Путешественник

Гийом открыл рот, чтобы позвать его, но инстинкт подсказал ему, что этого делать не следует. Понимая, однако, что произошло что-то серьезное, он собрался с силами и поднялся. Голова кружилась уже меньше. Он добрался до крыльца и на секунду прислонился к стене, прежде чем навалиться на дверь, которая неожиданно оказалась приоткрытой. Он скорее упал, чем вошел в большую комнату. Его глазам предстало ужасное зрелище: отец лежал на спине, с широко раскрытыми глазами и увеличивающимся алым пятном на груди. Рядом с ним, лицом вниз, не подавал признаков жизни Адам Тавернье. Он был убит выстрелом в спину. Возле его правой руки лежал пистолет.

Гийом не успел закричать: раздавшийся со стороны камина стон привлек его внимание. Там он увидел мать, которая пыталась выпрямиться, прижимая руку к истекающему кровью плечу…

Он бросился к ней, встал на колени и подхватил ее голову рукой.

— Мама!.. Что случилось? Кто это сделал?..

Перекошенными от боли губами она прошептала:

— Ришар… По-моему… он сошел с ума… Ох!. Боже мой!

От боли она потеряла сознание и откинулась назад, еще больше побледнев. Напуганный Гийом подумал, что она умерла. Он собирался закричать, взывая о помощи, на которую вряд ли можно было рассчитывать, как вдруг в комнате появился вооруженный томагавком Конока. Он окинул взглядом трагическую картину, увидел три тела и мальчика, который рыдал, уткнувшись в юбку своей матери. К нему-то он и поспешил, но прежде задержался на миг у своего мертвого друга, положив твердую руку ему на голову.

— Я за тебя мстить! — заверил он. — И дорогие друзья тоже!

Осторожно он заставил Гийома подняться.

— Настоящий мужчина никогда не плакать. Оставить слезы женщинам!

— Он чудовище… это Ришар убил их! — внезапно закричал малыш. — Ты слышишь? Он убил всех троих!

Индеец склонился над молодой женщиной.

— Два убитых! Мать не мертва… Смотри!

И правда, грудь женщины поднялась. Она издала вздох, перешедший в хрип. Душа ребенка встрепенулась от радости. Но когда он поднял глаза на единственного друга, который у него остался, взгляд его был по-прежнему полон тоски.

— Может быть, она тяжело ранена… Но почему, почему он это сделал? И зачем он привел сюда англичан?

— Это он предатель?

— Да. Я следил за ним сегодня ночью. Я видел, как он размахивал фонарем, чтобы указать путь к проходу. Я не понимаю, Конока…

— Трудно понимать! Ты слишком молодой!.. Зависть сначала… и деньги тоже. Ришар все хотеть: дома, земли. Быть друг англичан — только так иметь. Отец ни за что не согласиться. Друг Адам тоже…

— А я?.. Ты думаешь, он и меня бы тоже убил?

Ответ последовал немедленно:

— Да. Большая опасность для тебя… Он вернуться наверняка! Бежать! Быстро!..

— А моя мать?

— Взять с собой. Нужно человек-медицина! Рана, возможно, не смертельная, — произнес индеец после короткого осмотра.

Матильда изредка стонала, во не приходила в себя. Индеец нагнулся, подхватил ее под плечи и под колени, собираясь поднять.

— Куда ты ее уносишь?

— К дочерям Бога! Нужно госпиталь…

— Так далеко? Можно было бы уложить ее в постель и…

— Нет времени! Слушай!

Снаружи послышался нарастающий шум. В нем выделялись несколько приближавшихся голосов, и среди них Гийом узнал металлический тембр сводного брата…

— Быстро! — поторопил индеец.

Но ребенок стоял посреди комнаты, пораженный каким-то священным ужасом.

— Я убью его! — прорычал он.

— Нет времени!.. Потом! Идти, и быстро! Ты нужен мать!

Мальчику именно это и следовало сказать. Не произнеся больше ни слова, Гийом бросился к вешалке, сорвал большую синюю пелерину Матильды, прихватил корзину, наполненную бобами и соленой треской — его мать, должно быть, принесла ее из кладовки перед тем, как в нее выстрелили, — и последовал за индейцем, который бесшумно устремился к низенькой дверце, выходившей во двор. В несколько длинных прыжков индеец достиг ее и скрылся со своей ношей. Гийом сначала последовал за ним, потом передумал; он вернулся и, словно эльф, бесшумно ступая в своих замшевых мокасинах, припал к перегородке рядом с дверцей и приоткрыл ее прутиком. Он хотел услышать, о чем будут говорить. До него донесся голос старшего брата, ставший вдруг удивительно плаксивым:

— Да… это я его застрелил! Когда я вернулся, этот жалкий акадиец, которого отец подобрал полумертвого от голода, уже убил его, чтобы обокрасть. Я не смог сдержаться!

— Упрекать вас за это не станут, — отвечал мужской голос, в котором слышался едва уловимый британский акцент. — Кто еще есть в доме?

— Больше никого! Девка, жившая с моим отцом, должно быть, испугалась и убежала со своим внебрачным ребенком. Можете разместить здесь кого угодно; дом мой, как и все, что осталось от отца… если, конечно, вы ничего не заберете.

— Разумеется, нет! Помощь, которую вы вам оказали, вполне того заслуживает. Однако я не советую вам здесь задерживаться. Посмотрим после сражения, устоит ли дом! Идемте! Сейчас будет потеха…

Голоса стали глуше. Выходя, люди закрыли за собой дверь. Затем послышался шум удалявшихся шагов. Тогда, не колеблясь, Гийом вернулся в дом. Ярость и отвращение боролись в его душе, и он не знал, какое чувство было сильнее. Но среди всего этого ужаса, поглотившего нежность детства, сквозила одна мысль: прежде чем он доберется до отцеубийцы, он должен помешать ему воспользоваться награбленным. Никогда дом На Семи Ветрах не будет ему принадлежать!

Быстро поднявшись по лестнице в спальню родителей, он побросал в платок молитвенник Матильды, ее скромные украшения, теплую юбку и шерстяную рубашку. Туда же он положил, забежав к себе, свою енотовую шапку, толстые чулки, башмаки и книжку басен Лафонтена, которую так любил, — в ней хранилась подаренная ему Милашкой-Мари белая розочка и еще лента, которую он у нее украл.

Треск ожесточенной ружейной перестрелки заставил его броситься к окну, и тут он осознал размер совершенного Ришаром преступления: вся английская армия была здесь, повернувшись к нему спиной, она выстроилась перед Авраамовыми равнинами — длинные толстые красные линии словно процарапали еще зеленевшую траву, оставив в ней кровавые борозды. Темное оружие отливало тусклым светом бледного солнца, изредка пробивавшегося сквозь тучи. На слабом ветру тяжело хлопали расшитые знамена… А дальше двойная голубая река, казалось, вытекала из ворот Сен-Луи и Сен-Жан — это французская армия спешила вступить в бой под белой пеной знамен и снежных перьев, венчавших треуголки командиров. Из лагеря Бопер ей пришлось переправиться через реку Сен-Шарль по понтонному мосту и войти в Квебек через Дворцовые ворота, чтобы выйти из города как можно ближе к неприятелю. Со своего места Гийом не мог отличить офицеров от солдат, и все же он поклялся бы, что сине-золотистым пятном, во весь опор устремившемся вперед под трепетавшими знаменами, был сам полководец — маркиз де Монкальм во главе своего войска. У истоков любой легенды есть немного безумия…

Пушки у городских ворот открыли огонь. Тогда Гийом спустился: начинавшееся сражение его не касалось. Ему предстояло выполнить свой долг.

В большом камине огонь еще не угас. Он развел его, подкинув охапку пихтовых веток, затем, когда пламя достаточно поднялось, стал добавлять еще и еще, ни разу не взглянув при этом на неподвижные тела отца и Адама Тавернье, которые никто, даже он, не подумал накрыть. Покрывало, которое он им готовил, было совсем другого рода…

Когда он бросал в пылающий костер прялку своей матери, вновь появился Конока. Ему не потребовалось объяснений: одного взгляда было достаточно для того, чтобы понять, что ребенок собирался делать. На миг его черные искрящиеся глаза заглянули в дикие глаза мальчика.

— Жечь дом? — лишь произнес он.

— Да. Ришар убил из-за дома, но он его не получит. Уж лучше я сожгу дом На Семи Ветрах, чем он ему достанется. Я люблю его, понимаешь?

Ничего не ответив, индеец принес широкую лопату, сунул ее в огонь и стал раскидывать угли и головешки по полу, бросив в очаг что полегче из мебели. Вскоре комнату наполнил дым, и дышать стало нечем. Огонь был повсюду: и на занавесках, и на коврах, в которые Конока поспешил завернуть трупы. Гийом кашлял, срывая голос, но оставался неподвижен, словно зачарованный жертвоприношением, которое должно было упокоить души убитых. Заметив, что он остолбенел, индеец схватил в одну руку сверток, другой взвалил на плечо мальчика и выбежал на улицу.

Остановился он лишь под сенью леса, там, где оставил Матильду, положив ее на ложе из листьев, прежде чем вернуться за мальчиком. Грохот близкого сражения наполнял серый воздух — то была странная смесь разрывов, криков, приказаний и звона металла, среди которого выделялись звонкие трубы, а дробь барабанов лишь усиливала пронзительные голоса флейт и назойливую жалобу волынок генерала Марри. Этот смешанный с музыкой шум вполне мог сойти за суматоху праздника. В нем было что-то нереальное и несвязное, как в кошмарном сне, от которого — и это прекрасно понимал девятилетний Гийом — невозможно проснуться. Слишком явными были солдаты, которые сражались совсем рядом и падали, приготовясь к смерти; слишком реален был любимый дом, полыхавший словно огромный факел, погребая в клубах дыма и пронизывавших его высоких языках красного пламени двух людей, которых мальчик любил больше всего на свете.

Тем временем Конока сооружал из веток индейские носилки, куда он собирался впрячься, чтобы попробовать добраться через лес до Главного госпиталя: это была простая решетка, один край которой волокли по земле. Когда все было готово, он позвал Гийома, чтобы тот помог ему привязать к носилкам мать, укутанную в длинную накидку. Видно было, что Матильда страдает, лицо ее покраснело. У нее начинался жар, так как она не узнавала ни сына, ни индейца. Голова ее тихо перекатывалась из стороны в сторону, а из сомкнутых губ вырывалось подобие заунывной песенки.

— Она не умрет, скажи? Нет? — умоляюще спросил ребенок.

— Молить Бога! Он один знать, — ответил индеец, который более двух лет назад принял христианство.

Потом, заметив, что мальчик часто оборачивается, чтобы еще раз взглянуть на пожар, спросил:

— У тебя было мужество сжечь дом, но большие сожаления теперь? Да?

— Нет! Так было нужно!.. Когда-нибудь я вновь выстрою дом На Семи Ветрах, — заявил он неожиданно твердо и решительно.

— Здесь?.. Трудно, если красная форма победить…

— Либо здесь, либо в другом месте. Я смогу жить счастливо только в доме, который будет называться так.

Привязывая кожаными ремешками носилки к своим плечам, Конока повернулся к юному спутнику с едва заметной улыбкой, но глаза его остались серьезными.

— Сперва пробовать жить. Если Богу угодно!..

Они нашли ведущую на север тропинку и пошли по ней. Звуки сражения постепенно становились тише, но не настолько, чтобы мужчина и ребенок могли их больше не слышать…

Глава III

ПРОЩАНИЕ С КВЕБЕКОМ…

С помощью каноэ, которое индейцу удалось украсть в том месте, где лес спускался к самой воде, они смогли переправиться через реку быстрее, чем ожидали, и к одиннадцати часам добраться до Главного госпиталя… куда сложнее было в него попасть. Благодаря своему расположению на мысу у крутой излучины реки Сен-Шарль это крупнейшее медицинское заведение Канады явилось свидетелем сражения, поскольку окна его выходили как раз на Авраамовы равнины — от них его отделяла лишь река да небольшой деревянный мост… Между тем бой разгорался жестокий и, к несчастью, не в пользу французов: развернутая маркизом де Монкальмом длинная дуга простиралась от реки Святого Лаврентия до реки Сен-Шарль, соединив в одну цепь подразделения Колонии, Королевского русильонского полка, герцогства Гиень, графства Беарн, Лангедока, Сара, затем опять Колонии, отряды ополченцев Квебека и, наконец, индейцев, — но полоска эта была толщиной лишь в три человека и вот-вот должна была дрогнуть под бешеным натиском тяжелого каре, построенного генералом Вольфом. Этот светловолосый хрупкий молодой человек сражался с полковником де Сенезергом, в то время как Монкальм имел дело с шотландскими солдатами генерала Марри. Вереница раненых, которых несли или поддерживали товарищи, заполонила небольшой мост. Вход в госпиталь был почти целиком забит людьми, так что внести туда Матильду на носилках было невозможно. Впервые за все время Конока потерял присутствие духа.

— Ничего не сделать, чтобы войти! — вздохнул он.

Но Гийом не собирался сдаваться. Всю дорогу он боялся услышать последний вздох матери, твердя про себя, что, если они доберутся до госпиталя, она будет спасена. И теперь когда они были здесь, он хотел, чтобы ей оказали помощь.

— Обойди кругом и жди меня на огороде возле маленькой двери, ведущей на кухню! Она наверняка заперта, но я сумею ее открыть…

И он устремился вслед за несчастными, надеявшимися спастись от побоища. Ведь именно так обстояло дело: англичане, которым удалось выстроить пушки в батарею, стреляли из них с дьявольским умением. К счастью, госпиталь был недосягаем. Добравшись до главного входа и стараясь не слышать мучительного хора жалоб, призывных криков и стонов, Гийом кинулся на землю, проскользнул между ног идущих и сумел пристроиться за носилками, на которых хрипел раненый в грязной окровавленной форме. Стоявшие у входа две монахини пытались направить трагический поток людей, и лица их блестели от слез: они только что заметили родственников среди тех, чье состояние было наиболее тяжелым. Узнав Гийома, младшая окликнула его:

— Что ты делаешь? Сейчас не время болтаться здесь! Уходи!

— Нет! Мне нужна сестра Мари-Жозеф!

— Ей некогда с тобой возиться. Я же тебе сказала, уходи!

Одним движением мальчик вывернулся из-под руки монахини, крепко вцепившейся ему в плечо в надежде вытолкать его наружу.

— Мы с Конокой принесли маму, она может умереть. Умоляю вас, сестра Агнес!..

Смотревшие снизу полные отчаяния глаза растрогали монахиню. Она отвела Гийома в сторону.

— Где она?

— Конока отнес ее в огород…

— Не понимаю. Твоя мать ранена? А где отец? Он так нам нужен!..

— Он мертв. И Адам Тавернье тоже. Мой… Ришар застрелил обоих. Он и в маму стрелял…

— Боже милостивый! Какой ужас!.. Бедный мальчик!.. Слушай меня, сестра Мари-Жозеф в часовне — она готовит место, чтобы уложить всех несчастных. Она позаботится о госпоже Тремэн. А я должна быть здесь!

Гийому не потребовалось объяснять дважды. Стараясь никого не задеть, он пошел по длинному сводчатому коридору, с которым соединялось несколько галерей, и вышел во внутренний двор. Гийом знал, как пройти к часовне, и быстро до нее добрался. Сестра Мари-Жозеф хлопотала там вместе с настоятельницей работавших в госпитале сестер милосердия: они раскладывали на полу оставшиеся матрасы и соломенные тюфяки, которые тут же торопливо сшивали другие монахини и помогавшие им индианки.

Заметив мальчика, сестра Мари-Жозеф встретила его тем же вопросом, что и сестра Агнес: куда подевался отец, в котором сейчас такая нужда? Ответ ошеломил ее, но, не желая ничего расспрашивать о драме, обезглавившей семью, она сделала как раз то, что от нее требовалось.

— Бедная, бедная Матильда! — причитала она. — Пошли за ней скорее! Сестра Святая Анна заменит меня!

Прихватив по пути другую «серую сестру»,[2] монахиня поспешила с Гийомом в глубь дома, приказала открыть дверь в огород и увидела Коноку, терпеливо ожидавшего возле носилок. Минуту спустя две сестры унесли Матильду, которая по-прежнему била в беспамятстве и бормотала что-то бессвязное.

— У нее жар, — сказала сестра Мари-Жозеф. — Мы уложим ее в моей келье. Со мной живет одна из укрывшихся здесь сестер ордена Св. Урсулы, но там ей будет лучше, чем в любой из комнат, где нам приходится освобождать как можно больше места для раненых. А ты, Конока, помоги-ка нам переносить тяжелораненых. Гийом тебя проводит. Но прежде скажите на кухне, чтобы вам налили по миске супа…

— Я хотел бы остаться с мамой, — попросил мальчик. — Мне… так страшно!

Слезы, которые он все время мужественно сдерживал, душили его. Сестра Мари-Жозеф ласково провела кончиком пальца по его щеке.

— За тобой придут, как только ей окажут первую помощь. Я всегда знала, что ты молодец. Ты должен вести себя как мужчина… Что касается твоей матери, то надеюсь, что смогу тебя вскоре утешить…

Гийом не пытался возражать. С тех пор как он достаточно вырос, чтобы самостоятельно судить о людях, сестра Мари-Жозеф (а они с матерью довольно часто ее навещали) внушала ему большое доверие и в то же время легкий страх.

Она была дочерью Пьера Легардера из Репантани и относилась к стоявшей у истоков торговли мехами «бобровой аристократии», ради которой королева Анна Австрийская основала в 1645 году «Компани де Абитан». То было довольно ограниченное общество, куда помимо семьи Легардер входили Дешатле, Ле Неф и Жюшро из Ла Ферте-Видам. Богатое, могущественное сословие в высшей степени дорожило честью своего положения. Будущая «серая сестра», воспитывавшаяся в строгости и в страхе перед Богом, естественным образом обратилась к религиозной жизни, которая этой благородной и образованной девушке была очень близка. Матильда немного боготворила ее, и потому любое ее слово было для Гийома законом.

И теперь, когда она встала между Гийомом и его страхом, мальчик мог быть спокоен. Он покорно пошел за Конокой, с благодарностью принял предложенную ему миску бобового супа — все, что оставалось из свежих овощей с огорода, которыми кормили только больных, — а затем скромно присоединился к разыгравшейся вокруг него великой драме.

Несмотря на внушительную величину и на то, что персонал госпиталя утроился за счет сестер милосердия и монахинь ордена Святой Урсулы, укрывшихся здесь после того, как их дома в Верхнем городе подверглись обстрелу, палаты быстро наполнялись. Пока Конока, не жалея сил, переносил раненых, мальчик устроился в углу часовни рядом со старой монахиней, не способной ни на какую тяжелую работу, и помогал ей сматывать бесконечные, нарезанные из старых простыней полоски и разрывать на корпию поношенное хлопчатое белье — женщины стирали его так усердно, что кончики их пальцев кровоточили.

Гийому казалось, что время остановилось. Как и все канадские церкви, часовня была богато украшена: картины на библейские сюжеты, статуи молящихся в исступлении святых (одна из них принадлежала знаменитому Левассеру), богатый, окованный золотом алтарь и, конечно же, яркие настенные росписи, — все это создавало мир, который ребенок всегда был склонен воспринимать как что-то похожее на филиал Рая. Но сейчас опускалась ночь, медленно приглушая лазурь и золото, не освещаемое больше лампами на китовом масле, и от этого еще более явными становились распростертые на полу истерзанные, окровавленные и грязные тела…

Приходившие известия были одно другого тревожнее. Квебек, благодаря своим укреплениям, пока держался, но на поле боя англичане брали верх, вынуждая франко-канадские войска к отступлению. По странному стечению обстоятельств, главнокомандующие обеих армий были смертельно ранены. Молодой генерал Вольф, и без того слабого здоровья, находился при смерти в наспех устроенном на поле сражения стане. Что касается маркиза де Монкальма, то его в безнадежном состоянии только что отвезли в замок Сен-Луи. Но еще более странным было то, что и тот, и другой получили по три ранения…

Невысокий священник, который, казалось, чудом держался на ногах, отслужил вечерню. На ней не было и половины монахинь: слишком много было других дел! Вскоре сестра Мари-Жозеф пришла сказать Гийому, что его мать отдыхает. Воспользовавшись тем, что она была без сознания, им удалось уладить пулю; рану обработали, перевязали, и, по мнению проводившей операцию настоятельницы сестер милосердия из монастыря Святой Елены, шансов на выздоровление было много. Сын увидится с ней завтра утром. А теперь он с Конокой может устроиться в риге на ночлег.

Гийом уже собирался поискать своего друга, как вдруг индеец вошел в часовню, с трудом поддерживая человека без кровинки в лице, ковылявшего на одной ноге, поскольку на другую были наложены шины. С бесконечной осторожностью индеец уложил раненого на свободный матрас и принялся устраивать его с бережностью, необычной для человека его роста и силы. Гийом машинально следил за ними, но успел заметить, что солдат был в форме Королевского русильонского полка. Им снова овладело беспокойство.

— Остаться рядом с раненым, — сказал Конока, заметив мальчика. — Идти на кухню за супом…

При этих словах человек, лежавший словно мертвый, приоткрыл один глаз и выдохнул:

— Мне бы уж лучше глоточек вина!

— Вино? — вытаращил глаза индеец. — Не легко найти! Может быть, сидр?

— Я так и думал! — вздохнул человек. — Не умеют жить в этой дрянной стране! Может, тогда водки, приятель?

— Он хочет сказать «огненной воды», — перевел Гийом, гордясь своими познаниями, которые он почерпнул во время прогулок в порту.

Конока бессильно развел руками:

— Не знать где найти!