Во имя твоё

Рено вскочил. В ногах появилась упругая сила, в глазах молодой блеск. Он начал собираться.

Под утро сборы были закончены. Рено оделся во все старое, на ногах привычно сидели сабо. Башмаки и праздничная куртка уложены в узелок вместе с несколькими кусками хлеба. Тощий кошелек крепко привязан к поясу и хорошенько прикрыт полой. Золото Рено перепрятал еще раз. Все двадцать две монеты он вшил в грудь старой куртки и надел эту драгоценную кольчугу.

Еще до свете все было готово. Рено взял сальную коптилку и полез на чердак. Он не поднимался туда с той страшной ночи. Но теперь и здесь все изменилось. Так и не разобранная постель Ренаты сброшена на пол, сундучок с ее приданым разбит. И только с потолка по-прежнему свисает обрезанная веревка.

Рено постоял, глядя в никуда, потом подошел ближе. Язычок пламени качнулся на фитиле, лизнул веревку и перескочил на нее. Он полез вверх, на чердаке стало светлее, и было видно, как веревка поднимается под потолок к балке и обнимает ее, раздвигая потемневшие пласты старой дранки.

Рено спустился вниз. Огонек, обвившись вокруг веревки, метался, отбрасывая на стены пляшущие тени.

На кладбище Рено заходить не стал. Все равно он скоро вернется, и живая Рената будет его ждать. Оглянулся Рено только выйдя на дорогу и поднявшись на первый холм. Его дом горел. Издали казалось, что это просто большой костер.

Глава 2. ДОРОГА

Первую ночь своего путешествия Рено провел в овраге. Ему было очень неприятно сознавать, что он, имевший право доступа в лес, должен скрываться, что он больше не зажиточный крестьянин, а преступник, бежавший от своего сеньора, бездомный бродяга, каких ловят, секут плетьми и кладут на щеки клеймо.

Овраг густо зарос орешником, но до леса было довольно далеко, так что появления лесничих можно было не бояться. До дороги тоже было далеко, значит и дозоры сюда не заглядывают. Рено набрал сухих сучьев и разложил костер. Он сидел, смотрел на низкое бездымное пламя и ни о чем не думал. Ни о чем не думать оказалось очень легко и приятно. Черные ветки ложились на угли, и угли вокруг чернели, словно потухая. Но вот ветка начинала куриться белым паром и вдруг вспыхивала. Желтые языки танцевали в воздухе, постепенно опадая, пока от ветки не оставалась цепочка длинных угольков, а пламя не превращалось в голубой мерцающий огонек. Тогда Рено клал новую ветку.

Легкий ветерок проникал в лощину, трепал кусты. Листья, облетая, шуршали тысячью осторожных шагов, то были шаги осени, и из-за них Рено не расслышал шагов человека. Старуха, сгорбленная, морщинистая, такая древняя, что казалась бесформенным узлом, перетянутым шалью, возникла из отблесков огня на трепещущих ветвях и шагнула к костру. Рено заметил ее, когда она уже садилась, тихо постанывая и с трудом сгибая ноги.

Рено ничего не сказал, только положил на угли сразу несколько прутьев. Пламя взвилось, осветив лицо старухи: морщинистые щеки, провалившуюся пуговицу носа, острый подбородок в редких длинных волосинах, черную яму рта и какое-то драное тряпье, надвинутое на самые глаза, поблескивающие двумя искрами.

– Плохо, – проскрипела старуха. Густые тени морщин дернулись и вернулись на место.

Рено продолжал молчать, а старуха, протянув к огню скрюченные пальцы, вдруг заговорила:

– Совсем плохо стало. Нынче последняя теплая ночь. Больше погреться не придется, разве что в аду. А в теплых краях нынче голодно, там не подадут. Хорошо, у кого свой домок есть, забился в него – и зимуй. И чего тебя, дурачок, дернуло из дома в такую пору уходить?

– А ты откуда знаешь? – испуганно спросил Рено.

– Хе-е… милый, – протянула старуха. – Я седьмой десяток доканчиваю и много чего знаю. Ну зачем ты удрал? Перезимовал бы, а по весне – беги, коли ноги чешутся. Только куда бежать? Свою могилу все одно не перепрыгнешь.

И тогда Рено, поддавшись необъяснимому порыву, начал рассказывать. Обо всем: о себе, об умершей Анне, убитой Ренате, о том, как нельзя стало жить. Старуха, почти слившаяся с воздухом, молча слушала, глаза ее светились красным, как у бездомной собаки. Рено увидел эти огни и замолк.

– Тяжело тебе, – глухо произнесла старуха. – Большую тяжесть ты поднял и далеко несешь. Только не туда ты пошел! – старуха вскинула голову, раскаленные глаза описали дугу над потухающим костром. – Не туда! – выкрикнула она. – Дочь твоя не у него! Проси настоящего хозяина, того, кто правит миром! Он добр, он отдаст. Проси!..

Старуха протянула руку и кинула что-то на угли. Полыхнуло пламя, в воздухе повисла тяжелая вонь. Где-то вдалеке зазвенел колокольчик.

– Нет! – прохрипел Рено. – Изыди!

– Не глупи! – прикрикнула старуха, – Лучше подумай, ведь дочь вернется!

– Это будет не дочь! – сказал Рено твердо. – Это будешь ты, ведьма, оборотень. Я иду к истинному богу, и враг меня не остановит! Пусти!

Рено хотел подняться, но не смог.

– Полно тебе орать, – негромко сказала старуха. – С дороги услышал. Не хочешь – не надо. Все равно никуда не денешься. А на дьявола не ругайся. Он-то ни в чем не виноват.

– Он на бога восстал, – сказал Рено.

– Как можно восстать на того, без чьей воли не смеет упасть даже волос? Значит, сам бог того хотел. Дочь твою снасильничали по воле бога, вся беда – от бога! И ты идешь к нему?!

Последние слова она провизжала, визг стегнул Рено, он вскочил и побежал.

– Вернись! – кричала вдогонку старуха.

Рено бежал сквозь темноту. Он налетел на большой куст, и тот вдруг превратился в ведьму.

– Вернись к костру! – прошипела она, вцепившись в Рено. Рено судорожно дергался, стараясь освободиться. Густой смрад шел от колдуньи, заставляя его задыхаться. С трудом он вырвался и побежал дальше.

– Куда ты? – голос дребезжал совсем рядом. – Все равно не убежишь! – ведьма расхохоталась странным кудахтающим смехом. – Беги! – закричала она. – У-лю-лю!.. Не хочешь – так беги! Все равно вернешься! Так и будешь бегать по всей земле! Дарю тебе это!..

Рено поднял голову. Приближалось утро, легкий туман стоял в лощине, потухшие угли густо серебрились росой. Рено быстро сел, припоминая события ночи. Песок вокруг был испещрен следами копыт. Невдалеке слышалось блеяние уходящего стада, звякало ботало на шее вожака.

Рено глубоко вздохнул и перекрестился. Наваждение отступало. И только на самом дне души осело сомнение, и занозой застряли слова: «сам бог того хотел».

* * *

Чем дальше от дома уходил Рено, тем больше менялась земля вокруг. Поля лежали пустыми черными ладонями, все чаще попадались дома с растасканными соломенными крышами. И даже дома побогаче, крытые красной черепицей, глядели не так весело. А ведь наступала осень, время, когда урожай собран и уже обмолочен, и на всех дворах варят пиво.

Осенью и воробей хлеба вдоволь ест, – повторял Рено поговорку, все больше убеждаясь, что нынче и воробью не прокормиться в здешних местах. Безнадежное запустение ясно говорило, что недород приходит сюда не первый год подряд.

Рено смертельно устал. Уже несколько дней ему не удавалось ничего купить, работники, несмотря на осеннее время, тоже никому не были нужны, а сухари, взятые из дому, кончились два дня назад. Обычно Рено ночевал на улице, но теперь, окончательно измученный, решился зайти в гостиницу, выстроенную посреди большого пригородного села.

Обширный низкий зал производил мрачное впечатление. Заходящее солнце, заглядывая в окно, разбрасывало по засаленным стенам кровавые блики. Ржавые крюки, вбитые в черные балки были облеплены нитями паутины и бахромой копоти. Под выложенной из фигурного кирпича аркой расположился прямоугольный очаг, закрытый стальной решеткой. Конец каждого прута был украшен бронзовой головой дьявола.

Когда-то в этой комнате готовили и ели, на прутьях очага жарилось мясо, по огромному столу растекались лужицы вина, здесь пили, разговаривали и порой дрались, по скрипучей винтовой лестнице уходили в комнаты на втором этаже, подозвав коротким кивком миловидную служанку. Теперь тут было пусто и холодно. Возле кучки углей, тлеющих в очаге, грелся единственный посетитель – старый монах в заплатанной сутане. Он был покрыт пылью и выглядел очень усталым, очевидно, делал пешком большие переходы, стремясь поскорее выйти из голодных мест.

Рено почтительно поклонился монаху и присел на краешек скамьи. Из узкой двери, ведущей на хозяйскую половину, вышел трактирщик. Он был невысок ростом и когда-то, вероятно, толст. Излишне просторная кожа свисала на щеках дряблыми складками. Его передник был девственно чист, а руки, привыкшие возиться с вином и мясом, праздно лежали на нем.

– Еще один! – воскликнул трактирщик, завидев Рено. – Клянусь бородами всех лжепророков, сегодняшний день принесет мне состояние! Садитесь, сударь, поближе к очагу, тепло нынче слишком редкая штука, чтобы пренебрегать им. Что изволите откушать? Могу предложить прекрасные печеные желуди. В этом году необычайный урожай желудей. Вся округа собирает желуди, а мельник Огюст делает из них муку. Можете также получить желудевые лепешки.

Хозяин вышел и вскоре вернулся с противнем, полным горячих, лопнувших на огне желудей.

– Жена жарит их там, – объяснил он. – Готовить на виду у всех стало опасно.

Рено и монах подсели к противню и начали разламывать коричневые, подгоревшие скорлупки.

Входная дверь хлопнула, в трактир ввалился еще один гость. Это был мужик огромного роста с редкой черной бороденкой на плутоватом лице. Выражение лица так не вязалось с мощной фигурой, что казалось будто к плечам богатыря приставлена чужая голова. Вошедший был одет в просторную суконную куртку и штаны, подшитые в паху кожей.

– А, Пети! – радостно вскричал хозяин. – Откуда ты таким франтом?

– Из города, – ответил крестьянин, придвигаясь к огню.

– Что ты там потерял? – спросил трактирщик.

– Зерно идет по пятнадцати монет за меру, – проговорил крестьянин, не слушая его. – Но никто не продает. На площади кричат приказ магистрата, чтобы не смели прятать излишки, а везли их на рынок. А откуда они? Все вымокло еще весной, я не собрал даже семян.

– Прогневали господа… – вздохнул монах. – «Был голод на земле во дни Давида три года год за годом».

За кочан капусты дают три медяка, – сообщил крестьянин.

– Кому теперь нужны деньги… – пробурчал трактирщик Он вышел и вернулся с четырьмя большими кружками.

– Пейте, – сказал он. – Я угощаю. Здесь вино. Вино еще осталось. Оно нас переживет.

Рено приоткрыл металлическую крышку и осторожно понюхал. Вино было темно-красным, совсем не таким как дома. Сладости в нем не чувствовалось вовсе. Оно терпкой струйкой стекало в пустой желудок, заставляя его сжиматься.

– В городе сегодня сожгли ведьму, – рассказывал крестьянин. – Узнали, что она насылала дождь.

– Это толстуху-то Мариетт? – спросил трактирщик. – Да она такая же ведьма, как я апостол Петр!

– А я говорю – она ведьма! – крестьянин ударил кулаком по краю стола, так что кружки подпрыгнули, звякнув крышечками. – Я уверен в этом, как в самом себе! Это была мокрая ведьма. Подумать только, третий год льют дожди, урожаи вымокают на корню, все мрут с голоду, от людей одни тени остались, а эта баба разжирела, как сентябрьский боров! И добро бы была богачка, у которой припрятан хлеб, нет, нищенка, рваная шкура! Вот и спрашивается, откуда в ней такая толщина, если она не ведьма? Она насылает дождь, чтобы вся земля обратилась в болото.

– А я думаю, у старухи была водянка, – сказал трактирщик. – Она часто начинается с голодухи.

Крестьянин потер лоб, соображая, а потом выдавил:

– Если и вправду водянка, то ей все равно скоро помирать. А так она на небо попадет., – он затряс кудлатой головой, отгоняя непрошенную мысль, и уже другим тоном продолжал: – Все-таки она мокрая ведьма. Я видел все своими глазами. Ей стянули руки за спиной и приковали к столбу длинной цепью. Огонь разгорелся с одного конца, она убежала на другой и все дергала цепь и кричала совсем по-человечески. А вот когда и там заполыхало, то она завыла так, что я сразу понял, кто она. И забегала, и забегала, а сама все воет. Выскочила туда, где пламени уже нет, зато там уголь жарче чем в аду; она туда прибежала и давай прыгать как лягушка, а сама все воет, но уже не громко и с хрипотцой. А как упала, то угли вокруг погасли, сколько в ней воды было. Через час все еще шипела. Так и не сгорела, только вроде как сварилась. А вы говорите – не ведьма!

Трактирщик с сомнением покачал головой.

– Может оно и так, – сказал он, – и сожгли ее правильно, меньше голодных будет, но, думается, беда не в этом. Сам посуди, надо ли дьяволу на нас такое насылать? Когда всего было вволю, то грешили больше. Огонь горел не на площади, а в моем очаге. Черти с решетки купались в пламени, на них капал жир от жаркого. А теперь черти такие же голодные, как и мы. Значит, нечистая сила не виновата в наших бедах.

– Кто же тогда? – с угрозой спросил крестьянин.

– Сейчас покажу, – трактирщик встал и вышел, прикрыв дверь.

– Голод насылается господом в наказание за наши грехи, особенно за несоблюдение постов, – вполголоса сказал монах.

– Нам и в сытые годы не больно скоромничать приходилось, – проговорил Пети.

Вернулся хозяин. Он уселся и положил на стол перед собой большую, грубого чекана медаль.

– Вот, – хрипло сказал он. – Тут все разъяснено, самому неграмотному понятно. На этой стороне написано «дороговизна». Сам я читать не могу, но мне прочитал один верный человек. Вот нарисован скупщик, он уносит мешок с зерном, а на мешке сидит дьявол. На другой стороне написано «дешевизна». Скупщика повесили, вот он висит на дереве, и мешок остался у нас. А черт все равно сидит на мешке. Очень понятно – во всем виноваты скупщики. Если бы ты, Пети, не возил хлеб на рынок, то сейчас не умирал бы с голоду.

– Ве-ерно!.. – протянул Пети. Ведь сколько я этого хлеба перевозил в город, а теперь хоть бы горстку назад вернуть! Ну, мы до них еще доберемся!

– Великий грех в людях злобу будить, – нравоучительно пропел монашек. – Спаситель сказал: «Не судите, да не судимы будете».

– Больший грех хлебом торговать, – веско возразил трактирщик. – Христос торгующих из храма выгнал.

– Странно слышать такое от того, кто сам торгует снедью.

– Я хлеб не скупаю! – заревел трактирщик. – Я голодных кормлю и бездомных обогреваю! Насильно не зову, без денег не даю, но и рубашку последнюю не снимаю!

трактирщик грохнул по столу кулаком и выбежал вон. Через минуту он ввалился с бочонком на плече.

– Нате!.. – прохрипел он. – все равно скиснет: некому вино пить! Да не пугайтесь вы, деньги возьму только за тепло и желуди…

– Вот истинно христианский поступок! – быстро проговорил монах, придвигая ближе к бочонку опустевшие кружки.

В дверях мелькнуло испуганное женское лицо.

– Сильвен! – послышался умоляющий голос.

– Молчать! – рявкнул трактирщик и запустил в дверь медалью.

Остальное Рено запомнил плохо. Красная струя била из бочонка, кровавые пятна как встарь растекались по выскобленному дереву стола. Винный дух ударял в нос, несытная сладость желудей не могла утишить его. Огромный Пети плясал, распахнув куртку, а хозяин швырялся желудями в дверь всякий раз, как там показывалась его жена.

На какое-то время Рено вовсе забыл самого себя. И вдруг неожиданно увидел, что стоит на коленях перед монахом, ухватив его за край рясы, и твердит:

– Как же за такую малую вину столь невыносимое наказание? – а монах, силясь отпихнуть его ногой, кричит:

– За четверо меньшее сера и огонь излиты на Содом и Гоморру!

Ему удалось вырвать полу из рук Рено, он, громко икнув, сполз под стул, и оттуда послышался слабеющий голос:

– Прийди, малютка, вечерком!..

Рено метнулся к выходу, выбежал на улицу. Он бежал по качающейся ускользающей из-под ног дороге. Ему казалось, что сзади приближается нутряная икота монаха, и гнусавый голос выводит:

– Истинно говорю, Содому и Гоморре в день страшного суда будет легче, чем всем вам!

– Не верю! Бог милосерд! – закричал Рено, оборачиваясь.

Сзади никого не было. Уже темнело, на небо набежали тоскливые размазанные тучи. Начал накрапывать дождик. Дороги под ногами тоже не было, в угарной спешке он сбился с пути и забрел в лес.

Рено пошел наугад, время от времени захватывая горстью мокрую ивовую ветку и вытирая ею пылающее лицо.

* * *

Домик стоял в глубине леса, приземистые буки скребли ветками ставни, ежевика плотно обступала тропинку. Дом казался брошенным – ни шума, ни дымка, но в сердечко на одной из ставень пробивался тоненький лучик света.

Рено постучал. В доме послышалась тихая возня, что-то звякнуло острым стальным напевом, потом хриплый мужской голос спросил:

– Кто там?

– Прохожий, – сказал Рено, – пустите переночевать.

– Я лесник его величества, – предупредил голос.

– Я сам был лесником, – ответил Рено, – и не хочу дурного.

– Я открою дверь, – донеслось из дома, – и если вы грабители, то войдите и посмотрите, есть ли тут что грабить. В доме ни тряпки, ни корки, король забыл, что у него есть слуга по имени Гийом.

Послышались удары, хозяин выбивал клинья, запиравшие дверь. Дверь распахнулась, на пороге появилась фигура во рваном охотничьем кафтане и ночном колпаке.

– Заходите! – воскликнул хозяин. – Заходите все, сколько вас там есть! Заходите и берите все, что найдете! Забирайте четыре стены и меня заодно! Можете утащить в преисподнюю!