Тени большого города

-- Музыка -- мура! -- отрубил палач-мясник.

-- Индийскую столицу забыл, -- непонятно подначил щуплый.

-- Чево?

-- Музыка, как ты верно заметил, -- мура, но ещё и столица Индии. Ну что, вспомнил такого, гармонист?.. А ты что варежку разинул? -- прикрикнул он на Авалса. -- Шарад никогда не разгадывал? Ты смотри, дурака этого держи, а то до него сейчас дойдёт, так он с тоски на солнечный свет выброситься может. О, гляди, гляди, дошло!

-- Чего вы все разговариваете ребусами, шарадами и... этими... палиндромами? -- спросил Авалс, удерживая от самоубийства слабо рыпающегося мясника. -- Я, конечно, это дело тоже люблю, а среди людей такие вещи редкость.

-- Так то среди людей. А мы -- тени. Тень по определению палиндромична и негативна. Привыкли всё воспринимать задом наперёд и в тёмном свете. Ясно?

-- Какое ясно, если он тень? -- неожиданно спокойно произнёс мясник. -Тёмно ему.

-- А-а! -- протянул Авалс, -- вот в чём дело! А я-то думаю: вроде бы писатель, с которым я недавно разговаривал, и умница, и добрый человек, а такую ересь несёт -- миром, мол, правит зло!

-- Тень писателя, -- поправил щуплый. -- Книги его раскрой, там, небось, совсем иное сыщется. Негативизм -- по сути дела тот же палиндром; живым был -- говорил "ха-ха!", тенью стал -- "ах-ах!" затянул.

-- А разве не зло правит миром? -- спросил мясник. -- Все мы на колоде лежим да разруба ждём.

-- Нет в мире зла! -- убеждённо воскликнул Авалс. -- Конечно, солнце нас убивает, и всё же оно не зло, ведь без него и теней не будет. Знаете, как здорово в солнечный денёк пройтись по улице рядом с хозяином! -- Авалс поник и захлюпал носом.

Всё-таки плохо быть двумерным, -- никакой глубины чувств... начал во здравие, а кончил за упокой. И суждения теней порой бывают плоски, хотя этим и люди грешат.

-- Так-то, -- сказал тщедушный, -- диалектика-с. Вот мы с вами сидим, культурно о жизни беседуем, а тут в город заявится какая-нибудь шишковатая особа, в честь её проезда устроят большую уборку, начнут, между прочим, безо всякого злого умысла, наш бак вне графика вывозить, и всё -- понеслась душа в рай!

-- У теней душа есть? -- спросил Авалс.

-- Нету. Её и у настоящих людей не сыскать.

Разумеется, это сказала тень палача. Хозяин её за долгие годы порешил немало людей, но ни в одном души разглядеть не сумел.

-- Сложный вопрос... -- философствующий хлюпик не был столь категоричен. -- Я чувствую в себе душу, так что чисто онтологически она должна быть. И вообще, дум спиро -- сперо. С другой стороны, раскидать сейчас вмещающий помойный ландшафт -- сопрёт твоё спиро в зобу -- вот и вся радость. А с третьей стороны -- ибо у всякой медали не менее трёх сторон, -иные из нашей братии в жизни устроились прочно, можно сказать, на века. Впрочем, расскажу-ка я вам историю, пока делать всё равно нечего... -рассказчик кинул взгляд из помойки наружу, где уже вовсю бушевало солнечное утро, выбрал себе местечко посуше и, удостоверившись, что слушатели внимают с достаточным почтением, начал рассказ: -- Кому, как не вам, знать, что люди бывают разные. Иной так прославится, что ему при жизни памятник ставят. Частенько, при этом, бывает, что как скончается знаменитость, то монумент быстренько сносить начинают, чтобы на земле и тени не осталось от бывшего любимца. Но в тот раз памятник ставили и впрямь по заслугам. Поэту. Большому поэту, настоящему, не чета тем, чьи тени ты видел. Разумеется, тень у такого поэта должна быть бронзовая. К тому же, юбилей подоспел: сто лет со дня смерти. В ту пору вот он со товарищи у власти были, -- рассказчик кивнул на соседа. -- Ежели не знаешь, то выражение "со товарищи" означает: "всей бандой". Вообще, тюркское слово "товарищ" в русском языке имело два значения. Это или компаньон, с кем одним товаром торгуешь, или подельщик -член той же разбойничьей шайки, что и ты. Хорошее слово, ёмкое. Какие бы значения оно потом ни принимало, всё равно заранее известно, что если власть у товарищей в руках, ничего, кроме грабежа, не получится.

-- Вы, кажется, отвлеклись, -- напомнил Авалс. Слишком часто

приходилось ему слушать в транспорте разговоры о всеобщем грабеже.

-- Нет, не отвлёкся. Это было лирическое отступление. Растёкся мыслию

по древу, а сейчас назад стекусь. Так вот, поэтов наш друг любил ещё

меньше, чем композиторов. Чуть увидит поэта, сразу норовит постановлением пришибить. Но тут иное дело -- юбиляра уже сто лет как пристрелили. Радость-то какая! И поэтому надо памятник ставить поэту тому...

Авалс насторожился, не палиндромами ли зашаманил рассказчик, -- но нет, всё спокойно: обычная паразитная рифма, в прямой речи вполне допустимая.

-- Поставили памятник на площади между музеем и филармонией. Удачно получилось, на одной площади все искусства собрались. Стоит поэт как живой: молодой, красивый, радостный. Горожане им любуются, а он, солнце поэзии, ясное дело, солнце застит в ясный день, тень отбрасывает по площади. Всем хорошо, а тени каково? Ни позу переменить, ни руку опустить -- беда, да и только. Год памятник стоит, и десять, и сорок, так что уже новый юбилей близится. Сам поэт столько не жил, а тень всё ползает округ пьедестала прочь от солнца. И вот однажды белой ночью снялась она с места, навроде тебя, и поползла прямиком к скульптору, что сорок лет назад памятник отливал.

-- Тень?.. К живому человеку?.. -- ужаснулся Авалс. -- Да разве такое возможно?

-- А это смотря к какому человеку. Бывают люди, у которых глаза и душа так устроены, что они не только тени видят, но и многое иное. Скульптор как раз из таких был. Выслушал он беглянку и отлил её в бронзе, чтобы стояла она как вздумается и смотрелась сама по себе. На первом-то памятнике поэт молодой и весёлый, а на втором -- доживает последние дни и исполнен скорби. Настоящий памятник руку простёр, а тень уронила руки бессильно, немощная бороться с судьбой. С какой стороны ни взгляни, тень она и есть тень. Закончил художник работу и хотел поставить новую фигуру на том месте, где полтора века назад застрелили поэта. Ан не тут-то было! Тень хоть и в металле отлита, а тенью осталась. Как услыхала, что ей на свет явиться пора, задрожала, заметалась, только что не заголосила. Солнца, вишь, испугалась. Не могу, говорит, на солнце показаться, оно меня сожжёт. Скульптор и успокаивал, и упрашивал, и грозил тень в переплавку сдать, -- та ни в какую. А скульптор старый, ему волноваться вредно. Короче, махнул он рукой и поставил монумент там, где солнца вовек не бывало и быть не могло. Под землёй поставил, на самой что ни на есть метровой глубине. Второго подобного памятника нету, чтобы подземным был.

-- На Пушкинской тоже памятник есть, -- не вовремя высунулся Авалс. -правда, он гипсовый...

-- То-то и оно, что гипсовый, -- недовольно отозвался щуплый. -- И вообще, не порти песню, дурак. Так вот, просто скульптура подземная встречается, и бюсты тоже попадают, а целого монумента -- нет. Смотри и гадай: предсмертный памятник или посмертный? И художник уже ничего не ответит, умер вскоре после того, тайны не раскрыв. А тайна простая: не памятник это, а медная тень, житель подземного царства. А теням в тартаре и положено быть скорбными.

Рассказчик умолк и оглядел слушателей, самые позы которых источали внимательность.

-- Чего ждёте? -- спросил он. -- Морали захотелось? Так у нас тут либерте и эгалите есть, а моралите -- нету, не завезли. Да и какая может быть мораль в правдивой истории? Что миром правит зло? Это неправда. Что миром правит добро? -- тем более ерунда. Миром правит стечение обстоятельств, поэтому всякая история должна заканчиваться никак. И нечего ждать действия, страстей, драмы искать... мове тон это.

-- А откуда вы знаете эту историю? -- спросил Авалс.

-- Слухом земля полнится, и как полежишь на земле с моё, то и не такое услышишь.

-- Я почему-то подумал, что вы были тенью того скульптора.

-- Я тень кухонной гнили, -- важно произнёс плюгавый.

-- Как же это? -- Авалс пребывал в затруднении. -- Тень отбрасывают одни предметы возвышенные, а тут вздор какой-то; во-первых, гниль сама по себе пятно и тенью обладать не может, а во-вторых, всё равно не бывает у гнили тени, хоть в лепёшку расшибись!

-- Молодой человек! -- укоризненно произнёс гниловатый, -- запомните, в этом городе бывают и не такие происшествия, редко, но бывают. Обратите внимание, что и я, и вы, и вот он, с самого своего появления на свет расшиблены в лепёшку. Так какого вам ещё рожна надо? Каких доказательств взалкалось? Опять же, без света мы не существуем, но хотя когда-то появились на свет, но в нынешнем положении на свет появиться не можем -- испаримся-с. Опять парадокс. Но не унывайте, само существование северной столицы -парадокс. Гранит и тени -- дивное сочетание! Только здесь дома могут быть старше самого города; вроде бы только что отликовали праздник зоолетия, цифра 1703 всем намозолила сетчатку, а ведь на Васильевском острове стоит башня, выстроенная за полсотни лет до этой даты. И никто об этом не знает! Только здесь величайший певец города может быть величайшим его ненавистником. Да-да, я говорю о Фёдоре Михайловиче...

Авалс по темноте своей не понял, кого так по-домашнему помянул бомжеватый энциклопедист, а вот тень бывшего идеолога, хотя и полагала себя мясником, но на имя классового врага немедля сделала боевую стойку:

-- Реакционер! Бесовщина!

-- Это мы с тобой -- бесовщина, -- голос знатока лучился презрением, -а он при нас вроде патологоанатома при безвестных трупах. Неча на прозектора пенять, ежели у самого нутро прогнило.

-- Это ты прогнил, интеллигент! -- взорвался угловатый, -- а я человек простой, рубщик мяса, я со свежатиной работаю!

-- Как ты работаешь, мы знаем. Ложкой в борще ты работать мастер. В блокаду от людей одни тени оставались, а твой хозяин вон какую мамону наел, даже тебе перепало, до сих пор рассеяться не можешь.

-- А сам-то!..

-- Что я? Я, может, и не тень вовсе, а просто пописать вышел. Гнию себе потихонечку, интеллигентно...

-- Фёдор Михайлович -- это кто? -- спросил Авалс, чтобы остановить свару.

-- Достоевский. Великий писатель. Неужто позабыл? Или не читал

вовсе?

-- Я, вообще-то, читать не умею, -- признался Авалс.

-- Вот она, современная молодёжь, -- ханжески вздохнул плюгавый. -Компьютер и видак заменили вам жизнь. А ведь это не жизнь, это тень жизни. Раньше люди были не в пример культурнее, по вечерам собирались всей семьёй, читали вслух. На столе лампа горит под атласным абажуром, глава семьи с книгою, повествует детские годы Багрова-внука, описанные господином Аксаковым. Опять же, взять роман "Василий Тёркин" знаменитого беллетриста Боборыкина... поучительная книга и злободневная, посвящённая, как сейчас сказали бы, экологическим проблемам. Хозяйка над вышиванием склонилась, бабушка с вязанием дремлет, дочери-гимназистки слушают прилежно: не прокрадётся ли на страницы описание роковой страсти. Оболтус-наследник ниткой котёнка дразнит, а всё одно, хоть в пол-уха, да слушает. От лампы в комнате уют, тени на обоях расположились с удобством и тоже слушают. Потому и в литературе разбирались не в пример лучше нынешних поколений. А то хозяева живые картины начнут представлять или театр теней. Тут мы первые... Нынче такого благолепия не сыщешь, нравы не те, -- рассказчик обвёл взглядом невеликую свою аудиторию и экологически неблагополучное убежище. Все слушали, и даже день на проспекте притих и уже не так яростно громыхал трамваями. -- Достоевского, конечно, в семейном кругу вслух читывали редко: писатель сумрачный, можно сказать, даже мизантропичный...

-- Волюнтарист! -- подал голос идеолог, но оппонент лишь глянул кротко, и угловатый умолк. Такова теневая сторона действительности, в реальной жизни всё было наоборот.

-- Многое о Фёдоре Михайловиче говорят, а главного никто не понял. Достоевский не жизнь пишет, а изнанку её, не люди у него, а тени, не чувства, а надрыв и душевный излом. Женщины у него скрежещут, идиоты философствуют, вроде как я сейчас. Короче -- наш человек. С тенями говорить умел и понимал их, как никто другой. Потому описывал непременно тёмную сторону человека. Вот бы кому подземный памятник поставить. Или в глухом дворе, где окна занавешены непросыхающим бельём, и кошки следят с кровли дровяных сараев.

-- Достоевскому памятник есть, -- подсказал Авалс. -- Уже несколько лет как стоит. Я в ту пору ещё в школу бегал.

-- Небось, посреди площади втюхали...

-- На площади. Но не в середине, а так, с краешку. Там, где улица Правды начинается.

-- Упаси боже от такой правды, -- поёжился тщедушный, и массивный его недруг, кажется, впервые проворчал что-то согласное, хотя подумал, всё-таки, о другом.

-- Закоулки тёмных душ были перед ним открыты, а вещей простых, всякому понятных, сумрачный российский гений не знал и не любил. И город наш видел только с теневой стороны, а в остальном ляпсусы делал преуморительные. Ведомо ли вам, милостивые государи, что название величайшего петербургского чуда принадлежит перу Фёдора Михайловича? Я говорю о белых ночах, тех самых, что так опьянили нашего молодого друга. До этого был таинственных ночей прозрачный сумрак. А волшебные слова "белая ночь" впервые сказаны по-русски Достоевским. А вот какова она, белая ночь, под пером Достоевского? Ну-ка, припомните... эх, да вы же неграмотные оба, один только крамолу между строк искать может, а второй прост, как вор-рецидивист. Ну, слушайте: "Была чудная ночь, такая ночь, которая разве только и может быть, когда мы молоды, любезный читатель. Небо было такое звёздное, такое светлое небо, что, взглянув на него, невольно нужно было спросить себя: неужели же могут жить под таким небом разные сердитые и капризные люди?" -- а теперь скажите, любезные слушатели, какие такие звёзды привиделись великому писателю в разгар белых ночей? В эту пору внимательный взгляд разве что одну Венеру может заметить.

-- Чистоговорка у него красивая, -- не в тему произнёс Авалс. -"Неужели же могут жить", -- если бы ещё вместо "могут" -- "можут" стояло, совсем хорошо было бы.

-- Я же говорил, -- вновь загудел угловатый, -- что он не писатель,

а перерожденец и скрытый троцкист. Никакой правды жизни, одно буржуазное разложение.

-- В лоб вам, что ли, дать? -- риторически вопросил хлюпик. -- Не сильно, а так, чтобы мысли в башке в правильном порядке улеглись. Не писал Достоевский природы никогда! Это герой его психованный видит звёзды, когда их на небе нет. Он на жизнь как бы из глубины колодца смотрит. Не звёзды у Достоевского, а тени звёзд. Литературщина, если угодно. Раз ночь -- изволь звёзды живописать. Правда жизни тут ни при чём, тут властвует правда затенённого сознания. Белая ночь не интересовала Достоевского ни капельки, её он если и видел, то не разглядел.

-- Зачем же тогда писал? -- тихо спросил Авалс.

-- Так он и не писал! -- радостно подхватил реплику плюгавый. -- Оно само произросло. Достоевский с французского переводил. Есть во французском языке такая идиома: "nuit blanche" -- в буквальном переводе -- белая ночь или ночь, проведённая без сна. Засиделся за картишками до утра, вот тебе и белая ночь. Достоевский писал вовсе не о петербургском чуде, а о тех, кому не спится в ночь глухую...

-- Ты тут поматерись! -- эхом откликнулся идеолог, а Авалс, выждав минуту, сказал:

-- Не пойму, вы ругаете Достоевского или хвалите? Вам лично он нравится?

-- Достоевский не может нравиться или не нравиться. Вот тебе, то есть,

твоему хозяину, нравится ходить к зубному врачу? Но ведь ходит.

-- Не -- не ходит. И Достоевского он не читает. Он больше дюдики и

боевики уважает.

-- Ну и дурак. Останется без зубов и без совести. Достоевский -- что-то вроде горького лекарства, прививка против бездушия. Любить его не обязательно. Вот и я, хоть и морщуся, но чту. Кстати, учти, я тут говорю, наш, мол, человек, скрытое видит, теневую сторону проницает, так ты, смотри, не расслабляйся. Нам, бесхозным теням, от Фёдора Михайловича лучше держаться подальше. Как в тех краях окажешься, не поленись сторонкой обойти. Я его не видал, но полагаю, что сделан талантливо, совсем бездарные монументы в этом городе редко встречаются, разве что мерзавец Шемякин испоганил крепость медным сиднем. Так что если памятник хорош, то и взор у него всякую тень проницает, что лазером. Будешь потом ходить пробитый навылет, наподобие куриного бога. Не смертельно, но очень неудобно... -- на этих словах культурная беседа была прервана, потому что Авалс разрыдался.

Обычно тени плачут невидимыми слезами, но Авалс разрыдался в голос, так, что прохожие на Литейном услышали. Хорошо, что нечасто они читают Достоевского, и никто не пошёл полюбопытствовать, кто рыдает в грязной подворотне.

-- Ну чего ты?.. -- бросился уговаривать плюгавый. -- Мячик в реку уронил? Перестань, стыдно же... взрослая тень и вдруг -- сопли и вопли.

Казалось, сейчас он вытащит необъятный носовой платок в синюю и белую клетку и примется утирать сопли и утишать вопли. Обошлось, впрочем, без платка. У теней нет селезёнки, поэтому они не способны долго горевать. Авалс умолк, лишь шмыгал носом и наконец произнёс сквозь всхлипы:

-- Мне уже давно пора быть в тех краях... Я там живу, совсем близко. Хозяин дома, может быть, ещё ничего не заметил, а я тут, сам себя, как бродячего пса, на помойку вышвырнул.

-- Не реви, ещё ничего не потеряно. Сегодня воскресенье, на работу не надо, хозяин твой убегался за ночь и, небось, спит без задних ног и отсутствия твоего не заметил.

-- Не станет же он сутки напролёт спать!

-- А ты собираешься здесь до ночи сидеть? Нет уж, парень, хочешь

домой -- добирайся днём. Дело это рискованное, но риск, в свою очередь, дело благородное.

-- Как?.. -- с проснувшейся надеждой выдохнул Авалс краткий палиндром вопроса.

-- Сейчас он тебе насоветует, -- плотоядно усмехнувшись, предупредил мясник. -- Мол, ты подвинься на край помойки и в тень бросайся проезжей фуры... Так вот, я тебе сразу скажу: не допрыгнешь. А и допрыгнул бы -- всё равно потом отстанешь. И вообще, с чего ты взял, что фура поедет к твоему дому? Она по своему маршруту поедет.

-- Во-первых, -- недовольно возразил плюгавый, -- не лишай человека несравненного права самому выбирать способ самоубийства, а во-вторых, никакой фуры я ему не предлагаю, её тут и вовсе нет. Я просто напоминаю, что живём мы с вами в северной Пальмире, где, в отличие от южной тёзки, в году всего тридцать один ясный день. А вот туманных, когда тени могут сутки напролёт променировать, целых пятьдесят семь.

-- Но ведь сегодня солнечно...

-- Сегодня день полуясный. Таких в году в среднем около ста пяти. А это значит, есть надежда, -- бомж интеллигентно почесал давно утерянный в житейских передрягах нос и добавил: -- Что-то у меня абрис ломит. Не быть ли дожжу? -- весь дрожу.

-- Утопнет! -- хохотнул здоровяк. -- Люблю грозу в начале мая! -очевидно эту строчку знал даже он.

-- Жить захочет -- выплывет. А сейчас не май, а третья декада июня. Скоротечные грозы отошли, хотя и затяжных дождей покуда нет. Как повезёт...

Сверху бабахнуло, с лязгом, громом, словно ударило железом по самой голове. Шумно плеснуло, с днища бака закапала мутная жидкость, благоухающая селёдочным рассолом и подсолнечным маслом.

-- Гроза! -- восторженно выдохнул Авалс.

-- Аннушка помои вылила, -- поправил плюгавый. -- Грозу ещё ждать надо, пока тучи натянет.

Вновь раскатисто громыхнула крышка мусорного контейнера, зашлёпали удаляющиеся шаги.

-- Редкостная женщина, -- сказал плюгавый, глядя из-под бака на мелькающие икры, которым иная ляжка позавидовала бы, -- кухарка старой закалки, таких, увы, средь нас уж больше нет. А когда-то, помню...

-- Размечтался! -- процедил бывший идеолог, а ныне трудящийся мяспрома. -- Интелихент, мозговая косточка нации. Ты не мозг, а...

-- Эта точка зрения мне известна, -- быстро сказал щуплый. -- Не будем о драконах, поговорим лучше о женщинах. Аннушка -- действительно замечательное существо. Иной раз я думаю, что она и родилась на кухне. Русская кухня, вообще, явление уникальное и может существовать только в нашем климате. Это единственное, что никогда не бывало в изгнании...

-- Ты же о бабах хотел говорить, а сам о кухне.

-- Оставь, Андрюшка, это одно и то же. Мы говорим: женщина -подразумеваем: кухня.

"Мясника Андрюшкой зовут, -- отметил про себя Авалс. -- Имя не перевёрнутое, значит, и впрямь хозяина нет в живых. Как, должно быть, страшно жить памятью о человеке, о котором и памяти не должно оставаться..."

-- Во всякой нормальной квартире, -- неутомимо разглагольствовал плюгавый, -- непременно имелась спальня, гостиная, детская, кабинет хозяина, столовая и кухня. Теперь ничего этого нет, от былого великолепия остались только кухня и безликая жилплощадь, в просторечии именуемая комнатой. А прежде гости собирались в гостиной и беседовали о политике. Политика эта, по меткому наблюдению одного опального вице-губернатора, всего более напоминала яичницу, но, тем не менее, о ней беседовали, и не без изящества. А на кухне в это время кухарка пекла блины. Потом гости шли в столовую и блины ели. С маслом и рыжиками. Или с белужиной. Вкусно!..

-- Ох и сладки гусиные лапки! -- почти уверенно поддразнил угловатый Андрюшка.

-- Теням угощения, конечно, не полагалось, -- не стал спорить плюгавый, -- но нам и духа блинного да щаного очень даже хватало. После обеда переходили в кабинет, где вновь обсуждали яичницу, то бишь политику и состояние общественной жизни, но уже не самодовлеюще, а в качестве добавления к картам. В стуколку играли или в преферанс. Вы в стуколку играть умеете?

-- Нет, -- сказал Авалс.

Идеологическая тень многозначительно промолчала.

-- И я не умею. Демократически настроенная интеллигенция предпочитала преферанс. Вероятно, оттого, что не знала других способов брать взятки. А потом всё кончилось. Товарищи решили, что сон -- победа энтропии чёрной, и ликвидировали спальни. Затем сочли, что коллектив -- большая сила, -- и отменили кабинеты, чтобы никто не смел работать запершись. Ну и так далее, по списку. Только кухня осталась кухней, хотя и её коммунисты сделали коммунальной. Всё это можно было бы пережить, если бы кухарки оставались на своём месте. Но самый главный из товарищей, к нашему несчастью, читывал Михаила Евграфовича и метафору его понял буквально. Мол, если искусство управления государством сродни жарке яичницы, то и управлять страной должен тот, кто в приготовлении яичницы толк понимает. У хорошей кухарки глазунья не подгорит и сопливой не останется, опять же, желтков кухарка, в отличие от нас грешных, не помнёт. А раз так, то пусть она заведует министерством народного образования, чтобы все в стране стали кухарками и кухонными мужиками. Филологи называют подобный кунштюк актуализацией идиомы. Кстати, вы знаете, что сто лет назад слова "идиома" в русском языке не было? В ту пору вместо "идиоматическое выражение" говорили просто: "идиотизм". Так что вождь мирового пролетариата занимался актуализацией идиотизма. Пронизал этот идиотизм всю нашу жизнь. Кухарки выстроились дружными рядами и с песней: "Идём, идём, весёлые подруги!" -- покинули осиротелые кухни, отдав нежные мужские желудки во власть гастрита и общепита. Но этим дело не ограничилось. Поскольку свято место пусто не бывает, то именно кухни взяли на себя функции гостиных и салонов. Сюда сползлись бывшие властители дум, здесь поспевала их подгорелая яичница, тут же за разделочным столом играли в стуколку. Хотя игра стала совсем другой: кто первым стукнет товарищам на своих товарищей, тот и выиграл: разделал оппонента под кедровый орех. Раньше такого не важивалось, а на брошенной кухне, среди тухлых яиц и прогорклого масла, мораль тоже стала с гнильцой. С тех самых пор нас принялись называть гнилой интеллигенцией.

-- Поэтому вы и сказали, что вы гниль кухонная? -- вскинулся Авалс.