приказал организовать эвакуацию раненых, и их ползком перетащили в лес за нами, где-то там была санитарная летучка с врачом Панковой и санитарами. У противника оказалось больше сил, чем предполагало командование, и без артподготовки, одной пехотой этот городок на перекрестке важных путей было не взять, так я и передал связному от командира батальона, а затем и ПНШ нашего батальона старшему лейтенанту Романову Михаилу. Он приполз ко мне, а потом мы с Дроздом еле переправили его обратно – немцы вели сильный огонь, но мы знали пути отхода. Я Романову доказал, что такое атака днем: можно, конечно, положить всех, а что толку? А кто дальше до Берлина пойдет? Да и мне на хрена атака без поддержки, погублю ребят и сам погибну перед самым концом войны. На черта мне это надо?! Где артиллерия, минометы, «катюши» – они давно не вели огонь по противнику, пора им действовать! Огневой поддержки нет, но должна быть! Танки тоже нас не поддержали, спрятавшись от огня противника. Позже поступила команда от командира батальона – наступление не форсировать, ждать дополнительных указаний. Наконец-то сообразили вверху, что надо воевать умело, используя все имеющиеся средства. Куда делся командир роты Чернышов, а также командиры взводов Михеев и Гущенков? Опять мне поднимать в атаку не только свой взвод, но и всю роту. В этом бою между ротами нашего батальона не было никакого взаимодействия, а о других батальонах я ничего не могу сказать.

К нам подтянули батальонную артиллерию – два 57-мм орудия, которые на руках прикатили их расчеты. Они заняли позиции позади роты, в мелколесье. Затем пришла самоходка САУ-85, но, видимо, из полка корпусного подчинения, этих ребят я не знал. Она, правда, не успела сделать ни одного выстрела, как на ее корме загорелся запасной бачок с топливом. Машину можно было спасти, сбросив бачок, но экипаж самоходки даже не попытался это сделать. Наши артиллеристы произвели несколько выстрелов по цели в населенном пункте и даже что-то подбили. Я наблюдал за противником, когда мина разорвалась на краю бруствера моего окопчика, даже край окопа обвалился. Меня с головой засыпало землей, а вот куда осколки от разрыва мины полетели, неизвестно. Все обошлось благополучно, хотя еще бы немного, и мина влетела бы в окоп. Не убило – опять мне повезло, который уже раз за войну. Ко мне подполз ординарец Дрозд, находившийся в другом окопчике, отчистил землю, проверил, не ранен ли я осколками мины, и сказал, что мне повезло. В голове у меня звенело несколько дней, а затем прошло.

Так мы провели почти целый день. Под вечер наконец наши открыли сильный артиллерийский огонь, «катюши» дали несколько залпов. Поступила и нам команда «вперед». Я поднял роту в атаку, поднялись в атаку и соседи. Противник вел уже не такой плотный огонь, и мы под нашу канонаду быстро достигли окраины города. Уже темнело. Мы быстро прошли городок насквозь и достигли его противоположной окраины, противник, отстреливаясь, отходил. По улицам было тяжело ходить, они были завалены битой черепицей с крыш домов. Здорово поработали артиллеристы и минометчики, и противник понес значительные потери. Давно бы так, и не валялись бы мы в топи болотной, да еще под огнем противника.

Солдаты, разгоряченные боем, делились своими радостями. Хотели перекусить, но поступила команда «по машинам», и мы отправились вперед, добивать противника. Наступила темная ночь. Перекусили мы уже в походе, на танках, тем, что успели захватить из домов. Прохлаждаться времени не было, мы и так задержались перед г. Цаухвитц, но теперь, со взятием этого города, открылась дорога на запад и северо-запад.

От г. Цаухвитц ночной марш прошел благополучно, многие населенные пункты мы проскакивали, не покидая танков, открывая огонь, если это надо было делать, прямо с брони, а иногда просто выбивали немцев с нашей дороги, с улицы, по которой мы двигались вперед, и летели дальше, не задерживаясь и не вступая в затяжной бой.

До этого, с 22 по 24 апреля, бригада и батальон заняли Шпремберг, Вельцов и другие города. В конце апреля бригада за трое-четверо суток захватила города Калау, Луккау, Даме, Беелитц, Люккенвальде, Ленин, Бранденбург, Кетцин и Потсдам.

С наступлением рассвета 22 апреля подошли к высокой насыпи железной дороги и были остановлены плотным огнем. Мы могли бы быстро сбить немецкое охранение и пошли бы дальше, но беда в том, что проезд под железнодорожным мостом был завален песком и укреплен толстыми бревнами, сбитыми металлическими скобами. Эту баррикаду разбить не удалось. Танки ушли вправо искать обходные пути через железную дорогу, а нас, десант батальона, бросили на прорыв через насыпь. На этот раз насыпь брали 2-я и 3-я роты и пулеметчики лейтенанта Попова. Я с ротой перебрался через насыпь вслед за 3-й ротой. За насыпью был населенный пункт Ленин, 2-я и 3-я роты стали наступать на него прямо от насыпи, а я с ротой принял несколько вправо, по дороге, которая выходила из этого селения. В это время появилось три-четыре танка Т-34, на одном из которых находился заместитель командира батальона по политчасти капитан Герштейн. Танки остановились, Герштейн соскочил с танка и почему-то закричал: «Бессонов, быстрее на танки, быстрее!» Мы «оседлали» танки и тронулись вперед. Я с частью бойцов был на первом танке, на остальных разместилась вся рота и Герштейн. Не помню, где в это время были командиры батальона и нашей роты. Мы проехали на танках некоторое время и вдруг были обстреляны из окопов с правой стороны шоссе. Танки остановились, я скомандовал: «С машин! Огонь! Огонь!» – и мы со всей ротой устремились на эти окопы, непрерывно ведя огонь из автоматов. Прямо против меня в окопе находился фриц, я пытался его срезать из своего немецкого автомата, который еще на формировке висел у меня над кроватью, но, видимо, при бое на насыпи в затвор попал песок. Я передернул затвор, нажал на спусковой крючок, а выстрела нет. Немец думал недолго, схватил винтовку и прицелился в меня. У меня в голове пронеслось: «Ну все, тебе конец, Бессонов. Отжил свое» – и в этот момент раздалась автоматная очередь, и немец замертво упал в окоп. Оказывается, это Андрей Дрозд срезал его из нашего советского автомата ППШ, который был безотказен в бою, в любых условиях. На черта я таскал немецкий автомат? Мы перепрыгнули через окопы, часть немцев убежала, а остальные были перебиты в бою. Андрей взял у меня автомат, вынул из него рожковый магазин, а автомат выбросил. Патроны он отдал мне, потому что они подходили к моему пистолету «вальтер». Взяв окопы, мы залегли, сил не было бежать, но тут появился Герштейн и скомандовал: «Вперед, Бессонов, не задерживайся, надо взять вот те дома! Давай поднимай людей. Быстрее командуй!» До этого я его никогда не видел в цепи атакующих.

Я поднял людей, и мы ворвались в эти домики, находившиеся от нас в 250–300 метрах. Всего там было 3–4 дома. Немцы бежали, и даже две немецкие самоходки на скоростях покинули эти дома, уйдя не по полю, которое было впереди, а по грунтовой, обсаженной деревьями аллее, которая уходила к видневшемуся метрах в трехстах населенному пункту. Одна самоходка успела из засады подбить нашу «тридцатьчетверку», танк сгорел, и весь экипаж погиб. Все произошло у нас на глазах – это так страшно, что не хочется писать. Мы продвинулись немного вперед и окопались возле кустов перед открытым полем, тянувшимся до населенного пункта. Одно отделение я послал по дороге проверить, где фрицы, но оно было обстреляно и окопалось с двух сторон от аллеи. Подошли 2-я и 3-я роты батальона и окопались левей нашей роты. Новых указаний не было. Появилось время накормить бойцов. Мы кое-что кое-где нашли, сготовили и утолили голод.

В середине дня через наши боевые порядки проскочил полк 37-мм зенитных установок, восемь установок на автомашинах «Студебекер». С какой целью их направил командир полка, неизвестно. На открытом месте орудия развернулись в сторону противника и открыли огонь по населенному пункту. Замолчали они быстро, потому что ответным огнем со стороны немцев расчеты зениток были выведены из строя, и почти все установки были уничтожены.

Появился командир этого зенитного полка, он был пьян и еле держался на ногах. С ним был ординарец. Вел себя полковник странно, сначала выскочил в поле, но был обстрелян немцами и вернулся за посадки, за кусты, а затем стал бегать вдоль наших окопов и поднимать батальон в атаку. Поскольку мы от своего командования не имели указаний на атаку, то я от греха подальше отбежал от него в передовое отделение и там залег за кустами. Полковник все больше свирепел, размахивал пистолетом, ругался, кричал, но никто из нашего батальона на его угрозы не реагировал и его приказаний выполнять не собирался. Полковник настолько распалился, что схватил у своего ординарца автомат и расстрелял командира взвода 3-й роты лейтенанта Антипова прямо в его окопе. Антипову было лет 35, он был спокойный, медлительный человек, только недавно прибывший в батальон, тихий, незаметный офицер.

Я хотел пристрелить этого полковника или хотя бы ранить и даже отбежал в сторону, ближе к противнику, чтобы мой выстрел могли посчитать за выстрел немцев, тем более немцы постоянно вели огонь, но у меня не поднялась рука стрелять в советского человека. Не решился, не хватило смелости. Пристрелить полковника собрался и адъютант батальона (ПНШ) старший лейтенант Михаил Романов, но, видимо, ему тоже не хватило смелости стрелять в советского человека, хотя и поганого. Скоро прибежали офицеры из штаба зенитного полка, полковника увели силой в свой штаб, и больше я его не видел. А наш товарищ погиб, погиб не на поле брани, а от рук пьяного негодяя. Этот полковник и свой полк погубил по пьянке, такую глупость трезвый человек не мог бы совершить, бывают же такие подонки... Я слышал, что полковник все же попал под трибунал, но отделался легким испугом.

Так получилось, что, когда полковника увели его штабные офицеры, появилась медсестра с раненым зенитчиком. Еще несколько раз она проделала путь от подбитых зениток с ранеными бойцами, таща их на плащ-палатке, а то и на своей спине. А ползала она под огнем противника и, видимо, устала, а может быть, ей стало страшно. Во всяком случае, она опустилась ко мне в окоп и зарыдала. Немного успокоившись, она попросила у меня закурить, а затем выпить, посидела немного и поползла опять за ранеными, сказав мне на прощание: «Лейтенант, желай мне удачи, чтобы живой осталась в этой мясорубке». Храбрая девушка.

Скоро батальон ушел с этого места, и опять десантом на танках отправились в ночь на выполнение задачи. Однако с этим маршем получилась комедия, как в народе говорят, «курам на смех», – мы шли почти всю ночь (десант дремал) и, совершив круг, пришли к тому же месту, откуда вышли с вечера. Такого случая со штабами бригады или танкового полка я что-то не припомню. Заблудиться в Германии вообще нельзя: на всех дорогах установлены таблички с названиями населенных пунктов, указаны направления к ним и километраж до них. Вот так мы потеряли время, опять отстав от заданного плана. Теперь на скорости тронулись на выполнение задания. Я в этот раз не был впереди бригады – впереди шла другая рота. Война, она и есть война, на ней всякое бывает, даже смешное. Как ни тяжело нам было, младшим офицерам и рядовым бойцам, но юмор был присущ и нам. Как только удавалось найти спокойное время, слышался смех, прибаутки, подначки – особенно отличался в этом отношении лейтенант Гриша Кесь, командир взвода пулеметной роты батальона. Веселый человек, он пользовался всеобщим уважением.

Авиация противника реже стала совершать налеты на нашу колонну. Почти все аэродромы были захвачены Красной Армией, остались отдельные действующие аэродромы или автострады. В основном упорные бои шли с наземными войсками противника, но 23 апреля немецкие самолеты нанесли по колонне бригады страшный удар. Это был, видимо, последний удар противника, его «лебединая песня». Мы уже и не думали, что немцы могут использовать авиацию, но это произошло, и мы понесли значительные потери. Колонна бригады продвигалась днем в полном составе, часть рот находилась десантом на танках, другая часть на автомашинах «Студебекер». Вместе двигался штаб бригады во главе с командиром бригады полковником Туркиным и его заместителем по политчасти подполковником Скряго. Только мы втянулись в лесок, как налетели самолеты противника. Это были истребители-штурмовики, приблизительно 10–12 самолетов. Самолеты снизились, сбросили бомбы и ушли на второй круг. Еще до подхода самолетов прозвучала команда: «Воздух! Воздух!» – но она несколько запоздала. Колонна танков остановилась, и мы быстро покинули танки, но отбежать от дороги почти никто не успел. Хорошо, что бомбы немцы сбросили не прицельно, мимо дороги и с большим перелетом.

Я успел отбежать от дороги всего несколько метров и встретил подполковника Скряго. Он тоже отбежал, но, видимо, устал, задохнулся, а был он тучный, с большим животом. Мне он сказал: «Помоги, Бессонов, а то мой ординарец неизвестно где». Только мы с ним сделали несколько шагов, как появился самолет фрицев, который летел вдоль дороги, низко от земли, почти касаясь верхушек деревьев, и строчил из пулеметов. Так получилось, что мы со Скряго остолбенели, стояли, как в шоке. Стоим и смотрим, как поднимаются от земли пылевые фонтанчики от пуль и быстро приближаются к нам. Мы оба подумали, что нам конец – такой был плотный огонь, но который уже раз случилось чудо – огонь прекратился всего в нескольких метрах от нас. Самолет взмыл на очередной заход. Да, еще как нам повезло перед самым окончанием войны! Мы с подполковником опомнились и бросились подальше от дороги. Мне его буквально тащить пришлось, он еле-еле ноги передвигал. Я увидел более-менее два толстых дерева, и мы за ними залегли. Налет быстро прекратился, но батальон понес потери. Подполковник Скряго пошел в штаб, а я к батальону. Хорошо, что в роте потерь не было. Только мы собрались садиться на танки, как опять прозвучала команда «воздух» и появились многочисленные самолеты противника. Солдаты бросились врассыпную по лесу, а я вместе с командиром минометной роты батальона старшим лейтенантом Анатолием Кашинцевым спрыгнул в окоп, прямо у дороги. Затем мы с ним перебежали дальше и сели в другой окоп (видимо, немцы выкопали их еще до нашего прихода). Вдруг с бруствера окопа на его дно упала крупная пуля. Когда я взял ее в руки, она была еще горячая. Опять повезло, что она нас не задела, и из-за шума налета мы даже не слышали ее свиста. Мы решили покинуть и этот окоп, убежали дальше от дороги и залегли за деревом. Солдаты тоже разбежались по лесу. Я своих потерял из виду, все спасались кто как мог. Налет был страшный. Самолеты продолжали атаки, сбрасывая бомбы, обстреливая танки зажигательными снарядами. Немецкие летчики, пикируя почти до самой земли, строчили из пулеметов. Обстреливая не только шоссе, но и лес около дороги, самолеты тройками, пятерками бросались в пике и строчили не только по танкам, но и по залегшим пехотинцам длинными очередями. Такого налета я не видел со львовских боев. Трудно сказать, сколько он продолжался, но, видимо, не менее 2–3 часов. Истребителей наших не было, было одно зенитное орудие 37-мм калибра, но оно мало чем помогло. После налета авиации мы стали собираться по подразделениям. К дороге потянулись солдаты и мы с Кашинцевым. Слышим, люди стоят около воронки от бомбы, где раньше был окоп, в котором мы укрывались, и ведут разговор с упоминанием наших с Анатолием фамилий. А тут как раз и мы появляемся, и притом живыми. Тогда стали гадать, кто же погиб в этом окопе, и решили, что это шофер грузовой автомашины. Опять мне повезло – интуиция и везение, конечно, меня спасли.

Стали разбираться с потерями. Потери были значительными и в людях, и в технике: сгорело больше десятка грузовых автомашин и несколько танков. Около одного танка Т-34 разорвалась бомба, его приподняло немного, и всей своей массой он опустился на людей, которые укрывались под танком, а танковое орудие чуть не вырвало из башни, поставив его в вертикальное положение. Видимо, крупная бомба разорвалась, если взрывной волной стронуло с места и приподняло тридцатитонную махину. Убитые и раненые были среди десанта, шоферов автомашин, экипажей танков, и мы обыскали лес в поисках оставшихся раненых и убитых. К счастью, у нас в роте, да и в батальоне, погибли единицы. Раненых собрали около санитарной машины, чтобы затем отправить в госпиталь. Когда мы привели себя в порядок и смогли продолжать марш, колонна вышла из этого злополучного леса. Впереди было чистое поле, и мы стремились быстро его преодолеть, боясь повторного налета немецкой авиации. И на самом деле, появилось три истребителя «Мессершмитт». Но тут проявил пример храбрости и мужества зенитный расчет 37-мм скорострельной пушки. Расчет быстро изготовился к стрельбе, и когда самолеты стали пикировать на нас, открыл огонь трассирующими снарядами. Первый «мессер» не выдержал и отвалил в сторону, таким же порядком поступили и два других самолета. Я стоял за «Студебекером» и видел, как трассирующие снаряды точно летели по цели. Самолеты сделали еще два-три захода, но не выдержали огня зенитной установки и скрылись. Молодцы ребята, не испугались самолетов и тем самым заставили немецких летчиков прекратить атаки на колонну. Надо сказать, что в этой ситуации десант не разбегался от дороги, а стоял под прикрытием танков или автомашин и тоже наблюдал бой: «кто кого». Нервы не выдержали у немцев, им не хватило смелости в борьбе с нашими бойцами-зенитчиками. Когда самолеты улетели, мы тронулись вперед, надо было наверстать упущенное. Я со своим взводом, а вернее с ротой, не был в передовом дозоре. Иногда командир батальона майор Козиенко давал команду: «Бессонов, вперед» – и показывал по карте маршрут движения, куда надо выйти и где остановиться, поджидая основные силы и батальона, и бригады, но это случалось уже реже, чем раньше.

В этот раз командира роты Николая Чернышова опять не было с ротой. Комбат вызвал меня и поставил задачу роте и пулеметному взводу Федора Попова из пулеметной роты батальона выдвинуться вперед на трех танках. Здесь же был командир танкового полка Столяров и командир бригады полковник Туркин – он вернулся из госпиталя после ранения в конце февраля 1945 года, когда фаустник расстрелял его бронетранспортер. Мне так не хотелось опять быть первым: солдат мало осталось, и надо было хоть этих сберечь до конца войны, но приказ был отдан, и его надо было выполнять.

Продвигались мы нормально, все было спокойно, и, как всегда, «но вдруг» мы были обстреляны, не доходя до леса. Танки остановились, десант спешился. Все встали за танки – надо было разобраться, что к чему. Противник вел огонь в основном ружейно-пулеметный с опушки леса правее шоссе. Надо было быстрее выбить его с занимаемых позиций, потому что за нами двигалась вся бригада. Лейтенант Попов тоже спешил взвод, снял с танка свои два пулемета «максим», и мы приготовились атаковать немцев, но их расположение в лесу не было видно. Мы договорились с танкистами, что они на малой скорости будут двигаться вперед, а десант под прикрытием танков пойдет за ними, и по два бойца на каждом танке будут прикрывать танки от фаустников, имея лучший обзор, чем изнутри танка.

Так потихоньку мы стали двигаться на противника. Достигли посадки фруктовых деревьев, они вовсю цвели – был конец апреля, в это время в Германии было тепло. За этой посадкой до леса было чистое поле. Взвод Попова и наша рота дальше не пошли и залегли в этой посадке. Снайперы противника вели прицельный ружейный огонь. Танки тоже остановились, испугавшись фаустников. Им не хотелось умирать, а нам разве хотелось? Позже выяснилось, что фаустников у противника не было, а были только 8-12 снайперов. Пулеметный взвод Попова открыл огонь по лесной опушке, и половина роты, 12–14 человек, по моей команде бросилась в атаку, а остальные, примерно столько же бойцов, вели огонь с места. До леса было открытое поле. Бойцы ворвались в окопы фрицев, часть из них перебили, другие убежали, а одного захватили в плен. Фриц был упрямый, когда мой солдат подбежал к окопу, он выстрелил в него в упор, но хорошо, что только легко ранил в плечо. Фрица вытащили из окопа и привели ко мне, он был вооружен снайперской винтовкой. Я был злой после атаки, поэтому накричал на немца в основном по-русски, а потом раза два треснул ему в ухо. Нашего раненого солдата перевязали. Это был сильный, смелый воин, из украинских партизан. РПД (ручной пулемет Дегтярева) в атаке он всегда держал наперевес и на ходу вел огонь. Обычно из этого пулемета огонь ведут лежа, так как его вес с заряженным магазином 12,5 кг. Жалко, что его фамилию я забыл.

Я кое-как стал допрашивать фрица, поскольку знал немного по-немецки. Он имел 14 наград и один орден – «Железный крест» ему вручал лично Гитлер. Против Красной Армии он воевал давно, чистый наци, член немецкой фашистской партии. Он получил от меня еще одну оплеуху. Вообще, я пленных не бил и не расстреливал, а здесь сорвался.

Подошли основные силы бригады, в том числе наш батальон. Я доложил командирам роты и батальона о результатах боя и о пленном фрице. Прибежали разведчики бригады, чтобы забрать немца, я их послал куда подальше, но комбат приказал передать его разведчикам, мол, это указание полковника Туркина.

Дальше в лес бригада не пошла, так как получила новое задание – наступать в другом направлении. Только колонна вытянулась на шоссе для дальнейшего движения, как появились наши штурмовики Ил-2. Они, видимо, приняли нас за немцев и стали разворачиваться в боевой порядок, а было их не менее 20–25 самолетов. Солдаты выбежали с шоссе, стали махать пилотками, руками и даже кричать. Ракет, чтобы показать, что мы свои, у нас не было. Наконец кто-то дал зеленую ракету, за ней еще несколько, и это нас спасло от больших неприятностей. Ведущий группы понял, что мы свои, и отвернул самолет с боевого курса, его примеру последовали и другие летчики. Они собрались в группу, помахали нам крыльями и ушли на выполнение другого задания. Хорошо то, что хорошо кончается.

Бригада тоже отправилась на выполнение своего задания. Возможно, что впереди уже шел не наш батальон, а другие батальоны бригады. Об их действиях в войну я ничего не знал, поэтому умалчивал о них в описании операций. У меня сложилось мнение, что наш батальон всегда был первым в боях и наша рота тоже. Только знаю, что и они несли потери, участвуя в операциях бригады, иначе не могло и быть. Как-то так получилось, что в дальнейшем бои мы вели попеременно, по очереди: один батальон ведет бой, другой в резерве, а третий вроде как отдыхает, ожидая своей очереди вступить в бой.

В один из таких дней наш батальон не участвовал в бою, бой вели 2-й и 3-й батальоны. Мы расположились около нескольких домов на обочине дороги. Солдаты залегли после ужина спать, и я забрался под автомашину, подложил соломы и тоже крепко уснул. Вечером, скорее уже ночью, меня нашел Александр Гущенков – командир пулеметного взвода роты, разбудил меня и потащил в дом перекусить. В доме, куда мы зашли, застолье было в полном разгаре. Вокруг стола сидело 7–9 человек: Анатолий Кашинцев, Алексей Беляков и другие. На столе была приличная закуска и батарея водочных и винных бутылок разных марок. Моему появлению обрадовались, усадили за стол, налили водки, подставили закуски. В общем, из-за стола меня не отпустили. Давно мы не встречались такой компанией. Я хотел уйти – с утра опять в бой, но меня не отпустили. Александр Гущенков показал мне на дверцу вделанного в стену сейфа. Он пытался его вскрыть, но у него ничего не получалось. Я предложил взорвать дверь сейфа гранатой, но ее невозможно было прикрепить – дверца была гладкой, и выступов на ней не было. Мы стали ломами долбить кирпичную стену и наконец взломали дверцу сейфа. Ценностей там не было, а были две или три акции Петербургско-Московской железной дороги каждая стоимостью в 100 тысяч царских рублей, датированы они были началом века. Я впервые в жизни увидел акции, даже о них и не слышал в ту пору. Куда они делись потом – я не знаю, но кто-то из сидящих за столом их, видимо, взял, или выбросили.

Так как передовые батальоны ушли далеко, а автомашин у нас в роте не было, то утром солдаты раздобыли лошадей с экипажами, в основном кареты, и на них тронулись в путь. Некоторые бойцы додумались и, как дети, надели на себя фраки, цилиндры и еще какую-то чертовщину. Я вместе с ними смеялся, глядя на этот маскарад. Мимо нас проскочили машины, они остановились, и из них вышли генерал и несколько полковников из штаба нашей танковой армии. Они подозвали меня (комроты Чернышова не было), сделали мне «втык» и приказали прекратить «маскарад», но экипажи нам оставили, и мы, побросав одежду, продолжали в них ехать до встречи с другими батальонами. Наступил и наш черед вступать в бой. В одном населенном пункте мы остановились на привал для заправки танков горючим, приема пищи, пополнения танков боеприпасами. После краткого отдыха, за время которого бойцы «отоварились» сливочным маслом, сыром, жареной птицей, мы тронулись на выполнение задачи.

Я стоял за башней танка, а за мной, вплотную ко мне, стоял ротный санинструктор Братское Сердце. В это время немцы совершили артиллерийский налет. Один снаряд разорвался позади нашего танка, и его осколками санинструктор был ранен в спину. Больше никто не пострадал. Я остановил танк, мы внесли санинструктора в дом и перевязали индивидуальными пакетами. На всякий случай я оставил бойца, чтобы тот его отдал на попечение медикам и потом догнал нас, – иногда я позволял себе так поступать. Если бы не санинструктор, то осколки угодили бы мне в спину. Опять мне повезло.

На танках мы форсировали речку, кажется, Шпрее, не очень глубокую и неширокую, и ворвались в небольшой поселок, но были остановлены ружейно-пулеметным огнем из подвалов домов. Солдаты указали танковому экипажу цели, и после нескольких выстрелов танка огонь прекратился, и рота вышла на окраину этого поселка. Появился командир батальона и закричал: «Давай, Бессонов, вперед, не задерживайся!» «Оседлав» танки, мы снова тронулись в путь. Бои шли непрерывно, с короткими промежутками. Мы опять нарвались на немцев, но они, завидев атакующую цепь с танками, все до одного подняли руки вверх. Я построил это воинство в количестве 80– 100 человек и приказал сложить оружие. Это был фольксштурм – седые старики, обросшие щетиной, кричащие «Гитлер капут!». В это время подъехал замполит батальона Герштейн и кричит мне: «Бессонов, не расстреливай, не расстреливай их, Бессонов!» Как будто я всю войну только и занимался расстрелами! Я и не думал этих стариков расстреливать, у меня и в голове этого не было – живодером я не был! По моей команде немцы разобрали свои вещмешки, и я их отправил «nach haus» – домой. Некогда мне было с ними возиться. Старики немцы были этому страшно рады и быстро скрылись.

Вообще, бои были ожесточенные, немцы сопротивлялись упорно. Случай сдачи в плен такого количества солдат мне больше не встречался. Да и здесь сдался в плен только рядовой состав, новобранцы, а офицеры и младшие командиры «смылись», они нас боялись. Встречал я и 14-15-летних мальчишек, одетых в немецкую форму, родом из Западной Украины. Они обслуживали зенитные средства, действовавщие против наших и американских самолетов, и служили телефонистами, радистами, наблюдателями.

В начале апреля 1945 года к нам был направлен майор на должность заместителя командира батальона по строевой. Этого майора командующий армией генерал Лелюшенко направил за какую-то провинность в наш батальон с должности руководителя культурной частью в армии. Провоевал он у нас недолго. Как-то мы ворвались в один поселок, где немцы оказали незначительное сопротивление, стреляя фаустпатронами. Танки стали ждать, когда наша рота выбьет немцев из домов. Опять я с бойцами оказался передовым от батальона, и со мной каким-то образом оказался этот майор. Он стал требовать продвижения по этому селению, на что я ему сказал, что сейчас надо осмотреться, выявить огневые точки и только тогда мы начнем атаку. Мы зашли с ним и бойцами в дом, я подошел к окну и стал всматриваться в соседние дома. Что-то мне не понравилось, даже не знаю что, но я скомандовал: «Быстрее из этой комнаты в другую, дальнюю!» Майор сначала заартачился, но вышел вместе с нами, и тут раздался грохот взрыва, потом второй, и стало тихо. Мы заглянули в ту комнату, и оказалось, что стена, у которой мы только что стояли, разрушена фаустпатронами. Что меня спасло, интуиция? Везение? Майор снова стал торопить с атакой, но я стал его отговаривать, что сначала надо ударить по окнам домов, хотя бы из автоматов. Немцы еще не ушли из этих домов. Он мне не поверил и решил с некоторыми бойцами выбить или захватить ближний дом, говоря, что там немцев нет. И только он вышел из-за нашего дома на открытое место, как его обстреляли, ранили, и он залег в канаву и стал звать на помощь. Мы вытащили его в укрытие, перевязали, и я приказал солдатам отнести его в тыл. Майор был легко ранен в ягодицу. На прощание он сказал мне спасибо и признался, что был не прав.

После его ухода, обстреляв немецкую засаду из пулеметов, выбили фрицев из этого селения. Часть из них убежала, других в ходе штурма домов перебили, а некоторых взяли в плен. Под прикрытием огня одних бойцов другие воины достигали дома и забрасывали его через окна гранатами. Делать это нелегко, сколько для этого надо мужества и смелости! Помогли нам и танки огнем из своих орудий, цели им подсказывали мои бойцы. С потерями в личном составе, но я выполнил этот приказ. Подошел комбат. Посмеялись над ранением замкомбата в ягодицу. Под смех окружающих я рассказал, как было дело и как он стонал, получив в задницу царапину, чуть не умер с испугу и дал нам новое задание. Получили новое задание – опять вперед, впереди бригады.

Приближался конец войны, но пока Берлинская операция продолжалась, и мы каждый день вели бои, ломая сопротивление противника и теряя бойцов и технику. Ближе к Берлину население не все ушло на запад, и те граждане, которые остались в своих домах и квартирах, вывешивали белые простыни из окон, показывая, что они сдаются на милость победителей. Другие немцы сообщали нам, где окопались солдаты, кто нацист, кто издевался над нашими пленными или угнанными на работу в Германию. Всякое было.

Наступление продолжалось успешно. Иногда мы двигались сплошной колонной, в которой были и штаб бригады, и санитарные машины, и батальонные кухни. Откровенно говоря, я не любил такое скопление, оно только мешало боевым ротам. Кухня нам тоже не нужна была, питались мы за счет немецкой живности. Вот здесь воины резвились, что хотели, то и готовили. В основном напирали на птиц – гусей, уток, индеек. Реже в пищу шла свинина. В бою мы продолжали оберегать танки от фаустников и указывать им цели. Я с ротой снова вырвался на трех танках вперед, пока основные силы организовали привал. Никто не лез с указаниями, не подгонял, не грозил, не советовал – хорошо!

Днем 24 апреля 1945 года мы ворвались в населенный пункт Шмергов. Фрицы разбежались, и мы без боя, с ходу овладели этим поселком. Продвинулись немного вперед и уперлись в водную преграду – канал Хавель. Моста не было, а канал имел ширину до 150 метров и был глубоким, судоходным. До этого канала мы уже преодолели реки Бобер, Шпрее, Нейссе, каналы Тельтов, Гогенцоллер, Нуте и другие водные преграды. За этим каналом находились города Парец и Кетцин – это был конечный пункт маршрута нашей бригады. В этом районе бригада должна была соединиться с войсками 1-го Белорусского фронта, завершив окружение Берлина. Подошли основные силы нашего батальона, артиллерийский дивизион, танки, те, что остались от танкового полка. В это время 2-й и 3-й батальоны были направлены к Бранденбургу. Там они встретили сильное сопротивление противника – у немцев было много пехоты и даже танки «тигр», но совместными усилиями они в конце апреля выбили противника из города. Бой за город был напряженным, противник имел численное превосходство, но Бранденбург был взят, и противник понес большие потери. Все это я узнал позже из рассказов друзей из этих батальонов.

На берег канала пришли полковник Туркин, майоры Козиенко и Столяров и другие начальники. Стояла тишина. Комбат подозвал меня, спросил, где Чернышов, и я ответил, что не знаю. Здесь его нет, пока я один с ротой. Майор Козиенко дал мне задание подобрать добровольцев, кто умеет хорошо плавать, переплыть канал и доставить с того берега паром для переправы личного состава. Немцев не было видно, никто по нам не стрелял. Нашлись 3–4 смельчака, которые переплыли канал, на том берегу их никто не обстрелял, и они перегнали паром.

Меня и до десятка бойцов Козиенко отправил на пароме на тот берег канала. Грузоподъемность парома мы не знали, но переправились в итоге успешно. Поднявшись от берега до какой-то насыпи, мы залегли за ней и обнаружили впереди четыре танка противника, «тигра». Они стояли в саду, метрах в 60–80 от нас. Сады цвели, и их плохо было видно. Я послал бойца доложить о танках комбату, который находился на другом берегу. Танки стояли спокойно, не подавая пока признаков жизни. Переправилась вся рота, и бойцы залегли за естественным укрытием. Переправилась батарея батальона – два 57-мм орудия под командованием лейтенантов Хамракулова и Исаева. Прибежал наконец командир роты Чернышов, осмотрелся и говорит: «Давай будем наступать, но не на танки, а правее, по дороге в город». Я возразил, что танки нас там расстреляют, да еще раздавят всех своими гусеницами, сначала надо, чтобы артиллерия их подбила. Проблема была в том, что танкисты нашего танкового полка стреляли из рук вон плохо. А вот «тигры» своим огнем повредили сначала один наш танк на противоположном берегу, а затем подбили и второй. Лейтенанты Шакуло, Михеев и Гущенков отсутствовали по ранению, и мы с Чернышовым оставались единственными офицерами в роте. Чернышов перебежал на правый фланг роты и поднял взвод Шакуло. Перебежками солдаты стали продвигаться в город между неказистыми домами и постройками, ближе к дороге. Сделал он это зря, мог потерять бойцов и сам мог погибнуть, но меня он не послушал и даже обругал и обозвал, а остановить его я не мог. Солдат своего взвода я не стал бросать так бесшабашно, войне скоро конец, чего ради проявлять ухарство? А Чернышов был неуправляем и работал порой на показуху.

Получилось еще страшнее, чем я предполагал. Такого я еще никогда не видел на фронте. Появился бронетранспортер, сначала мы на него не обратили внимания, на таких обычно стояли пулеметные установки. Но вдруг от него стали вылетать огненные шары, пламя, и я понял, что это огнемет – страшное оружие, которое сжигает людей и даже может поджечь танк. Температура этого пламени очень большая, если не ошибусь, около тысячи градусов. Бронетранспортер сделал несколько таких пусков. Хорошо, что сначала он зашел за дом и бойцы роты оказались вне его видимости, а когда он выдвинулся из-за дома, нам очень крупно повезло. Не успел он сделать пуск по тем бойцам, которые еще не успели выполнить команду Чернышова «вперед», и по моему взводу, как от берега канала раздались два выстрела, и баллон с горючей жидкостью на бронетранспортере взорвался, уничтожив весь его экипаж. Это его подбила батальонная артиллерийская батарея. Молодцы, не промазали с первого выстрела, иначе он наделал бы нам бед. Танки противника произвели еще несколько выстрелов по противоположному берегу, развернулись и ушли. Чернышов снова подал команду «вперед», и мы все поднялись и вошли в город. Вот теперь другое дело. Пехоты противника не было. Проходя то место, куда стрелял огнемет, мы увидели лежащие обгорелые тела наших солдат, просто головешки. На них страшно было смотреть, хотя за войну чего только я не насмотрелся. Сгоревших, к счастью, было не более 3–5 человек, но они погибли по дурости одного сумасбродного командира, выполняя дурацкий приказ. В дальнейшем все это забылось, никто об этом не вспоминал. А я вот через 50 лет вспомнил этот бой и погибших от огнемета бойцов...

Сначала на всякий случай я хотел продвигаться не по улице, а садами, но из этого ничего не получилось. Каждый участок с особняком был отгорожен от другого дома забором, толстой и высокой металлической сеткой. Пришлось продвигаться вдоль улицы, и мы даже не проверяли особняки, которые были заперты, так нас торопил Чернышов. Час был поздний, но было еще светло. Кое-где пришлось пострелять, так, по одиночным целям. Случайные фрицы еще появлялись. Я уже писал о том, что г. Кетцин входил в нашу задачу, здесь мы должны были встретить войска 1-го Белорусского фронта. Он и был взят практически одной ротой, без танков, которые лишь начали переправляться через канал на подошедших паромах. Поздним вечером 24 апреля 1945 года мои взвод и рота соединились с кавалерийским разъездом и танкистами 1-го Белорусского фронта. Таким образом, Берлин был полностью окружен советскими войсками. В этот день меня и ранило.

Мы стояли кучей около дома, такое бывает в населенных пунктах, хотя этого делать нельзя. Здесь же находился командир роты Чернышов, телефонисты или радисты для связи с комбатом. Я отправил бойцов роты вперед – нечего собираться такой оравой. Меня спасло то, что я сделал несколько шагов от дома, чтобы не торчать около Чернышова, а пойти вслед за бойцами роты. Как раз в этот момент в стену дома ударил случайный снаряд, то ли немецкий, то ли наш, и его взрыв скосил многих. Осколками были ранены я и еще несколько бойцов из взвода связи, несколько бойцов были убиты. И опять, я считаю, мне повезло, который раз за войну. Жизнь мне спасла пряжка от поясного ремня. Осколок пробил пряжку и застрял в ней, сильно ободрав кожу на животе. Удар был такой сильный, что меня даже согнуло. Другой осколок попал мне в ногу, третий сильно повредил три пальца левой руки, чуть не оторвав их. Попало в меня и несколько других мелких осколков.

Меня перевязали на месте, и врач батальона Панкова отправила меня с ранеными на машине в госпиталь. Сначала я попал в пересыльный госпиталь в г. Луккенвальде, который ранее был немецким госпиталем. Надо сказать, что нам повезло и при следовании в госпиталь: мы могли попасть в лапы немцев, которые скитались по лесам, выходя отдельными группами из Берлина. Немцы могли запросто расстрелять раненых, злобы у них хватало. В Луккенвальде прошел слух, что некоторые машины с ранеными были обстреляны немцами или даже уничтожены, но наша машина, видимо, проскочила или раньше появления фрицев, или уже после того, как они перешли дорогу и скрылись в лесном массиве. Раненых в Луккенвальде было много, и мы все сидели в подземном коридоре, откуда машинами нас отправляли по другим госпиталям. Я сидел на полу, прислонившись к стене, и дремал, иногда спал, ночь уже была на исходе. В это время шел врачебный обход, и в зависимости от характера ранений нас распределяли по госпиталям, устанавливая очередность эвакуации. Ко мне тоже подошли несколько врачей. Врач – женщина в воинском звании майора медицинской службы – спросила, куда я ранен и давно ли на фронте. Я ответил, и она дала указание другому медику немедленно меня отправить первым же транспортом.

В ночь на 26 апреля меня отправили в стационарный госпиталь 4-й Гвардейской танковой армии в г. Зарау, тоже в Германии, но в глубоком тылу. Часов в 12 дня мы прибыли на место. В Зарау я встретил солдат нашей роты из своего взвода, из которых некоторые находились в госпитале с самого дня наступления 16 апреля, а некоторые прибыли позже. Одному из солдат я отдал пистолет и планшет и стал ждать своей очереди на перевязку. Ордена с гимнастерки я отвинтил и завернул их в носовой платок вместе с партбилетом и другими документами. Сначала девушки помыли меня и других в бане – одной рукой тяжело было мыться. Обмундирование (гимнастерку, брюки, пилотку и, кажется, шинель) понесли на обработку от всякой насекомой живности, а нижнее белье и портянки отобрали и выбросили, выдав после помывки в бане новое белье.

В перевязочной меня положили на стол. Врач-хирург, майор медицинской службы, стал меня осматривать и давал медсестрам указания о перевязках. Одна из сестер спросила у меня разрешение посмотреть, что за ордена в платочке, и говорит майору: «Посмотрите, сколько у него орденов». Майор спросил меня, давно ли я на фронте, и я ответил, что с 1943 года, был легко ранен, но дальше бригадного медсанвзвода не убывал. «Да, – сказал он, – впервые за фронтовую жизнь в госпитале встречаю лейтенанта, командира взвода и роты, да еще танкового десанта, серьезно раненного первый раз за два года войны». Перевязали меня, и майор сказал, чтобы я опять пришел к нему к обеду, и меня проводили в палату. Я оделся в свое старое обмундирование, уже прожаренное. Поместили меня в комнате-палате, где стояло три кровати. Госпиталь располагался в трех– или четырехэтажном здании. Мне кажется, что этот дом был жилым, но немцы его покинули при приближении советских войск. Кровати были застелены постельным бельем, с подушкой и одеялом. Как говорил мне лейтенант Гущенков, хорошо бы тебя легко ранило, попал бы ты в госпиталь и стал бы спать в чистой постели с чистым бельем! Вот теперь я туда и попал.

Пистолет и полевую сумку я забрал у солдата, которому отдал их на хранение при приезде в госпиталь. Я пришел к своим солдатам, мы побеседовали, и меня пригласили к ужину вечером отметить встречу. На обед я пошел вместе с майором – начальником отделения госпиталя, который меня принимал. Мы прошли в комнату, где питались врачи госпиталя, он меня представил, сказал, что я буду питаться с ними вместе, и указал мне место за столом. За столом были в основном женщины – врачи в офицерских званиях, аж до подполковника, все были намного старше меня. Врачи не возражали и стали меня расспрашивать. Пришлось им рассказать кратко свою биографию, она тоже была короткая – в то время мне не было и 22. Так я стал питаться не в общем зале для раненых, где питались все – и офицеры, и рядовые вместе. Почему мне такая привилегия была предоставлена, я не знаю. Женщины относились ко мне дружелюбно, как к равному, и звали меня только по имени. Они были все время заняты – война продолжалась и раненые поступали, и встречались мы за столом редко. Но когда и встречались, то я стеснялся от их внимания ко мне, я к такому не привык. Отвык я уже от людей, а от женского общества и подавно. Я много спал, блаженствуя в мягкой постели. Со своими солдатами мы бродили по городу Зарау, он был небольшой, немцев – жителей – было мало, но много было русских женщин, которых собирали со всей Германии для отправки на Родину, в Советский Союз. Вечерами в госпитальном кинозале мы смотрели кинофильмы – и немецкие, и наши. Интересно, что через несколько дней прибыл по ранению мой ординарец Андрей Дрозд. Он заявил, что раз меня ранило, то и его немцы должны были вывести из строя – ранить или убить. Отделался ранением. Я был рад его появлению. Из солдат роты я помню Сарафанова, Ишмухаметова, из другой роты Чечина. А всего знакомых было 5–7 человек. Иногда мы так и бродили скопом по городу. В один из дней я встретил того майора, который был ранен в ягодицу. Он выписался из госпиталя и опять руководил армейским ансамблем. Майор стал жаловаться мне, что его третируют отдельные солисты ансамбля, он боится, что его изобьют, и попросил помощи. Мы зашли в помещение, где размещался ансамбль. Со мной был Дрозд, Чечин и еще кто-то. У них опять был скандал, ругали майора, не знаю, по какой причине, кажется, из-за женщин ансамбля. Майор обратился ко мне с просьбой унять «солистов» ансамбля. Я их припугнул и предупредил, что если они и дальше будут безобразно вести себя, то будут иметь дело со мной и с этими ребятами. Стало тихо, и мы ушли. Мне кажется, они приняли всерьез мои угрозы, и жалоб на них больше не было.

Я уделяю так много внимания пребыванию в госпитале, потому что мне хочется отметить врачей и другой медперсонал, то, с какой заботой они относились к раненым, независимо от их воинского звания. Впервые за многие годы службы и войны я попал в обстановку, которую так давно не видел, – тихую, спокойную, размеренную. Ни тебе вражеских самолетов, ни свиста пуль и осколков от разрывов снарядов или мин. Можно было спать сколько угодно, лишь бы не проспать завтрак, обед и ужин. По вечерам кино. После кино придешь в палату, снимешь сапоги, обмундирование и ложишься в постель с простынями, периной и подушкой. В положенное время тебе сделают перевязку внимательные молодые сестры. Благодать, просто рай. А я, дурак, рвался в часть, в свой родной батальон, как будто без меня война не закончится. Но майор не спешил, заявлял, что выпишет, когда раны окончательно заживут, что, мол, ты торопишься, ты свое отвоевал: «Войне скоро конец, отдых ты заслужил». На самом деле я сам не знаю, зачем я так торопился, – когда я потом прибыл в батальон и доложил начальнику штаба капитану Григорьеву о прибытии, то он удивился и сказал, что они меня и не ждали, ибо из госпиталя меня могли направить и в другую часть. Исключили меня и из списков личного состава. Командир батальона майор Козиенко и его заместитель по политчасти капитан Герштейн тоже равнодушно отнеслись к моему возвращению в батальон. Я даже не был представлен к правительственной награде за бои за Берлин, то ли забыли, то ли умышленно это сделали, не знаю. Вот так.

Второго мая капитулировал берлинский гарнизон, а 9 мая в предместье Берлина Карлсхорсте был подписан Акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии. Указом Президиума Верховного Совета СССР день 9 мая был объявлен Праздником Победы.

Майор медслужбы, начальник отделения госпиталя, так и не выписывал меня из госпиталя до конца войны. В конце концов 12 мая я и еще несколько солдат нашей роты, в том числе мой ординарец Дрозд, были выписаны. На перекладных, где поездом, где на велосипедах или попутным транспортом, мы стали добираться до Праги. В Дрездене мы угнали легковую машину. Автомашины были собраны на площадке под охраной советской комендатуры, и мы увели ее из-под носа у охраны. Долго наслаждаться своим транспортом нам не пришлось – в машине кончился бензин, и нам пришлось ее бросить на дороге. Дальше мы добирались на попутном грузовике почти до Праги и прибыли в батальон 13–14 мая 1945 года.

Офицеры батальона меня встретили в большинстве своем радостно, кроме батальонного командования, как будто я под их началом не провоевал почти два года. Я выпросил спирт у командира транспортного взвода, и мы организовали маленький праздник и в честь Победы, и в честь моего возвращения. Собрались лейтенанты Гущенков, Михеев, Цикановский, Попов, Кесь, Земцев, старшие лейтенанты Чернышов, Кашинцев, прибывший в нашу роту уже без меня после моего ранения командир взвода лейтенант Иван Аказин и другие, в том числе старшина роты Михаил Братченко. Лейтенант Петр Шакуло все еще находился на излечении. Следует сказать, что первыми, где-то в сентябре – октябре 1945 года, были уволены в запас по ранениям Александр Гущенков и Иван Аказин. Александру был уже 31 год, и он имел 7–8 ранений и приложил все силы к увольнению, а у Ивана после ранения не действовала кисть правой руки.

«Гудели» мы долго, кто-то сбегал в чешскую деревню и принес еще вина, водки и закуски. Мне кажется, мы сидели до глубокого рассвета – кто-то уходил, кто-то приходил, а кто-то, отрезвев, опять садился за стол. Без меня почему-то не устраивали застолье, все время были в боях, для батальона война закончилась 11 мая – кого-то добивали после 9 мая. Большинство солдат в батальоне были из освобожденных пленных, наших, советских людей, из лагерей, которых было много около Берлина. Все мы радовались, что остались живыми, но одновременно скорбели по погибшим. Как мне рассказали, после моего ранения батальон от г. Кетцин получил задачу взять Потсдам, а 27 апреля после этого принимал совместно со 2-м и 3-м батальонами участие во взятии Бранденбурга, а также отражал атаки немцев, прорывавшихся отдельными частями из Берлина. Кроме того, приходилось еще отражать атаки противника с западного направления, против 12-й армии Венка, которая бросила фронт против англо-американских войск и имела задачу прорваться к Берлину на помощь его гарнизону. После взятия Бранденбурга 6 мая 1945 года бригада в составе 4-й Гвардейской танковой армии совершила бросок в Чехословакию к Праге, которая была освобождена 9 мая нашей армией. Там, в лесу под Прагой, я и нашел наш батальон, когда прибыл из госпиталя.

Всего же в Берлинской операции наши бригада и батальон за 9 суток наступления, с 16 по 24 апреля, с рубежа р. Нейссе до западных окраин Берлина, прошли с боями 450 км, со средней скоростью 40–50 км в сутки. В этих боях мы понесли значительные потери в личном составе, но разгромили стоявшие на нашем пути немецкие части. Так получилось, что многие освобожденные советские военнопленные приняли активное участие в заключительных боях, заменив выбывших бойцов роты. В г. Луккенвальде, в лагере для военнопленных, находился мой двоюродный брат, сын родной сестры моего отца, – Федоров Александр Георгиевич. Ранней весной 1941 года он был мобилизован в армию как строитель, имея воинское звание, по-современному – лейтенанта, а по тому времени – техника-интенданта. Осенью 1941-го под Вязьмой, где были окружены три советские армии – около 300 тыс. человек, он попал в плен. Я уже писал, что этот город Луккенвальде мы, батальон, проскочили ночью и в нем не задержались. После войны он служил некоторое время в 16-й Гвардейской мехбригаде нашего 6-го Гвардейского корпуса и в июне приезжал в наш батальон, но меня не застал, я выполнял какое-то задание комбата. Я тоже поехал к нему в часть, но тоже его не застал – его уже отправили в СССР. Претензий по пребыванию в плену к Александру не было, и в сентябре 1945 года он уехал в Смоленск, где жил до войны.

Закончилась война. Закончилось мое непрерывное пребывание на фронте, в действующей армии, официально в должности командира танко-десантного взвода, а в боях, как правило, – командира роты, с августа 1943-го по май 1945 года – всего 650 дней, или 22 месяца, почти 2 года. Каждый день в меня стреляли, и не только из стрелкового оружия, но и артиллерия, минометы, танки, авиация и фаустники фаустпатронами, снайперы, жгли меня огнеметом, но не попали. На моем пути противник ставил противопехотные и противотанковые мины. Все было нацелено на меня – убить, искромсать, изуродовать, оставить меня калекой. Противник был профессионально подготовлен, владел современной техникой и вооружением, смел, ему была присуща немецкая пунктуальная дисциплина. Был он жесток и коварен. В Польше немцы расстреляли несколько тяжелораненых бойцов моего взвода и санитарку. О том, как спасся от расстрела Александр Гущенков, я описал на страницах этой книги. Мы так не поступали ни с военным, ни с гражданским населением.

Я остался жив. Меня не смогли убить днем или ночью, зимой и летом, в хорошую и плохую погоду, в поле и в лесу, в крупных и малых населенных пунктах. Не смогли убить или покалечить, как многих других. Что мне помогло выжить? Ответить на этот вопрос трудно. Не я один выжил. Взять, например, моего солдата Николая Чулкина – он не был даже ранен. А сколько полегло в боях хороших ребят, молодых, здоровых, тех, которых я вел в бой, и многих других моих однополчан, освобождая нашу Родину – Союз Советских Социалистических Республик от фашистского нашествия, громя гитлеровцев в Польше, Германии и Чехословакии...

Война – это страшная вещь. В ней гибнет самое ценное – человеческая жизнь. Как мог, я старался защитить своих солдат от смерти. Для этого мне приходилось быть требовательным до суровости. Солдаты – это не воспитанницы института благородных девиц. Каждый имеет свой характер, воспитание и образование, возраст, национальность. Чтобы выжить самому и сохранить их жизни, надо сплотить людей, создать между ними дружбу, товарищество, взаимопомощь.

Победа далась нам дорогой ценой. Каждая успешная операция оплачена кровью солдат и офицеров. Я склоняю голову перед всеми павшими, перед их подвигом. Вечная слава им! Их подвиги не померкнут в веках. Память о них останется со мной до конца моей жизни.

ЭПИЛОГ

В мае 1945 года мы стояли под Прагой, а в июне того же года бригада передислоцировалась к границе Венгрии с Австрией. Населенный пункт я не запомнил. Построили в лесу из теса и досок шалаши для всего личного состава батальона. Тес мы с Цикановским достали на одной деревообрабатывающей фабрике, правда, за какие-то деньги, но дешево. Для себя, офицеров роты Глущенкова, Шакуло, меня и Михеева, достали кровати. Кроме того, Дрозд достал для меня перину, подушку, одеяло и даже простыни. В связи с этим многие мне завидовали. Мы прошли медицинский осмотр, видимо, был приказ проверить здоровье офицерского состава. Рост у меня был 182 сантиметра, вес 76 килограммов, возраст 22 года. Признали здоровым.

Так мы простояли около месяца. Занимались спортом: бегали по пересеченной местности, перетягивали канат и даже устроили первенство бригады по футболу. Я играл за батальон. Затем нас сняли с этого места, и мы своим ходом направились к Вене. На одном из привалов батальон стоял несколько дней, а я отдыхал в доме на перине с подушкой. Хозяев не было. Зашли командир батальона Козиенко, его заместитель Герштейн, помощник начштаба Романов и командир пулеметного взвода Цикановский. Разбудили меня. Комбат мне говорит: «Хватит спать, задание есть. Вам с Цикановским поручается достать вина. Берите машину и поезжайте». Кто-то добавил: «Без вина не возвращайтесь». Вина мы привезли приличную бочку, литров на 600. В обед всему личному составу раздавали это сухое вино в нормальных дозах. Пьяных не было.

Через несколько дней батальон передислоцировался ближе к Вене. Мы стояли около города Винер-Нойштадт, в поселке Хиртенберг, в 30 километрах от Вены. Оттуда 15 августа 1945 года я отбыл в отпуск в Москву, первый в бригаде из младших офицеров.

В ноябре мы покинули Австрию и остановились в г. Веспрем (Венгрия). Туда же прибыла и моя жена. Я ведь женился 5 сентября 1945 года, в отпуске в Москве, на своей однокласснице М.Д. Журавлевой, с которой живу 57 лет. Казарма была большая, в несколько этажей. В ней разместился весь личный состав бригады. Офицеры жили в отдельных домиках, в комнатах по 2–4 человека. В Веспреме мы с женой жили на окраине города у венгра, занимали комнату с чугунной печкой-«буржуйкой», на которой и еду готовили, и чай грели.

Регулярно проводились занятия с личным составом, но больше для отвода глаз. После войны надоели тактические занятия, атаки условного противника и прочее. Солдат старших возрастов стали увольнять. Стали увольнять и офицеров. С июня по ноябрь 1945 года были уволены в запас врач Панкова, Гущенков, Кашинцев, Михеев, Оплеснин, Цикановский, Кесь, Костенко и другие офицеры.

В бригаде создали роту, вернее школу, в которой были две роты: одна по подготовке сержантов, вторая по подготовке шоферов. В этой школе было приблизительно 200–250 человек. Меня назначили командиром этой разношерстной команды в конце октября 1945 года. Правда, комбат Козиенко возражал против моего назначения и все время требовал моего возвращения в батальон, где я с конца войны официально командовал ротой. В конце концов по его настоянию меня освободили летом 1946 года от командования этой школой. Да и подготовка почти закончилась – курсантам были присвоены сержантские звания, но шоферы еще сдавали экзамены на право вождения автомашины. Это происходило уже в Бернау (Германия), куда в июне 1946 года была переброшена 4-я ГТА, в том числе и наша бригада.

В Бернау мы с женой получили двухкомнатную квартиру, отопление было печное. Ох и хороши были у немцев печки, отделанные изразцами! Топились они брикетным углем. Были газ, вода, ванна с нагревательной колонкой. Там уже у нас была кое-какая мебель: металлическая кровать, стол, диван, гардероб, приемник «Телефункен», столовые приборы и даже утюг. Мы жили в городе возле бывших немецких казарм, где размещалась бригада. Командир бригады, его заместители, командиры батальонов жили в особняках на одну или две семьи. Многие были с семьями, женами и детьми.

Продовольственный военный паек выдавали на меня и на жену, а когда у нас родился сын, то и на него (за вычетом сигарет). Если в Венгрии можно было обменять барахло на продукты, то в Германии с этим было тяжело, поскольку у населения продуктов почти не было. Только в Берлине на черном рынке можно было обменять сигареты на продукты, вернее, на деликатесы: колбасу, копченую рыбу и другие продукты, которых не было в наших пайках. В принципе, пайка хватало, и мы даже ординарца кормили обедом, когда он не ходил в солдатскую столовую.

По возвращении в батальон меня с ротой отправили в г. Фридрихаген, на охрану бывшего немецкого центра по разработке ракет ФАУ. Но в ту пору мы не знали, что это было. Знали только, что в этом учреждении работают наши специалисты, некоторые в чине полковников и лауреатов Сталинской премии (они носили значки лауреатов). Пробыли мы там три или четыре месяца, а затем (кажется, в ноябре) вернулись в расположение части в Бернау.

В октябре 1946 года были введены денежные оклады в соответствии с воинским званием и занимаемой должностью. В связи с этим размер моего денежного довольствия возрос с 1200 рублей до 1500 или даже до 1700 рублей. Точно не помню. Кроме того, нам давали немецкие марки. Правда, купить на них ничего нельзя было, да и покупать было нечего. Хотя в парикмахерскую можно было сходить – они уже открылись. Расплатиться можно было просто сигаретами.

К 1947 году из ветеранов в батальоне остались только командир батальона Козиенко Т.Г., его заместитель по политчасти Герштейн и я. К тому времени в батальоне осталось только 8 офицеров и 5 солдат. Мы ставили на консервацию автомашины и орудия, кроме того, помогли танкистам ставить на консервацию танки. Больше мы ничем не занимались, правда, довольно часто офицеры ходили в караул охранять военный гарнизон, поскольку солдат в бригаде почти не осталось.

В конце декабря 1947 года я убыл в СССР, в Тбилиси, и служил в местечке Авчала, недалеко от Тбилиси. Так закончилась моя служба в 1-й мотострелковой роте 1-го мотострелкового батальона (49) 35-й Гвардейской механизированной Каменец-Подольской бригады.

Однополчане

Ячейка командира роты – это он сам, старшина роты, писарь, санинструктор, ординарец командира роты, связные от взводов. Всех солдат нельзя вспомнить, с кем воевал, и о всех не напишешь, да и смысла нет перечислять их фамилии. Но некоторые фамилии приведу.

БЛОХИН ВАСИЛИЙ, старшина роты. Он был старше меня. Воевал давно, еще был под Сталинградом. Крепкий был, сильный, из бывших моряков Тихоокеанского флота. Мы с ним сдружились. В Скалате в марте 1944 г. он был тяжело ранен. После Блохина старшиной роты был назначен в сентябре 1943 г.

БРАТЧЕНКО МИХАИЛ КАРПОВИЧ, 1916 г. рождения. Воевал давно, был на Курской дуге командиром пулеметного расчета в пулеметной роте. Высокий, сильный, отличался смелостью, был требователен к подчиненным, но заботливым. Во всех боях был всегда с ротой. Ко мне относился как к товарищу, но панибратства не допускал. В роте пробыл до окончания войны, начиная с 1943 г. Встречались в Москве в 1995 году.

БАРАКОВСКИЙ, писарь роты. Крупный, но физически некрепкий. Болел куриной слепотой – к вечеру начинал плохо видеть. Свое хозяйство содержал в порядке. Солдаты часто обращались к нему. Как правило, действовал в составе роты. Без вести пропал в январе 1945 г. – кажется, так, не могу вспомнить, куда он делся.

САФРОНОВ, санинструктор (медик), лет 45, ветеран роты. Крупный, физически крепкий. Обязанности свои выполнял исправно. Отзывчивый, добродушный, хороший товарищ, весельчак, к нам, молодым, порой обращался по именам – Женя, Петя. Только к командиру роты по званию. Погиб в августе 1944 г. на Сандомирском плацдарме от снаряда своего танка.

ДЖАМБУЛ, снайпер. Сильный, крепкого телосложения. Да, по национальности казах. Винтовкой владел отменно. Пропал без вести в марте 1944 г. Молчаливый был, по-русски плохо говорил.

САБАЕВ, помкомвзвода. С ним я участвовал в боях на Курской дуге – лето 1943 г. Среднего роста, был старше меня лет на 5. Хитроватый мужичишка. После этих боев был назначен старшиной второй роты. В последующем я с ним редко виделся. Он убыл из батальона. Остался жив – я его случайно встретил после войны в Германии.

ДРОЗД АНДРЕЙ УЛЬЯНОВИЧ, 1925 г. рождения – мой ординарец с января 1945 г. Вообще, он назывался связным, но я так привык его называть. Длинный, с меня ростом, быстрый, смелый, никогда не унывал. Очень выносливый – жилистый. Спас мне жизнь, когда во время атаки он сразил из автомата фрица, который уже направил на меня винтовку. Жил в г. Коростень (Украина). Работал шофером.

ЧУЛКИН НИКОЛАЙ ИЛЬИЧ, 1925 г. рождения. Прибыл в батальон в октябре 1943 г. Среднего роста, физически не очень сильный, выносливый, смелый. Очень скромный. Часто ходил с отделением в разведку, попадал в тяжелые положения, но благодаря храбрости и смекалке благополучно выходил из них. Имел хороший почерк и был назначен под конец войны писарем роты, а затем и батальона за его трудолюбие, исполнительность и молчаливость, а также грамотность. После войны долго работал в строевом отделе штаба нашей бригады (г. Бернау, Германия – ГДР). За войну имеет награды. Работая комбайнером после войны, был награжден орденом Ленина. Живет в Винницкой области (Украина).

САВКИН НИКОЛАЙ МИХАЙЛОВИЧ, 1925 г. рождения. Прибыл в батальон в октябре 1943 г. с пополнением почти не обученных солдат. Быстро завоевал авторитет. Почти в каждой операции оставался за командира взвода, когда выходил из строя лейтенант Петр Шакуло по ранению. Савкин – высокий, быстрый, выносливый. Отличался исключительной смелостью. Был исполнительным. Нравился он мне. Пропал без вести в январе 1945 г. вместе с отделением солдат и танком, который вышел из строя и остановился на ремонт. Говорили потом, что на тот населенный пункт, где они остановились на ремонт, напали немцы, которые отступали и оказались у нашей бригадной колонны в тылу, после короткого боя немцы подожгли неисправный танк, уничтожили экипаж и расстреляли отделение из танковых орудий. Так погиб сержант Савкин Николай Михайлович в возрасте 19 лет.

ОСТАЛСЯ У МЕНЯ В ПАМЯТИ САНИНСТРУКТОР БРАТСКОЕ СЕРДЦЕ после гибели Сафронова. Пришел в роту в октябре 1944 г. Почему-то осталась в памяти эта кличка, а не фамилия или хотя бы имя. Своим делом умело занимался, перевязывал на поле боя бойцов, отправлял раненых в госпиталь, хоронил убитых. Был уже в возрасте, лет 40 было ему. Между боями привлек многих к картам, ярый был картежник, но в игре иногда шельмовал. Был он высокий, стройный, физически крепкий. Когда стояли на Сандомирском плацдарме (осень 1944 г.), умело гнал самогон. В апреле 1945 г. был ранен в спину, когда стоял позади меня на танке, все осколки от снаряда угодили не по мне, а ему. Оставил я с ним солдата для отправки в госпиталь. Больше о нем никто не слышал.

ТАЖИДАЕВ КАРАБАЙ, 1925 г. рождения, сержант, командир пулеметного расчета («максим») пулеметного взвода роты, казах, провоевал с 1943 по 1945 г. Остался живым. Молодец был парень. Среднего роста, выносливый, смелый. Прибыл в роту в октябре 1943 г. Сначала плохо говорил по-русски, затем стал почти свободно им владеть. Я на него всегда надеялся, что он поддержит нас огнем своего пулемета «максим». Отличался среди сверстников необычайной храбростью. В батальоне, не только в роте, его любили, отмечали правительственными наградами. Убыл из бригады в 1947 г. (из Бернау, Германия).

СЕРЖАНТ КАРНАУХОВ ИВАН ЕГОРОВИЧ, 1925 г. рождения. Небольшого роста, физически не очень сильный, но выносливый, быстрый. В бою смелый и хитрый. После ранения вернулся из госпиталя в роту. Как ветеран батальона – с ним бойцы считались и шли с ним в бой без опаски. Хороший товарищ, со всеми ладил. Остался живым. Проживал в последнее время (1995 г.) в Самарской области. Работал председателем сельского совета до 1991 г. Пенсионер.

ЧЕЧИН ИВАН ЗАХАРОВИЧ, 1925 г. рождения, командир расчета пулемета «максим». Высокий, физически крепкий, в бою отличался храбростью и смекалкой. Во Львове он поддерживал нашу роту огнем. Остался жив. Награжден орденами и медалями. После госпиталя в батальон не вернулся. Видимо, был уволен из армии.

ЭФРОН КОНСТАНТИН МИХАЙЛОВИЧ, 1921 г. рождения, рядовой. Высокий ростом, физически крепкий, выносливый. Обладал храбростью. В роту прибыл в июне 1944 г. Был ранен в августе 1944 г. Находился в госпитале в г. Капычинцы. Остался жив. Меня нашел после войны. Живет в Москве.

ДАНИЛЮК АНАТОЛИЙ НИКОЛАЕВИЧ, 1923 г. рождения. Прибыл в роту в августе 1944 г. Из партизан Украины. Это он в апреле 1945 г. переплыл Хафель-канал перед г. Кетцин совместно с другими бойцами и перегнал паром на наш берег, на котором рота переправилась на занятый немцами берег. За этот подвиг, именно подвиг, никто не был награжден. Данилюк остался жив. Проживает в Киеве. Работал хирургом. Встречались в Москве в 1995 году.

САРАФАНОВ МИХАИЛ ВЛАДИМИРОВИЧ, 1925 г. рождения, сержант, командир стрелкового отделения взвода. Небольшого роста, выносливый, но физическими данными не блистал. Скромный, но обладал смелостью и стойкостью. На него можно было положиться, особенно при выполнении задания в разведке. Походка у него была как у моряков – раскачивался и ступал твердо. Первым поднимался в атаку, и за ним поднимались бойцы не только отделения, но и взвода, и даже роты. Отменно владел оружием. От его автомата не один фриц лег навсегда. Остался жив. Умер в 1977 году.

ПОДДУБНЫЙ ПАВЕЛ НАЗАРОВИЧ, 1925 г. рождения, сержант, командир стрелкового отделения взвода. Выше среднего роста. Тяжелого телосложения, физически сильный и выносливый. Смелый, каких редко можно встретить. На противника шел в полный рост. Фрицев не боялся, наоборот, нагонял на них страх. Автомат не носил, воевал с карабином. В одной из атак в апреле 1944 г. (под д. Доброполье) пулеметный расчет, увидев Поддубного, удрал, бросив пулемет МГ-34, автомат и обед в котелках. Своей храбростью он помогал своим товарищам, которые брали с него пример. Рядом с ним и они чувствовали себя смелыми. Имел правительственные награды. А вот о его судьбе ничего не могу сказать.

МЛАДШИЙ СЕРЖАНТ ШАМРАЙ – прибыл в октябре 1944 г. на Сандомирский плацдарм. Воевал хорошо. Был награжден.

ИШМУХАМЕТОВ, 1925 г. рождения. Высокий, стройный, выносливый. Первый номер ручного пулемета РПД. Остался жив. Был смелым, пулемет его был всегда в действии. Однако в боях под Самбором (Львовская операция) допустил растерянность, что на него было непохоже, бросил пулемет, чтобы легче было удирать от немцев. Больше таких случаев у него не было. Воевал до конца войны. Уволился из армии.

КОЛЕСНИКОВ АЛЕКСЕЙ ПАВЛОВИЧ, 1925 г. рождения, сержант, помкомвзвода. Среднего роста, стройный, физически крепкий, быстрый (это качество немаловажно в бою). Отличался храбростью. В атаку поднимался первым, увлекая за собой солдат взвода. В бою вел себя хладнокровно. Стойкий был в обороне. Тяжести фронтовой жизни переносил легко. Не унывал, всегда был веселый. Награжден орденами Славы II и III степени. Был ранен в конце войны и убыл в госпиталь.

У меня отложились в памяти некоторые фамилии женщин, воевавших в батальонах нашей бригады.

ПАНКОВА ПРАСКОВЬЯ МИХАЙЛОВНА, 1920 г. рождения, старший лейтенант медслужбы, врач нашего первого батальона. Прибыла в батальон в июне 1944 г. Осталась жива. Уволена в июне 1945 г. по беременности. Была женой замкомбата – Буркова М.Т., погибшего в январе 1945 г. Ее санитарная машина двигалась в одной колонне с нами, с танками. Своевременно оказывала помощь раненым. Помню два или три случая, когда санитарная машина была сожжена противником. Погиб фельдшер – Яранский Гурий Борисович, ее помощник. Каково ей было, одной, женщине, среди сотни солдат, но выдержала. Все к ней относились с уважением. Имела правительственные награды.

ПОВАРИХА (ПОВАР) – ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА в нашем батальоне, фамилию не помню, а звали ее – Лелька (видимо, Елена). Осталась жива и после войны была уволена из армии. Было ей не более 25 лет. Крепкого телосложения, но небольшого роста. В батальон она прибыла скорее всего в ноябре 1944 г. Уволена из армии в 1945 г.

ГРИГОРЬЕВА АЛЕКСАНДРА (Шурка мы ее звали) – после войны жена начальника штаба батальона Григорьева. Я не помню, как она у нас в батальоне появилась, была вроде санинструктором. Появилась, кажется, в марте – апреле 1945 г. Я ее редко видел, и о ней почти ничего не могу сказать.

ЧЕРНОМОРЕЦ МАРИЯ ИВАНОВНА, врач 2-го батальона, лейтенант медслужбы. Прошла войну, осталась живой. Стала женой командира 2-го батальона майора Черноморца Григория Афанасьевича. После войны я с ними переписывался, но со смертью Григория переписка оборвалась. Жили в г. Стрый, Западная Украина.

ВАСИЛЬЦОВА НИНА АРХИПОВНА, капитан медслужбы, врач медсанвзвода бригады. Прошла всю войну. Хрупкая женщина. После войны стала женой командира танкового полка майора Столярова Александра Даниловича. Жили в г. Гомель (Белоруссия).

ЧУЯХ ЕВДОКИЯ АЛЕКСАНДРОВНА, 1921 г. рождения, медсестра медсанвзвода бригады. На фронте со Сталинградской битвы (с 1942 г.). Осталась живой. Стала после войны женой командира бригады 3-го мотострелкового батальона майора Чуях Александра Григорьевича. У них три сына, уже взрослые, имеют свои семьи. Правда, один сын умер – Александр, и умерла сама Дуся (Евдокия Александровна) в 1998 году, а Александр Григорьевич – в 1988 г. Жили в г. Днепропетровске. Поддерживал с ним постоянную связь до их смерти.