Фантом памяти

Александра Маринина

Фантом памяти

ГЛАВА 1

По химии и физике у меня в школе были стабильные тройки, которые ставились мне исключительно из уважения к моим успехам по гуманитарным предметам. Поэтому еще до того, как мне удалось разлепить веки, я на полном серьезе прикидывал, может ли гранитная плита быть жидкой внутри. Выходило, что может. Первой мыслью, которая прорвалась сквозь плотный туман неопределенности, окутавшей мозг, было понимание того, что я умер и представляю собой гранитный памятник самому себе. И чем же еще я мог быть, если и руки, и ноги, и голова все, из чего я состоял, было каменно-тяжелым и неподвижным. А внутри плескалась боль, пронзительная и жгучая, как приправленный острым перцем кипяток. Ее нельзя было тревожить, ибо при малейшей попытке шевельнуть веками или губами она взвивалась упругими волнами, словно старалась вырваться наружу, распирая мой череп изнутри. Я старался сохранять неподвижность и одновременно придумать способ обмануть эту хитрую и коварную жидкую боль внутри гранитно-неподвижного тела. Ну ладно, пусть не обмануть, но хотя бы понять, что случилось. Я ехал в магазин, в большой супермаркет, чтобы набить багажник машины продуктами и на несколько недель плотно осесть в одиночестве на даче и поработать без помех. Настроение было премерзким, это я помню точно, и даже помню, почему именно. А больше не помню ничего. Ехал по Садовому кольцу, по внешней стороне, направлялся к Комсомольской площади, чтобы выехать на Русаковскую улицу, где и находился вышеупомянутый супермаркет, оттуда по прямой собирался выскочить на Щелковское шоссе и без приключений доехать до дачи. Приключение, однако, все-таки случилось, но убей меня бог, если я помню, какое именно, где и почему.

Я, конечно, писатель, и, по определению, у меня с фантазией должно быть все хорошо, но ничего, кроме аварии, я придумать так и не смог.

- Вы меня слышите? - донесся откуда-то издалека едва слышный голосок, больше напоминавший шелест сухих листьев.

Я сделал над собой усилие и шевельнул губами. Хотел сказать "да", но что получилось на самом деле - не знаю. Зато неловкая попытка вступить в контакт с внешним миром была немедленно наказана бурным всплеском боли, буквально ударившей изнутри по глазам и затылку.

Шелестящий голосок еще что-то спрашивал о моем самочувствии, но я счел за благо больше не рисковать, потому что понял: битву с болью на данном этапе мне все равно не выиграть, так что лучше затаиться, уйти в тину и прикинуться водорослью. Потом я почувствовал укол в руку и через некоторое время уснул.

* * *

Второе пробуждение оказалось куда более приятным и в очередной раз подтвердило старую истину об относительности всего в этом мире. Я по-прежнему оставался надгробным памятником самому себе, заполненным изнутри тяжелой жидкой болью, но боль эта была уже не такой сильной и вполне позволяла потихоньку шевелить губами. Конечно, разговаривать в полный голос я еще не мог, первый же изданный мною звук, резонируя в черепной коробке, напрочь пресек эти глупые помыслы, но если шепотом - то все получалось. И уже одно это вселяло оптимизм и поднимало настроение. Более того, я осмелился открыть глаза, но почти ничего не увидел. В комнате было темно, лишь слабая полоска света пробивалась откуда-то со стороны окна.

- Как вы себя чувствуете? - очень тихо спросил кто-то, чьи очертания я лишь смутно угадывал рядом с кроватью.

- Не очень, - честно прошептал я. - Голова сильно болит. Где я? Что со мной?

- Вы в больнице. Вы попали в аварию.

- Не помню...

- Как вас зовут?

- Андрей Михайлович Корин. Документы...

- Что?

- В машине были документы, паспорт, права... Разве их не нашли?

- Нашли, не волнуйтесь.

- Тогда почему вы спрашиваете мое имя?

- Так надо. Вы устали?

- Нет... Да... Где это случилось?

- А вы сами не помните?

- Нет... Я ехал по Садовому, перестраивался, чтобы свернуть к трем вокзалам... Где-то там, да?

- Когда это было?

- Не знаю... сегодня, наверное... может быть, вчера... Около восьми вечера. Сколько времени я здесь нахожусь?

- Сутки. Авария произошла вчера. Какое было число? Вопрос показался мне глупым, но я сообразил, что меня проверяют. Раз так сильно болит голова, значит, я получил травму черепа, и теперь доморощенным эскулапам необходимо убедиться, что у меня крыша не слетела. Благодаря родителям-медикам кое-какие осколочные знания из области врачевания у меня были.

- Вчера было восемнадцатое июля, - добросовестно вышептал я, стараясь как можно активнее шевелить губами.

- Какого года?

- Тысяча девятьсот девяносто девятого. Почему здесь так темно? Почему нет света?

- Вам нельзя ни света, ни громких звуков. Отдыхайте, Андрей Михайлович, постарайтесь уснуть.

Особо стараться не пришлось, я действительно ужасно устал за время этого короткого разговора. Уже почти заснув, я вдруг вспомнил, что так и не выяснил, что это за больница и где находится. Интересно, они уже связались с кем-нибудь, сообщили обо мне? Лина, конечно, вряд ли будет рвать на себе волосы, у нее своих проблем выше крыши, бизнес занимает все ее время и внимание. Наверняка даже ездить ко мне в больницу будет не чаще раза в неделю. А вот Муся по-настоящему расстроится, станет переживать, поднимет на ноги всю медицинскую общественность страны, чтобы как можно быстрее привести меня в форму. Что ж, вполне понятно, мое здоровье - это быстрейшее завершение новой книги, которую я намеревался закончить, сидя в дачном затворничестве, мои книги - это мои гонорары, а мои гонорары - ее проценты. Я не льщу себя надеждой, что Муся так активно ведет мои дела, потому что любит меня как друга и восхищается моим талантом. Ха-ха! Талантом, если он вообще есть, она восхищается ровно настолько, насколько этот талант делает книги продаваемыми, а вовсе не потому, что ей самой эти книги нравятся. Но мне все равно, меня это не обижает и не задевает. Главное, что Муся сняла с меня практически все заботы и хлопоты, в том числе и неприятные, а я добросовестно плачу ей за это деньги. Как только Муся узнает о том, что я попал в больницу, сразу же все завертится, закрутится, встанет на место и образуется в самом лучшем виде. Когда проснусь, надо будет первым делом попросить, чтобы связались с ней.

* * *

Девушка в белом халатике ловко перестелила простыни, поворачивая меня с боку на бок, и помогла мне немного приподняться.

- Тошнит? - заботливо спросила она.

- Кажется, нет.

- Попробуем покушать?

Мне стало смешно. Как с ребенком разговаривает, честное слово, а ведь мне уже сорок четыре.

- Рискнем, - согласился я.

Чувствовал я себя куда лучше, уже мог разговаривать вполголоса, хотя попытки встать и пройтись по палате ни к чему хорошему не привели, голова кружилась так сильно, что я и двух шагов сделать не сумел. Но зато в положении лежа я был вполне коммуникабелен.

- Какая сегодня погода? - поинтересовался я, без энтузиазма глотая жидкую безвкусную манную кашу.

- Ой, погода замечательная, - защебетала сестричка по имени Анечка, - для конца апреля вообще шикарная, тепло, солнышко!

При чем тут апрель? Сейчас июль. Я попал в аварию восемнадцатого, прошло три дня, сегодня должно быть двадцать первое июля. А никакой не апрель. Наверное, у сестрички такой юмор. Что ж, покажу, что сумел его оценить.

- Ну что ты, Анюта, в апреле должны быть морозы и горы снега, вот это считается шикарным. А солнышко и тепло - это непорядок.

Она испуганно посмотрела на меня, алюминиевая ложка с жидкой кашей дрогнула в ее руке.

- Вы это серьезно?

- Абсолютно. Я же понимаю, что если три дня назад было восемнадцатое июля, то сегодня должен быть конец апреля, иначе и быть не может. Что ты на меня так смотришь?

- Андрей Михайлович, но сегодня действительно тридцатое апреля. Две тысячи первого года. Вы мне не верите?

- Аня, твои шутки перестают быть смешными, - я раздраженно поморщился. - Всему надо знать меру, особенно когда имеешь дело с больными.

- Это не шутки, - голосок ее задрожал, на глазах появились слезы, - вы попали в аварию в пятницу, двадцать седьмого апреля. Сегодня понедельник, тридцатое. Вы ехали в Талдом на встречу с читателями, в вашу машину врезался какой-то наркоман на джипе. И сейчас вы лежите в Талдомской больнице.

- Прекрати!

Я начал не на шутку сердиться. Что себе позволяет эта девчонка? Хочет показать, какие у нее способности к шуткам и розыгрышам? Меня никогда не приглашали в Талдом, я вообще там сроду не бывал, знаю только, что есть такой городок на севере Московской области.

- Я ехал к себе на дачу, а не в Талдом, это совершенно другое направление. И перестань валять дурака!

Слезинка выскользнула из глаза и медленно поползла по гладкой упругой щеке. Алюминиевая ложка с влажным чмоком плюхнулась в миску с кашей.

- Не верите? Я вам покажу сейчас... Подождите. - Анюта выскочила из палаты и через минуту вернулась, держа в руках газету.

- Вот, читайте. Это наша талдомская газета, здесь все написано.

Да, здесь действительно было все написано. И про то, что двадцать седьмого апреля, в пятницу, в Доме культуры состоится встреча с "нашим любимым писателем, автором многочисленных бестселлеров Андреем Кориным". И даже про то, что эта самая пятница, двадцать седьмого апреля, имеет место быть в две тысячи первом году. Если это розыгрыш, то он зашел слишком далеко, ведь такую газету, пусть и в единственном экземпляре, надо было придумать, сверстать и напечатать. Меня хотят свести с ума. Но кто? Зачем? О чем-то подобном я читал у Себастьена Жапризо, кажется, книга называлась "Дама в очках, с ружьем и в автомобиле". Меня хотят заставить поверить, что я свихнулся вследствие аварии, не помню, что происходило в моей жизни, путаю даты. Меня хотят выбить из колеи, сделать нетрудоспособным, помешать мне писать книги. Кто? Кому это может быть нужно? Черт возьми, почему до сих пор здесь нет Муси? Я же еще утром дал все ее телефоны и просил сообщить ей, где я нахожусь. Видно, дисциплина персонала в этом провинциальном лазарете еще хуже, чем медицинская подготовка.

Я аккуратно (насколько сумел плохо слушающимися руками) сложил газету и сунул ее под подушку. Глубоко вдохнул и задержал дыхание, чтобы не дать прорваться клокочущей во мне ярости, смешанной со страхом.

- Я больше не хочу есть. Позови, пожалуйста, врача.

- Вы плохо себя чувствуете? - переполошилась сестричка.

- Я сказал: позови врача, - холодно повторил я. Анютка молча собрала на поднос миски и кружку, расставленные на тумбочке возле кровати, и, не глядя на меня, вышла.

* * *

Через два часа, после разговора с врачом и безуспешной борьбы с действительностью, мне пришлось констатировать факт, приведший меня в ужас: у меня украли почти два года жизни. Сегодня тридцатое апреля две тысячи первого года, в аварию я попал двадцать седьмого апреля, и никакими интеллектуальными усилиями сей прискорбный факт отменить не удается. А последнее, что я помню, это поездка на дачу восемнадцатого июля девяносто девятого года. Один год, девять месяцев и десять дней исчезли из моей жизни и из моего сознания, растворились, растаяли. Я пытался слабеньким своим умишком охватить эту истину, но не мог и оттого чувствовал себя растерянным, слабым и беспомощным, как несмышленый малыш, волею случая заброшенный в мир взрослых и вынужденный понимать и принимать их правила жизни, так отличающиеся от его собственных. Я не мог и не хотел смириться со страшными словами "посттравматическая амнезия", несмотря на уверения доктора по имени Василий Григорьевич, что все не так страшно и что если амнезия действительно является следствием травмы черепа и шока, то она очень скоро пройдет, буквально за несколько дней.

Мне нужно было пережить это новое понимание действительности, и пережить в одиночестве. Единственный человек, которого я хотел видеть, была Муся - мой литературный агент Мария Беловцева. Перед ней мне не стыдно выглядеть растерянным и слабым - она меня и не таким видала, знавали мы и худшие времена. По крайней мере, когда хоронили мою сестру Веру, я был, что называется, "в грязь", плакал, бился в истерике, жить не хотел, а ведь мне было почти сорок. Так что Мусю я не стесняюсь. А вот всех остальных, включая жену Лину и закадычного друга Борьку Викулова, видеть мне пока не хочется.

Однако доктор Василий Григорьевич внес коррективы в мои эгоистические желания. Муси нет в Москве и вообще в России, она уехала с ребенком на десять дней на море, в Египет. Так сказала ее мама, ответившая на телефонный звонок. Лины тоже нет, она, оказывается, уже две недели как находится в Шотландии и предполагает пробыть там еще почти месяц: решила довести до полного совершенства разговорный английский, который просто необходим ей в бизнесе. Наш десятилетний (хотя нет, теперь ему уже двенадцать) сын Женька остался на попечении бабушки, моей мамы, которая ввиду длинных майских праздников тут же радостно схватила любимого внучка и отправилась в Самару пообщаться с подругами юности. После того, как доктор по моей просьбе отработал все номера телефонов, которые я ему дал, выяснилось, что в Москве в данный момент находится только моя дочь от первого брака Светка, которая, услышав о том, что я попал в больницу, тут же вызвалась немедленно приехать. И как выяснилось, добрый дядя доктор такое разрешение ей уже дал, меня не спросив. Надо отдать должное Василию Григорьевичу, он и в самом деле сделал все, что мог: оказалось, что за последние два года многие номера телефонов изменились, в том числе и номер Мусиного мобильного, но я их уже не помнил...

Справедливости ради следует отметить, что Светкино рвение навестить попавшего в аварию папеньку меня немало удивило. Когда мы с ее матерью развелись, ей было семь лет, и ее жизнепонимания оказалось более чем достаточным, чтобы расставить все точки над i: папа плохой, потому что бросает маму с дочкой, а мама святая. То обстоятельство, что папа ушел от мамы, потому что ему надоело терпеть ее бесконечные любовные похождения на стороне, ребенка никак не смутило, ибо было ему неизвестно. У мамы хватило ума, а у папы совести не афишировать сей нелицеприятный факт. Светка все последующие пятнадцать лет относилась ко мне холодно, с презрительным снисхождением принимая деньги, которые я им привозил, и отказывая мне в нормальном общении. И вдруг такой порыв... Повзрослела, что ли? Или мать наконец-то соизволила поведать ей правду о причинах нашего развода?

Меня раздирали противоречивые чувства. С одной стороны как хорошо было бы, пользуясь ситуацией, наладить отношения с дочерью! Но с другой - ни один нормальный отец не захочет, чтобы ребенок увидел его в подобном состоянии - подавленным, расстроенным, напуганным. Да-да, вот это и есть самое главное: я был напуган. Я боялся неизвестности, я не знал и, как ни силился, не мог вспомнить ничего из того, что произошло после поворота с Садового кольца к Комсомольской площади. Может быть, мы со Светкой за это время нашли общий язык и подружились, а я не помню? Может быть, мы напрочь рассорились с Мусей и она больше не является моим агентом, а я, как дурак, жду ее помощи и надеюсь только на нее? Может быть, Лина развелась со мной и уехала в Шотландию с новым мужем? Или это я с ней развелся? Может, я уже и жениться на ком-нибудь успел? Хорошо бы выяснить, на ком... Может быть, я уже перестал быть самым известным и самым издаваемым писателем России? Я все еще мню себя героем, а на самом деле я давно уже никто. Я не мог понять, чего хочу больше: узнать правду, даже если она убийственно неприятна, или еще какое-то время пребывать в счастливом неведении. И узнать страшно, и не знать страшно. Кажется, в психологии это называется когнитивным диссонансом. Или я что-то путаю? В психологии я не особенно силен, так, кое-чего нахватался по верхушкам, когда писал книгу о ребятах из службы спасения. Она называлась "Последний шанс" и до сих пор устойчиво сидит в десятке бестселлеров, несмотря на то что первое издание было четыре года назад, а суммарный тираж перевалил за три миллиона экземпляров. Впрочем, почему четыре года назад? Не четыре, а шесть, я все еще продолжаю мыслить категориями девяносто девятого года. И находится ли "Последний шанс" до сих пор в списке бестселлеров, мне неизвестно. Черт возьми, как трудно привыкать к этому новому мышлению!

Наверное, это все-таки хорошо, что все случилось накануне Длинных праздников и никого из моих близких нет в Москве. К тому времени, когда они вернутся, я справлюсь с ужасом и растерянностью, преодолею слабость и наберусь сил для того, чтобы узнать... А может быть, мне повезет и слова доктора окажутся пророческими. Пройдет несколько дней, и я все вспомню. Сам.

* * *

Светка ворвалась в палату как ураган. Несмотря на то что мне все еще был противопоказан яркий свет и зашторенные окна поддерживали полумрак, появление дочери оказалось для меня сродни карнавалу - так много красок и блесток было на ее одежде и на ней самой. Блеклая больничная палата тут же расцветилась яркими пятнами оранжевых апельсинов, бордовых гранатов, красочных пакетов с соками и пестрых фантиков шоколадных конфет. И среди всего этого тропического многоцветья махал крылышками и летал по сумрачной палате яркий веселый попугайчик - моя дочь Светлана. Интересно, какой у нее сейчас цвет волос? Когда-то был радикальный зеленый, потом розовый, потом бордовый, а в последний раз ее головка напоминала яичный желток. Но последний раз, как я теперь понимаю, был два года назад. Изменилось ли что-нибудь? Да нет, не похоже, света недостаточно, чтобы точно определить, во что теперь выкрашен мой попугайчик, но то, что волосы у нее не русые, каковыми наградила ее природа, это точно. Ну, почти точно. И блестящие точки - это, несомненно, те самые металлические шарики, которые торчали и раньше у нее в ушах и на крыльях носа.

- Пап, а ты что, правда, ничего не помнишь? - начала она с места в карьер.

Признаться, я почувствовал себя оскорбленным. Ни "здрасьте", ни "как ты себя чувствуешь", ни слов сопереживания и ободрения. Но откуда она узнала? Неужели Василий Григорьевич ей сказал о моей амнезии? Ну да, наверное, он, ведь я не успел предупредить его, что хотел бы пока сохранить это в тайне.

- Кто тебе сказал? - строго спросил я, пытаясь сесть на кровати, дабы не выглядеть совсем уж беспомощным инвалидом.

- Мне - доктор, когда звонил. А вообще-то все знают. Ты что! Там внизу знаешь, что делается? Толпы!

- Где - внизу? Какие толпы?

- Твои поклонники из числа местных, на встречу с которыми ты не доехал. Дежурят по очереди, они мне сами сказали, я с ними только что разговаривала. Волнуются, как ты да что ты. Им кто-то из медсестер сказал, что ты потерял память, так они уже два дня возле больницы тусуются, все обсуждают, как ты теперь жить будешь и сможешь ли книжки писать. Друг другу "Просто Марию" пересказывают и гадают, у тебя так же, как у Марии, или как-то по-другому.

- Какую Марию? - не понял я.

- Ну сериал такой был, мексиканский, что ли, или бразильский. Вот, а еще там журналисты пасутся, им тоже кто-то сообщил и про аварию, и про потерю памяти, и они ждут, когда можно будет урвать кусочек информации. Врачи-то молчат как партизаны, и сестры тоже, им, видно, внушение сделали после того, как поклонники начали больницу осаждать. В общем, пап, во всех газетах уже про тебя написали, но без подробностей. Теперь ждут деталей.

Светка говорила быстро и возбужденно, и даже в сумраке мне было видно, как блестят ее глаза. Как только она выйдет отсюда, на нее набросятся журналисты, она ведь не медик и тайну хранить не обязана. И я точно знал, что она ее хранить не будет.

- Как твои дела? - как можно спокойнее спросил я, пытаясь увести разговор от проблем моей провалившейся памяти.

- А, какие там дела! - она беззаботно махнула рукой. - За неделю ничего существенного не произошло, а все остальное ты и так знаешь.

Выходит, я виделся с ней неделю назад. Интересно, при каких обстоятельствах? Приходил к ним домой, давал очередную порцию денег? Или встречался с дочерью отдельно?

- Ну, всякое бывает, - осторожно ответил я, в полном тумане нащупывая ногой тропинку. - За неделю ты и замуж могла выйти, и институт бросить.

- Пап, ты что?

Глаза у Светки расширились, потом внезапно сузились и превратились в щелочки, сквозь которые едва пробивался блеск светлых глаз. Попугайчик сел на веточку и склонил набок пеструю головку, обдумывая ситуацию.

- Ты что, - медленно произнесла она, - и в самом деле ничего не помнишь?

Я счел за благо промолчать. Пусть думает, как хочет.

- Может, ты удивляешься, что я к тебе примчалась? Не понимаешь, почему это я столько лет на тебя дулась, а тут вдруг прилетела?

Я продолжал молчать, потому что вопросы моя дочь ставила абсолютно правильные, и это наглядно свидетельствовало о том, что она вовсе не так глупа, как я о ней думал.

- Все ясно, - она вздохнула. - Ты действительно не помнишь. Ну хотя бы как мы с тобой встречались в Александровском саду, ты помнишь?

- Нет, - наконец признался я. - Когда это было?

- Осенью, в октябре. Я сама тебе позвонила и попросила, чтобы ты со мной встретился один на один, без мамы. Мне нужно было с тобой посоветоваться.

- И как, посоветовалась?