Танковый десант

В боях за Скалат бригада понесла значительные потери в людях и боевой технике. Были ранены командир 3-й роты старший лейтенант Григорьев, командиры взводов лейтенанты Кравцов (был обожжен нашей горючей жидкостью, бутылки которой разбились у его ног), Гаврилов и еще кое-кто, а также старшина Вася Блохин, мой друг-сибиряк. Убиты были командир 2-й роты старший лейтенант Гулик и командир взвода автоматчиков лейтенант Коломийцев, еще ряд офицеров. На моих глазах был убит снайпером командир пулеметного взвода пулеметной роты, лейтенант, по национальности башкир, – высокий, стройный, веселый. Он со взводом пулеметов поддерживал наши два взвода – Шакуло и мой. Он был нами похоронен в саду около дома. Сожалею, что не запомнил его фамилию и фамилии других офицеров, а также фамилии солдат моего взвода, убитых в Скалате.

Мы были молоды, не имели жизненного опыта и к своей жизни и жизни других относились несерьезно, иногда даже безразлично. В Скалате солдаты устроили игру со смертью. Надо же додуматься: перебегали с одной стороны улицы на другую под обстрелом пулеметного огня немецкого танка. Устроили соревнование – кто быстрее перебежит улицу и не станет мишенью противника. Обычно фриц запаздывал в открытии огня и бил уже по пустому месту. Некоторые перебегали по нескольку раз, и даже я осмелился перебежать улицу один раз, чтобы не выглядеть в глазах подчиненных трусом. К счастью, никто не пострадал. Мне кажется, что немцы так и не поняли нашу игру, подумали, видимо, что мы накапливаемся для удара, и оставили несколько нужных нам домов без боя. Было и так. Всякое бывало на войне, и мы считали, что это в порядке вещей.

После окончания боев за Скалат, когда рота проходила по центральной улице, я обратил внимание на дом, фасад которого был как решето – весь избит снарядами. Я спросил солдат, чей это дом и как обороняющиеся могли там находиться. Ребята засмеялись и ответили, что это наш дом, где мы находились в течение нескольких дней. Подошел я к командиру роты Титову, с ним был замполит Герштейн, и, показав на дом, рассказал, в каких условиях мы воевали. Титов тоже сказал замполиту батальона, что удивительно, как рота держалась в этом избитом снарядами доме и отражала атаки немцев, не пустив их в тыл батальона. «Жарко было?» – спросил Герштейн. Что я ему мог ответить? Сказал: «Терпимо».

С 20 марта 1944 года бригада получила новую задачу: наступать в южном, юго-восточном направлении на г. Гусятин и г. Каменец-Подольский. Подошли «тридцатьчетверки», и наша рота отправилась десантом в передовом отряде бригады, так как понесла потерь меньше, чем другие роты батальона, к тому же во 2-й и 3-й ротах и роте противотанковых ружей выбыли из строя командиры рот и взводов. В трех этих ротах осталось лишь по одному командиру взвода: во 2-й – лейтенант Чернышов, в 3-й – младший лейтенант Беляков, в роте ПТР – младший лейтенант Дроговоз. Начался пятидневный марш в направлении Каменец-Подольского с целью его освобождения и окружения противника. В ту пору Каменец-Подольский был областным центром. Продвигались на «Студебекерах». Звери, а не машины! Порой они перли по грязевым дорогам, как танки. Еще чаще мы передвигались на танках Т-34. Наступление велось почти круглосуточно – днем и ночью, часто днем делали большой привал, скрываясь от авиации противника, от налетов которой мы несли большие потери в личном составе и даже в танках.

Мы продолжали питаться по «бабушкиному аттестату» – за счет населения сел. А после г. Скалат бригада, покинув Западную Украину, совершала марш опять по восточной части Украины, где население встречало нас радостно, со слезами на глазах. Если мы «проскакивали» село, не останавливались, то жители на ходу бросали нам караваи хлеба, сало; мы всегда делились едой с экипажами танков. Несколько раз в хорошую погоду авиация противника совершала налеты на нашу колонну, но все обходилось благополучно. В таких случаях мы быстро покидали танки, разбегаясь в разные стороны от дороги. Танки тоже покидали дорогу, стараясь найти укрытие на местности – в овраге, балке, даже останавливаясь в тени дерева, с воздуха их труднее заметить в таком случае. Днем на привалах, в селе, в любую погоду танки, как правило, ставили в тень хаты или сарая. Соблюдали маскировку – маскировали не только танки, мы маскировали и автомашины, а солдаты десанта старались меньше бродить по населенному пункту. Иногда мы даже просили жителей не топить днем печь – дым из трубы заметен с воздуха и может привлечь немецкую авиацию. У немцев имелся всепогодный самолет-разведчик, мы его называли «рама». Это был двухфюзеляжный самолет, который обычно летал на большой высоте, имея хорошую оптику. Когда «рама» появлялась, у нас все замирало, так как если «рама» выявит что-либо, то через некоторое время прилетают бомбардировщики противника. Советские истребители редко вступали в бой с «рамой», на высоте и с ее скоростью «рама» быстро уходила.

Наша танковая армия, в том числе и наша 49-я механизированная бригада, действовала в глубоком тылу противника. Немцы оказывали нам сопротивление лишь на отдельных рубежах по маршруту нашего марша. Иногда были дни, когда мы вообще не встречали противника, или он пытался остановить наше движение наспех организованной обороной, которую мы без большого напряжения сбивали. Значительное сопротивление немцы оказали в бою за город Гусятин 22–23 марта 1944 года. В его освобождении принимал участие наш 1-й мотострелковый батальон и, естественно, наша рота. К вечеру 23 марта, когда противник был выбит из города, мы с Петром Шакуло остановились на окраине города, где заняли недалеко друг от друга несколько хат для отдыха личного состава.

Усталость валила всех нас с ног, так как весь день мы продвигались пешком, сбивая отдельные очаги сопротивления. Танки в этих стычках не всегда нам помогали, так как поддерживали другие батальоны нашей бригады. В темноте боя мы потеряли связь с командиром роты Титовым и с командиром батальона Козиенко, а также с другими ротами батальона. Связь и взаимодействие друг с другом – основа в бою, и терять связь нельзя, но мы были рады отдыху и тому, что выбили немцев из города, и решили, что с рассветом разберемся в обстановке, поэтому не стали искать командира роты. На всякий случай выставили у хаты часовых, договорились о смене. Наступила ночь, мы успели протопить печь, сняли мокрые шинели, сапоги, чтобы просушить портянки, и крепко заснули. Глубокой ночью часовой, зашедший в хату погреться, услышал стук в дверь. Часовой открыл дверь и, услышав немецкую речь, закричал: «Немцы! Немцы!» – и открыл огонь из автомата. Проснулись остальные бойцы, многие успели выбежать из хаты и тоже открыли огонь. Но немцы успели скрыться с криком: «Иванен! Иванен!» – так они называли нас, воинов Красной Армии.

Лейтенант Шакуло отругал часового за его нерадивость. До рассвета подремали немного, обулись, оделись и с наступлением утра отыскали командиров роты и батальона. Подошли другие роты батальона, перекусили чем бог послал и отправились пешим порядком вперед. Было тихо, противника не было видно. Видимо, на нас напоролись ночью блуждающие немцы, из остатков разбитых частей. На фронте всякое может быть. Когда, например, наш батальон ушел из города, то туда набились тыловые подразделения батальонов и бригад. Забыв о бдительности, они расположились на отдых, зная, что город освобожден от немцев. К вечеру ворвались немецкие танки и устроили в городе «Варфоломеевскую ночь» – разбили, уничтожили, передавили все, что там стояло на улицах, – им некому было дать отпор. Немцы сожгли нашу батальонную машину с полевой кухней, погибли некоторые из поваров. Об этом рассказали очевидцы, которым удалось спастись живыми из города Гусятина, в том числе зампохоз батальона Задиран. Днем 24 марта 1944 г. к Гусятину подошли танки других частей нашей танковой армии, и в результате ожесточенного боя немцы вынуждены были снова оставить Гусятин. Получается, что город дважды освобождался от противника, а заслуги по освобождению г. Гусятина приписали потом не нашей бригаде, а совсем другим частям, которые второй раз вели бой за Гусятин.

Вспоминается мне пеший марш весной 1944 года. Идешь по грязи, еле передвигая ноги от усталости, шинель от дождя становится пудовой, и думаешь: «Хорошо бы забраться в хату, поесть горячих щей или супа и вздремнуть часиков 25». В походе всякие мысли в голову лезут, и хорошие, и плохие.

Мы обрадовались, когда наш батальон догнали танки бригадного танкового полка, и мы уже десантом двинулись дальше. Задача у нас была одна – овладеть городом Каменец-Подольский. Забегая вперед, скажу, что до города бригада двигалась два-три дня. Устали и люди, и танки, они тоже не выдерживали такого напряжения. Танки стали чаще останавливаться из-за мелких поломок, особенно разрывов гусениц. Конечно, мы, десант, тоже принимали участие в ликвидации поломок, чтобы не отставать от батальона.

Марш батальона после Гусятина продолжался, противник упорного сопротивления не оказывал. Отдельные очаги сопротивления противника сминались нашими танками и десантом батальона. В других случаях немцы не вступали в бой, уходили, оставляя иногда незначительные заслоны. В одном из сел мы устроили привал для заправки танков горючим и боеприпасами, а также для ликвидации отдельных поломок. Я уже писал, что марш был тяжелым и отдых был необходим. Жители села нас накормили, и мы вздремнули в хатах. Как помню, день был солнечный. Боялись налета авиации, поэтому строго соблюдалась маскировка. Действительно, прилетели бомбардировщики противника и стали бомбить село, но в основном почему-то другую окраину, где не было ни танков, ни личного состава. Нас летчики, видимо, не заметили. Когда авиация улетела, мы услышали плач женщин – были жертвы среди гражданского населения. На этом же привале произошел такой случай: механик-водитель одного танка, видимо употребив самогона, включил скорость, но не переднюю, а заднюю; танк стоял возле хаты и проломил ее стену, отодвинув к противоположной стене хаты стол, за которым обедали несколько офицеров танкового полка и хозяева. Механик вовремя остановил танк, поняв, что поехал не в ту сторону. Удивительно, что пострадавших не было, но все были обсыпаны глиной, побелкой, да и стена дома была сломана. Те, кто сидел за столом, в хате, отделались испугом. Один из офицеров выскочил из-за стола и с пистолетом в руке бросился к люку механика-водителя. Механик, перепугавшись, закрыл все люки и молча сидел в танке, пока остальные успокаивали офицера, грозившегося расстрелять водителя. В итоге танк отогнали, а командование танкового полка приказало оставить «безлошадных» танкистов, чтобы те восстановили дом.

Под вечер стали собираться на марш, и командиры решили продолжать движение ночью из-за высокой активности авиации противника днем. С наступлением сумерек выступили в ночной марш на танках. Населенные пункты мы проскакивали с зажженными фарами танков. Вместе с нами двигались и транспортные машины, «Cтудебекеры», и поэтому создавалось впечатление, что движется огромная танковая колонна.

На рассвете, вернее, было уже утро, мы столкнулись с противником – пехотой и двумя-тремя танками («тигры» и «пантеры»). Завязался бой. С обеих сторон танки открыли огонь. Открыли огонь и 76-мм пушки артиллерийского дивизиона бригады, некоторые орудия были выдвинуты на прямую наводку. Я и лейтенант Шакуло подняли свои взводы в атаку. Скомандовали каждый из нас своему взводу: «Встать. За Родину, бегом вперед!» Сами тоже оторвались от матушки-земли и бросились вместе со всеми в атаку. Хорошо, что бежать много не пришлось – противник был не более чем в 100 метрах от нас.

Ворвались на окраину села, часть немцев была перебита, другие убежали. Артиллерией был подбит один немецкий танк, другой вместе с пехотой покинул село, а третий танк остался стоять на месте, но экипаж его покинул. На броне танка были вмятины от наших снарядов и шли трещины по борту. Видимо, у него кончилось горючее. Вот такая атака.

Действие каждого воина в атаке – это уже подвиг, подвиг – идти в атаку под пулеметным и артиллерийско-минометным огнем противника, не зная, останешься живым или нет. Сколько надо иметь стойкости, мужества и храбрости, чтобы все это преодолеть и выбить фрицев с занимаемых ими позиций! Кто кого – на войне только так. Идти в атаку на противника страшное дело, надо пересилить свой страх, пересилить себя, встать с земли, подняться и сделать хотя бы первый шаг, а для этого надо как можно ближе подойти к противнику, перебежками или ползком – это очень тяжело, а затем броском на врага, который сосредоточил на тебе огонь. Сначала бежишь, но сил не всегда хватает бежать до переднего края противника, особенно по пашне, по которой не только бежать – идти шагом тяжело, особенно весною, когда ноги глубоко проваливаются в грунт. Но, как правило, атакующие всегда стараются бежать, и при этом обязательно надо вести огонь из автомата по противнику, даже если его не видишь. Это психологический фактор воздействия на противника. И я всегда требовал от бойцов вести огонь.

Когда мы под огнем противника ворвались в село и остановились передохнуть, я узнал, что мой друг лейтенант Петр Шакуло ранен. Не везло Петру: в каждой операции ему попадало.

Подошли наши танки – они все же подбили другой танк, который сгорел в селе, и мы отправились дальше выполнять задачу. Это было утром 24 марта 1944 года. Кроме командира роты Титова и меня, в роте теперь остался только один офицер – командир пулеметного взвода лейтенант Колосов.

Во второй половине дня 24 марта немецкая авиация нанесла удар по нашему батальону и танкам. За время войны я редко видел действия нашей истребительной авиации. Сколько раз нас бомбили немцы, но истребители не прикрывали нас. А зенитные пулеметы роты ПВО бригады – это ерунда против авиации немцев, да они просто боялись стрелять. Штурмовая авиация нам помогала, реже – бомбардировочная, а истребителей я видел только в Орловской операции. Пишут и говорят, что не было истребителей в 1941–1942 гг. для прикрытия советских войск, но их не было и в 1944-м, когда нас «утюжила» немецкая авиация, буквально с высоты 50 метров расстреливая людей и танки. Говорили, что для наших истребителей близко не было аэродромов. Может, и так, да вот только нам от этого не легче. В то время мы не думали плохо о нашей авиации, наоборот, гордились ею, радовались, как она «работает» по противнику. Только на старости лет у меня возник вопрос: почему истребители не прикрывали нас на марше от авиации противника?

В тот день, 24 марта 1944 года, немецкая авиация почти полностью уничтожила батальон. Мы понесли большие потери в личном составе, а танковый полк – в танках. Другим досталось не меньше. Налет авиации начался в полдень и длился до вечера. Одна волна, самолетов 15–20, отбомбится, и только наша батальонная колонна соберется и начинает движение вперед, как налетает другая волна немецкой авиации, и так несколько часов подряд – до сумерек. «К счастью», у танка, на котором десантом был я со взводом, произошел разрыв гусеницы, и мы встали для ее восстановления. Бригада ушла вперед, а мы стали ремонтировать машину. Произошло это сразу после первого налета авиации, и остальные налеты на бригаду я не видел. Срастив гусеницу, мы двинулись вперед, и по дороге к нам присоединилось еще два танка. Прибыли мы в батальон, когда уже стемнело. Я нашел командира нашего батальона Козиенко и командира танкового полка Столярова, они оба обрадовались, что прибыло пополнение. Комбат спросил меня, не видел ли я командира роты Титова. Я доложил, что не видел. Оказывается, наш командир роты Петр Иванович Титов пропал, его еще до наступления полной темноты искали, обшарив вокруг всю местность, но так и не нашли.

Около села, которое почти сгорело, стали собираться бойцы батальона и других подразделений бригады, которые разбежались по всему полю и до темноты скрывались, кто как мог. Батальон понес большие потери в людях, а полк в танках. У нас в роте, кроме меня и Колосова, остались в живых человек 30–35 личного состава, в других ротах и того меньше – по 10–15 бойцов. Козиенко и Столяров поставили мне задачу: остатками роты и пулеметным взводом роты лейтенанта Колосова на трех танках двигаться в сторону города Каменец-Подольского, овладеть его окраиной, а далее действовать по обстановке, но лучше дождаться главных сил бригады. Сами они остались собирать людей и танки после налетов авиации.

Бои за город Каменец-Подольский

На рассвете 25 марта 1944 года мы достигли Каменец-Подольского. Наша рота на трех танках обошла город с запада и вышла к окраинам с юга. Было еще темно. Немцы не ожидали появления советских войск с юга, но когда мы подошли к мосту через реку Смотрич, уже рассвело, и нас обстреляли, хотя и не интенсивно. Мост был завален грузовыми автомашинами и другими предметами. Было сооружено что-то вроде баррикады, в которую был включен даже танк без гусениц. Река Смотрич имеет обрывистые берега высотой до 10 метров, что не позволяло переправить танки на другой берег. Моя же попытка войти в город через мост была остановлена огнем противника. Пулеметный огонь нам вреда не причинил, но снайперы свирепствовали. Я решил не рисковать и не нести напрасных потерь и стал ждать подхода главных сил бригады. Мы заняли домик недалеко от моста и выслали к мосту разведку. Возвратившиеся ребята доложили, что пройти завалы на мосту невозможно и снайперы бьют так, что голову поднять невозможно. Пока мы ждали главные силы бригады, бойцы роты стали осматривать машины, брошенные немцами на берегу при нашем появлении. Большие грузовые автомашины были набиты вещевым немецким имуществом, продовольствием и даже вином разных марок и стран. Продукты и вино были со всей Европы. Бойцы забрали немецкое оружие и боеприпасы к нему, некоторые обмотались лентами с патронами от немецких пулеметов МГ-34, как матросы в Гражданскую войну. Что сделаешь – мальчишки да и только. Многие переобулись в немецкие новые сапоги, а мне офицерские красивые хромовые сапоги не подошли – подъем у меня оказался большой, хотя перемерил я многие, так мне хотелось их иметь. Натащили еды и вина, кубинских сигар в специальном ящичке, сигарет, шоколада, печенья, сдобных хлебцев, рыбных и мясных консервов. Наелись этого добра вволю и курили сигары, сигареты. Сигары были именно кубинские, как у Черчилля.

В полдень подошли главные силы бригады. Меня вызвал комбат Козиенко, там же был и командир танкового полка Столяров. Я доложил обстановку, танкисты тоже доложили, что мост непроходим и охраняется противником, хотя и немногочисленным. Тогда командиры дали указание уйти от моста вправо и постараться найти переправу через реку Смотрич, войти в город и продвигаться к центру. В поддержку дали мне эти же три танка и, конечно, пулеметный взвод Колосова. Связь приказано было держать по танковой рации. Я собрал командиров отделений, отдал приказ на выдвижение, и мы покинули место около моста, двигаясь вдоль русла реки. К нам подошло три танка, рота разместилась на их броне, и мы поехали искать брод или удобное место для спуска к воде и подъема на другой берег. Нашли вроде бы удобное место, переправились на танках на тот берег реки. Танкисты по рации доложили Столярову, что брод найден и что мы вошли на окраину города на противоположном берегу. Но самый верх противоположного берега оказался почти отвесно обложен камнем, на высоту около полутора метров. Танки не смогли преодолеть эту преграду, как ни старались. Это можно было бы назвать противотанковым эскарпом, но на самом деле эту преграду соорудили для укрепления берега от оползня и на случай паводка. Пришлось разбирать эту каменную кладку, чтобы сделать удобный въезд для танков. У танкистов даже лома не оказалось, но все-таки мы смогли кое-как разобрать камни, и один танк преодолел препятствие и ушел в город с десантом пулеметного взвода Колосова. Остальные два танка не смогли перебраться в город. Долго возились, но так ничего и не смогли сделать, а тут возвратился танк, ушедший в город.

Лейтенант Колосов сообщил, что его ранило, да я и сам увидел свежую перевязку. Его танк с десантом обстреляли немцы из пулемета с колокольни церкви, почти в центре города. Кроме того, танк дальше не смог продвинуться, так как улицы были заставлены автомашинами впритык друг к другу. Не только проехать – тяжело было пройти человеку, так плотно стояли брошенные немецкие автомашины с грузом. Позже мы узнали, что эти машины с вещевым имуществом и продовольственными грузами принадлежали тылам крупной немецкой группировки, отступающей на запад. Однако наша бригада перерезала им пути отхода, и они остановились в городе. Машин было очень много, не менее 1000–1500 грузовиков, и чего в них только не было! Повторяю, что таких трофеев я больше не видел. Что интересно, шоферов автомашин не было.

По рации передали указание танкам остаться на месте у реки, а десанту выполнять задачу – продвигаться к железнодорожной станции. Это было повторение ранее отданного устного указания командира батальона. Я с ротой стал продвигаться по городу. Улицы были заставлены автомашинами, в основном большой грузоподъемности: «Маннами», «Опелями» и другими. Немцев же мы не встретили – они убежали при нашем появлении. Вдруг мы услышали артиллерийские залпы и разрывы снарядов в городе. Это била наша бригадная артиллерия. Рота вышла на окраину города, на более высокий берег реки Смотрич, чем противоположный, и перед нами открылась интересная картина. На город шла в атаку наша бригада: все три батальона и танковый полк, точнее, то, что от них осталось после почти месячных боев. Вся эта масса вела огонь: танки, артиллерия дивизиона бригады, минометы и пулеметы. Красиво бригада шла в атаку, но хорошо бы на противника, а не на своих, особенно не на мою роту. Мы кричали, махали шапками, руками (ракет у нас не было), бегали, старались обратить на себя внимание наступающих, но безуспешно, они продолжали наступать в развернутом строю, достигли реки, вброд преодолели ее по пояс в воде (а наша рота на танках перебралась – все остались сухими), поднялись на наш высокий берег и стали наступать на город.

Рота соединилась с батальоном, и не успел я доложить командиру батальона о выполнении его приказа и ранении лейтенанта Колосова, как он меня ошарашил словами: «А ты где был? Что-то я тебя не видел среди наступающих, да еще сухой, не мокрый?» Сначала я его не понял. Потом мне стало обидно. Я вынужден был напомнить Козиенко о поставленной мне и Колосову три часа назад задаче. О выполнении задачи танкисты передали по рации. Комбат ничего не ответил на это, но окружающим офицерам сказал: «Хитер Бессонов, преодолел реку и ноги не замочил».

Вскоре мы вышли на восточную окраину города. Я не ошибся, именно на восточную окраину, ибо наша 4-я танковая армия и другие подвижные соединения фронта совершили бросок с севера на юг и практически отрезали путь к отступлению на запад для большой группы немецких войск восточнее Каменец-Подольского. В городе бригада и ряд других частей перешли к обороне с целью сдержать и не допустить прорыва через город отступающих с востока немцев по хорошим дорогам с выходом на запад и на юг к Днестру, а направить их по залитым грязью грунтовым дорогам.

Как потом выяснилось, сплошного кольца окружения фронту создать не удалось. Из-за значительных потерь в личном составе и технике действующим войскам 1-го Украинского фронта не хватило сил. Это было видно на примере нашего 1-го мотострелкового батальона и других частей 49-й механизированной бригады – мы понесли в тот период невосполнимые потери в людях. Да и погода подвела.

К утру 26 марта 1944 года г. Каменец-Подольский был полностью освобожден от противника. На радостях как-то само собой получилось, что был организован ужин из трофейных закусок и вин. Выставив сторожевые посты, мы собрались в свободном от жителей доме, где всю ночь отмечали победу. Я не очень любил застолья на фронте – поел, немного выпил и пошел проверять посты, где обнаружил, что один расчет пулемета убит. Шел плотный снег, и следы бежавших из города немцев отчетливо были видны. Я поднял несколько отдыхающих солдат, мы пробежали по следам, оставленным на снегу немцами, но, не догнав, вернулись. Усилив посты, я приказал никого близко не подпускать и открывать огонь по любому человеку или даже силуэту, еле видимому в метели. Солдаты честно выполнили указания и открывали огонь по любому силуэту. К утру все успокоилось, передвижение немцев из города прекратилось.

К утру, кроме сторожевых постов, все спали крепким сном. Усталость накопилась за время непрерывных боев днем и ночью, когда мы спали урывками по нескольку часов в сутки, а то вообще не спали, засыпая в буквальном смысле на ходу.

Наутро мы заняли оборону за городом, в поле перед оврагом. Слева были сельские домики – там оборудовала позицию минометная рота батальона. Дальше была третья рота, в которой осталось 10–15 бойцов во главе с командиром взвода младшим лейтенантом Алексеем Беляковым. Во второй роте осталось тоже не более 15 человек, во главе с командиром взвода лейтенантом Николаем Чернышовым. В нашей роте, которой теперь командовал я, осталось не менее 30 бойцов, почти столько же, сколько было в двух других ротах. Однако командир батальона капитан Козиенко, начальник штаба батальона капитан Белан и заместитель командира батальона по политической части капитан Герштейн решили объединить нашу первую роту со второй. Комбат вызвал меня и объявил об этом решении и о назначении командиром объединенной роты Чернышова – командира взвода 2-й роты. Сам же я предполагал, что останусь командиром своей роты, в ней было личного состава больше, чем во 2-й и в 3-й ротах, вместе взятых. Кроме того, фактически я руководил ротой почти все последние бои, получая указания от командира батальона. Высказав свое неудовольствие, я попросил оставить меня командиром нашей роты и не объединять ее со 2-й ротой, а объединить вторую роту с третьей, оставив лейтенанта Чернышова ее командиром. Мои доводы, однако, не были приняты во внимание, и приказание осталось в силе. Пришлось мне подчиниться этому распоряжению – в армии спорить не положено, правильный приказ или опрометчивый, но выполнять его надо, особенно на фронте. Что поделаешь, начальству виднее, на то оно и начальство! Так неудачно закончилась моя первая и не последняя попытка продвижения по службе.

Наша объединенная рота окопалась на окраине города Каменец-Подольский неудачно, на открытом месте перед оврагом, или, вернее, лощиной. Противоположный скат лощины был выше, и наша позиция хорошо оттуда просматривалась. В то же время несколько позади нашей позиции была удобная для обороны естественная насыпь. Я и предлагал там окопаться, но меня никто не послушал. Солдаты вырыли окопы, выложив на бруствер окопа свое оружие, патронов к которому не было, а рядом положили немецкое оружие с патронами, две-три немецкие гранаты. У каждого было по одной или две бутылки с вином для обогрева. Сильных морозов не было, но жить при нулевой температуре днем и ночью, изо дня в день, под дождем или снегом, очень неприятно. От холода пробирает дрожь. За насыпью было бы куда удобнее, можно было хотя бы костер разжечь, но и тут солдаты вышли из положения, накрыв окопы трофейными плащ-накидками и одеялами. Я тоже имел одеяла и ночью накрывал ими свой окоп – в окопе до удивления хорошо сохранялось тепло. Окоп для себя я рыл сам или совместно с ординарцем. Малую саперную лопатку носили все солдаты и многие младшие офицеры, в том числе и я. Солдаты носили лопатку в чехле, который надевали на поясной ремень, а у меня лопатка была немецкая, складная, и носил я ее только в руке. Так и проносил ее почти до конца войны.

Противогазов у нас не было, они только мешали в бою, особенно танковому десанту. Каску я тоже не носил, да и многие солдаты ее не носили – она была тяжелая и в бою соскальзывала на лицо. Немецкое оружие: автоматы, карабины, винтовки, пулеметы – мы взяли при обороне Каменец-Подольского вынужденно – для своего оружия не было патронов. Так до конца операции некоторые бойцы и носили два вида оружия: свое и немецкое, пока не получили боеприпасы к своему оружию. Немцы пытались сбрасывать своим парашюты с боеприпасами и иногда с продуктами. Два таких парашюта с боеприпасами попали к нам, и их полотнища взял старшина роты Братченко, чтобы можно было потом обменять в деревнях на сало и самогон. Деревенские шили из этого материала блузки и платья.

Обычно ночью я спал мало, проверял часовых-наблюдателей, особенно во второй половине ночи – а вдруг наблюдатели или вздремнули, или просмотрели действия немцев, не обратили внимания, да мало ли что может быть? Обязательный обход позиции ночью вошел у меня в привычку, да и солдаты знали о моих ночных осмотрах, и им было спокойнее, что командир не спит.

В обороне мы простояли несколько дней. В один из дней появились немцы, но роту не атаковали, а захватили несколько хат метрах в 100 левее наших позиций. Из хат они стали вести по нам огонь, в основном винтовочный, причем даже по отдельным бойцам. Интересно, что немцы подошли скрытно и, видимо, появились перед нами еще вечером или ночью, а мы обнаружили их только утром. Этого я всегда боялся – проспать противника. Но, скорее всего, это была просто разведка, они искали путь на запад и хорошие дороги, по которым могли бы проехать автомашины. Мы тоже ответили им из всего оружия, благо патронов было много, не надо было их экономить. Из-за этой экономии давно не стреляли от души по противнику. Немцы прекратили вести огонь, и мы тоже. Зато нам был слышен сильный огонь в расположении 3-й роты (которая теперь была 2-й) и минометной роты батальона.

В этом бою был тяжело ранен командир взвода минометной роты лейтенант Новожилов. Немцы уже были готовы захватить минометы, и тогда Новожилов приказал подчиненным отойти с минометами на другую позицию, а сам остался прикрывать их отход из пулемета, который минометчики имели на всякий случай. Немцы подожгли дом, откуда вел огонь Новожилов, но он продолжал стрелять до тех пор, пока не сгорел в этом доме. Так 28 марта 1944 года погиб лейтенант Сергей Васильевич Новожилов, веселый и бравый офицер двадцати лет от роду, пожертвовавший своей жизнью для спасения бойцов минометной роты. Немцы после гибели Сергея дальше не пошли и даже, наоборот, оставили 2–3 хаты недалеко от сожженного дома. Левый фланг роты нам пришлось повернуть лицом к противнику, чтобы держать его под огнем, и во время этого передвижения меня немцы чуть не «ухлопали» – пуля ободрала на боку кожу. Видимо, немец стрелял разрывной пулей, потому что на коже, на правом боку, еще долго оставалось черное пятно.

В один из дней конца марта 1944-го в Каменец-Подольском пошел густой снег, который шел всю ночь. Всю эту ночь я проспал в окопе как сурок, накрывшись двумя трофейными одеялами, утром проснулся, и оказалось, что окоп полностью завален снегом. Меня и солдат буквально откапывали – столько было снега в окопах. В то же время Чернышов находился в доме, в тепле – топил печку. Ни разу он не пригласил меня погреться, а ведь только что мы оба были командирами взводов. Как только его назначили командиром роты, сразу изменилось и его отношение ко мне, а позже и к другим офицерам роты – Шакуло и Гаврилову. Сам я к нему в эту хату не заходил, был всегда среди солдат, с ними и питался. Но мне очень хотелось поесть горячего супа, или щей, или попить чая.

В эту метель немцы, воспользовавшись случаем, оставили свои позиции и скрылись. Так что когда мы выбрались из-под снега, то ребята сообщили мне, что немцев нет. Только тогда мы с бойцами пошли в эти хаты, чтобы сготовить что-нибудь горячего. Шоколад, печенье, консервы нам уже надоели, да и вино тоже.

Противник обошел город Каменец-Подольский стороной и ушел на запад, бросая в метель автомашины и другую технику на дорогах. Столько брошенных или сожженных автомашин я больше не видел. С востока, от Винницы, немцев на нас гнали общевойсковые армии 1-го Украинского фронта, но сил, чтобы удержать отступающего противника на рубеже Каменец-Подольского и осуществить полное его окружение, как это было под Сталинградом, нам не хватило. Не считаясь с потерями в людях, бросая технику из-за отсутствия горючего или застрявшую в непролазной грязи, немцы прорвались на запад. Бои были ожесточенные и кровопролитные. Я помню, что мы находили листовки советских пропагандистских частей за подписью маршала Г.К.Жукова с призывом к немецким солдатам сдаваться в плен, так как они окружены и будут уничтожены, если не сложат оружие. Жаль, конечно, что второго Сталинграда не получилось. Но все же немцев отбросили далеко на запад.

Как мне рассказывал лейтенант Петр Шакуло, вернувшись в строй после ранения, он находился в медсанвзводе в городке Оринин, под г. Каменец-Подольским. Там же находился штаб нашего 6-го Гвардейского механизированного корпуса во главе с его командиром генералом Акимовым. Отступая на запад, немцы попытались захватить Оринин. Отражая атаки немцев, в бой пошли даже раненые, которые в состоянии были носить оружие. Бой шел несколько часов, и неизвестно, чем бы он закончился, если бы на помощь осажденным не пришло несколько танков ИС-2. В результате немецкие танки были уничтожены, пехота разбежалась, а часть сдалась в плен. Таким образом, были спасены сотня раненых и командование корпуса.

Бои за город Каменец-Подольский завершились. Приблизительно в первых числах апреля с востока подошли общевойсковые части.

Приказом Верховного Главнокомандующего от 27 марта 1944 года воинам бригады была объявлена благодарность за освобождение г. Каменец-Подольского, а нашей бригаде и некоторым другим частям 4-й танковой армии было присвоено почетное наименование «Каменец-Подольских». Бригада стала именоваться «49-я механизированная Каменец-Подольская бригада», а ее командиру, Туркину Петру Никитичу, было присвоено воинское звание полковника.

Бригада снова получила задачу наступать на запад, гнать противника с нашей земли. После двухдневной метели на полях и дорогах лежал глубокий снег, кое-где с заносами. Батальон опять был посажен десантом на танки с задачей преследовать отступающего противника и не дать ему закрепиться на удобных для обороны рубежах. Погода улучшилась, небо очистилось от облаков, засветило солнце, и снег быстро сошел с дорог и полей. Стало теплей. Кое-где встречался противник, но бригада успешно сбивала его с занятых им позиций. Танков осталось мало, да и те, что были, использовали свои моторесурсы и постоянно выходили из строя из-за различных поломок. Случилась поломка и в том танке, на котором находился я со своими бойцами. После одной из дневок в каком-то селе, а мы уже вели бои на территории Западной Украины, наш танк остановился окончательно. Командир батальона капитан Козиенко приказал мне остаться с танком и дожидаться окончания ремонта танка. Прошел день, и утром танкисты заявили, что неисправность серьезная и они встали надолго. Я решил не дожидаться ремонта, а догонять батальон пешим порядком, посчитав, что меня могут заподозрить в умышленном отлынивании от боев. Догоняли мы батальон дня два. По дорогам двигалась на запад масса наших войск из разных частей фронта, и на мой вопрос, куда направилась бригада, мне никто не мог ответить. На одной из дорожных развилок я увидел знак с надписью и стрелкой «Хозяйство Туркина». Стали продвигаться согласно этому указателю. В тот период такие знаки использовали почти все, чтобы люди не блуждали по фронтовым дорогам в поисках своих частей. В середине одного из дней, кажется, 12 апреля, я нашел свой батальон, от которого почти ничего не осталось. Задачу надо было выполнять, а в батальоне до моего прихода находилась только одна 2-я рота в количестве 10–15 человек, а может быть, и меньше. В почти полном составе остался только штаб батальона – правда, и он понес некоторые потери. Моему приходу обрадовались и командир батальона Козиенко, и замполит Герштейн, и начальник штаба батальона Белан – со мной было не менее 20–25 бойцов, все, что осталось от 1-й и 2-й рот. Командира роты Чернышова со своей ячейкой управления в батальоне не было, и никто не знал, где он. Отстав вместе с неисправным танком, командир роты появился только дня через три.

В батальоне нас накормили горячим обедом, которого мы давненько не видели, – и первым, и даже вторым, это я хорошо помню. Из офицеров стрелковых рот на тот момент были в наличии я и младший лейтенант Алексей Беляков со 2-й ротой. Всего в батальоне было не более 32–35 человек, как говорили, штыков. Не было батальонной артиллерийской батареи и минометной роты, не было взвода автоматчиков, пулеметной роты и роты ПТР. Все было потеряно в боях и от действий авиации противника. Несколько позже появились офицеры артиллерийской батареи старший лейтенант Кашинцев, лейтенанты Хамракулов и Исаев, из минометной роты – лейтенант Зайцев, а из пулеметной роты – лейтенанты Волков и Карпенко. Все они, по-моему, появились без материальной части (45-мм пушек, 82-мм минометов, станковых пулеметов) и лишь с несколькими бойцами. Значительные потери понесли 2-й и 3-й батальоны нашей бригады, и тоже в основном от авиации.

Батальон остановился в каком-то селе и простоял там несколько дней. Пришло пополнение, солдаты, призванные с освобожденной Украины. В роту пришли люди в возрасте старше 40 лет, после ускоренной подготовки, медлительные, боязливые, к тому же никогда в армии не служившие. К нам в роту поступило 12–15 таких «воинов». В 3-ю роту, вернее, она была 2-й после нашей 1-й роты, поступили люди разных возрастов, в том числе даже бывшие партизаны, владевшие оружием, все в гражданской одежде. В эту же роту вместо убитого Гулика прибыл командиром старший лейтенант Штоколов. К нам в роту вместо раненого лейтенанта Колосова прибыл командиром пулеметного взвода лейтенант Мочалов. В это время пулеметной роты как таковой не было, не было и пулеметов. На фронт Мочалов попал впервые, к службе в армии и командованию людьми не был приспособлен, тяжести фронта переносил тяжело. Были моменты, когда он просто плакал из-за неумения руководить подчиненными.

После краткого отдыха батальону была поставлена задача продвинуться вперед и занять оборону по берегу реки Стрыпа в селе Доброполье. Впереди, западнее этого села, находился город Бучач, в который начали подходить резервы противника. Бригада не в состоянии была вести наступательные операции. Личного состава почти не было, почти вся боевая техника вышла из строя. Из 450–500 танков, имевшихся в 4-й танковой армии в начале операции, теперь осталось лишь около 60 машин, да и те с различными неисправностями. Но оборону против тоже ослабленного противника мы еще могли держать и должны были держаться до подхода общевойсковых частей фронта, от которых танковые армии оторвались на значительное расстояние (50–60 км).

Меня с ротой перевели на другой, западный берег реки Стрыпа, и мы окопались западнее села Доброполье. Село было небольшое – домов, наверное, не более тридцати. Позиции для обороны за рекой были хуже, чем на восточном берегу, но приказ есть приказ. В целях предупреждения появления немцев я высылал на соседнюю высотку дозор. В обороне обязательно я оставлял днем и ночью наблюдателей – без этого нельзя на фронте. Плохо только то, что бинокля не было, не любил я его носить. Бинокль мне обычно только мешал, особенно в атаке.

Питалась рота за счет жителей села, батальонной кухни не было. Многие жители село покинули – старики села помнили бои в 1914–1916 годах, когда здесь, говорят, держала оборону Русская армия под командованием Брусилова. Крупный рогатый скот жители увели с собой, а кур и другую птицу оставили. Поэтому мы питались в основном птицей – солдаты сами умело готовили и даже умудрялись печь пончики в сахаре, благо его было много в селе. Вырыв окопы на окраине села, мы несколько дней спокойно отдыхали и отсыпались в хатах. Солнце уже припекало изрядно, к 12–14 апреля 1944-го установилась хорошая, теплая погода, а мы были в зимнем обмундировании.

Где-нибудь в овражке мы снимали с себя нижние рубахи и вели бой с «немецкими автоматчиками», так солдаты прозвали на фронте платяную вошь. Давили ее, паразитку, ногтями, трясли над огнем, но помогало это мало – в тепле вши бушевали вовсю. У меня был свитер, и почти в каждой ячейке сидела «паразитка». Я его сжег, и в огне вши с сильным треском лопались. Стыдно писать об этом с такой откровенностью, но что поделаешь – война, действующая армия, и у нас не было возможности помыться в походной бане и сменить нижнее белье с января 1944 года. Не менее 4 месяцев, зимой, в теплой одежде, мы спали или отдыхали где попало: в окопах, в сараях, на танках, в хатах – и все не раздеваясь. Поэтому не могли себя держать в хорошей санитарной форме. Винить, мне кажется, нельзя никого, мы действовали в глубоком тылу противника. Только когда мы вышли из боя, все было заменено на новое, летнее обмундирование. В других операциях такого уже не было.

В один из дней ко мне прибыл начштаба батальона капитан Белан (после войны и окончания академии он занимал должность начальника ГАИ Москвы), который привел с собой командира нашей роты лейтенанта Чернышова, пропадавшего, наверное, больше недели. Лейтенант Чернышов сразу начал командовать – и то не так, и это не эдак. Я ему ответил: «Да пошел ты...» Капитан Белан прекратил нашу перепалку, но я сказал, что Чернышов придирается. Не пропадал бы, мол, неделю, а пришел вовремя и руководил бы как хотел. А то я с бойцами за полтора дня 30 км «прошлепал», чтобы догнать батальон, а не сидел у молодухи за пазухой. Белан ничего на это не сказал, однако поставил мне задачу – с отделением крепких ребят разведать впередилежащий населенный пункт в 3–4 километрах от нас (кажется, это был Бучач), уточнить силы неприятеля и доложить.

Идти в разведку днем по бездорожью, утопая в раскисшей пахоте, по открытой местности, где кусты стояли без листьев и пшеница еще не поднялась, – дело тяжелое. Это грозило нам смертью – немцы просто расстреляли бы нас в поле или постарались бы захватить в плен. Мы и так знали, что в тот населенный пункт, что впереди, немцы вошли еще вчера вечером – ночью и днем оттуда слышался гул моторов танков и автомашин. Но приказ надо выполнять, ибо команды «отставить» не последовало. Я взял трех более-менее физически крепких бойцов, бинокль, и мы отправились в разведку. Хорошо, что имелась лощина, и мы по ней продвинулись на 1–1,5 км. Шли мы по лощине тяжело, еле-еле вытаскивали ноги из грязи, вышли на горку и оттуда стали осматривать окрестности, улегшись на землю на сухом месте. Осматривая в бинокль местность вокруг, я обнаружил, что по дороге справа от нас в сторону нашей обороны, но несколько правее батальона, двигается колонна автомашин и бронетранспортеров. Слева от нас, на расстоянии не более одного километра, на соседнем холме, мы обнаружили бронетранспортер и несколько автомашин – видимо, с пехотой. Немцы медленно продвигались к нашему селу Доброполье. Дальше вести разведку было бесполезно, поэтому мы стали скрытно возвращаться на исходные позиции. В одном месте нам пришлось покинуть лощину, и мы очутились на виду у тех немцев, что двигались слева по верху холма, но огонь по нам они не открывали, хотя могли запросто расстрелять из бронетранспортера, к тому же к ним подошел еще «тигр». Бежать мы не могли, не было сил. Я и сейчас не понимаю, почему немцы нас не расстреляли, когда мы еле-еле тащились по пашне в 250–300 метрах от них.

Вернувшись, я доложил Белану об увиденном и указал на подразделение немцев, которое остановилось от нашей обороны метрах в трехстах. Немцы стояли спокойно и огонь не открывали. Капитан Белан ничего не сказал, но, мне кажется, остался чем-то недоволен. Чем? Что я вернулся с бойцами живыми? Но мы сумели вернуться, и капитан Белан доложил в штаб бригады о большой колонне, которая двигалась правее нашего батальона, и о появлении малочисленной группы немцев слева перед батальоном. Капитан Белан убыл в штаб батальона, на другой берег реки, забрав с собой Чернышова, а мне с необученными солдатами приказал оставаться в отрытых нами окопах на западном берегу реки.

В тот же день, ближе к вечеру, был произведен залп «катюш». Хорошо, что мы были возле окопов, и когда снаряды «катюш» стали рваться сначала правее роты, а затем ближе к нам, мы все спрятались в окопах. Часть снарядов все же разорвалась в расположении роты, но никто не пострадал. Когда этот кошмар кончился, я выглянул из окопа и увидел, что рядом лежала здоровая часть снаряда, которая не смогла разорваться на более мелкие осколки. Весь залп «катюш» пришелся по пустому месту и по нам, хотя надо было ударить левее, по соседнему холму, где на виду остановились и стали окапываться немцы, те, от которых я бежал.

Чем можно объяснить этот артналет? Только тем, что кто-то, видимо Белан, дал неверные координаты, перепутал холмы, а может быть, просто не умел читать карту. Залп мог вывести из строя всю роту, как это было в Скалате, когда от огня «катюш» 2-й и 3-й батальоны понесли значительные потери. Из штаба батальона запросили по телефону результаты залпа «катюш», и я сообщил, что удар пришелся по пустому месту и по роте, но потерь нет, и что ударить надо левее. Больше «катюши», однако, огонь не вели. Через некоторое время после налета солдаты доложили мне, что саперы хотят взорвать единственный мост через речку. Саперы подтвердили, что у них есть такой приказ, а из батальона мне по телефону приказали не мешать саперам взрывать мост и объявили, что связь со мной прекращается и телефонисты обязаны покинуть меня вместе с телефоном и кабелем.

Я возмутился, но мне сказали: «Так надо». Я подумал: «Ну и черт с вами», но выразился более определенно в адрес командования, с матерком. Вообще, на войне офицеры нашей роты если и ругались матом, то только в крайних случаях. Попусту не сквернословили и матом людей в атаку не поднимали. Пойдя к саперам, я обратился к их старшему с просьбой взорвать только ту часть моста, которая соприкасалась с западным берегом, примерно половину, а восточную часть оставить на всякий случай. Саперы пошли мне навстречу и сделали так, как я просил.

Меня оставили как смертника с ротой из 25–30 человек, в которой половина солдат была необученная и необстрелянная, даже не принявшая Присяги. Ни станковых пулеметов у нас не было, ни ручных. Мост этот стратегического значения не имел, поскольку грузоподъемность его была малая. Село Доброполье тоже не имело никакого значения, находясь в низине, между высокими берегами реки Стрыпа. Я и сейчас не понимаю, о чем думало командование батальона или бригады, оставляя роту на западном берегу удерживать буквально пятачок. Средств усиления в батальоне и бригаде после ожесточенных боев до р. Стрыпа не было, но все знали, что противник подтянул свежие резервы, превосходящие бригаду по силам.

Саперы, покидая нас, пожелали нам выжить, выразили сочувствие и сказали, что их вины нет. Вид у них при этом был такой, словно они прощались с нами навсегда, – видимо, они считали нас смертниками. Приказ я выполнил, а куда денешься – приказ есть приказ.

Не буду себя хвалить, но я уже был стреляный воробей и не собирался отдавать солдат и себя на смерть и не надеялся на счастливый случай. Полагая, что выстоять на этом берегу все равно не смогу, я приказал своим бойцам соединить наш берег с остатками моста на том берегу жердями, создав таким образом какой-то переход через речку. Кроме того, я перевел солдат с южной окраины села на северную сторону, где как раз проходила полевая дорога к мосту. Я считал, что немцы будут наступать не по пашне, где сначала заняла оборону рота, а пойдут по более-менее твердой дороге. В каждом окопе по обеим сторонам дороги я расположил по два солдата, для храбрости и поддержки друг друга.

Наступила темная ночь. Я с несколькими бойцами расположился с правой стороны дороги. Пока все было тихо. Проверил расположение бойцов. Люди не спали, но некоторых дремота сморила, и я предупредил, чтобы все были во всеоружии, не спали, а то немцев можно проморгать. Сам я, предчувствуя нападение немцев, тоже не спал. Фрицы ночью редко ходили в атаку, но все может быть, не исключено, что и ночью нагрянут, а на новых бойцов я не очень надеялся. Как я предчувствовал, так и случилось. Только-только ночь пошла на убыль, начало сереть, как немцы атаковали роту. Произошло это внезапно, но все же кое-кто из бойцов открыл огонь. Некоторые, особенно из новичков, не открывая огня, покинули свои окопы и прибежали к мосту. Кое-кто из них был ранен, мы их перевязали и отправили в тыл. Старослужащие не пострадали, так как вели огонь по противнику, а не бежали без оглядки. Мы вынуждены были отходить.

Я собрал всех солдат у моста, и мы открыли в сторону немцев огонь из автоматов, остановив их и не дав продвинуться дальше наших окопов. В темноте плохо было видно и нас, и фрицев. У меня было желание вернуть потерянные позиции, но помкомвзвода сержант Савкин отговорил меня от этого, показав на новичков, которые себя, мягко говоря, плохо чувствовали, дрожа от страха. За свое поведение каждый из них получил несколько затрещин от опытных бойцов. Такой «педагогический прием» применялся редко, но в данном случае я не возражал и не остановил ребят. Жерди на мосту лежали плотно, и мы благополучно перешли на другой берег, где заняли оборону около моста. Наступил день, и я доложил комбату, что западный берег реки нам пришлось покинуть. В ответ поступило указание: «Как удрал с того берега, так и возвращайся назад, оставленные позиции немедленно занять снова». Сдался им этот плацдарм!

Надо было выполнять приказание. Для успешного выполнения этого приказа я стал изучать расположение противника, уточнять его огневые точки. Более-менее мне стало ясно, где противник, сколько его и что он делает. Все было спокойно и тихо, лишь иногда фрицы посылали в нашу сторону одиночные выстрелы, на которые мы не отвечали. Готовясь к восстановлению утраченных позиций, кое-кто готовил еду – есть все равно надо, без этого нельзя. Я поговорил с каждым из новичков, разобрав с ними их поведение в бою, рассказал, что страх присущ всем, но нельзя, чтобы он перерастал в ужас перед противником, приводя к потере контроля над собой. Отдельно я собрал командиров отделений и распределил объекты атаки.

Днем мы скрытно перешли мост и неожиданно атаковали немецкие позиции. Получилось так, что фрицам в это время привезли обед и за едой они не заметили наш бросок без крика «Ура!». Я не мог и предположить, что немцы настолько были испуганы и ошеломлены нашим появлением, что без сопротивления и выстрела оставили свои окопы, бросив оружие и недоеденный обед. Сержант Поддубный так напугал пулеметчика, появившись перед ним в 10–15 метрах, что тот бросил подготовленный для стрельбы пулемет МГ-34 и удрал, оставив обед в котелках. Обед у фрицев состоял из первого в котелке и второго – макарон с куском мяса в крышке котелка. Многие мои солдаты не успели даже выстрелить, так быстро немцы убежали. Тут появился командир второй роты Штоколов с десятком бывших партизан. Все эти люди были под большим хмельком и, кроме лейтенанта Белякова Алексея и только что назначенного командиром второй роты старшего лейтенанта Штоколова Григория Андреевича, одеты в гражданскую одежду. С криком «Ура!» они, опережая нас, бросились за убегающими немцами, но огнем из леса были остановлены. Появись они чуть раньше – сорвали бы «тихую» атаку роты. Отходя назад в наш тыл, Штоколов выпросил немецкий пулемет МГ-34 у Поддубного, который тот захватил. Я разрешил отдать – зачем он нам? Да и владеть им было сложно и носить тяжело.

А Штоколов пришел к командиру батальона и заявил: «Вот как надо воевать! Пошел и захватил немецкие окопы, немцы убежали, а в подтверждение – вот пулемет, лично захваченный мною в бою. Вот так воюют партизаны!» И высказал неуважение в мой адрес.

Когда я доложил командиру батальона о выполнении его приказа, то в ответ он отругал меня за трусость!

День прошел спокойно, немцы не появлялись и огонь по нам не вели.

С наступлением темноты я обошел окопы, подбодрив солдат, особенно новичков, и предупредил, чтобы самовольно не оставляли позиции, иначе немцы всех перебьют. Только я отошел от левого фланга роты, как немцы обрушили по роте мощный артиллерийско-минометный огонь, с применением шестиствольных минометов. Немцы применяли их редко, видимо, не так много их было. Оружие сильное, но с «катюшей» его не сравнишь. Мы этот миномет называли «ванюшей», а в других местах его называли иначе, «ишак» например. Мне, а также сержанту Савкину и моему ординарцу некуда было спрятаться, кругом бушевал огонь, и мы залегли под обрывистым берегом реки. Вокруг рвались снаряды, мины от шестиствольного миномета, кругом летели раскаленные осколки – все это светилось на фоне ночного неба. Просто ад. Как мы остались живыми – уму непостижимо. Стоял страшный гул и грохот орудий, стоящих, видимо, недалеко от нас. Такого огня я не встречал давно, с курских боев 1943 года. И все это обрушилось на одну роту, на 25–30 бойцов. Видимо, припекло фрицев, разозлились они, что днем мы выбили их из села с потерями в солдатах и оружии, когда они, не ожидая нападения, спокойно обедали. Потеря оружия – позор для солдата.

Обстрел продолжался минут 20–25, хотя разве можно было засечь его продолжительность в это время? Страху набрались не только новички, но и «старички», побывавшие со мной уже в боях. Да что там говорить, я и сам натерпелся страху, к тому же и укрытий не было, чтобы переждать налет. Когда налет закончился, фрицы атаковали превосходящими силами. Бойцы роты не выдержали этого огня и опять побежали. Старослужащие еще оказали кое-какое сопротивление, но с «драпом» новичков и они отошли к мосту. Остановить бегство из окопов я не смог, тем более что некоторые были ранены, и иных пришлось нести на плащ-палатках. Я принял решение покинуть этот берег, доложил об этом командиру батальона и получил приказ покинуть западный берег и занять оборону по берегу реки, левее второй роты Штоколова.

Интересно, что через несколько дней Штоколов с ротой повторил атаку. Хотел (без нашего участия) выбить немцев с занятых позиций на западном берегу, но рота была практически полностью уничтожена. Спаслась небольшая группа его партизан, в том числе и сам он. Солдат роты немцы добивали, когда они бежали к своим окопам по нашему берегу (восточному) по открытому месту.

Командир батальона видел шквал огня по роте и, видимо, понял, что на другом берегу роте не удержаться, да в этом и не было смысла. Половина новобранцев выбыла из строя, в основном по ранению, и снова у меня не осталось почти никого. Все же нельзя, на мой взгляд, посылать в бой необученных солдат, непривычных к армейской и фронтовой дисциплине. Как мне говорил после войны сержант из нашей роты Николай Чулкин, многие из этих новобранцев прятались в окоп, а оружие клали на бруствер и вслепую вели огонь куда попало. Я, правда, такого никогда не видел, но Чулкину можно верить. Два или три солдата были расстреляны немцами в упор прямо в окопе, но все же смогли выскочить из окопа и, только добежав до моста, потеряли сознание. Фельдшер батальона сказал мне, что один из этих новобранцев имел 14 пулевых ранений, но остался живым. В ходе первой немецкой атаки двое бойцов, Чащин и Халилов, пропали без вести, побежав с испугу не в ту сторону. Один из них, Чащин, вернулся почти через месяц, а второй присоединился к другой части.

Вот так закончилась моя эпопея на заречном плацдарме реки Стрыпа в апреле 1944 года. Рота окопалась на высоком берегу этой реки. Дни проходили спокойно, немцы нас не трогали, а мы их и подавно не обстреливали. Иногда наша бригадная артиллерия вела огонь по замеченным целям, но это случалось редко. Командира нашей роты лейтенанта Чернышова мы не видели, он, кажется, был отправлен в тыл за пополнением, а может, и куда-то еще. Правее моей роты занимала оборону 2-я рота, где был мой друг – командир взвода Леша Беляков, а командиром роты был назначен старший лейтенант Штоколов, только что прибывший из резерва и уже «отличившийся». На должность командира пулеметного взвода пулеметной роты в начале апреля или в конце марта прибыл лейтенант Мочалов В.К. Он находился в нашей роте, так как не было ни пулеметной роты, ни пулеметов. Мы продолжали питаться за счет жителей того села, откуда немцы нас выбили. Под утро два-три солдата ходили в это село, приносили кур или еще чего-нибудь и варили в котелках на костре. Немцы к этому времени из села ушли и окопались на высотке за селом.

27 апреля 1944 года бригаду сменила общевойсковая часть, и мы вышли на формирование. Батальон отвели в тыл, и мы расположились на опушке леса недалеко от города Копычинцы.

В течение двух месяцев боевых действий в Каменец-Подольской операции в марте – апреле 1944 года мы понесли значительные потери в личном составе и боевой технике, особенно в танках. За этот период мы прошли с боями более 350 км. Нашей бригадой были освобождены крупные населенные пункты – Маначин, Подволочиск, Волочиск, Скалат, Гусятин и город Каменец-Подольский. Тяжелая доля писать о потерях в батальоне, но я обязан показать потомкам, как тяжело нам доставалась победа, какой кровью мы ее достигали.

В трех мотострелковых ротах нашего 1-го батальона в начале Каменец-Подольской операции (3 марта 1944 г.) насчитывалось не менее 300 солдат – по 100 человек в роте. Когда мы вышли из боя на формирование (27 апреля 1944 г.), в первой роте и влитой в нее 2-й роте насчитывалось не более 20–25 человек вместе со мной. Во 2-й роте (бывшая 3-я рота) было и того меньше, 10–12 человек вместе с младшим лейтенантом Беляковым; следовательно, осталось в батальоне всего – 30–35 человек. Эти данные я привожу без тех новобранцев, которые пришли на пополнение в начале или середине апреля, но и среди них были потери в боях у села Доброполье. Потери в трех ротах составили почти 90 %.

Пулеметная рота батальона тоже понесла значительные потери – выбыли расчеты всех станковых пулеметов «максим», основного оружия поддержки в бою мотострелковых рот батальона, а до боя насчитывалось в ней 40–50 человек. Выбыли из строя и все пулеметы. Рота противотанковых ружей (ПТР), в которой тоже насчитывалось 40–50 человек, вообще перестала существовать. В минометной роте выбыли из строя минометы и почти весь личный состав; до боя в ней насчитывалось 30–35 человек, из которых остался только командир взвода лейтенант Зайцев М.П. В артиллерийской батарее (45-мм орудия) не осталось ни одного орудия, погибли или были ранены большинство батарейцев. До боев в батарее было 25–30 человек.

Было уничтожено и другое имущество, а также большая часть транспортных автомашин батальона. В 4-й танковой армии из 450 танков к концу операции осталось не более 60, в танковом полку бригады из 33 танков по штату остались единицы, да и из них не было ни одного неповрежденного.

Из 550 бойцов рядового и сержантского состава батальона осталось в строю не более 50–55 человек. Среди офицерского состава тоже были большие потери. Из 45 офицеров в батальоне по штату осталось менее 50 %, остальные погибли или были ранены и убыли в госпиталь. Из 22 командиров взводов осталось лишь 6 человек. За освобождение своей Родины от немецко-фашистских захватчиков погибли молодые солдаты, 18-19-летние, цвет нашей страны. Гибли и офицеры, командиры взводов и рот, ненамного старше своих солдат – было им по 20–22 года. Если материальная боевая часть, техника, танки были восполнимы, то потери в людях не восстановишь...

Формирование вблизи г. Копычинцы

С передовой в район формирования мы двигались пешим порядком, а батальонное командование – на машинах, «летчиках», как мы их называли. Шли мы не спеша несколько дней, пока наконец не пришли на постоянное место. Построили шалаши и расположились. Почему-то из младших офицеров в батальоне я был один, остальные где-то отстали. Командир батальона вызвал меня и сказал, чтобы я был дежурным по батальону. Ночью пошел сильный дождь, а я устал, устали мои караульные. Забрались мы под брезент для палатки, которую еще не поставили, и крепко заснули. Утром командир батальона еле меня нашел и разбудил и даже не ругал меня, что я проспал и не организовал завтрак для личного состава. Я быстро исправил свою оплошность, заставив поваров заняться готовкой.

В мае – июле начало приходить пополнение, вернулись из госпиталей многие офицеры, а также бойцы из числа рядового и сержантского составов. Возвратились из госпиталей командиры рот старшие лейтенанты Фомин, Григорьев (он был назначен начальником штаба батальона), командиры взводов лейтенанты Шакуло, Гаврилов, Гущенков, Дроговоз, Кравцов, пролежавший в госпитале после ожогов более двух месяцев. С получением личного состава мы стали проводить занятия, сколачивая подразделения. Учили тому, что пригодится на фронте, в боях с противником, старались укрепить дисциплину, ликвидировать некоторую фронтовую вольность. Ведь на передовой руку к козырьку никто не тянул. В отношениях между солдатами и командирами появлялась фамильярность, недопустимая в армии в мирное время. Проводились занятия и в масштабе роты – батальона с боевой стрельбой. Никогда не воевавших солдат пришлось учить всему: ухаживать за оружием, сборке-разборке автомата ППШ (винтовок у нас не было), метко стрелять, примеряться к местности, совершать перебежки, рыть окопы, ползать по-пластунски, садиться на танк и умело покидать его, в том числе и на ходу, даже громко кричать «Ура-а-а!». Как научишь солдат, так они и будут воевать. Учили ходить в атаку в составе отделения, взвода, чувствовать локоть товарища. Короче говоря, сколачивали взвод и роту в единый кулак, чтобы при встрече с врагом превосходить его в бою, чтобы «капут» был ему, а не нам.

Жили мы в шалашах из веток хвойных деревьев, кое-кто их покрыл корой, снятой с деревьев. Комбат, его заместители и другие штабные офицеры находились в штабных машинах или в брезентовых палатках, которых в роте не было, при дожде солдаты накрывали шалаши плащ-накидками. Погода на Украине была теплая. Учеба учебой, но мы были молодые, и нам ничто человеческое не было чуждо. Некоторые ходили в близлежащее село Майдан, меняли у жителей кое-какие трофеи на самогон, сало, пшеничный хлеб и даже молоко. Устраивали в селе даже вечеринки – пели, плясали, а некоторые оставались с девчатами до утра. Мы были молодые, здоровые и радовались жизни, не думая о том, что нас ожидает впереди.

Я, Шакуло и другие офицеры были награждены орденами Красной Звезды. Это был первый мой орден на войне. Были награждены и многие бойцы роты. Лейтенанта Зайцева назначили замкомбата по хозчасти, лейтенанта Волкова – командиром пулеметной роты батальона, лейтенанта Чернышова – командиром 1-й роты батальона. На 2-ю и 3-ю роты были назначены офицеры со стороны, хотя, на мой взгляд, и я, и Беляков, и Шакуло были достойны стать командирами своих рот – все мы имели среднее образование, оканчивали 6-месячное военное училище, давно были в батальоне, имея стаж на офицерских должностях два года, и все командирами взводов. Почему так было, я просто не знаю. В дальнейшем мне тоже не везло в продвижении по службе и в наградах, но мы как-то не очень обращали на это внимание – жив, и хорошо, что еще надо? А вот командиры на более высоких должностях, считая иногда, что их ущемляют в наградах, реагировали болезненно. Ходил слух, что командир батальона Козиенко повздорил с политруком Герштейном за то, что Герштейна наградили за Каменец-Подольский более высоким, по его мнению, орденом, чем его самого, – Козиенко был за эти бои награжден орденом Богдана Хмельницкого, а Герштейн – орденом Отечественной войны I степени. За эту драку Козиенко был на некоторое время отстранен от должности командира батальона, но перед новой операцией, Львовской, его возвратили на прежнее место. В это время вместо Козиенко в батальон прибыл, как потом выяснилось, на стажировку преподаватель Военной академии бронетанковых войск – подполковник, который стал требовать от нас знание полевого Устава бронетанковых войск, а не полевого Устава пехоты, хотя мы танкистами не были и танками не командовали; нам даже пришлось сдавать ему экзамены. Но он быстро убыл в академию.

ЛЬВОВСКО-САНДОМИРСКАЯ ОПЕРАЦИЯ

Заканчивался наш «отдых» и подготовка личного состава к новым боям. В начале июля 1944-го наш батальон, как и другие батальоны 49-й Каменец-Подольской механизированной бригады, пешим порядком направился ближе к фронту, в район сосредоточения, откуда должны были перейти в наступление. Впереди были напряженные бои.

Передвигались мы лишь с наступлением темноты и до рассвета, а днем располагались в лесистой местности с соблюдением режима маскировки. Ночью дорога к фронту превращалась в мощный поток, в котором двигались все рода войск: пехота, артиллерия всех калибров, бронетранспортеры. Танки шли по другим дорогам – в целях введения противника в заблуждение. Маскировка соблюдалась твердо, все солдаты понимали ее необходимость, иначе не миновать налета авиации противника. Как ни тяжело было найти хорошее место для дневки, командир батальона Козиенко старался расположить батальон около воды, у какой-нибудь речушки. Это имело большое значение в жаркие летние дни на Украине, после изнурительного ночного марша в сплошной пыли – можно было умыться, а то и искупаться, постирать портянки, охладить натруженные ноги в воде. На это время все замирало – боялись налета авиации противника.

В район сосредоточения мы прибыли через несколько дней. Расположились в перелеске, где, ожидая дальнейших указаний, пробыли дней пять. Потом, вечером, к нам подошли «Студебекеры», весь личный состав батальона был посажен на эти машины, и мы ускоренным маршем двинулись ближе к фронту. Беда была в том, что шоферы не имели достаточной практики вождения автомашин, поэтому порой допускали оплошности при движении колонной, но все обошлось более-менее благополучно. Утром мы спешились в лесу и рассредоточились на случай артиллерийского обстрела.

На рассвете 14 июля 1944 года, после длительной авиационной и артиллерийской подготовки, началось наступление общевойсковых частей, которые стремились прорвать сильно укрепленную оборону противника. 17 июля, после прорыва оборонительных сооружений немцев, в образовавшуюся в обороне брешь вступила наша 4-я танковая армия с задачей выйти глубоко в тыл противника в направлении г. Львова. Из подразделений 49-й мехбригады в прорыв был брошен только наш 1-й мотострелковый батальон десантом на танках корпусного 56-го танкового полка. Второй и третий батальоны с танковым полком бригады в это время атаковали немцев, которые стремились ликвидировать брешь в своей обороне, замкнув ее с севера и юга. В ходе ожесточенного боя батальоны понесли значительные потери в личном составе и танках, танковый полк бригады был почти полностью уничтожен. Но и противник понес потери и вынужден был отказаться от намерения закрыть брешь в своей обороне. В результате этого боя нашему батальону, бригаде и в целом нашему 6-му механизированному корпусу были созданы условия для движения вперед, в тыл противника. Впоследствии вся тяжесть боев легла именно на наш батальон, единственный, не понесший потерь в первые дни боев.

При движении на г. Львов нам тяжело досталось, особенно от немецкой авиации, которая беспрерывно совершала налеты на нашу колонну, пытаясь задержать ее продвижение. Мы старались двигаться ночью, но летом ночь короткая, поэтому приходилось двигаться и днем. Противник любыми средствами старался задержать нас, устраивал засады, заслоны, но это ему мало помогало, и мы продолжали двигаться вперед. Страдали мы и от жары, особенно когда спешивались и двигались пешком из-за непрерывных налетов авиации. Что такое налет авиации противника? Обычно налетало 20–25 самолетов-бомбардировщиков – «Юнкерсы» в сопровождении, как правило, истребителей «Мессершмитт-109» или «110». Бомбардировщики выстраивались в боевой порядок до подлета к нашей колонне и начинали штурмовать колонну по ходу нашего движения или же заходили для штурмовки сбоку, перпендикулярно движению колонны, обычно со стороны солнца. Сначала они сбрасывали бомбы, целясь по танкам, и одновременно вели по танкам огонь из крупнокалиберных пулеметов, стараясь поджечь их. Самолеты делали два или три захода. При налете авиации десант как горох сыпался с танков, стараясь убежать дальше от дороги, залечь в какое-либо естественное укрытие, если оно имелось, или просто залечь и ждать окончания налета; танки тоже покидали дорогу. В один из солнечных жарких дней, уже за г. Золочевом, немецкая авиация бомбила батальонную колонну без перерыва, как мы говорили, «на обед»: одна группа улетает и тут же появляется другая. Поэтому танки остановились, и командование бригады, не без участия комбата, приказало десанту двигаться пешим порядком, соблюдая меры маскировки. Днем жара изматывала бойцов, были проблемы с водой, люди теряли силы, ноги наливались свинцом. Некоторые бойцы натерли ноги до крови. Я тоже натер ноги – это случилось в первый и последний раз в моей жизни. В то же время танки до наступления вечерних сумерек стояли в укрытиях, а затем догнали нас, и ночью батальон опять двигался на танках. Эта мера помогла в какой-то степени не нести потерь в людях и технике, и за ночь мы смогли достичь заданного рубежа. Противник временно потерял нас, его авиация прочесывала опушку леса, овраги, но безрезультатно. Таким порядком мы продвигались ко Львову еще несколько дней.

Мне нравилось сидеть на лобовой броне танка, на выступе от пулемета (с правой стороны по движению танка), держась левой рукой за ствол орудия. Но это можно было позволить себе только в светлую ночь, при хорошей погоде и на укатанной дороге, обычно же десант располагался позади танковой башни. Внутри танка мне пришлось побывать один раз – я в нем часок вздремнул. Удовольствия от этого я не получил – трясет здорово, жарко и непривычно. Главным образом я следовал на переднем танке – пыли нет и обзор широкий. Но опасность была в том, что первый снаряд предназначался тебе – это головная машина. Так однажды и случилось.

Мы двигались десантом на танках почти всю ночь с зажженными фарами. Перед рассветом, когда стало сереть, видимость улучшилась, и колонна остановилась перед небольшой возвышенностью на короткий привал. Это было перед небольшим городком Бобрка, южнее Львова. Я решил уйти с головного танка и перешел на третий от головного танк, где разместился на корме, позади танковой башни – обычное мое и солдатское место, решив, если удастся, немного вздремнуть. Видимо, интуиция сработала, у меня так было не первый раз. Только колонна двинулась вперед и головной танк поднялся на пригорок, как фрицы открыли огонь, головной танк был подбит и загорелся, а затем и взорвался. Два или три бойца из десанта погибли, остальные, человек восемь, остались живы. Повезло ребятам, вовремя сообразили покинуть танк, отбежать от него и залечь в придорожном кювете. Рота тоже покинула танки и рассыпалась в цепь. Мы залегли и стали окапываться на всякий случай. От пулеметного огня немцев головы нельзя было поднять, иногда по нам велся и артиллерийский огонь (потом было установлено, что это били танки противника – «пантеры»).

Поступила команда от командира роты: «Вперед». Я поднял свой взвод в атаку, другие взводы роты тоже поднялись. Мы достигли гребня холма, где стоял наш подбитый танк, и дальше не смогли продвинуться из-за шквального огня фрицев. Взвод понес потери убитыми и ранеными. Бойцы залегли, не выдержав пулеметного и орудийного огня противника, а также огня снайперов. С помощью командиров отделений мне удалось обнаружить две-три огневые точки немцев, окопавшихся в 150–200 метрах от нашей цепи. Показав связному, где находятся пулеметчики, я послал его к артиллерийскому наблюдателю и в батальонную минометную роту, да они и сами уже разобрались в обстановке. Бригадная артиллерия и наши 82-мм минометы открыли огонь, однако он не смог подавить огневые точки немцев. Только мы отрывались от земли, как фрицы нас опять к ней прижимали, а танки командование бригады в помощь батальону не бросило, видимо сберегая их для будущих боев. Мы, десант, без танков тоже в атаку не шли, залегли и пытались дождаться поддержки танков.

Поступила еще одна команда: «Вперед» с добавлением: «не то расстреляют». Мне кажется, это добавление придумал сам командир роты Николай Чернышов. У меня большие сомнения, что такая команда могла последовать от командира батальона или от командира бригады, от них я до этого боя и в последующих боях ничего подобного не слышал, и меня расстрелом никогда не пугали, да и причин к этому не было, приказы я выполнял безоговорочно. Мы же шли на смерть против фрицев ради жизни других. Правда, долго собирались атаковать противника, на это ушел почти весь день. Да, мы боялись идти на танки, боялись, и все. Противотанковых средств в роте не было (противотанковые гранаты, бутылки с горючей смесью уже отживали свое). Боялся не только я, боялись и другие командиры взводов и рот. Огонь противника был плотный, смертельный, а умирать никому не хочется, каким бы ты ни был храбрым и смелым. Самое же страшное – остаться калекой, лучше, что б уж сразу насмерть. Когда идешь в атаку и видишь, чувствуешь, как рядом падают твои товарищи, то человека охватывает ужас – «сейчас и меня». Но, с другой стороны, такая злость вскипает против немцев: «подожди, доберусь до тебя», что готов крушить все направо и налево и о смерти уже не думаешь.

Вот и я разозлился после предупреждения о моем расстреле. Скомандовал командирам отделений взвода поднять бойцов в атаку – я тоже находился в цепи. Бойцы в атаку не поднялись – лежат на матушке-земле, умирать никто не хочет. Я тоже не хочу, мне только 21 год, но приказ надо выполнять, не будешь ждать, когда враг сам уйдет с позиций. Я вскочил под ураганным пулеметным огнем противника с командой: «Встать! За Родину, за Сталина! За мной в атаку, вперед!» Поднялись несколько человек, в основном командиры отделений, остальные же остались лежать, страх их приковал к земле. Пробежав несколько метров вперед, я заметил, что нас в атаке лишь несколько человек. Пришлось мне вернуться назад, бежать вдоль цепи солдат и силой поднимать их в атаку, буквально за поясной ремень отрывая их от земли. И все это под пулеметным огнем противника. Ординарец бежал позади меня и кричал мне: «Товарищ лейтенант, ложитесь! Ложитесь, товарищ лейтенант, а то убьют!» Я же продолжал бежать, поднимая солдат. Вдруг я обратил внимание, что впереди меня колосья пшеницы отскакивают от стеблей, как будто их стригут ножницами. Это они отлетали от пулеметного огня, который вели немцы по мне. Такой плотный огонь я раньше не встречал. В конце концов для меня и для солдат все обошлось благополучно – я даже не был ранен, поднял солдат в атаку, и взвод с бугра скатился в низину, на окраину Бобрки. Одновременно и взводы Петра Шакуло и Гаврилова, а также другие роты батальона атаковали противника. Немцы бежали, оставив танк «пантера», видимо без горючего. Когда мы подбежали к нему, он был еще теплым от работы мотора. Другие танки вместе с пехотой оставили место боя, не выдержав нашей атаки. Я еще долго приходил в себя после атаки, сел за хату и ни о чем не думал. Меня звали, а я не отвечал. Чудо, что немцы не смогли изрешетить ни меня, ни ординарца, когда мы бежали вдоль цепи, поднимая солдат в атаку.

Когда все успокоились и мы пришли в себя, послышался смех, подначки, стали вспоминать прошедший бой. В целях разрядки приняли по «стопарю». Шутники и на фронте были, мы их звали «хохмачи». Надо мной начали шутить: «Бессонов, ты чего это бежал в атаку не вперед, а вдоль фронта?» Другой «хохмач» подает голос: «А он, ребята, с перепугу забыл, куда надо идти в атаку». Третий: «Нет, он отвлекал огонь немцев на себя, чтобы славянам (на фронте солдат называли „славяне“) легче было совершить бросок на фрицев». И все это под хохот товарищей. «Да он хохмач, ребята, знает, как обмануть фрицев!» Им, здоровым ребятам, смешно, они ржут, как жеребцы, и невдомек им, почему я бежал вдоль цепи фронта, а не вперед. Мне же до сих пор страшно вспомнить тот случай, но повезло на этот раз, крупно повезло, что я остался жив и невредим. На всю жизнь запомнил я этот город Бобрка.

Солдаты не были на меня в обиде за то, что я силой поднимал их в атаку. Наоборот, они все превратили в шутку, да и рады были, что остались живыми. Видимо, этот случай запомнился мне как раз своей нехарактерностью. Больше в моей боевой практике такого никогда не было. В подавляющем своем большинстве солдаты были смелыми, приказы выполняли беспрекословно, как ни трудно им было в бою. В их боеспособность я верил и знал, что поставленную задачу я с ними выполню. Они видели, что я нахожусь в цепи и вместе с ними иду на смертный бой, не прячусь за их спины, поэтому доверяли мне. Я никогда не сомневался в их стойкости, не унижал их человеческое достоинство, относился ко всем одинаково. Некоторые солдаты проявляли исключительную смелость, как, например, Поддубный, Савкин, Чулкин и ряд других. В них была моя опора, в этих отважных ребятах. Я прислушивался к их дельным советам в бою, как правило, старался выполнять их просьбы, делился с ними всем, как и они со мной, в основном, конечно, едой, консервами. Сам я раненых на поле боя никогда не бросал и знал, что и при моем ранении они меня не бросят. Наша беда была в том, что при быстром передвижении на танках десантом мы не всегда успевали предавать убитых земле, а при захоронении порой не отмечали это место. Только после проведения операции, когда выходили на формировку, уточняли, кто и где погиб, но в основном лишь приблизительно. В этом была беда танкового десанта и экипажей танков при действиях в глубоком тылу противника. Легко раненных мы иногда возили с собой на танках, а перевязку делали санинструкторы или фельдшеры, а тяжело раненных после перевязки оставляли в населенных пунктах, на попечение жителей. А вообще вести учет раненых и погибших возлагалось на писарей рот и батальона.

Недолго мы наслаждались отдыхом, последовала команда: «Вперед», так как подошли наши танки. Заканчивался этот ужасный день – день, который запомнился мне на всю жизнь, 18 июля 1944 года. Надо признать, что немцы удачно в этом месте выстроили заслон, чтобы задержать наше движение на Львов, умело использовали местность и грамотно вели бой. Дорога, как я уже писал, поднималась вверх на пригорок, а затем резко спускалась вниз с поворотом направо. Справа и слева от дороги были крутые склоны, с одного из которых нам пришлось прыгать во время атаки вниз. В то же время, по-моему, немецкий заслон был малочисленный: два-три танка «пантера» и «тигр» и до роты пехотинцев. Но зато было много пулеметов МГ-34, снайперы, а также минометная батарея 81-мм калибра. Немцы заранее подготовились к обороне, умело расположили свои огневые точки и расставили танки в засаде. Мы же, колонна танков, летели «на всех парах», без головного дозора, без разведки. Встречный бой вообще очень сложный, и им надо умело руководить. Счастье еще, что и рота, и взвод понесли лишь незначительные потери. Мы не смогли найти одного солдата – Бабаева, уроженца г. Баку. Облазили весь склон, проверили хаты, но найти так и не смогли. Жалко – вояка он был хороший.

Всю ночь мы продолжали двигаться на Львов. Встречались мелкие группы противника, но такого заслона, как фрицы организовали у Бобрки, больше не было. С наступлением утра, 19 июля, остановились на отдых – он был необходим, особенно механикам-водителям: после напряженной ночи они засыпали прямо в танке, на своем месте. Мы, десант, могли еще на броне подремать на ходу, хотя танк – это не легковой автомобиль, и рессор в буквальном смысле у него нет, а функции рессор выполняют лишь специальные стержни (стаканы), которые несколько смягчают движение танка по неровностям местности.

Расположились в хлебах, танки замаскировали в балках. Перекусили чем бог послал, умылись, стали приводить себя в порядок, офицеры постарше меня принялись бриться. Тишина, спокойно, солнце светит, небо голубое, ни облачка. Сколько красоты кругом, и какое это счастье – жить!

На этом привале произошел несчастный случай, который я очень хорошо помню. Лейтенант Александр Гущенков, командир пулеметного взвода нашей роты, брился. К нему подошел лейтенант Петр Малютин, чтобы побриться, когда он закончит. У Гущенкова был трофейный пистолет «парабеллум». Пистолет этой системы у нас в армии редко у кого встретишь, не любили его, сложный он был, хотя в руке лежал хорошо.

Подойдя, лейтенант Малютин взял пистолет, которого, видимо, никогда не видел, и стал изучать. Незаметно для себя он загнал патрон в патронник, нажал на спусковой крючок, и произошел выстрел. Пуля попала Гущенкову в левое плечо и прошла навылет через мягкие ткани. Петр сначала не понял, что произошло, пока Александр ему не сказал: «Петька, ты меня ранил». Малютин смертельно испугался, но все обошлось относительно благополучно – не убил, а только ранил в левое плечо. Гущенкова быстро перевязали и отправили в госпиталь, однако его мытарства не кончились, и ему пришлось избежать еще одной смертельной опасности. Как он нам потом рассказывал, в село, куда были помещены раненые под наблюдением медиков, ворвались немцы, какая-то отступающая группа. Они сразу же бросились к дому, где находились раненые, врывались в комнаты и расстреливали всех, кто там находился. Александр Гущенков спрыгнул со второго этажа и, отстреливаясь из «парабеллума», скрылся в хлебах, хорошо, что быстро стемнело. В армейский госпиталь он попал только через несколько дней. К сожалению, это был не единственный случай, когда немцы расстреливали раненых и медицинский персонал. Я считаю, что оправдания подобным зверствам нет.

У меня тоже был случай, когда я ранил своего офицера, командира пулеметного взвода. А получилось так. Батальон атаковал фрицев и почти отбросил их с дороги, они уже убегали под нашим натиском, когда мои бойцы говорят: «Товарищ лейтенант, слева нас атакуют немцы!» Бинокль я не носил – в бою, в атаке, он только мешал, но, присмотревшись повнимательней, я действительно увидел, что на левый фланг нашей роты на самом деле бегут фрицы в своих касках с рожками по бокам. Особенно настырным был один – то спрячется, то появится опять, выглядывая из пшеницы. Почему-то у меня оказалась винтовка, вернее, немецкий карабин. Недолго думая, я прицелился и, как только он выглянул, выстрелил. И вдруг оттуда раздался мат-перемат. Оказывается, это был свой, в бою он нашел немецкую каску и надел ее на голову, для безопасности. Я его не убил, а только прострелил ему нос. Он немедленно отбросил немецкую каску, его перевязали и отправили в тыл, как раненного от немецкой пули. А как еще? Пуля-то действительно была немецкая. Разве можно при наступлении нахлобучивать немецкие атрибуты? В обороне дело другое, да и то осторожно.