Великое восстановление наук, Разделение наук

Разделение науки на теологию и философию. Разделение философии на три учения: о божестве, о природе, о человеке. Определение первой философии как общей матери всех наук.

Вся история, великий государь, шествует по земле и скорее указывает нам путь, чем освещает его. Поэзию же можно сравнить со сновидением знания: она приятна, разнообразна, хочет казаться владеющей чем-то божественным, на что претендуют и сами сновидения. Однако настало время мне пробудиться, оторваться от земли и пронестись по прозрачному эфиру философии и наук.

Знание по его происхождению можно уподобить воде: воды либо падают с неба, либо возникают из земли. Точно так же и первоначальное деление знания должно исходить из его источников. Одни из этих источников находятся на небесах, другие — здесь, на земле. Всякая наука дает нам двоякого рода знание. Одно есть результат божественного вдохновения, второе — чувственного восприятия. Что же касается того знания, которое является результатом обучения, то оно не первоначально, а основывается на ранее полученном знании, подобно тому как это происходит с водными потоками, которые питаются не только из самих источников, но и принимают в себя воды других ручейков. Таким образом, мы разделим науку на теологию и философию. Мы имеем здесь в виду боговдохновенную, т. е. священную, теологию, а не естественную теологию, о которой мы будем говорить несколько позже. А эту первую, т. е. боговдохновенную, мы отнесем в конец сочинения, чтобы ею завершить наши рассуждения, ибо она является гаванью и субботой для всех человеческих размышлений.

У философии троякий предмет — Бог, природа, человек и сообразно этому троякий путь воздействия. Природа воздействует на интеллект непосредственно, т. е. как бы прямыми лучами; Бог же воздействует на него через неадекватную среду (т. е. через творения) преломленными лучами; человек же, становясь сам объектом собственного познания, воздействует на свой интеллект отраженными лучами. Следовательно, выходит, что философия делится на три учения: учение о божестве, учение о природе, учение о человеке. А так как различные отрасли науки нельзя уподобить нескольким линиям, расходящимся из одной точки, а скорее их можно сравнить с ветвями дерева, вырастающими из одного ствола, который до того, как разделиться на ветви, остается на некотором участке цельным и единым, то, прежде чем перейти к рассмотрению частей первого деления, необходимо допустить одну всеобщую науку, которая была бы как бы матерью остальных наук и в развитии их занимала такое же место, как тот общий участок пути, за которым дороги начинают расходиться в разные стороны. Эту науку мы назовем «первая философия», или же «мудрость» (когда-то она называлась знанием вещей божественных и человеческих). Этой науке мы не можем противопоставить никакой другой, ибо она отличается от остальных наук скорее своими границами, чем содержанием и предметом, рассматривая вещи лишь в самой общей форме. Я не вполне уверен, следует ли отнести эту науку к разряду тех, которые требуют дальнейшего исследования, однако все же думаю, что это следует сделать. Ведь мы имеем по существу лишь какую-то мешанину, сырую, непереваренную массу научных знаний, собранных из естественной теологии, логики, отдельных разделов физики (например, о первых началах и о душе), и эту-то мешанину некоторые самовлюбленные люди, прикрываясь высокопарными речами, пытаются поставить над всеми науками. Мы же весьма скромно стремимся лишь к тому, чтобы существовала наука, которая была бы собранием аксиом не одной какой-нибудь науки, а многих наук.

Никто не станет спорить с тем, что такого рода аксиом существует множество. Например: «Если к неравным величинам прибавить равные, то суммы будут также неравны» — это правило математики. Но то же правило можно применить и к области этики, во всяком случае в том, что касается «справедливости распределения», так как в применении к «справедливости обмена» принцип равенства требует, чтобы неодинаковым воздавалось одинаковое, тогда как при «справедливости распределения», если не воздать неодинаково неодинаковым, произойдет величайшая несправедливость[187]. «Если две величины равны третьей, то они равны и между собой» — это тоже математическое правило; но оно в то же время настолько важно в логике, что становится основанием силлогизма. «Природа проявляет себя преимущественно в самом малом» — этот важнейший физический принцип привел к созданию Демокритом теории атомов. Но этот же принцип был удачно применен Аристотелем к области политики, когда он начал изучение государства с семьи. «Изменяется все, но не гибнет ничто»[188] — этот общий принцип формулируется в физике следующим образом: «Количество материи не увеличивается и не уменьшается». Но этот же принцип в применении к естественной теологии принимает другой вид: «Создать нечто из ничего и обратить нечто в ничто — доступно лишь всемогущему Богу», что подтверждает и Священное писание: «Я знаю, что все творения Бога — вечны, и мы ничего не можем ни прибавить к ним, ни убавить»[189]. «Сведение вещи к первоначалам — предотвращает ее уничтожение» — это принцип физический, но он же, как верно заметил Макиавелли, применим и в политике, так как лучшее средство предотвратить гибель государства — это их преобразование и возвращение к старинным нравам[190]. «Развивающаяся язва заразнее созревшей» — эта истина из области естественных наук, но она может быть с успехом применена и к области этики, ибо самые испорченные люди, самые страшные преступники наносят значительно меньше вреда состоянию общественных нравов, чем люди, у которых их недостатки и пороки уживаются с некоторой видимостью добродетели и благоразумия. «То, что сохраняет большую форму, производит более сильное действие» — это физический принцип, ибо, не давая возможности распасться всеобщей связи вещей, препятствуя тем самым образованию, как говорят, вакуума, он способствует сохранению всего мироздания. Но его можно применить и к более узкой области лишь плотных тел, ибо он объясняет притяжение тяжелых тел массой земли. И первое действие преобладает. Этот же принцип применим и в политике, ибо то, что способствует сохранению самого государства, по своей природе оказывается более сильным, чем то, что способствует лишь благу отдельных его членов. Подобным же образом этот принцип действует и в теологии, ибо среди всех теологических добродетелей выделяется милосердие — добродетель наиболее всеобъемлющая. «Сила действия возрастает благодаря противодействию противоположного» — это физический закон. Но он же удивительным образом имеет силу и в политике; ибо ярость любой группировки возрастает вместе с усилением враждебной ей группы. «Диссонанс, сразу же сменяющийся созвучием, образует гармонию» — это музыкальное правило. Но оно же применимо и в области этики, и в отношении различных аффектов. Известная музыкальная фигура, когда неожиданно уходят от, казалось бы, уже наступившей концовки, или так называемой каденции, соответствует риторической фигуре «обмана ожидания»[191]. Дрожащий звук струны доставляет слуху такое же наслаждение, какое доставляет зрению свет, отраженный от воды или драгоценного камня:…и блистает под светом трепещущим море[192].

Органы чувств действуют по принципу отражения. Это имеет место и в области зрительного восприятия — ведь глаз подобен стеклу или воде; и в области слухового восприятия — ведь орган слуха можно сравнить с пустой полостью, отражающей звук. Этих немногих примеров, полагаю, достаточно, чтобы понять мою мысль. Более того, ведь и персидская магия, о которой так много говорили, занималась главным образом поисками соответствий между явлениями природы и общественной жизни. Все то, что мы назвали, и многое другое в том же роде не является простым совпадением (как это, пожалуй, могло бы показаться людям недостаточно проницательным), но совершенно очевидно представляет собой общие знаки и приметы природы, которые она запечатлела на самых различных своих созданиях и в разных областях. Никто еще серьезно не занимался этим вопросом. Может быть в сочинениях выдающихся авторов и можно изредка встретить отдельные из этих истин, причем всегда только применительно к данному содержанию, но еще никто не создал полного собрания таких аксиом и принципов, которые были бы применимы как общие и основополагающие в различных науках. А между тем именно это могло бы лучше всего показать единство природы, что и является задачей первой философии.

Существует и другой раздел первой философии, который может показаться уже старым и известным, если судить лишь по словам, и который является совершенно новым и неразработанным, если иметь в виду поставленную нами цель. Речь идет об исследовании привходящих качеств сущего (ens), которые мы можем назвать трансценденциями, т. е. таких понятий, как большое и малое, подобное и различное, возможное и невозможное, а также бытие (ens) и небытие и т. и. Поскольку все эти вопросы, собственно, не относятся к области физики, а диалектика изучает их скорее с точки зрения развития искусства доказательства, чем познания сущности явлений, то во всяком случае целесообразно, чтобы исследование такого рода вопросов, само по себе весьма важное и полезное, не было совершенно забыто, а нашло себе по меньшей мере хоть какое-то место в нашем разделении наук. Конечно, мы прекрасно понимаем, что это исследование должно вестись совершенно иначе, чем оно обычно велось до сих пор. Например, никто из тех, кто писал о понятиях «многое» и «малое», не попытался понять и объяснить, почему в природе существует и может существовать такое обилие одних вещей и так малочисленны и редки другие; действительно, не может быть так, чтобы в природе существовало так же много золота, как и железа, так же много роз, как и травы, так' же много модифицированного, как и немодифицированного. Равным образом из тех, кто писал о понятиях «подобное» и «различное», никто не объяснил достаточно убедительно, почему почти всегда между различными видами существуют некие промежуточные виды, обладающие признаками того и другого вида, как, например: мох — между плесенью и растением; рыбы, которые прикреплены к камням под водой и не могут передвигаться, — между растением и животным; мыши, крысы и т. п., занимающие сроднее место между животными, родившимися из гниения, и животными, рождающимися из семени, летучие мыши — между птицами и четвероногими; летучие рыбы (теперь уже широко известные) — между птицами и рыбами; тюлени — между рыбами и четвероногими и т. д. Далее, никто не попытался выяснить и причину того, почему, если подобное стремится к подобному, железо не притягивает железо, а магнит делает это; точно так же и золото не притягивает золото, хотя и притягивает ртуть. Относительно всех этих и подобных им вопросов исследования о трансценденциях хранят глубокое молчание, ибо авторы их больше заботятся о красотах и тонкостях стиля, чем о точном и основательном знании вещей. Поэтому мы и хотим, чтобы первая философия включила в себя подлинное и глубокое изучение этих трансценденций, или привходящих признаков сущего, основывающееся на законах природы, а не на правилах красноречия. Вот что следовало сказать о первой философии, или мудрости, которую мы с полным основанием относим к тем наукам, которые нуждаются в дальнейшем развитии.

Глава II

О естественной теологии; учение об ангелах и духах, являющееся приложением к этой науке.

Итак, отведя положенное место общей родительнице наук, которая, подобно Берекинтии (Кибеле)[193], радуется, видя столь многочисленное потомство богов — Всех — небожителей, всех — обитающих крайние выси[194], вернемся к нашему разделению философии на три учения: о Боге, о природе и о человеке. Действительно, естественная теология совершенно правильно называется также и божественной философией. Ее определяют как такое знание или скорее даже искру знания, которое можно получить о Боге с помощью света самой природы и созерцания его творений, как науку, которая вполне может считаться божественной (имея в виду характер ее объекта) и в то же время естественной дисциплиной (имея в виду метод ее изучения). Подлинные цели этой науки сводятся к изобличению и опровержению атеизма, а также к раскрытию законов природы, и она не ставит своей задачей установление религии. Ведь Бог никогда не творил чуда для того, чтобы обратить в веру атеиста, ибо тот может прийти к познанию Бога и с помощью самого света природы; чудеса же существуют для обращения идолопоклонников и суеверных, которые уже познали божество, но не нашли достойного его почитания, потому что света природы недостаточно для понимания воли божьей или познания достойного его почитания. Подобно тому как творения мастера раскрывают нам его талант и мастерство, но ни в коей мере не могут нарисовать его образ, так и творения создателя говорят об его всемогуществе и мудрости, но ни в коей мере не рисуют его образ. И здесь представления язычников отступают от святой истины. Ведь они считали мир образом Бога, человека же — образом мира. Но Священное писание не удостаивает подобной чести мир и считает его отнюдь не образом божьим, но лишь творением рук его; человека же оно называет непосредственным образом и подобием божьим. Поэтому то, что Бог существует, что он управляет миром, что он всемогущ, что он мудр и знает все наперед, что он добр, что он воздает всем по заслугам и наказывает виновных, что он заслуживает поклонения, можно доказать лишь с помощью его творений; эти же творения могут раскрыть нам и многие удивительные тайны его атрибутов и еще в значительно большей степени — тайны его мудрого управления Вселенной. Эта тема была весьма плодотворно исследована рядом писателей. Но, как мне кажется, весьма рискованно, опираясь на созерцание материального мира и принципы человеческого разума, рассуждать о таинствах веры, или убеждать кого-то более или менее настойчиво, или, наоборот, с любопытством исследовать все это и пытаться проникнуть в то, каким образом совершается это таинство. «Отдай вере то, что ей принадлежит». Ведь даже язычники приходят к тому же самому выводу в своем знаменитом, поистине божественном мифе о золотой цепи, ибо ни люди, ни боги не смогли сбросить Юпитера с неба на землю; Юпитер же, наоборот, сумел поднять их с земли на небо[195]. Поэтому напрасно потратит свои (илы тот, кто попытается подойти к небесным тайнам религии с мерками нашего разума. Вместо этого следует с восторгом и преклонением обратить наши мысли к престолу небесной истины. Таким образом, я не вижу никаких недостатков в этой части естественной теологии, скорее уж здесь можно найти некоторые излишества, и, для того чтобы указать на них, я сделал это небольшое отступление, имея в виду огромные трудности и опасности, угрожающие в результате как религии, так и философии, поскольку именно это обстоятельство порождает как религиозную ересь, так и пустую и ложную философию.

Совсем иначе обстоит дело с природой ангелов и духов, которую нельзя назвать непознаваемой и запретной для человеческого ума, наоборот, доступ к ее познанию в значительной мере облегчен тем родством, которое существует между нею и человеческой душой. Правда, Священное писание предупреждает нас: «Пусть никто не обманет вас высокопарными речами и почитанием ангелов, вмешиваясь в то, чего он не знает»[196]. Однако если внимательно продумать это предостережение, то мы обнаружим лишь две вещи, которые нам запрещают делать: первое — чтить ангелов наравне с Богом, второе — придерживаться сумасбродных представлений о них, считая их отличными от всех остальных творений или претендуя на такое знание их природы, которым в действительности никто не обладает. Но разумное их исследование, пытающееся подняться к познанию их природы по лестнице телесных вещей либо увидеть ее как в зеркале в человеческой душе, никогда не встречает никаких препятствий. То же самое следует сказать и о нечистых духах, утративших свое прежнее состояние. Общение с ними и использование их помощи непозволительны, тем более какое бы то ни было их почитание и поклонение им. Но изучение и познание их природы, могущества и коварства с помощью не только отдельных мест Священного писания, но и путем размышления и опытного исследования занимает отнюдь не последнее место в духовной мудрости[197]. Ведь именно так говорит апостол: «Нам известны их хитрые замыслы»[198]. Поэтому с таким же правом можно исследовать в естественной теологии природу демонов, как и в естествознании природу ядов, или в этике природу пороков. Однако не стоит относить эту часть науки, посвященную изучению ангелов и демонов, к числу требующих дальнейшего исследования, поскольку об этом писали уже достаточно. Скорее следовало бы уличить немалую часть такого рода авторов в несерьезности, суеверии или бесполезных тонкостях.

Глава III

Разделение естественной философии на теоретическую и практическую. Эти две части должны рассматриваться отдельно и в намерении автора, и в содержании трактата.

Оставив, таким образом, в стороне естественную теологию (к которой мы присоединяем в качестве приложения исследование о духах), обратимся теперь ко второй части, т. е. к учению о природе, или к естественной философии. Очень хорошо сказал Демокрит: «Знание природы скрыто в глубинах рудников или на дно колодцев»[199]. Неплохо говорят и химики о том, что Вулкан — это вторая природа и, более того, что он значительно быстрее совершает то, на что природа обычно тратит много времени, долго не находя правильного пути. Так почему бы нам не разделить философию на две части — на рудник и плавильную печь, а самих философов — на рудокопов и кузнецов? Действительно, хотя сказанное и кажется шуткой, однако мы считаем в высшей степени полезным такого рода деление. Пользуясь знакомыми схоластическими терминами, мы можем сказать, что следует разделить учение о природе на исследование причин и получение результатов: на части — теоретическую и практическую. Первая исследует недра природы, вторая переделывает природу, как железо на наковальне. Мне прекрасно известно, как тесно связаны между собой причина и следствие, так что иной раз приходится при изложении этого вопроса говорить одновременно и о том и о другом. Но поскольку всякая основательная и плодотворная естественная философия использует два противоположных метода: один — восходящий от опыта к общим аксиомам, другой — ведущий от общих аксиом к новым открытиям, я считаю самым разумным отделить эти две части — теоретическую и практическую — Друг от друга и в намерении автора трактата, и в самом его содержании.

Глава IV

Разделение теоретического учения о природе на физику и метафизику, из которых физика исследует действующую причину и материю, метафизика — конечную причину и форму. Разделение физики на учение о началах вещей, учение о строении Вселенной, или о Мире, и учение о разнообразии вещей. Разделение учения о разнообразии вещей на учение о конкретном и учение об абстрактном. Разделение учения о конкретном совпадает с подобным же разделением естественной истории. Разделение учения об абстрактном на учение о состояниях (schematismi) материи и учения о движениях. Два приложения к теоретической физике: проблемы естествознания, мнения древних философов. Разделение метафизики на учение о формах и учение о конечных причинах.

Ту часть естественной философии, которая является чисто теоретической, мы считаем нужным разделить на собственно физику и метафизику. При этом делении читатели должны обратить внимание на то, что мы употребляем термин «метафизика» совсем в ином смысле, чем это обычно принято. Мне кажется, что здесь уместно сказать о нашем общем принципе употребления терминов. Он сводится к тому, что, как и в вышеприведенном термине «метафизика», так и во всех остальных случаях, там, где понятия и значения оказываются новыми и отступающими от общепринятых, мы с величайшим уважением сохраняем старый термин, надеясь на то, что сам порядок и ясный характер объяснения, которое мы пытаемся дать в таком случае, избавят читателя от неправильного понимания употребляемых нами терминов, в остальных же случаях мы вообще стремимся (насколько, разумеется, это возможно без ущерба для научной истины) как можно меньше отступать от мыслей и способов выражения древних авторов. В этом отношении вызывает удивление самоуверенность Аристотеля, который из какого-то духа противоречия объявляет войну всей древности и не только присваивает себе право по своему произволу создавать новые научные термины, но и вообще старается уничтожить и предать забвению всю предшествующую науку, так что нигде даже не упоминает ни самих древних авторов, ни их учений, если не считать, конечно, тех случаев, когда он критикует их или опровергает их точку зрения. Конечно, если он стремился прославить свое имя и приобрести толпу последователей, то такое отношение к предшественникам соответствовало его намерениям, ибо распространяется и познается философская истина так же, как и истина божественная: «Я пришел во имя отца, и вы не принимаете меня, а если же кто придет к вам во имя свое, его примете»[200]. Но если мы посмотрим, кто имеется здесь прежде всего в виду (а здесь это говорится об Антихристе, самом страшном обманщике всех времен), то из этого божественного афоризма можно сделать вывод, что стремление «прийти во имя свое», совершенно не считаясь с наследием прошлого, являющегося, если можно так сказать, отцом нашего знания, не предвещает ничего хорошего для истины, хотя бы это и сопровождалось очень часто удачей, — «вы его примете». Впрочем, Аристотель, человек поистине выдающийся, наделенный удивительным умом, легко мог, как я полагаю, заразиться этим честолюбием от своего ученика, с которым он, быть может, соперничал. Ведь как Александр подчинил себе все народы, так Аристотель покорил все другие учения, основав в науке своего рода монархию. Так что, пожалуй, какие-нибудь недоброжелательные и злоречивые люди могут назвать его тем же именем, что и его ученика: Счастливый грабитель земель — плохой пример всему миру[201] и точно так же: «Счастливый грабитель науки» и т. д. Мы же со своей стороны, желая, насколько это в наших силах, установить связь и преемственность между древней и новой наукой, твердо решили следовать до конца за древними и сохранять их термины, хотя довольно часто нам приходится менять их смысл и определения. В этом мы придерживаемся того сдержанного и заслуживающего похвалы метода проведения реформ в гражданской области, при котором хотя и происходят изменения в государстве, однако на словах все остается по-прежнему; это как раз то, о чем говорит Тацит: «Названия же должностей оставались прежними»[202].

Но вернемся к значению термина «метафизика» в том смысле, который мы придаем ему. Из того, что было сказано раньше, ясно, что мы отделяем от метафизики первую философию, хотя до сих пор они рассматривались как одна и та же наука[203]. Первую философию мы называем общей матерью наук, метафизику же считаем одной из частей естественной философии. Предметом первой философии мы назвали общие для всех наук аксиомы, а также относительные или же привходящие признаки сущего, которые мы назвали трансценденциями, как, например: многое и малое, тождественное, различное, возможное, невозможное и т. п., предупредив лишь о том, что эти понятия должны рассматриваться не в логическом, а в физическом смысле. Исследование же таких вещей, как Бог, единый, благой, ангелы, духи, мы отнесли к естественной теологии. Вполне законно возникает вопрос, что же в таком случае остается на долю метафизики? Во всяком случае за пределами природы — ничего, но зато важнейшая область самой природы. И конечно, без большого ущерба для истины можно было бы и теперь, следуя древним, сказать, что физика изучает то, что материально и изменчиво, метафизика же — главным образом то, что абстрактно и неизменно. С другой стороны, физика видит в природе только внешнее существование, движение и естественную необходимость, метафизика же — еще и ум, и идею. Собственно, к этому же сводится и наша точка зрения, но мы хотим изложить ее в ясных и привычных словах, не прибегая к возвышенному стилю. Мы разделили естественную философию на исследование причин и получение результатов. Исследование причин мы отнесли к теоретической философии. Последнюю мы разделили на физику и метафизику. Следовательно, истинный принцип разделения этих дисциплин неизбежно должен вытекать из природы причин, являющихся объектом исследования. Поэтому без всяких неясностей и околичностей мы можем сказать, что физика — это наука, исследующая действующую причину и материю, метафизика — это наука о форме и конечной причине[204].

Таким образом, физика рассматривает изменчивую, неопределенную и в соответствии с характером объекта подвижную сторону причин и не касается того, что в них является постоянным.

Как этот воск отекает, как глина — затвердевает В том же самом огне…[205]

Для глины огонь является причиной твердения, но для воска этот же огонь причина таяния. Мы разделим физику на три учения, ибо природа выступает либо собранной воедино, либо разрозненной и разъединенной. В основе же единства природы лежат либо общие для всех вещей начала, либо единое и цельное строение Вселенной. Таким образом, это единство природы вызвало к жизни две части физики: учение о началах вещей и учение о строении Вселенной, т. е. о Мире, которые мы обычно называем учениями о высших родах бытия. Третье учение, исследующее природу в разрозненном и раздробленном состоянии, дает нам представление о бесконечном разнообразии вещей и о низших родах бытия. Отсюда ясно, что вообще существуют три области физики: о началах вещей, о системе Мира, т. е. о строении Вселенной, и о многообразии природы, т. е. о природе в разрозненном состоянии. Это последнее учение, как мы уже сказали, охватывает псе разнообразие вещей и является своего рода первой глоссой, или толкованием, «текстов» природы. Ни одна из этих частей не может быть отнесена вполне к числу нуждающихся в развитии; насколько же правильно они разрабатываются в настоящее время, здесь говорить неуместно.

Физику, рассматривающую природу в раздробленном состоянии, т. е. все многообразие вещей, мы в свою очередь разделим на две части: физику конкретного и физику абстрактного, или учение о творениях и учение о природах (naturae). Первая из них, говоря языком логики, изучает субстанции со всем разнообразием их акциденций, вторая изучает акциденции во всем разнообразии субстанций. Например, когда речь идет о льве или дубе, то очевидно, что они обладают множеством различных акциденций; наоборот, если исследуется тепло или тяжесть, то они могут быть присущи множеству отдельных субстанций. Поскольку же вся физика занимает срединное положение между естественной историей и метафизикой, то первая ее часть (если посмотреть внимательнее) ближе к естественной истории, вторая — к метафизике. Конкретная физика делится на те же отделы, что и естественная история, — о небесных явлениях, о метеорах, о земном шаре и море, о больших собраниях, которые называют элементами, и меньших собраниях, т. е. видах, кроме того, об исключительных явлениях природы и о механизмах. Дело в том, что во всех этих случаях естественная история исследует само явление и рассказывает о нем, физика же интересуется прежде всего причинами явлений (при этом следует иметь в виду, что речь здесь идет о преходящих причинах, т. е. о материи и действующей причине). Среди всех этих отделов физики наиболее слабым и совершенно неразработанным является тот, который посвящен исследованию небесных явлений, хотя, казалось бы, он должен был стать предметом особой заботы и внимания, имея в виду важность его содержания. Правда, астрономия строится на большом фактическом материале, однако она еще очень слабо развита и непрочна, астрология же в большинстве случаев вообще лишена какого бы то ни было основания. Достижения астрономии перед человеческим умом можно сравнить с той жертвой, которую коварно предложил некогда Юпитеру Прометей. Вместо настоящего быка он поставил шкуру огромного и прекрасного быка, набитую соломой, листьями и натянутую на прутья. Точно так же и астрономия демонстрирует нам лишь внешнюю сторону небесных явлений (число звезд, их положение, движение, периоды), своего рода «шкуру» неба, прекрасную, искусно и ловко сшитую, но лишенную внутренностей (т. е. физических обоснований), из которых с помощью астрономических гипотез можно было бы вывести теорию, не только пытающуюся дать удовлетворительное объяснение тем или иным небесным явлениям (а такого рода остроумных теорий можно придумать множество), но и показывающую субстанцию, движение и взаимное влияние небесных тел такими, какими они действительно являются. Ведь уже давно подорваны теории о первотолчке и о небесной тверди, где звезды будто бы прибиты гвоздями к своим орбитам, как к потолку[206]. Не намного удачнее и попытки утверждать, что существуют будто бы различные полюсы — Зодиака и Мира, что некий второй двигатель (secundum mobile) действует в направлении, противоположном действию первого двигателя, что все на небе движется по совершенным кругам, что существуют эксцентрические и эпициклические движения, благодаря которым поддерживается постоянство движений по совершенным кругам, что Луна не производит никаких изменений, никаких возмущений в телах, расположенных выше нее, и т. п.[207] Абсурдность всех этих предположений заставила говорить о суточном движении Земли, что с нашей точки зрения совершенно неверно. Но едва ли хоть кто-нибудь попытался выяснить физические причины небесной субстанции, как звездной, так и межзвездной, скорости движения небесных тел относительно друг друга, различной скорости движения одной и той же планеты, направления движения с Востока на Запад или, наоборот, их движений вперед, остановок, движений вспять, подъемов к апогею и спуска к перигею; сложных движений либо по спирали по направлению от одного тропика к другому, либо изгибами, которые называются Драконами; полюсов вращения и причины того, почему они находятся именно в данной части неба, а не в другой; неизменности расстояния некоторых планет от Солнца и т. д.[208] Такого рода исследования почти не предпринимаются, и все сводится лишь к математическим наблюдениям и доказательствам. Эти доказательства могут показать, сколь изобретательно все это можно уложить в стройную систему и выпутаться из затруднения, но не то, каким образом все это происходит в действительности; они могут показать только кажущееся движение, вымышленный, произвольно построенный механизм его, а отнюдь не сами причины и истинный характер этих явлений. Поэтому астрономия в нынешнем ее виде причисляется полностью к математическим наукам и наносит тем самым известный ущерб своему достоинству, в то время как она должна была бы (если бы она хотела сохранить свою роль) скорее составлять одну из важнейших частей физики. Ведь всякий, кто откажется от вымышленного разрыва между надлунным и подлунным мирами и внимательно примется за изучение наиболее общих претерпеваний и стремлений материи (а это имеет силу в той и другой сферах и проходит вообще через весь материальный мир), приобретет богатые познания о небесных явлениях, опираясь на те сведения, которые он получит на земле; и, наоборот, из наблюдений над небесными явлениями он сможет узнать немало о тех земных движениях, которые остаются теперь еще скрытыми от нас, и не только в той мере, в какой они зависят от движений в верхней сфере, но и поскольку они обладают общей с ними претерпеваемостью (passiones)[209]. Поэтому мы считаем, что физическую часть астрономии следует отнести к тем наукам, которые должны получить развитие. Мы назовем ее «живая астрономия» в отличие от того набитого соломой быка Прометея, который был быком лишь с виду.

Астрология же полна всяческих суеверий, так что едва ли в ней можно обнаружить хоть что-нибудь здравое. И все же мы считаем, что ее скорее следует очистить от всего ложного, чем полностью отказываться от нее. Ибо всякий, кто будет утверждать, что основанием этой науки служат не исследования и выводы физики, а слепой опыт и многовековые практические наблюдения, и на этом основании откажется от рассмотрения физических причин (чем гордились халдеи), с равным успехом может обратиться и ко всякого рода гаданиям и предсказаниям по птицам, по внутренностям и к тому подобным басням, поскольку все это также считалось плодом длительного опыта и передаваемого из поколения в поколение знания. Мы же считаем астрологию отраслью физики и не придаем ей большего значения, чем это допускают разум и очевидные факты, решительно отбрасывая всякого рода суеверия и измышления. Рассмотрим, однако, этот вопрос несколько внимательнее. Прежде всего сколь беспочвенным оказывается измышление о том, что отдельные планеты поочередно царят во Вселенной по часу, так что на протяжении двадцати четырех часов они трижды занимают это положение, не считая трех остающихся часов. Однако именно это измышление породило у нас разделение недели на семь дней (существующее издавна и получившее широкое распространение), что очевиднейшим образом явствует из чередования дней, так как в начале каждого следующего дня всегда царствует планета, занимающая четвертое место за планетой предыдущего дня, поскольку существуют те три остающихся часа, не входящих в общий счет. Далее, мы без всяких колебаний отвергаем как пустую выдумку учение о гороскопах и о распределении «домов» — самое большое наслаждение всей астрологии, настоящую небесную вакханалию[210]. И мы не перестаем удивляться тому, как некоторые выдающиеся мужи, знаменитые астрологи, могут прибегать к столь несерьезным доказательствам для построения этой теории, утверждая, например, что если солнцестояния, равноденствия, новолуния, полнолуния и тому подобные большие циклы (revolutiones) звезд совершенно очевидно обнаруживают значительное влияние на естественные тела, о чем свидетельствует уже сам опыт, то тонкие и незаметные изменения в расположении звезд тем более должны неизбежно оказывать и более сложное, и более скрытое влияние на них. Но они должны были прежде всего исключить из этого очевидное воздействие тепловых лучей Солнца, а также определенную магнетическую силу Луны, проявляющуюся в усилении морских приливов, происходящих через каждые полмесяца (ежедневные морские приливы и отливы представляют собой явление совершенно иного порядка). Исключив же все это, они легко обнаружат, что всякие иные воздействия планет на явления природы (поскольку это подтверждается опытом) оказываются слишком слабыми, незначительными, как бы скрытыми даже в случае больших циклов. Поэтому они должны были скорее прийти к совершенно противоположному заключению: что если большие циклы оказывают в действительности столь незначительное влияние, то эти едва уловимые и незаметные различия в положении светил вообще не обладают никакой силой. Далее, мы считаем, что знаменитые фатальные предопределения, будто бы час рождения или зачатия определяет судьбу плода, час начала предприятия — удачу этого предприятия, час исследования — его успех, одним словом, учения о предопределении рождения, выбора и исследования и тому подобные пустяки в значительной мере лишены серьезных и прочных оснований и легко могут быть опровергнуты и разбиты с помощью физических доказательств. Тем более необходимо сказать, что же в конце концов мы сохраняем в астрологии, что одобряем и что из одобренного, по нашему мнению, заслуживает дальнейшего развития? Потому что именно ради этого (т. е. ради определения тех наук, которые следует развивать) мы предприняли наше сочинение, а для оценки всего состояния науки, как мы не раз повторяли, у нас нет времени. Во всяком случае мы считаем, что из всего принимаемого нами наиболее разумным по сравнению с остальным является учение о циклах. Но пожалуй, будет лучше всего установить известные правила, с помощью которых мы могли бы оценивать астрологическую науку, чтобы сохранить полезное и отбросить пустое. Первым правилом пусть будет то, о котором мы уже упоминали раньше: следует сохранить учение о больших циклах и отбросить учение о гороскопах и «домах». Первые подобны большим метательным орудиям, способным поражать цель издалека, вторые же — лукам, стрелы которых не могут преодолеть большого расстояния и нанести сильный удар. Второе правило: небесные явления способны оказывать воздействие не на любое тело, а только на тонкое, такое, как мокроты, воздух, жизненный дух (spiritus), при этом, однако, мы исключаем действие солнечного тепла и тепла других светил, которое, вне всякого сомнения, распространяется и на металлы, и на другие ископаемые. Третье правило: всякое действие небесных явлений распространяется скорее на массы вещей, чем на отдельные тела; однако косвенным путем оно распространяется и на предметы, на те из всех индивидуумов одного и того же вида, которые оказываются наиболее доступными этому воздействию и подобными мягкому воску, так зараза, распространенная в воздухе, поражает тела, неспособные к сопротивлению ей, и обходит тела, обладающие большей сопротивляемостью. Четвертое правило близко к предыдущему: всякое воздействие небесных явлений распространяется и осуществляется не в какой-то момент времени или в небольшие его промежутки, но в течение длительного времени. Поэтому предсказания температуры на год могут оказаться правильными, попытки же предсказать ее на каждый отдельный день с полным основанием считаются несерьезными. Наконец, последнее правило, которое, кстати, всегда встречало одобрение наиболее разумных астрологов, состоит в том, что светила не обладают никакой силой фатальной необходимости и скорее предрасполагают к какому-то результату, чем насильственно приводят к нему. Прибавим к этому еще одно соображение (и это совершенно ясно покажет, что мы не отказываемся полностью от астрологии, если только она будет реформирована): нам представляется несомненным, что небесные тела обладают и некоторыми другими формами воздействия кроме излучения тепла и света, которые, однако, могут подчиняться только тем правилам, которые мы перед этим привели. Но все это глубоко скрыто в тайниках природы и требует более подробного исследования и обсуждения. Таким образом, мы, основательно взвесив все сказанное, считаем, что астрология, реформированная на основе выдвинутых нами принципов, должна получить дальнейшее развитие; и, подобно тому как мы назвали основанную на принципах физики астрономию живой астрономией, так и астрологию, подчиняющуюся тем же самым принципам, мы хотим назвать «здравая астрология». И хотя сказанное нами принесет немалую пользу становлению научной астрологии, все же, по нашему обыкновению, мы хотим сделать еще несколько замечаний, которые ясно покажут, из каких элементов должна складываться эта наука и каковы ее цели. Прежде всего здравая астрология должна включить в себя учение о смешении лучей, сближениях, противостояниях и иных сопряжениях и отношениях планет. К этому же разделу астрологии, изучающей смешение лучей, мы относим также учение о прохождении планет через знаки Зодиака и расположение их под этими знаками, ибо расположение планеты под тем или иным знаком Зодиака есть некое сближение со звездой, находящейся под тем же знаком. Более того, следует отмечать не только сближения, но и противостояния и прочие формы сопряжения планет со звездами, расположенными под соответствующим знаком, что до сих пор почти никогда не делалось. Изучение же взаимодействия лучей неподвижных звезд, хотя и полезное для познания механизма Вселенной и природы лежащих под ними областей, не имеет никакого значения для предсказания будущего, ибо эти звезды никогда не меняют своего места. Во-вторых, в астрологию должно быть включено изучение приближений отдельных планет к точке зенита или удалений от нее в зависимости от той или иной широты. Ведь отдельные планеты, подобно Солнцу, имеют свое лето и свою зиму, во время которых они в зависимости от своего положения относительно точки зенита производят более сильное или более слабое излучение. Во всяком случае у нас не вызывает ни малейшего сомнения, что Луна, находясь в созвездии Льва, оказывает более сильное воздействие на земные тела, чем находясь в созвездии Рыб. Дело, конечно, не в том, что Луна, находящаяся в созвездии Льва, действует на сердце, а в созвездии Рыб — на ноги, как об этом болтают. Причина более сильного ее воздействия — ее приближение к точке зенита и к большим звездам, т. е. совершенно то же самое, что происходит и с Солнцем. В-третьих, астрология должна включить и учение об апогеях и перигеях планет, выяснив должным образом, какое действие оказывает сила планеты сама по себе и какова ее зависимость от близости планеты к Земле. Ведь планета в апогее, т. е. в своей высшей точке, более активна сама по себе, в перигее же, т. е. в низшей точке, она способна сильнее влиять на земные тела. В-четвертых, она должна вообще включить все остальные акциденции движения планет, к числу которых относятся ускорения и замедления в движении отдельных планет, продвижения вперед, прекращения движения (stationes), движения назад, сюда же нужно отнести и расстояния от Солнца, вспышки, усиление и ослабление свечения, затмения и т. п., ибо все это в конечном счете теми или иными путями влияет на увеличение и ослабление излучения планет. И вообще все перечисленные четыре пункта относятся к области излучения небесных светил. В-пятых, астрология должна включить в себя все, что так или иначе может раскрыть и показать природу как движущихся, так и неподвижных светил в их сущности и присущей им активности, т. е, исследование их величины, цвета, облика, сверкания и вибрации света, положения относительно полюсов или экватора, определение их созвездий (asterismi), определение того, какие звезды расположены преимущественно группами, какие — поодиночке; какие звезды расположены выше, какие — ниже; какие из неподвижных звезд находятся на путях Солнца и планет, т. е. в пределах пояса Зодиака, а какие — вне его; какая из планет движется быстрее, какая — медленнее; какая планета движется по эклиптике, какая отклоняется от нее; какая планета может двигаться в обратном направлении и какая не может; какая может удаляться на любое расстояние от Солнца, какая всегда находится от него на одинаковом расстоянии; какая движется быстрее в апогее, а какая — в перигее. Наконец, изучение аномалий Марса, отклонений Венеры и удивительных испытаний и претерпеваний, неоднократно наблюдавшихся и на Солнце, и на Венере, и некоторых других вещей. И самое последнее — астрология должна включить в себя и традиционные представления об особой природе и склонностях каждой планеты и неподвижных звезд: в этом вопросе исследователи обнаруживают удивительное согласие, и поэтому не следует легкомысленно отбрасывать такого рода представления, за исключением, разумеется, тех случаев, когда они вступают в явное противоречие с физическими законами. Таким образом, здравая астрология складывается из перечисленных нами разделов, и только на основании этих исследований можно составлять представления о сущности небесных явлений и истолковывать их.

Здравая астрология может быть использована с известным доверием к ней для предсказаний и более осторожно — для обоснования выбора (и то и другое, разумеется, в определенных границах). Можно предсказывать появление комет (что по нашему мнению вполне вероятно) и всякого рода метеоров, разливы, засухи, жару, гололеды, землетрясения, наводнения, извержения вулканов, бури и ливни, различную температуру в течение года, чуму, эпидемии, урожай и неурожай, войны, восстания, расколы, переселения народов, наконец, любые более или менее значительные движения или изменения как природного, так и общественного характера. Такого рода предсказания, хотя и с меньшей долей уверенности, могли бы осуществляться и по отношению к более частным, а иной раз даже и отдельным явлениям, если, выявив сначала общие тенденции такого рода периодов, мы после тщательного или физического, или политического анализа применяли бы их к тем видам или отдельным явлениям, которые более других подвержены подобным влияниям. Так, исходя из предсказаний погоды на целый год можно, например, сделать вывод, что она будет более благоприятна или, наоборот, более пагубна для оливковых деревьев, чем для виноградных лоз, для легочных больных, чем для больных печенью, для монахов, чем для придворных (имея в виду различный образ их жизни и питания); или, зная о том влиянии, которое небесные тела оказывают на жизнь людей, можно сделать вывод о том, что это влияние благоприятно или, наоборот, неблагоприятно для народов, а не для правителей, для ученых и любознательных, а не для мужественных и воинов, для любителей наслаждений, а не для деловых людей и политических деятелей. Примеров такого рода бесчисленное множество, но, как мы уже сказали, такие предсказания требуют не только познания общих тенденций, которое мы получаем из наблюдений над звездами, оказывающими активное воздействие, но также и познания отдельных объектов, испытывающих на себе их воздействие. Но следует полностью отвергать и возможность предсказания выбора, однако здесь следует быть еще более осторожным. Мы знаем, что при посадках деревьев, посевах, прививках наблюдения над фазами Луны имеют немалое значение. И можно привести еще много подобных примеров. Но этот выбор еще больше, чем предсказания, должен регулироваться нашими правилами. При этом следует постоянно иметь в виду, что надежный выбор возможен только в тех случаях, когда сила влияния небесных тел не исчезает внезапно, а действие тел, испытывающих это влияние, подобным же образом не завершается мгновенно; именно так обстоит дело в приведенных нами примерах. Ибо рост Луны не происходит внезапно, точно так же как рост растений. Мысль же о возможности предсказания и выбора точного момента времени должна быть, безусловно, отброшена. Можно привести (вопреки мнению некоторых) немало подобных примеров выбора и в гражданской области. Если же кто-нибудь обвинит нас в том, что мы, в какой-то мере показав, из чего может быть построена эта новая исправленная астрология и какую пользу она может принести, совсем не показали, каким же образом ее можно построить, то он будет неправ, ибо станет требовать от нас наставлений в самой этой науке, чего мы вовсе не обязаны делать. Впрочем, тому, кто обращается к нам с просьбой, мы все же скажем, что существует только четыре способа проложить дорогу к этой науке. Первый — с помощью будущего опыта, второй — с помощью прошлого опыта, затем — путем знакомства с традицией самой науки и, наконец, — путем изучения физических оснований. Что касается будущего опыта, то для того, чтобы накопить здесь достаточно наблюдений, потребуется еще много веков, так что пытаться высказать об этом какое-то мнение было бы напрасной тратой времени. Что же касается прошлого опыта, то он во всяком случае находится уже в распоряжении человечества, хотя использование его — дело очень трудоемкое и требует много времени. Ведь астрологи (если бы они хотели укрепить свой авторитет) могли бы, опираясь на достоверные исторические источники, рассмотреть все более или менее значительные события (как, например, наводнения, эпидемии, сражения, восстания, кончины правителей, если угодно, и т. п.) и изучить, как располагались в то время небесные светила, следуя не тонкостям «тем», а намеченным нами правилам циклов, чтобы установить определенные законы предсказания в том случае, когда удастся обнаружить очевидное соответствие и согласие между собой событий и положений светил. Несколько слов об использовании результатов старой астрологии. Их необходимо очень тщательно проанализировать и, решительно отбросив все, что вступает в очевидное противоречие с физическими основаниями, сохранить и упрочить авторитетом традиции все то, что прекрасно с ними согласуется. Наконец, о самих физических основаниях. Для нашего исследования особенно важны те, которые касаются общих свойств, состояний и стремлений материи, простых и подлинных движений тел. На этих крыльях можно совершенно безопасно подняться к познанию материальных свойств небесных явлений. О здравой астрологии сказано достаточно.

Нужно упомянуть еще об одном фантастическом представлении астрологов помимо тех измышлений, о которых мы говорили с самого начала; впрочем, его обычно выделяют из астрологии и относят к так называемой небесной магии. Это представление основывается на странном измышлении человеческого ума, согласно которому то или иное благоприятное расположение светил будто бы может быть воспринято знаком или печатью (сделанной из металла или какого-нибудь драгоценного камня, подходящего для этой цели) и таким образом будто бы оказывается возможным удержать, как бы поймать на лету счастливое действие данного часа, которое иначе исчезло бы навсегда. Именно поэтому горько жалуется поэт об утрате некогда столь знаменитого в древности искусства:

Погибло дивное кольцо, Олимпа Впитавшее божественную силу, И драгоценный камень в скромном блеске Уж боле не несет ни лика Феба, Ни лун, кружащихся в высоких сферах.[211]

Действительно, римская церковь признает мощи святых и их силу (ибо божественным и нематериальным вещам течение времени не может нанести вреда), но верить в возможность сохранить «небесные мощи», чтобы время, которое уже минуло и как бы умерло, вновь воскресло и продолжалось, — это чистейшее суеверие. Оставим поэтому в стороне все эти разговоры, а то, чего доброго, покажется, что Музы выжили из ума от старости.

Мы считаем, что самым правильным, делением абстрактной физики является ее деление на два раздела: учение о состояниях материи и учение о стремлениях (appetitus) и движениях. Мы бегло перечислим составные части обоих разделов, чтобы из этого перечисления можно было составить подлинную картину абстрактной физики. Состояния материи следующие: сгущенное, разреженное; тяжелое, легкое; горячее, холодное; осязаемое, газообразное; летучее, связанное; определенное, текучее; влажное, сухое; жирное, тощее; твердое, мягкое; ломкое, тягучее; пористое, плотное; живое, безжизненное; простое, пляжное; чистое, содержащее примеси; волокнистое и жилистое; простой структуры или однообразное; подобное, неподобное; обладающее видом и не обладающее видом; органическое, неорганическое; одушевленное, неодушевленное. И этот список можно продолжить и дальше, но мы не будем этого делать. Понятия же «обладающее чувством» и «не обладающее чувством», «наделенное разумом» и «не наделенное разумом» мы относим к учению человеке. Существуют два рода стремлений и движений. Существуют простые движения, заключающие в себе корень всех остальных действий в природе (в зависимости, правда, от тех или иных состояний материи), и движения сложные или произвольные. Эти последние служат основанием существующей философии, которая почти не соприкасается непосредственно с самой природой, а между тем такого рода сложные движения, какими являются рождение, разложение и другие, скорее должны читаться уже неким результатом или суммой простых движений, а не простейшими движениями. Простыми движениями являются: действие антитипии, которое обычно называют стремлением помешать взаимопроникновению; действие сцепления, которое называют стремлением избежать пустоты; движение освобождения, т. е. стремление предотвратить чрезмерное сжатие или растяжение; движение к новому объему, т. е. тенденция к разрежению и сгущению; второе движение сцепления, т. е. стремление к сохранению непрерывности; движение большего собрания, т. е. соединение однородных масс, которое обычно называется естественным движением; движение меньшого собрания, которое обычно называют симпатией и антипатией; движение расположения, т. е. стремление к правильному распределению частей целого уподобление, т. е. стремление размножить свою природу другом теле; побуждение — действие, при котором более мощный агент возбуждает скрытое и уснувшее в другом теле движение; движение печати или запечатление — действие без передачи субстанции от субъекта к объекту; царское движение, т. е. подчинение всех остальных движений господствующему движению; бесконечное движение, т. е. самопроизвольное вращение; колебание (trepidatio), т. е. систолия и диастолия тел, находящихся между выгодным и невыгодным положением; наконец, ^движимое состояние, т. е. страх перец движением, которое также оказывает влияние на множество вещей. Таковы простые формы движения, которые возникают из самих глубин природы. Их усложнение, продолжение, изменение, ограничение, повторение и многообразное соединение образуют сложные формы движения, т. е. суммы движений, которые обычно воспринимаются. Этими знаменитыми суммами движения являются рождение, разрушение, увеличение, уменьшение, изменение, расширение, а также смешение, отделение, превращение (versio). Остаются как своего рода приложения к физике моры движения, а именно: что означает количество или доза в природе; каково значение расстояния, т. е. того, что весьма удачно названо сферой действия, силы или активности[212]; что такое ускорение и замедление; что такое большая или меньшая продолжительность; что есть сила и слабость вещи; в чем состоит влияние окружающих вещей? Все это неотъемлемые части подлинной абстрактной физики, ибо она состоит из учений о состояниях материи, о простых движениях, о суммах, или объединениях, движений и о мерах движения. Что касается произвольного движения живых существ, движения, выражающегося в действиях чувств, движения воображения, стремления и желания, движения души, воли и разума, то рассмотрение их мы переносим в разделы, посвященные соответствующим учениям. Однако мы считаем необходимым еще раз напомнить, что в физике изучение всех перечисленных вопросов ограничивается исследованием материальных свойств и действующих причин и эти вопросы будут рассматриваться еще раз в метафизике уже с точки зрения формы и конечной причины.

Мы должны присоединить к физике два важных приложения, которые имеют отношение не столько к самому предмету, сколько к способу его исследования. Это — проблемы естествознания и мнения древних философов. Первое является приложением к изучению природы во всем ее многообразии, второе — к изучению природы в ее единстве. И то и другое необходимо для пробуждения разумного сомнения, составляющего весьма важную сторону всякого научного исследования. Проблемы охватывают сомнения в частных вопросах, мнения философов — сомнения общего характера, касающиеся первоначал вещей и всей системы мира (fabrica). Великолепный пример изложения проблем мы находим в книгах Аристотеля, впрочем, произведения такого рода заслуживают того, чтобы потомки не только хвалили их, но и продолжали их в своих собственных трудах, потому что каждый день неизбежно возникают новые и новые сомнения. Но здесь необходимо высказать одно очень важное предостережение. Выдвижение сомнений приносит двоякую выгоду. Во-первых, сомнение предохраняет философию от ошибок и заблуждений, заставляя не давать оценки и не утверждать того, что еще не вполне ясно (чтобы одна ошибка не породила другую), а воздерживаться от суждения и не выносить окончательного решения. Во-вторых, сомнения, высказанные в научных сочинениях, сразу же становятся своего рода губками, которые постоянно привлекают к себе и впитывают новые достижения науки; и в результате то, что могло бы остаться незамеченным или рассматривалось бы весьма поверхностно, если бы не было подвергнуто сомнению, теперь благодаря сомнению будет рассматриваться серьезно и внимательно. Но эти две выгоды с трудом компенсируют один недостаток, который обязательно разовьется, если ему решительно не помешать. Дело в том, что, если однажды сомнение будет признано справедливым и, так сказать, приобретет силу, немедленно появятся защитники как той, так и другой точки зрения, готовые передать даже потомкам свою страсть к сомнению, так что в результате люди будут употреблять все усилия своего ума скорее на то, чтобы и дальше развивать и поддерживать это сомнение, чем на то, чтобы разрешить его и положить ему конец. Примеры подобного рода в изобилии встречаются и в практике юристов, и в деятельности ученых, у которых вошло в обычай стремиться увековечить раз возникшее сомнение, считая своим долгом не столько утверждать, сколько сомневаться, тогда как единственно законным употреблением человеческого разума является стремление превратить сомнение в твердое знание, а не подвергать сомнению то, что вполне достоверно. Поэтому я считаю, что необходимо создать некий перечень сомнений, т. е. проблем, существующих в науке о природе, и я всячески одобряю такое начинание. Только при этом нужно позаботиться о том, чтобы по мере роста нашего знания (а это, вне всякого сомнения, будет происходить изо дня в день, если только люди последуют нашим наставлениям) полностью разрешенные сомнения вычеркивались из этого списка. Мне бы очень хотелось присоединить к этому перечню еще один, не менее полезный. Поскольку в любом исследовании мы встречаем троякого рода положения: очевидно правильные положения, сомнительные положения, очевидно ложные положения, то было бы в высшей степени полезным присоединить к перечню сомнений перечень ложных мнений и общераспространенных заблуждений, существующих как в естественной истории, так и в теории, для того, чтобы они не приносили больше вреда науке.

Что же касается мнений древних философов, таких, как Пифагор, Филолай, Ксенофан, Анаксагор, Парменид, Левкипп, Демокрит и другие, к которым обычно относятся пренебрежительно и невнимательно, то было бы весьма полезно проявить немножко больше скромности и повнимательнее изучить их. И хотя Аристотель по обычаю турок считает, что он не может царствовать в безопасности, если не уничтожит всех своих братьев[213], однако же тем, кто стремится не к царской власти или роли наставника, а лишь к исследованию и раскрытию истины, не может не представляться весьма полезной возможность рассмотреть собранные вместе разнообразные мнения разных ученых о природе вещей. При этом я совсем не думаю, что из этих и им подобных теорий можно надеяться каким-то образом извлечь некую более точную истину. Ведь точно так же как одни и те же явления, одни и те же вычисления согласуются и с астрономическими принципами Птолемея, и с астрономическими принципами Коперника, так и наш повседневный опыт, которым мы руководствуемся, и внешняя сторона вещей согласуются со множеством различных теорий, а между тем для подлинного исследования истины необходимы совсем иные, строго научные принципы. Аристотель очень удачно сказал, что «маленькие дети, только начинающие еще что-то лепетать, называют матерью любую женщину, а уже потом они научаются узнавать собственную мать»[214]. Точно так же и опыт в своем детском состоянии готов называть матерью любую философию, достигнув же зрелого возраста, он признает свою настоящую мать. Будет полезно также познакомиться с разнообразными несогласными друг с другом философскими учениями, с различными толкованиями природы, из которых одно, может быть, ближе к истине в одном вопросе, другое — в другом. Поэтому мне бы хотелось, чтобы было создано тщательно продуманное сочинение о древних философах, включающее сведения, почерпнутые из жизнеописаний древних философов, из сборника Плутарха об их учениях, из цитат у Платона, из полемики Аристотеля, наконец, из разбросанных и случайных упоминаний, встречающихся в других книгах христианских и языческих писателей (Лактанция, Филона, Филострата и др.)[215]. Насколько мне известно, такого сочинения до сих пор не существует. Однако следует предупредить о том, чтобы каждая философская система в ее составных частях и в ее развитии излагалась отдельно, а не так, как это сделал Плутарх, перечисляя отдельные названия и сборники. Ведь любая цельная философская система стоит на собственном основании и отдельные ее части взаимно укрепляют и разъясняют друг друга; если же их оторвать одну от другой, они теряют свой смысл и становятся непонятными. Во всяком случае когда я читаю у Тацита о поступках Нерона или Клавдия, совершаемых при определенных обстоятельствах, среди конкретных лиц и событий, то я не вижу в этих поступках ничего, что было бы совершенно невероятным; а когда я читаю о том же самом у Светония Транквилла[216], но в отрывочном изложении, со всякого рода общими местами, вне хронологической последовательности, то эти же поступки представляются мне чем-то чудовищным и невероятным. Совершенно то же самое происходит и с философией, когда в одном случае она излагается как цельная система, а в другом — как разорванная на мелкие куски. Я но исключаю из этого перечня философские взгляды и новейшие теории и учения, например учение Теофраста Парацельса, весьма красноречиво изложенное и сведенное в стройную философскую систему датчанином Северином; или учение Телезия из Козенцы, который, восстановив философию Парменида, обратил оружие перипатетиков против них же самих; или Патриция Венецианского, сублимировавшего туманное учение платоников; или нашего соотечественника Гильберта, пересмотревшего теорию Филолая; или любого другого, если только он окажется достойным упоминания[217]. Поскольку сочинения последних существуют в полном виде, то из них нужно выбрать только самое главное и присоединить к остальным учениям. О физике и ее приложениях сказано достаточно.

Перейдем теперь к метафизике. Мы отнесли к ней исследование формальных и конечных причин. Это могло бы показаться бесполезным в той мере, в какой это относится к формам, поскольку уже давно укрепилось твердое мнение, что никакие человеческие усилия не в состоянии раскрыть сущностные формы вещей или их истинные отличительные признаки. А между тем это мнение подтверждает наше убеждение, что нахождение форм является наиболее достойной исследования областью во всей науке. Что же касается возможности открытия, то существуют, конечно, неумные и ленивые путешественники, которые, видя перед собой только море и небо, считают, что впереди вообще нет никакой земли. Но в то же время прекрасно известно, что Платон, созерцая весь мир с высоты своего гения, как с высокой скалы, в своем учении об идеях уже видел, что формы являются истинным объектом науки, хотя он и не сумел воспользоваться плодами этого в высшей степени правильного положения, поскольку рассматривал и воспринимал формы как нечто совершенно отвлеченное от материи и не детерминированное ею. Именно по этой причине он свернул с правильного пути и обратился к теологическим спекуляциям, что наложило отпечаток на всю его естественную философию и испортило ее. Поэтому если мы внимательно, серьезно и искренне обратимся к действию и практике, то без большого труда сможем в результате исследований достичь знания того, что собой представляют те формы, познание которых могло бы удивительным образом обогатить и облагодетельствовать человечество. Ведь формы субстанций (за исключением только человека, о котором Писание говорит: «Он создал человека из глины земной и вдохнул в облик его дыхание жизни», а не так, как об остальных видах: «Пусть произведут воды…»; «Пусть произведет земля…»)[218], я повторяю, виды всех существ (поскольку теперь число их значительно увеличилось благодаря скрещиваниям и пересадкам) так перепутались и усложнились, что либо вообще не имеет смысла исследовать их, либо следует на время отложить настоящее их исследование и приняться за него только после того, как будут открыты и исследованы более простые по своей природе формы. Ведь было бы нелегко и совершенно бесполезно исследовать форму того звука, который образует какое-нибудь слово, так как сложением и перестановкой букв можно образовывать бесконечное множество слов; исследовать же форму звука, который выражается какой-нибудь простой буквой (т. е. исследовать характер артикуляции данного звука), — это вполне доступно и даже легко; а как только мы познаем эти формы букв, они тотчас же приведут нас к познанию форм слов. Точно так же, кто станет тратить усилия на исследование формы льва, дуба, золота или даже воды или воздуха? Исследование же формы плотного, разреженного, горячего, холодного, тяжелого, легкого, осязаемого, газообразного, летучего, связанного и тому подобных состояний и движений, перечисленных нами в значительной мере, когда мы говорили об изучении физики, и обычно называемых формами первого класса, которые (подобно буквам алфавита) не так уж многочисленны, однако составляют сущности и формы всех субстанций, — такое исследование, повторяю, и есть именно то, что мы пытаемся сделать и что составляет и определяет ту часть метафизики, которую мы сейчас рассматриваем. Это, однако, не мешает и физике, как об этом уже было сказано, заниматься исследованием тех же самых свойств и состояний, но только с точки зрения преходящих причин. Например, если будет идти речь о причине белизны снега или пены, то правильным будет определение, что это тонкая смесь воздуха и воды. Но это еще очень далеко от того, чтобы быть формой белизны, так как воздух, смешанный со стеклянным порошком, точно так же создает белизну, не чуть не хуже, чем при соединении с водой. Это лишь действующая причина, которая есть не что иное, как носитель (vehiculum) формы. Но если тот же вопрос будет исследовать метафизика, то ответ будет приблизительно следующий: два прозрачных тела, равномерно смешанные между собой в мельчайших частях в простом порядке, создают белизну. Я считаю, что эта часть метафизики не получила еще необходимого развития. И это неудивительно, потому что с помощью того метода исследования, которым пользуются до сих пор, никогда не удастся проникнуть в формы вещей. Корень этого зла, как, впрочем, и всех остальных зол, состоит в том, что люди, как правило, и слишком поспешно, и слишком далеко уходят от осмысления практического опыта и конкретных фактов и вещей, целиком погружаясь в свои чисто умозрительные размышления.

Польза же, приносимая этой частью метафизики, которую я отношу к числу дисциплин, требующих дальнейшего развития, исключительно велика по двум причинам. Первая причина состоит в том, что вообще является обязанностью всех наук и их подлинной силой — сокращать (насколько это допускает требование истины) длинные и извилистые пути опыта и тем самым находить ответ на старинную жалобу о том, что «жизнь коротка, а путь искусства долог»[219]. Лучше всего это можно сделать, собрав воедино наиболее общие научные аксиомы, имеющие силу по отношению к материи любой индивидуальной вещи. Ведь науки образуют своеобразную пирамиду, единственное основание которой составляют история и опыт, и поэтому основанием естественной философии служит естественная история. Ближе всего к основанию расположена физика, ближе всего к вершине — метафизика. Что же касается конуса, самой верхней точки пирамиды, т. е. высшего закона природы, или «творения, которое от начала до конца есть дело рук Бога»[220], то я серьезно сомневаюсь, может ли человеческое познание проникнуть в эту тайну. Во всяком случае эти три области знания составляют три подлинные ступени науки; для тех, кто гордится своим знанием и готов подняться против богов, они подобны трем попыткам гигантов подняться на Олимп:

Трижды они Пелион взгромоздить на Оссу пытались, Оссу трижды взвалить на Олимп многолиственный…[221]

Для тех же, кто в самоуничижении во всем видит славу божью, они подобны тройному восклицанию «свят, свят, свят», ибо свят Бог во множестве дел своих, свят в их порядке, свят в их единстве. Поэтому очень верно известное положение Платона и Парменида (хотя у них оно было чисто умозрительным): «Все поднимается по некоей лестнице к единству». Действительно, только та наука превосходит остальные, которая менее других отягощает человеческий ум множественностью. И совершенно очевидно, что такой наукой является метафизика, потому что она сосредоточивает свое внимание главным образом на изучении простых форм вещей, которые мы выше назвали формами первого класса, так как хотя они и немногочисленны, однако своими количественными и порядковыми соотношениями образуют все многообразие вещей. Второе важное обстоятельство, определяющее выдающееся значение раздела метафизики, посвященного изучению форм, состоит в том, что эта область науки в наибольшей степени раскрепощает и освобождает могущество человека и выводит его на бескрайнее, широко открытое поле деятельности. Ведь физика направляет человеческие усилия по узким и трудных тропинкам, повторяющим извилистые пути обычной природы, но мудрым всюду открыта широкая дорога, ибо у мудрости, которую древние определяли как «знание всех вещей, божественных и человеческих»[222], всегда достаточно самых разнообразных средств. Физические причины освещают путь и дают средства для новых открытий в однородной материи, но тот, кто обладает знанием какой-либо формы, обладает также и знанием высшей возможности привнесения этой природы в любую материю, и его действия не связаны и не ограничены ни материальным основанием, ни условием действующей причины. О таком знании прекрасно сказано еще Соломоном, хотя скорее в религиозном смысле: «И не будут стеснены шаги твои, и на пути своем не встретишь ты камня преткновения»[223]. Он подразумевает здесь, что пути мудрости не знают ни теснин, ни препятствий.

Вторая часть метафизики посвящена исследованию конечных причин. Эту область знания нельзя назвать заброшенной, но она отнесена не к той науке. Ведь, как правило, такого рода исследования предпринимаются в области физики, а не метафизики. Впрочем, если бы это нарушало только порядок изложения, то этому не следовало бы придавать большого значения. Ведь порядок — это скорее вопрос ясности изложения, и он не имеет отношения к самой сущности науки. Но в данном случае изменение порядка породило один очень серьезный недостаток и нанесло огромный ущерб философии. Дело в том, что рассмотрение вопроса о конечных причинах в физике совершенно изгнало из нее изучение физических причин, так что люди к огромному ущербу для науки успокоились на этих эффектных и неясных причинах, перестав настойчиво стремиться к исследованию реальных и подлинных физических причин. Впрочем, я считаю, что так поступал не только Платон, который всегда бросал якорь на этом берегу, но и Аристотель, Гален и другие, которые тоже частенько садятся на эту мель. Ведь тот, кто стал бы приводить объяснения такого рода, как «веки и ресницы — это вал и забор для защиты глаз», или «плотная кожа у животных существует для защиты от жары и холода», или «кости созданы природой как своего рода колонны и балки, чтобы на них держалось все здание тела», или «листья появляются на деревьях для того, чтобы предохранить плоды от солнца и ветра», или «облака несутся по небу для того, чтобы орошать дождями землю», или «земля уплотнена и тверда для того, чтобы живые существа имели возможность ходить по ней и стоять на ней» и т. п., - тот в области метафизики с успехом мог бы изучать их, в области же физики ему бы ничего не удалось сделать. Более того, как мы уже отчасти говорили об этом, такие рассуждения, подобно фантастическим рыбам, присасывающимся к кораблям и мешающим их движению, замедлили, так сказать, плавание и прогресс наук, мешая им следовать своим курсом и продвигаться вперед, и уже давно привели к тому, что исследование физических причин в результате пренебрежения, с которым давно к нему относятся, пришло в упадок и обходится глубоким молчанием. Поэтому естественная философия Демокрита и других, которые устранили Бога и ум (mens) из мироздания и приписали строение Вселенной бесчисленному ряду попыток и упражнений самой природы[224], называемых ими одним именем рока или судьбы, и видели причины отдельных вещей в необходимости, присущей материи, не нуждаясь во вмешательстве конечных причин, является, как нам кажется (насколько можно судить по фрагментам их сочинений и изложениям их философии), в вопросе о физических причинах значительно более основательной и глубже проникает в природу, чем философия Аристотеля и Платона. Единственная причина этого состоит в том, что первые никогда не тратили сил на изучение конечных причин, последние же беспрестанно рассуждали о них. И в этом отношении Аристотель заслуживает еще большего осуждения, чем Платон, ибо он не упоминает об источнике конечных причин, т. е. Боге, и заменяет Бога природой; сами же конечные причины он излагает скорее с точки зрения логики, чем теологии. Мы говорим об этом не потому, что эти конечные причины не являются истинными и достойными внимательного изучения в метафизике, но потому, что, совершая набеги и вторжения во владения физических причин, они производят там страшные разорения и опустошения. Впрочем, если бы только их можно было удержать в своих границах, то в этом случае было бы очень большим заблуждением думать, что они вступают в резкое противоречие с физическими причинами. Ведь когда говорится, что «ресницы век ограждают глаза», то это, конечно, никак не противоречит другому положению о том, что «волосы обычно вырастают во влажных областях»: «источники, скрытые мхом» и т. д.[225] Точно так же когда говорится, что «плотная кожа у животных спасает их от чрезмерного жара, холода, сырости и т. д.», то это не противоречит другому положению о том, «что кожа становится плотной в результате сокращения пор в наружных частях тела под воздействием холода и порывов ветра»; то же самое можно сказать и об остальных объяснениях. Мы видим, что и тот, и другой род причин великолепно согласуется между собой, с той лишь разницей, что одни причины указывают на цель, другие же просто называют следствие. Все это ни в коей мере не ставит под сомнение божественное провидение и нисколько не умаляет его значения, наоборот, скорее удивительным образом укрепляет его и превозносит. Ведь подобно тому как в гражданских делах тот, кто сумеет направить усилия других людей на достижение собственных целей и стремлений, не раскрывая им, однако, своих замыслов, так что они, ни на минуту не подозревая об этом, будут фактически исполнять его желания, проявит значительно более глубокую и замечательную политическую мудрость, чем тот, кто поделится своими планами с их исполнителями, точно так же и божественная мудрость сверкает ярче и удивительнее, когда вопреки действию природы провидение приводит к другому результату, чем когда каждое природное свойство и движение оказывается отмеченным знаком провидения. И разумеется, Аристотель, обременивший природу конечными причинами, утверждая, что «природа ничего не делает напрасно и всегда исполняет свои желания, если только не возникнут какие-то препятствия»[226], и высказывавший много других аналогичных мыслей, не нуждался больше в Боге. Да и атомистическое учение Демокрита и Эпикура само по себе не встречало возражений со стороны некоторых весьма проницательных ученых, однако же когда они стали доказывать, что все мироздание возникло из случайного столкновения этих атомов без какого бы то ни было участия ума, то их подняли на смех. Поэтому утверждение о том, что познание физических причин отвлекает человека от Бога и провидения, весьма далеко от истины; напротив, те философы, которые целиком посвятили себя изучению этих причин, не находя никакого иного выхода, в конце концов обращались к Богу и провидению. Вот все, что следовало сказать о метафизике. Я не стану отрицать, что раздел этой науки, посвященный конечным причинам, излагается в книгах как по физике, так и по метафизике, но если во втором случае это правильно, то исследовать эти причины в книгах по физике — ошибочно, ибо это наносит ущерб самой физике.

Глава V

Разделение практической части учения о природе на механику и магию, что соответствует делению теоретической части: механика — физике, магия — метафизике. Реабилитация термина «магия». Два приложения к практической части: опись человеческих богатств и перечень особенно полезных экспериментов.

Практическое естествознание по необходимости мы также разделим на две части. Это деление соответствует приведенному выше делению теоретического естествознания, поскольку физика и исследование действующих и материальных причин являются основой механики, а метафизика и исследование форм — основой магии. Ибо исследование конечных причин бесплодно и, подобно деве, посвященной Богу, ничего не рождает. Нам при этом известно, что довольно часто встречается и чисто эмпирическая, практическая механика, не связанная с физикой, но эту механику мы отнесли к естественной истории, отделив ее от естественной философии. Мы говорим здесь только о той механике, которая связана с физическими причинами. Однако встречается и такого рода механика, которая не является в полной мере чисто практической, но и не соприкасается в собственном смысле слова с философией. Дело в том, что все практические изобретения, известные человечеству, либо делались случайно, а потом уже передавались от поколения к поколению, либо являются результатом сознательного поиска. Те открытия, к которым пришли сознательно, в свою очередь достигнуты либо с помощью того светоча, который дает людям знание причин и аксиом, либо путем своего рода расширения, или перенесения в другие области, или сочетания между собой сделанных ранее изобретений, а это уже дело скорее изобретательности и практического ума, чем философии. Об этом разделе, которым мы ни в коем случае не пренебрегаем, речь будет идти несколько позже в той части логики, где мы будем говорить о научном опыте (experientia literata). Во всяком случае ту механику, которую мы имеем сейчас в виду и которой беспорядочно занимался Аристотель, Герон излагает в «Пневматике»[227] наконец, о ней очень подробно пишет один из новейших исследователей, Георгий Агрикола[228], в своем трактате о минералах, а также множество других ученых в сочинениях по различным специальным вопросам; так что мне в сущности ничего не остается прибавить к этому, и я не вижу, чтобы в этой части механики что-то было упущено. Единственное, что мне представляется необходимым, — это чтобы новейшие исследователи по примеру Аристотеля продолжали в своих трудах еще более тщательную разработку этих проблем механики, останавливаясь подробнее на тех явлениях, причины которых особенно неясны или результаты особенно значительны. Но те, кто уделяет особое внимание только этим вопросам, похожи на моряков, плывущих только вдоль побережья,

…жмяся робко, Из боязни бурь, к берегам неровным.[229]

Я во всяком случае убежден, что едва ли можно что-нибудь коренным образом изменить или обновить в природе, полагаясь на какой-нибудь счастливый случай, или эксперимент, или на знание физических причин, которые осветят путь исследования. Только открытие форм способно это сделать. А если мы считаем, что та часть метафизики, которая рассматривает формы, должна получить развитие, то отсюда следует, что равным образом должна получить развитие магия, которая связана с ней. Но здесь, как мне кажется, следует потребовать восстановления древнего и почтенного значения слова «магия», которое долгое время воспринималось в дурном смысле. Ведь у персов магия считалась возвышенной мудростью, знанием всеобщей гармония природы, а те три царя, которые пришли с Востока, чтобы поклониться Христу, носили имя магов. Мы же понимаем магию как науку, направляющую познание скрытых форм на свершение удивительных дел, которая, как обычно говорят, «соединяя активное с пассивным», раскрывает великие тайны природы. Что же касается натуральной магии, о которой написано множество книг[230], излагающих какие-то наивные и суеверные представления и теории о симпатиях и антипатиях вещей, о тайных и специфических свойствах, равно как и пустые по преимуществу опыты, замечательные скорее своим искусством навлекать на все покров глубокой тайны, чем по существу, то едва ли будет ошибкой сказать, что эта магия так же далека в отношении природной истины от науки, которую мы хотим создать, как далеки в отношении исторической истины книги о подвигах короля Артура Британского или Гуго Бордосского[231] и тому подобных мифических героев от «Записок» Цезаря. Ведь совершенно очевидно, что Цезарь на деле совершил более значительные подвиги. чем те, которые авторы этих книг осмелились выдумать о своих героях, только действия его носили отнюдь не сказочный характер. Такого рода учения хорошо изображает миф об Иксионе, который, думая, что он владеет Юноной, богиней могущества, обнимал лишь бесплотное облако, породившее ему кентавров и химер. Так и те, кто в безумной и неудержимой страсти стремится к тому, что им мерещится в дымке и тумане их воображения, вместо реального дела лишь тешат себя пустыми надеждами и хватаются за какие-то безобразные и чудовищные призраки. Действие этой несерьезной и выродившейся натуральной магии на людей подобно действию некоторых снотворных средств, которые не только вызывают сон, но и приносят радостные и приятные сновидения. Ведь прежде всего эта магия усыпляет человеческий разум, воспевая некие специфические свойства и тайные силы, чуть ли не посланные небом, которым обучают только шепотом; и люди перестают неустанно и неусыпно стремиться к открытию и исследованию истинных причин явлений, но легковерно успокаиваются на такого рода досужих выдумках. Во-вторых, она внушает людям бесчисленное множество приятных, но лживых, похожих на сон надежд на достижение того, чего каждый особенно желает. В то же время стоит заметить, что у этих наук, которые слишком сильно опираются на воображение и веру (таких, как магия, о которой мы говорим в настоящий момент, алхимия, астрология и т. п.), методы и теория обычно оказываются более чудовищными, чем цель и деятельность, которые они имеют в виду. Превращение серебра или ртути или какого-нибудь другого металла в золото — вещь, в которую трудно поверить; однако значительно вероятнее, что тот, кто познает и глубоко изучит природу тяжести, желтого цвета, ковкости и растяжимости, неподвижного и изменчивого, кто тщательно исследует составляющие элементы и растворители минералов, сможет после долгих, требующих больших усилий и изобретательности экспериментов в конце концов создать золото, чем тот, кто надеется за несколько минут превратить в золото другие металлы с помощью нескольких капель чудесного эликсира, способного будто бы усовершенствовать природу и освободить ее от всего, что ей мешает. Подобным же образом нелегко поверить в отсрочку старости или восстановление юности. Однако значительно более вероятно предположить, что человек, хорошо знающий природу процессов усыхания (arefactiones) и пагубное действие духов на плотные части тела, изучивший природу процессов усвоения пищи и питания, знающий, какое питание полезнее, какое вреднее, уяснивший также природу духов (spiritus) и своего рода телесного пламени, то пожирающего тело, то восстанавливающего его силы, скорее сумеет с помощью определенной диеты, ванн, натираний, нужных лекарств, соответствующих упражнений и тому подобного продлить жизнь или в какой-то мере восстановить силы юности, чем тот, кто надеется этого достичь несколькими каплями или крупицами какой-нибудь драгоценной жидкости или квинт-эссенций. Опять-таки люди, пожалуй, не сразу и не так легко согласятся с тем, что звезды определяют человеческие судьбы; а что касается того, будто час рождения (который очень часто по множеству естественных причин может наступить или немного раньше, или немного позже) решает судьбу всей жизни или что час исследования оказывает влияние на сам предмет исследования, то это уже чистейшие пустяки. Но человеческий род столь надменен и самоуверен, что не только берется за невозможное, но и надеется, что ему удастся легко, без напряжения и пота, как бы забавляясь, выполнить самые трудные дела. Но о магии сказано достаточно; мы очистили от позора сам термин и показали истинный облик этой науки, отделив его от ложного и недостойного.

Существуют еще два очень важных приложения к этой части практического учения о природе. Первое — необходимо создать опись всех человеческих богатств, в которую должны быть включены и коротко перечислены все существующие и находящиеся в распоряжении человечества блага и богатства независимо от того, являются ли они дарами природы или произведениями человеческого искусства; сюда же следует присоединить и все то, что, как известно, некогда существовало, а теперь погибло; это необходимо для того, чтобы люди, приступая к новым открытиям, не тратили понапрасну усилия на то, что уже известно и существует. Этот список будет еще более удачным и полезным, если в него включить перечень того, что, по общему мнению, считается невозможным ни в каком виде, а также перечень вещей, казалось бы почти невозможных, но тем не менее существующих. Первый перечень должен способствовать обострению человеческой изобретательности, второй же — до известной степени направлять ее, чтобы все желательные и возможные вещи быстрее превратить в действительные. Второе — необходимо создать перечень тех экспериментов, которые являются особенно полезными и способствуют, и пролагают путь к новым открытиям. Например, опыт искусственного замораживания воды с помощью льда и черной соли имеет бесконечно важное значение. Ведь он раскрывает тайну процесса уплотнения, а трудно найти что-нибудь более плодотворное для человечества. Ведь мы обладаем огнем как средством разряжения, но процесс уплотнения продолжает оставаться неясным. Если такого рода полезные эксперименты составят специальный каталог, то это в очень значительной степени сократит путь к новым открытиям.

Глава VI

О математике — великом приложении к естественной философии, как теоретической, так и практической. Причины, по которым она должна быть отнесена к приложениям, а не к основным наукам. Разделение математики на чистую и смешанную.

Аристотель прекрасно сказал, что «физика и математика рождают практику, т. е. механику»[232]. Поэтому, поскольку мы уже рассмотрели как теоретическую, так и практическую части науки о природе, следует здесь сказать о математике, которая является вспомогательной дисциплиной для той и другой. Правда, обычно ее рассматривают как третью часть философии после физики и метафизики, но если бы мы, пересматривая сейчас систему наук, собирались отнести математику к числу основных и определяющих наук, то было бы, как мне кажется, более соответствующим и природе самого дела, и ясности классификации определить математику как раздел метафизики. Ведь количество, которое составляет предмет математики, приложенное к материи, является своего рода мерой природы и одной из причин множества явлений в природе, поэтому его следует отнести к сущностным формам. Фигуре же и числам древние придавали такое большое значение, что Демокрит видел основу всего разнообразия вещей прежде всего в фигурах атомов, а Пифагор утверждал, что природа вещей складывается из чисел. А между тем несомненна истина, что среди всех природных форм (в том смысле, в каком мы их понимаем) количество является наиболее абстрактной и легче других отделимой от материи формой, и именно это обстоятельство стало причиной более тщательной разработки и более глубокого исследования этой категории по сравнению со всеми остальными формами, значительно глубже скрытыми в материи. Поскольку же человеческий ум от природы (к великому, правда, ущербу для развития науки) предпочитает свободное поле общих истин густым зарослям и лесам частных проблем, то трудно было найти что-либо увлекательнее и приятнее математики для того, чтобы удовлетворить это стремление человеческого ума выйти на широкий простор размышлений. И хотя все это вполне соответствует истине, однако, поскольку мы заботимся не только об истине и порядке изложения, но и пользе и выгоде для людей, представляется более правильным, имея в виду огромное значение математики и для физики, и для метафизики, и для механики, и для магии, отнести ее в приложения ко всем этим наукам и определить как вспомогательную для них дисциплину. Сделать это нас в какой-то мере побуждает и общеизвестное высокомерие и самодовольство математиков, стремящихся к тому, чтобы их наука фактически господствовала над физикой. Ведь как-то так случилось, что математика и логика, которые должны были бы быть служанками физики, теперь, кичась перед нею своей точностью, претендуют на господство над ней. Но нам сейчас следует не столько заботиться о месте и значении этой науки, сколько рассмотреть самое сущность ее. Обратимся к этому вопросу.

Математика бывает или чистая, или смешанная. К чистой математике принадлежат те дисциплины, которые рассматривают количество, полностью абстрагированное от материи и физических аксиом. Этих дисциплин две — геометрия и арифметика. Первая рассматривает непрерывное количество, вторая — дискретное. Обе эти дисциплины потребовали для своего исследования и разработки большого таланта и усилий многих ученых; однако все последующие ученые не прибавили в геометрии к трудам Эвклида ничего, что было бы достойно такого огромного промежутка времени, прошедшего с тех пор[233], учение же о плотных телах не получило ни у древних, ни у новых ученых такого развития, которое соответствовало бы его пользе и исключительному значению. В арифметике еще не существует ни достаточно разнообразных, ни достаточно удобных способов сокращения вычислений, особенно в прогрессиях, широко используемых в физике[234]. Не вполне совершенна еще и алгебра. И уже явное отклонение от правильного пути науки представляет собой та пифагорейская, мистическая арифметика, которую начали возрождать, опираясь на сочинения Прокла[235] и некоторые отрывки из сочинений Эвклида. Таково уж свойство человеческого ума: не имея достаточно сил для решения важных проблем, он тратит себя на всякие пустяки. Предметом смешанной математики являются некоторые аксиомы и части физики. Она рассматривает количество в той мере, в какой оно помогает разъяснению, доказательству и приведению в действие законов физики. Ибо в природе существует много такого, что не может быть ни достаточно глубоко понято, ни достаточно убедительно доказано, ни достаточно умело и надежно использовано на практике без помощи и вмешательства математики. Это можно сказать о перспективе, музыке, астрономии, космографии, архитектуре, сооружении машин и некоторых других областях знания. Впрочем, я не нахожу, чтобы в смешанной математике полностью отсутствовал какой-нибудь раздел, но я могу предсказать, что в будущем, если только люди не предадутся праздности, таких разделов окажется очень много. Ведь по мере того как физика день ото дня будет приумножать свои достижения и выводить новые аксиомы, она будет во многих вопросах нуждаться все в большей помощи математики; и это приведет к созданию еще большего числа областей смешанной математики.

Итак, мы рассмотрели до конца учение о природе и отметили все, чего ей недостает и что требует дальнейшего развития. И если при этом мы, может быть, отошли от старых общепринятых мнений и тем самым дали кому-нибудь повод для возражений, то следует сказать, что мы во всяком случае далеки и от стремления к спорам, и от намерения вступить в борьбу с кем бы то ни было. И если правильно, что Не для глухих мы поем: леса на все отвечают[236], то голос природы повторит наши слова, хотя бы человеческий голос и протестовал. Александр Борджа[237] обычно говорил о походе французов против Неаполя, что «они пришли с мелом в руках, чтобы отмечать им дома, где они остановятся, а не с оружием, чтобы силой врываться в них». Точно так же и нам приятнее мирное вступление истины, когда умы, оказавшиеся способными принять такую гостью, как бы помечаются мелом, нежели воинственное ее вторжение, пролагающее ей дорогу в столкновениях и жестоких спорах. Покончив таким образом с двумя частями философии, посвященными Богу и природе, обратимся теперь к третьей части, посвященной человеку.

* КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ *

Глава I

Разделение учения о человеке на философию человека и гражданскую философию. Разделение философии человека на учение о теле и учение о душе человека. Установление единого общего учения о природе или состоянии человека. Разделение учения о состоянии человека на учение о человеческой личности и учение о связи духа и тела. Разделение учения о человеческой личности на учение о слабостях человека и учение о его преимуществах. Разделение учения о связи духа и тела на учение об указаниях и о впечатлениях. Включение физиогномики и толкований естественных снов в учение об указаниях.

Если кто-нибудь, великий государь, станет нападать на меня или оскорблять за что-то из того, что я предложил или еще предложу, то, не говоря уже о том, что я должен быть в безопасности под защитой Вашего Величества, да будет ему известно, что он нарушит тем самым обычай и закон войны. Ведь я всего лишь трубач и не участвую в битве; я, наверное, один из тех, о ком Гомер сказал: Здравствуйте, мужи — глашатаи, вестники бога и смертных![238]

Ибо они могли спокойно ходить повсюду, не подвергаясь нападению, даже среди самых жестоких и непримиримых врагов. И наша труба зовет людей не ко взаимным распрям или сражениям и битвам, а, наоборот, к тому, чтобы они, заключив мир между собой, объединенными силами встали на борьбу с природой, захватили штурмом ее неприступные укрепления и раздвинули (насколько великий господь в своей доброте позволит это) границы человеческого могущества.

А теперь обратимся к той науке, к которой ведет нас древний оракул, т. е. к познанию самих себя[239]. И чем она важнее для нас, тем тщательнее следует изучать ее. Эта наука для человека составляет цель всех наук и в то же время лишь часть самой природы. Нужно взять за общее правило, что все деления наук должны мыслиться и проводиться таким образом, чтобы они лишь намечали или указывали различия наук, а не рассекали и разрывали их, с тем чтобы никогда не допускать нарушения непрерывной связи между ними. В противном случае науки, отделенные одна от другой, становятся бесплодными, пустыми и ошибочными, не получая питания и поддержки от их общего родника. Так, оратор Цицерон жалуется на то, что Сократ и его школа впервые отделили философию от риторики и это превратило риторику в пустую болтовню[240]. Подобным же образом известно, что положение Коперника о вращении земли (распространенное и в наше время), поскольку оно не противоречит тому, что мы наблюдаем, нельзя опровергнуть исходя из астрономических принципов, однако же это можно сделать исходя из правильно примененных принципов естественной философии. Наконец, искусство медицины, оторванное от естественной философии, не намного превосходит практику знахарей. Установив этот принцип, перейдем к учению о человеке. Оно состоит из двух частей. Одна из них рассматривает человека, как такового, вторая — в его отношении к обществу. Первую из них мы называем философией человека, вторую — гражданской философией. Философия человека складывается из частей, соответствующих тем частям, из которых состоит сам человек, а именно из наук, изучающих тело, и наук, изучающих душу. Но прежде чем продолжать рассмотрение отдельных частей этого деления, учредим единую общую науку о природе или состоянии (status) человека, ибо этот предмет достоин того, чтобы быть выделенным в отдельную, независимую от других науку. Она касается тех вещей, которые являются общими как для тела, так и для души. Со своей стороны эта наука о природе и состоянии человека может быть разделена на две части, из которых одна должна заниматься цельной природой человека, а другая — самой связью души и тела; первую мы назовем учением о личности человека, вторую — учением о связи души и тела. Ясно, что все эти вопросы, представляя собой нечто общее и смешанное, не могут быть сведены к упомянутому делению на науки, изучающие тело, и науки, изучающие душу.

Учение о личности человека охватывает главным образом два предмета, а именно рассмотрение слабостей человеческого рода и его преимуществ и превосходств. Страдания и несчастья человечества не раз оплакивались многими писателями в прекрасных и великолепно написанных сочинениях, как философских, так и теологических, чтение которых столь же приятно, сколь и назидательно.

Другая же наука, о преимуществах, еще заслуживает, как нам кажется, специальной разработки. Воздавая хвалы Гиерону, Пиндар удивительно изящно (как это ему присуще) говорит, что «он срывает вершины всех добродетелей»[241], Немалое значение для прославления величия и красоты человеческого духа могло бы иметь сочинение, в котором было бы собрано то, что схоласты называют крайностями, а Пиндар — вершинами человеческой природы. Главным источником для этого должна послужить сама история. Речь идет о крайних или высших ступенях совершенства, которых когда-либо могла самостоятельно достичь человеческая природа в той или иной духовной или телесной способности. Например, замечательная способность Цезаря, который, как говорят, одновременно мог диктовать пяти секретарям, или изумительная выучка древних риторов — Протагора, Горгия и философов — Каллисфена, Посидония, Карнеада, способных экспромтом произнести большую изящную речь на любую тему, защищая с одинаковым успехом противоположные тезисы, в немалой степени прославили могущество человеческого таланта. Другой пример, быть может, менее полезной, но еще более эффектной способности приводит Цицерон, говоря, что его учитель Архий «мог экспромтом произнести множество великолепных стихов на тему, о которой в тот момент шла речь»[242]. О величайших способностях человеческой памяти свидетельствует тот факт, что Кир или Сципион могли по именам назвать всех воинов своих многотысячных войск[243]. Не менее интеллектуальных велики и моральные достоинства человека. Изумительный пример стойкости являет нам знаменитая история об Анаксархе, который во время допроса и пыток откусил себе язык, чтобы не выдать тайны и выплюнул его в лицо тирана[244]. Не уступает ему в выдержке (хотя и проявившейся в обстоятельствах несравненно менее достойных) один бургундец, живший уже в нашу эпоху, — убийца герцога Оранского[245]. Его били железными прутьями и раздирали раскаленными клещами, но он не издал ни единого стона, а когда что-то случайно упало на голову одного из присутствующих, то этот шалопай, уже весь покрытый ожогами, среди страшных пыток даже расхохотался (хотя незадолго до этого плакал, когда ему обстригали его прекрасные волосы). Удивительную ясность духа и спокойствие в смертный час проявляло немало людей. Такое спокойствие проявил один центурион, о котором рассказывает Тацит. Когда воин, которому было приказано казнить его, крикнул ему, чтобы он сильнее вытянул шею, тот сказал: «Если бы ты сумел так же сильно ударить»[246]. А когда герцогу Саксонскому Иоганну, сидевшему за шахматной доской, принесли приказ о назначении на завтра его казни, то он, подозвав одного из присутствующих, сказал ему с улыбкой: «Посмотри-ка, разве не сильнее моя позиция в этой партии? А ведь он (указывая на своего партнера) после моей смерти станет хвастаться, что его позиция была лучше». Когда накануне казни нашего соотечественника Мора, канцлера Англии, к нему пришел цирюльник (посланный остричь его из боязни, что вид его с длинными ниспадающими волосами может вызвать сострадание у народа) и спросил его, не хочет ли тот остричься, тот отказался и, обращаясь к цирюльнику, сказал: «У меня с королем идет спор о моей голове, и, прежде чем он разрешится, я не стану на нее тратиться». И тот же Мор в самый момент казни, уже положив голову на роковую плаху, немного приподнялся и, отведя слегка свою отросшую бороду, сказал: «По крайней мере она-то не оскорбила короля». Но не будем заходить слишком далеко; достаточно ясно и так, к чему мы стремимся. Мы хотим, чтобы в какой-то одной книге были собраны все чудесные свойства человеческой природы, высшие проявления ее душевных и физических свойств и достоинств. Эта книга будет своего рода сводом триумфов человека. Здесь примером могут послужить сочинения Валерия Максима и Гая Плиния, их добросовестность и глубина суждения[247].

Учение о союзе или общей связи души и тела может быть разделено на две части. Подобно тому как союзники обмениваются между собой тем, чем они обладают, и оказывают друг другу взаимную помощь, так и это учение о союзе души и тела складывается из двух частей: описания того, каким образом эти две сущности (т. е. душа и тело) взаимно раскрывают друг друга и каким образом они взаимно воздействуют друг на друга с помощью знания (notitia), или указания и впечатления. Первая часть, т. е. описание того, что можно узнать о душе исходя из состояния тела и что — о теле исходя из акциденций духа, дала нам два вида науки о предсказании, один из которых известен благодаря исследованиям Аристотеля, другой — Гиппократа. Правда, в последнее время эти искусства включили в себя всякого рода суеверные и фантастические представления, однако если их очистить от этих вредных примесей и восстановить в их истинном состоянии, то окажется, что они покоятся на достаточно прочном природном основании и могут приносить немалую пользу в повседневной жизни. Первое из этих искусств — физиогномика, которая по строению тела и чертам лица определяет душевные наклонности; второе — толкование естественных снов, раскрывающее состояния и положения тела исходя из движений души. В первой из этих дисциплин кое-что, по моему мнению, требует развития. Дело в том, что Аристотель талантливо и мастерски исследовал тело в состоянии покоя, но он не рассматривал его в движении, т. е. оставил в стороне жесты, которые, однако, не меньше заслуживают научного изучения; польза же такого изучения превосходит то, что дает исследование неподвижного тела. Действительно, очертания тела указывают лишь на общие наклонности и стремления души, выражение же лица и движения отдельных частей тела свидетельствуют, кроме того, и об изменениях состояния души: о настроении и проявлении воли человека в данную минуту. Мне бы хотелось воспользоваться здесь в высшей степени удачными и столь же изящными словами Вашего Величества: «Язык поражает уши, жесты же говорят глазам»[248]. Это прекрасно известно множеству проходимцев и подлецов, которые ни на минуту не отрывают взора от выражения лица и движений собеседника и используют это в своих интересах — ведь именно в этом и состоит в значительной мере их ловкость и мудрость. И конечно, нельзя отрицать того, что выражение лица и жесты человека удивительным образом выдают его притворство и великолепно могут подсказать момент, когда удобнее всего обратиться к нему, а это составляет немаловажную часть житейской мудрости. Ведь никто же не считает, что такое искусство, имея какое-то значение по отношению к тем или иным отдельным людям, не выражает общего правила, ибо мы смеемся, плачем, краснеем, мрачнеем почти одинаково и в большинстве случаев то же самое можно сказать и о более тонких движениях души. Но если кто-нибудь захочет в этой связи вспомнить и о хиромантии, то пусть знает, что это абсолютно несерьезная и пустая вещь, недостойная вообще даже упоминания в такого рода сочинении. Что же касается толкования естественных снов, то эта наука излагается в некоторых ученых трудах, изобилующих, к сожалению, множеством самых нелепых измышлений. В данный момент я хочу только сказать, что этому искусству но дали еще достаточно прочного основания. А между тем оно сводится к следующему: если действие какой-то внутренней причины аналогично действию какой-либо внешней причины, то это внешнее действие обычно воспроизводится во сне. Например, давление, вызванное скоплением газов в желудке, сходно с давлением на живот какой-нибудь внешней тяжести, и поэтому люди во время ночных кошмаров видят во сне, что на них наваливается тяжесть, и видят при этом множество связанных с этим подробностей. Точно так же тошнота, вызванная морской качкой, похожа на тошноту, вызванную скоплением газов в животе, и поэтому ипохондрикам довольно часто снится, что они плывут на корабле и их качает. Можно привести бесчисленное множество аналогичных примеров.

Вторая часть учения о союзе души и тела, которую мы назвали «впечатление», еще не представляет собой сформировавшейся науки; эти вопросы лишь иногда вскользь затрагивались в сочинениях на другие темы. А эта часть имеет для себя такое же соответствие, как и первая. Ибо она рассматривает два вопроса; каким образом и в какой мере мокроты и все физическое состояние тела меняют душу и влияют на нее? или. наоборот, каким образом и в какой мере страсти и восприятия души изменяют тело и влияют на него? Первый вопрос, как мы знаем, иногда рассматривается в медицине, но и он странным образом оказался тесно связанным с религией. В самом деле, врачи выписывают лекарства для лечения душевных болезней, например мании или меланхолии, более того, они пытаются найти средства для восстановления хорошего настроения, для укрепления духа, для увеличения физических сил, для развития умственной деятельности, для улучшения памяти и т. п. Но установленные в секте пифагорейцев, в ереси манихейцев и в законе Магомета ограничения в выборе пищи и питья, омовения и другие правила, касающиеся тела, превосходят всякую меру. В религиозных законах существует множество предписаний, строго запрещающих употребление в пищу крови и жира, четко разделяющих животных на чистых и нечистых (имея в виду их употребление в пищу). Даже сама христианская вера, хотя и свободная и очистившаяся от мрака ложных верований, сохраняет все же требования постов, воздержаний и т. п что способствует унижению и умерщвлению плоти, рассматривая все это не только как чисто ритуальные, но и как полезные вещи. Основа же всех этих запретов (не касаясь собственно обрядовой стороны и искуса послушания) лежит именно в том, о чем мы здесь говорим, т. е. в том, что душа страдает вместе с телом. Если же какой-нибудь не очень умный человек подумает, что такого рода воздействие тела на душу ставит под сомнение бессмертие души или лишает душу ее власти над телом, то на такое легкомысленное сомнение достаточно такого же ответа. Пусть он возьмет в качестве примера, скажем, ребенка во чреве матери, который испытывает вместе с матерью одни и те же воздействия, однако же в положенное время покидает ее тело, или же монархов, которые, несмотря на свое могущество, иногда уступают просьбам своих слуг, сохраняя при этом свое царское величие.

Противоположная сторона этого учения (о воздействии души и ее аффектов на тело) также находит себе место в медицине. Ведь нельзя найти ни одного более или менее серьезного врача, который бы не занимался рассмотрением и изучением душевного состояния, что весьма важно для лечения, а также для того, чтобы в значительной степени усиливать действие всех других средств или, наоборот, ослаблять. Однако исследование другого вопроса, имеющего отношение к предыдущему, до сих пор проводилось очень слабо и ни в коем случае не соответствовало ни его сложности, ни той пользе, которую он может принести. Речь идет о том, в какой степени само воображение души (если оставить в стороне аффекты) или навязчивая неотступная мысль, превратившаяся уже в своего рода убеждение, влияет на физическое состояние человека? Ведь хотя такое состояние, несомненно, приносит вред, из этого, однако, вовсе не следует, что оно в равной мере способно приносить пользу, подобно тому как из факта существования вредного воздуха, несущего мгновенную смерть, нельзя сделать заключение о необходимости существования столь же целебного воздуха, приносящего мгновенное выздоровление. Такого рода исследование принесло бы, конечно, огромную пользу, но, как говорит Сократ, здесь нужен «Делосский водолаз»[249], ибо проблема эта достаточно глубока. Далее, среди всех этих разделов учения о союзе, т. е. о согласии души и тела, нет ничего столь необходимого, как исследование того, где, собственно, помещаются в человеческом теле и его органах отдельные способности души. Недостатка в исследователях этого вопроса нет, однако результаты их исследований по большей части или противоречивы, или недостаточно серьезны; и здесь, конечно, необходимы и больший талант, и более тщательное изучение проблемы. Во всяком случае мнение Платона[250] о том, что интеллект располагается в мозгу, как в крепости, дерзость (animositas) (которую он неудачно называет вспыльчивостью, тогда как она значительно ближе к высокомерию и гордости) — в сердце, похоть и чувственность — в печени и т. д., может быть, и не следует совершенно отбрасывать, однако же не следует и слишком восторженно хвататься за него. Кроме того, нельзя считать правильным и помещение всех упомянутых интеллектуальных способностей (воображения, рассудка, памяти) в желудочках мозга. Таким образом, мы изложили учение о природе человека в целом и учение о связи души и тела.

Глава II

Разделение учения о человеческом теле на медицину, косметику, атлетику и науку о наслаждениях. Разделение медицины на три отдела: поддержание здоровья, лечение болезней и продление жизни; последняя часть должна быть отделена от остальных двух.

Учение о человеческом теле имеет столько же разделов, сколько благ несет с собою тело. А человеческое тело обладает четырьмя благами: здоровьем, формой или красотой, силой, наслаждением. Столько же существует и наук: медицина, косметика, атлетика и наука о наслаждениях, которую Тацит называет утонченной роскошью[251].

Медицина — одно из самых благородных искусств, — по словам поэтов, «происходит из знатнейшего рода». Поэты сделали главным богом медицины Аполлона, а сыном его — Эскулапа, тоже бога и учителя медицины, ибо если Солнце является создателем и источником жизни всего, что существует в природе, то врач, поддерживая и охраняя жизнь, оказывается своего рода вторым источником жизни. Но неизмеримо большее достоинство придают медицине дела Спасителя, который был врачевателем и души, и тела, сделав душу подлинным предметом своего небесного учения, а тело предметом своих чудес. Ведь нигде не написано, что он совершил хоть одно чудо, относящееся к почестям или деньгам (за исключением единственного, с помощью которого он заплатил подать кесарю), но все чудеса его сводились либо к сохранению и поддержанию, либо к лечению человеческого тела.

Предмет медицины, а именно человеческое тело, из всего того, что создала природа, лучше всего поддается действию лекарств, но в свою очередь применение этих лекарств особенно сопряжено с ошибками. Ибо тонкость и многогранность объекта лечения, давая, с одной стороны, очень большие возможности для лечения, с другой стороны, весьма сильно увеличивает возможность ошибок. Таким образом, поскольку это искусство (особенно в нынешнем его состоянии) строится главным образом лишь на догадках, исследования в этой области следует отнести к числу наиболее трудных и требующих особого внимания. Но мы не собираемся на этом основании разделять с Парацельсом и алхимиками их сумасбродные идеи относительно того, что в человеческом теле можно обнаружить соответствия отдельным видам, существующим во Вселенной (звездам, минералам и т. п.), ибо эти басни представляют собой несерьезное и примитивное истолкование знаменитого положения древних, что человек — это микрокосм, т. е. уменьшенный образ всего мира, и применение этого положения к их собственным измышлениям. Но тем не менее дело обстоит так, что (как мы уже начали говорить) среди всех тел, созданных природой, нельзя найти ни одного, которое было бы столь же сложным и многообразным, как человеческое тело. Мы видим, что травы и растения получают пищу из земли и воды, животные питаются травой и плодами, человек же питается мясом самих животных (четвероногих, птиц, рыб), а также травами, зерном, плодами, соками и другими жидкостями; при этом прежде, чем пойти в пищу человеку, все это в различной форме смешивается и готовится с добавлением всяких приправ. К этому нужно добавить, что образ жизни животных проще, факторы, воздействующие на их тело, не столь многочисленны, да и действуют они сравнительно однообразно, в то время как человек подвергается почти бесконечному множеству различных изменений: ему приходится менять место жительства, занятия, испытывать различные аффекты во время сна и бодрствования. Поэтому в высшей степени правильно, что среди всего остального человеческое тело наиболее возбудимо (fermentatum) и сложно по своему составу. Душа же, напротив, является самой простой из всех субстанций, так что удачно сказал поэт:

…и чистым оставит Оный эфирный состав и пламя Авры начальной[252].

Поэтому меньше всего следует удивляться тому, что душа, находящаяся в теле, не может найти себе покоя, ибо, как гласит известная аксиома: движение вещей беспокойно, если они не на месте, и спокойно, если они на месте. Но вернемся к делу. Это разнообразное и тонкое строение человеческого тела сделало его подобным сложному и капризному музыкальному инструменту, способному легко утратить свою гармонию. Поэтому имеет смысл соединение поэтами в лице Аполлона музыки и медицины: ведь дух обоих этих искусств почти одинаков; а обязанность врача состоит целиком в том, чтобы уметь так настроить лиру человеческого тела и так играть на ней, чтобы она ни в коем случае не издавала негармонических и неприятных для слуха созвучий. Таким образом, именно непостоянство и неоднородность предмета сделали искусство медицины основанным скорее на догадках, чем на прочном знании, а эта непрочность основания медицины в свою очередь открыла широкую дорогу не только для ошибок, но и для прямого обмана. Дело в том, что почти все остальные искусства и науки мы можем оценить, исходя из их собственного достоинства и присущих им функций, а не по их успехам и результатам. Адвоката оценивают по самой его способности вести процесс и выступать в суде, а не по результатам того или иного процесса; точно так же и кормчего мы оцениваем по его умению управлять рулем, а не по успеху какого-то путешествия. Что же касается врача, да, пожалуй, еще и политического деятеля, то едва ли существуют какие-то особые действия или навыки, с помощью которых они могли бы с полной очевидностью продемонстрировать свое дарование и искусство: и главным образом сам исход дела приносит им или почет, или позор, и приговор этот часто оказывается совершенно несправедливым. Ведь когда больной умирает или выздоравливает, когда государство находится в цветущем состоянии или приходит в упадок, разве хоть кто-нибудь знает, является ли это результатом случайности или сознательной деятельности врача или политика. Поэтому очень часто случается так, что слава достается обманщику, а опытный и искусный человек подвергается осуждению. Более того, человеческая слабость и легковерие столь велики, что частенько люди ученому врачу предпочитают шарлатана и знахаря. Поэтому, как мне кажется, поэты были весьма прозорливы и проницательны, считая Кирку сестрой Эскулапа и обоих их называя детьми Солнца. Именно так говорится в стихах об Эскулапе, рожденном Фебом:

Изобретателя сам врачеваний таких и искусства Молнией Фебова сына к Стигийским волнам низринул. И точно так же о Кирке, дочери Солнца: Где недоступные рощи дочь роскошная Солнца Неумолкаемым полнит пеньем и в пышных чертогах Благоуханные кедры, как свечи ночные, сжигает[253].

Ведь во все времена в глазах толпы знахари, ворожеи и обманщики были в какой-то мере соперниками врачей и, пожалуй, могли поспорить с ними в популярности своих методов лечения. Ну и каков же результат этого? Врачи стали думать о себе то же, что говорил по более важному поводу Соломон: «Если и у глупца, и у меня — один и тот же конец, то какая мне польза от того что я отдал больше сил для достижения мудрости?»[254] Во всяком случае я не осуждаю врачей за то, что они довольно часто уделяют какому-то другому любимому ими делу гораздо больше времени, чем своему собственному искусству. Среди врачей можно найти поэтов, любителей древности, критиков, риторов, политических деятелей, теологов, к тому же более образованных во всех этих науках, чем в собственной профессии. Это происходит, я полагаю, не потому (как упрекнул врачей некий обличитель наук), что, имея постоянно перед глазами вещи столь неприятные и печальные, они испытывают необходимость вообще отвлечься от этого и заняться чем-то другим (ибо, будучи людьми, они считают, что ничто человеческое им не чуждо[255]), но именно по той самой причине, о которой мы сейчас говорим, — они считают, что для их репутации и для их заработка совершенно не имеет никакого значения, являются ли они посредственными врачами или достигли в своем искусстве высшей степени совершенства. Ведь непреодолимый ужас смерти, сладость жизни, обманчивые надежды, советы друзей заставляют людей легко доверять любым врачам, каковы бы они ни были. Но если разобраться повнимательнее, то окажется, что все это скорее можно поставить в вину врачам, чем привести в их оправдание, потому что они должны не совершенно отбрасывать надежду, а, напротив, напрягать все свои усилия. Действительно, всякий, кто захочет разбудить свое внимание и, не торопясь, осмотреться вокруг, уже из самых обыденных и знакомых примеров легко поймет, какой огромной властью над всем разнообразием материи или форм вещей обладает тонкий и проницательный ум. Нет ничего разнообразнее, чем человеческие лица и их выражение, однако память способна удержать бесконечные их различия; более того, художник, обладая несколькими баночками красок, остротой зрения, силой воображения и твердостью руки, мог бы своей кистью воспроизвести и нарисовать лица всех людей, когда-либо существовавших, существующих, и тех, которые будут существовать (если бы ему удалось увидеть их). Нет ничего разнообразнее, чем человеческий голос, однако мы легко различаем и узнаем голоса отдельных людей; более того, существует немало шутов и мимов, умеющих подражать чему угодно, живо воспроизводить любые звуки и голоса. Нет ничего более разнообразного, чем артикулированные звуки, т. е. слова, однако существует возможность свести их к небольшому числу букв алфавита. Поэтому не может быть сомнения в том, что если в науке встречается еще очень много сложного, запутанного и непознанного, то это происходит не оттого, что человеческий ум не обладает достаточной тонкостью и способностью понимания таких вещей, но скорее потому, что объект познания находится слишком далеко. Ведь с интеллектом происходит то же, что и с чувственным восприятием отдаленного объекта, которое в большинстве случаев бывает неверным, а при должном приближении к объекту дает о нем верное представление. Люди обычно наблюдают природу издалека, как бы с высокой башни, и слишком много уделяют внимания общим рассуждениям, но если бы они решились спуститься с этой башни и обратиться к исследованию частных вопросов, внимательнее и глубже изучить самое действительность, то восприятие ее было бы значительно более истинным и приносило бы больше пользы. Таким образом, для того чтобы сделать наше познание более истинным, необходимо не только совершенствовать и укреплять сами органы восприятия и мышления, но и приблизить к ним объект познания. Поэтому не должно быть никакого сомнения в том, что, если врачи, оставив хотя бы отчасти общие рассуждения, решатся пойти навстречу природе, они сумеют овладеть ею, о чем и говорит поэт:

Так как различны болезни — их мы по-разному лечим, Сколько бы ни было зол, столько ж спасенья путей.[256]

Врачи тем более обязаны это сделать, что те философские учения, на которые они опираются как в исследовании методов лечения, так и в приготовлении лекарственных средств (ибо медицина, не основанная на философии, не может быть надежной), в действительности мало чего стоят. Поэтому если слишком общие положения, даже когда они верны, содержат в себе уже тот недостаток, что мало побуждают человека к действию, то, конечно же, значительно большая опасность таится в тех общих положениях, которые оказываются ложными и тем самым приводят к неправильным выводам.

Итак, медицина, как видим, до сих пор продолжает находиться в таком состоянии, что она скорее хвастается своими успехами, чем действительно разрабатывается, а если даже и разрабатывается, то не развивается и не приумножается, ибо все усилия, потраченные на нее, скорее выглядят как движения по замкнутому кругу, чем как действительное продвижение вперед. Я нахожу, что авторы медицинских сочинений очень много повторяют одно и то же и очень мало прибавляют нового. Мы разделим медицину на три части, которыми обозначим три ее предназначения. Первая обязанность медицины — сохранение здоровья, вторая — лечение болезней, третья — продление жизни. Впрочем, эту последнюю врачи, как мне кажется, не признают важной частью своего искусства, довольно неразумно объединяя ее с двумя остальными. Они считают, что если им удается предупреждать наступление болезней или излечивать их, когда они возникают, то это уже само по себе влечет продление жизни. Хотя это не вызывает ни малейшего сомнения, однако здесь врачи оказываются весьма недальновидными, не замечая, что и то и другое относится только к болезням и имеет в виду только такое продление человеческой жизни, которому препятствуют болезни, сокращая ее. Но никто из врачей не исследовал должным образом, как продлить самое нить жизни и на какое-то время отдалить смерть, незаметно подкрадывающуюся к человеку, как результат естественного распада и старческой атрофии организма. И пусть никого не смущает и не волнует, что мы рассматриваем как задачу и предмет науки прежде всего то, что подвластно судьбе и божественному провидению. Конечно, вне всякого сомнения, от провидения в равной мере зависит любая смерть, и насильственная, и являющаяся результатом либо болезни, либо старости, однако это вовсе не исключает мер предосторожности и лечения. Искусство и труд человека не повелевают природой и судьбой, а прислуживают им. Но об этом мы скажем несколько позже; здесь же мы хотели только предупредить, чтобы никто ошибочно не смешивал эту третью, лежащую на медицине обязанность с двумя предыдущими, что до сих пор делалось почти всегда.

Что касается задачи поддержания здоровья, являющейся первой из перечисленных нами обязанностей медицины, то об этом писало много ученых достаточно неудачно, впрочем, как и во многих других отношениях, придавая, по нашему мнению, чрезмерное значение ограничению числа продуктов питания и отбору их и уделяя значительно меньше, чем нужно, внимания определению необходимого для организма количества их. Ну а если они все же говорили о необходимом для человека количестве пищи, то, подобно философам-моралистам, чрезмерно восхваляли умеренность, несмотря на то, что и превратившееся в привычку недоедание и ставшее обычным, ничем не ограниченное обильное питание могут сохранить здоровье лучше, чем эта знаменитая умеренность, которая делает человеческий организм слабым и неспособным, когда необходимо переносить как излишества, так и недостаток. Далее. Никто из врачей как следует не систематизировал и не описал те виды упражнений, которые особенно полезны для сохранения здоровья, хотя едва ли существует такая болезнь, которую нельзя было бы предупредить соответствующим видом упражнений. Например, при болезни почек полезна игра в кегли, при заболевании легких — стрельба из лука, для желудка полезны прогулки и верховая езда и т. д. Но так как мы рассматриваем эту часть о сохранении здоровья лишь в целом, то в пашу задачу сейчас не входит разбирать менее значительные недостатки.

Лечение болезней составляет ту часть медицины, на которую было затрачено особенно много труда, хотя результаты его оказались весьма скудными. Она представляет собой учение о болезнях, которым подвержено человеческое тело, о причинах этих болезней, их симптомах и средствах лечения. В этом втором разделе медицины очень многое требует изучения и развития. Мы изложим здесь лишь несколько наиболее важных вопросов; думаю, что будет достаточно просто перечислить их, не следуя какому-нибудь определенному порядку или методу изложения.

Прежде всего укажем на то, что давно уже забыт введенный Гиппократом в высшей степени полезный обычай тщательно и аккуратнейшим образом записывать все, что происходит с больным, сообщая о природе болезни, о примененном лечении, об ее исходе. И поскольку мы уже обладаем столь удачным и замечательным примером этого в лице человека, считающегося отцом данной науки, то нам нет никакой необходимости искать какой-нибудь иной пример, заимствованный из других областей знания, например из весьма разумной практики юристов, у которых издавна существует обычай записывать все более или менее интересные случаи и новые решения для того, чтобы быть лучше подготовленными на будущее. Поэтому я считаю, что необходимо непрерывно вести описание всех болезней и после тщательного и серьезного отбора объединить их в одном собрании. Это собрание, по моему мнению, не должно быть настолько обширным, чтобы включать в себя все совершенно заурядные и обыденные случаи (ибо это не имело бы конца и не принесло бы никакой пользы), но, с другой стороны, оно и не должно быть столь сжатым, чтобы включать в себя только редчайшие и поразительные случаи (что и делают некоторые авторы). Ведь многое оказывающееся необычным в способе и обстоятельствах своего осуществления вовсе не является таковым в самой сущности. Но тот, кто посвятит себя тщательным наблюдениям, даже, казалось бы, в самых обычных вещах сможет обнаружить многое достойное внимания.

То же самое обычно происходит и в анатомических изысканиях: имеющее отношение к человеческому телу вообще исследуется самым тщательным образом, здесь проявляется живой интерес и отмечается любая мельчайшая деталь; когда же дело доходит до исследования того многообразия, которое мы встречаем в различных телах, энергия врачей вдруг ослабевает. Поэтому я считаю, что общая анатомия исследована самым подробнейшим образом, сравнительная же анатомия требует дальнейшего развития. Действительно, люди научились хорошо исследовать отдельные части тела, их состав, форму, расположение, но они значительно меньше внимания уделяют наблюдениям над различием форм и признаков этих частей у разных людей. Я считаю, что такого рода упущение происходит лишь по той простой причине, что в первом случае может быть вполне достаточно одного или двух вскрытий, а во втором (когда речь идет о сравнении и исследовании отдельных случаев) необходимо внимательное и всестороннее изучение многих трупов. К тому же в первом случае ученые имеют возможность покрасоваться на лекциях перед толпой слушателей, а во втором результат может быть достигнут лишь после долгих и кропотливых исследований. А между тем не вызывает никакого сомнения, что форма и строение внутренних частей организма почти не уступают в разнообразии очертаниям и формам внешних органов: что формы сердца, печени или желудка у людей столь же разнообразны, как и формы лба, носа или ушей. А между тем в самих этих различиях внутренних органов довольно часто и заключены постоянные причины (causae continentes) многих болезней. Врачи, не обращая на это внимания, иной раз обвиняют в этом совершенно безвредные мокроты (humores), тогда как действительным виновником заболевания является само строение какого-либо органа. Если при лечении таких болезней применять возбуждающие средства, то это не даст хороших результатов, ибо в данном случае возбуждение вредно. Напротив, следует исправить положение органа и с помощью режима питания и обычных средств лечения найти возможность успокоить боль и облегчить течение болезни. Подобным же образом к области сравнительной анатомии относится и тщательное изучение как всякого рода жидкостей, так и следов, и отпечатков болезней, наблюдаемых в процессе многочисленных вскрытий. Ведь обычно при вскрытиях почти не обращают внимания на мокроты, видя в них лишь вызывающие отвращение нечистоты, тогда как в высшей степени необходимо отметить, какие существуют виды различных мокрот, встречающихся в человеческом теле, и сколько их (не слишком полагаясь здесь на уже существующее деление), в каких областях и полостях тела они преимущественно образуются и скапливаются, в чем их польза и их вред и т. п. Точно так же сравнительная анатомия, опираясь на собранные воедино многочисленные опыты множества врачей, должна очень заботливо и внимательно исследовать и тщательно сопоставлять между собой обнаруженные при различных вскрытиях следы и отпечатки болезней, причиненные этими болезнями повреждения и полное поражение внутренних органов, как-то: нарывы, сокращения, растяжения, конвульсии, вывихи, смещения, завалы, переполнения, опухоли, а также все противоестественные явления, встречающиеся в человеческом теле, например камни, мясистые наросты, шишки, черви и т. п. А ведь до сих пор все это разнообразие явлений либо рассматривается в анатомических исследованиях от случая к случаю, либо вообще обходится молчанием.

Что можно сказать о другом недостатке анатомии, заключающемся в том, что обычно не производится анатомических исследований на живых телах? Ведь это действительно отвратительная и варварская вещь, вполне справедливо осужденная Цельсом[257]. Однако не менее правильно и сделанное еще древними наблюдение, что многочисленные мельчайшие поры, проходы и отверстия, которые невозможно обнаружить при анатомических вскрытиях, потому что они закрыты и невидимы в трупах, в живых телах раскрыты и могут быть обнаружены. Но для того чтобы одновременно удовлетворить и соображениям пользы и требованиям гуманности, нет необходимости совершенно отказываться от вивисекций или надеяться на случайные наблюдения хирургов (что делал сам Цельс), ибо подобные наблюдения можно с успехом проводить на операциях с живыми животными, которые, несмотря на отличие своих органов от человеческих, могли бы удовлетворить потребности такого исследования, если, разумеется, при этом делать правильные выводы.

Переходя к исследованиям самих болезней, мы видим, что врачи считают очень многие болезни неизлечимыми, причем одни считаются неизлечимыми с самого начала заболевания, другие — после какого-то определенного периода. Так что проскрипции Л. Суллы и триумвиров оказываются совершенным пустяком по сравнению с проскрипциями врачей, своими совершенно несправедливыми приговорами осуждающих на смерть такое множество людей, из которых, правда, очень многие избегают ее гораздо легче, чем это некогда удавалось жертвам римских проскрипций. Поэтому я абсолютно не сомневаюсь в необходимости создать какую-то книгу о лечении болезней, считающихся неизлечимыми, для того чтобы она побудила и призвала выдающихся и благородных врачей отдать свои силы этому труду, насколько это допускает природа, поскольку уже само утверждение, что эти болезни являются неизлечимыми, как бы санкционирует и безразличие, и халатность, спасая невежество от позора.

И я хотел бы пойти здесь немного дальше: я совершенно убежден, что долг врача состоит не только в том, чтобы восстанавливать здоровье, но и в том, чтобы облегчать страдания и мучения, причиняемые болезнями, и это не только тогда, когда такое облегчение боли как опасного симптома болезни может привести к выздоровлению, но даже и в том случае, когда уже нет совершенно никакой надежды на спасение и можно лишь сделать самое смерть более легкой и спокойной, потому что эта эвтаназия[258], о которой так мечтал Август, уже сама по себе является немалым счастьем; примером такой счастливой смерти может служить кончина Антонина Пия, который, казалось, не умер, а заснул глубоким сладким сном. То же самое, как говорят, выпало и на долю Эпикура: когда его состояние стало безнадежным, он заглушил все чувства и боль в желудке, упившись вином, откуда и эти слова эпиграммы: И затем уже пьяный он испил воды Стикса[259], т. е. вином заглушил горечь стигийской воды. А в наше время у врачей существует своего рода священный обычай остаться у постели больного и после того, как потеряна последняя надежда на спасение, и здесь, по моему мнению, если бы они хотели быть верными своему долгу и чувству гуманности, они должны были бы и увеличить свои познания в медицине, и приложить (в то же время) все старания к тому, чтобы облегчить уход из жизни тому, в ком еще не угасло дыхание. Эту часть медицины мы называем исследованием внешней эвтаназии (в отличие от той эвтаназии, которая рассматривает подготовку души) и считаем, что эта дисциплина должна получить развитие.

Кроме того, в учении о лечениях болезней я вижу один общий недостаток. Дело в том, что современные врачи хотя и совсем неплохо могут указать общее направление лечения, однако конкретные средства, специально предназначенные для лечения отдельных болезней, они или недостаточно хорошо знают, или не слишком продуманно применяют. Своими безапелляционными суждениями они разрушили и уничтожили достижения старой и проверенной на опыте медицины, по произволу прибавляя, отнимая или меняя что-то в методах лечения, подобно аптекарям заменяя одно средство другим; они так высокомерно повелевали медициной, что медицина сама перестала повелевать болезнями. Ведь за исключением териака, митридатия и, может быть, диаскордия, алькермеса и немногих других средств, они не придают серьезного значения почти ни одному определенному лекарству и не применяют их строго. Ведь то лекарства, которые продают в аптеках, скорее оказывают действие на общее состояние организма, чем предназначены, собственно, для лечения того или иного заболевания, поскольку они по существу не имеют в виду специально ни одной болезни, а лишь способствуют общему очищению, раскрытию закупорок, укреплению пищеварения. Результатом этого оказывается прежде всего, что знахари и ворожеи успешнее лечат болезни, чем ученые врачи, потому что они точно и скрупулезно соблюдают рецепты изготовления и составления испытанных средств. Мне по этому поводу вспоминаются слова одного знаменитого у нас в Англии врача, кажется иудейской веры, последователя арабской школы медицины: «Ваши европейские врачи, конечно, ученые люди, но только они не умеют лечить ни одной болезни». Он же обычно, шутя, хотя, впрочем, и весьма недостойно, говорил, что наши врачи похожи на епископов, которые умеют только венчать и отпускать грехи и ничего больше. Но, говоря серьезно, как того и требует само дело, мы считаем чрезвычайно важным, чтобы несколько знаменитых врачей, известных как своей практической деятельностью, так и ученостью, создали руководство по применению хорошо испытанных и проверенных на практике лекарств, предназначенных для лечения определенных болезней. Ибо если кто-нибудь, исходя из внешне эффектных соображений, полагает, что ученый врач должен скорее приспосабливать свои средства лечения к обстоятельствам, учитывая особенности организма и возраст своих пациентов, время года, их образ жизни и т. п., а не придерживаться неуклонно каких-то определенных предписаний, то такое представление обманчиво: оно недостаточно доверяет опыту, слишком переоценивая возможности суждения. И точно так же как в Римской республике наиболее полезными и лучшими гражданами были те, кто, будучи консулами, поддерживал народ, а становясь народными трибунами, принимал сторону сената, так и в той области, о которой мы сейчас говорим, мы ценим тех врачей, которые, обладая обширными знаниями, придают большое значение результатам практики, а достигнув выдающихся успехов в практике лечения, не пренебрегают общими методами и принципами науки. Изменения же состава лекарств (если когда-нибудь возникает в этом необходимость) должны касаться скорее их второстепенных частей, чем самого основного состава, в котором ничего не следует менять без очевидной необходимости. Итак, мы считаем, что необходимо создать и развивать этот раздел медицины, посвященный подлинным и эффективным средствам лечения. В этом деле необходим очень тщательный и строгий отбор средств, и сама эта работа может быть выполнена только общими усилиями лучших врачей.

В области приготовления лекарств (особенно принимая во внимание исключительные и широко известные успехи химиков в создании лекарств из минеральных веществ и то, что эти лекарства более безопасны при наружном, чем при внутреннем их употреблении) меня удивляет, что до сих пор не нашлось никого, кто бы поставил себе задачу искусственно создать целебные воды по образцу тех, которые существуют в естественных горячих и минеральных источниках, А между тем известно, что эти источники получают свою целебную силу от тех залежей минералов, через которые они протекают, и очевидным доказательством этого служит то, что человек, пожалуй, вполне мог бы с помощью кропотливого анализа точно определить, какие именно минералы входят в состав этих вод, например сера, купорос, железо и т. п. Если бы удалось искусственным образом воссоздать эти естественные растворы, то во власти человека было бы приготовлять любые виды таких вод в зависимости от практических требований и по своему усмотрению управлять их составом. Итак, мы считаем необходимым создание такой отрасли медицины, целью которой должно стать подражание природе в создании искусственных минеральных вод, вещи без сомнения и полезной, и вполне выполнимой.

Не вдаваясь в рассмотрение отдельных частностей более подробно, чем этого требует поставленная нами цель и допускает сам характер этого трактата, завершим эту часть сочинения указанием еще на один недостаток, представляющийся нам весьма серьезным. Речь идет о том, что имеющийся у нас круг лечебных средств слишком узок для того, чтобы можно было ожидать от него какого-нибудь значительного и серьезного результата. Во всяком случае, по нашему мнению, было бы скорее приятной мечтой, чем действительно серьезным предположением, надеяться на то, что может существовать какое-нибудь могучее и чудодейственное лекарство, одного употребления которого было бы достаточно для исцеления от какой-нибудь очень серьезной болезни. Поистине чудесной была бы речь, одно произнесение или даже неоднократное повторение которой могло бы исправить или уничтожить какой-нибудь порок, прочно и глубоко укоренившийся в душе. На деле все обстоит далеко не так. Но что действительно обладает в природе исключительным могуществом, так это порядок, последовательность, систематичность и искусное чередование. Хотя все это требует от врача более глубоких размышлений, а от больного — больше терпения и твердости, однако эти усилия с избытком компенсируются значительностью достигнутых результатов. Правда, видя ежедневные усилия врачей, их посещение больных, пребывание у них, назначение лекарств, можно было бы подумать, что они активно проводят лечение и твердо идут по какому-то одному определенному пути, однако, если более внимательно присмотреться к их назначениям, приходишь к убеждению, что большинство принимаемых ими мер свидетельствуют о постоянных колебаниях и неуверенности, что они часто импровизируют и назначают то, что им в данный момент пришло в голову, ни имея никакого определенного заранее обдуманного плана лечения. А ведь они должны были бы с самого начала, после того как внимательно осмотрели больного и поставили правильный диагноз заболевания, обдумать четкий курс лечения и не отступать от него без серьезных оснований. Врачам следовало бы хорошо знать, что правомерно, например, назначать для лечения какой-нибудь серьезной болезни, может быть, три или четыре лекарства, которые, если их принимать в соответствующем порядке, через определенные промежутки времени, должны помочь больному, но, если принимать только некоторые из них и изменить порядок приема или не соблюдать необходимых промежутков между приемами, могут оказаться даже вредными, При этом мы совсем не хотим назвать лучшим какой-то скрупулезный, педантичный до суеверия способ лечения, ибо не всякая узкая дорога — это дорога к небу, но мы хотим только, чтобы эта дорога была бы в такой же степени правильной, в какой она узка и трудна. Это направление медицины, которое мы называем врачебной нитью, мы считаем необходимым развивать. Таким образом, мы перечислили все, что, по нашему мнению, необходимо создать или развить в науке о лечении болезней. Остается, пожалуй, только еще одно пожелание, может быть даже более важное, чем все остальные. Необходима подлинная и действенная естественная философия, на которой должно строиться все здание медицинской науки. Впрочем, это уже другая тема.

Третьим разделом медицины мы назвали учение о продлении жизни. Эта наука, которая еще нова и по существу только должна быть создана, представляется нам самой важной частью медицины. Если удастся создать подобную науку, то медицина уже не будет иметь дело только с тяготами лечения, а сами врачи заслужат благодарность и уважение не только потому, что они необходимы, но прежде всего за тот самый, пожалуй, драгоценный для смертных земной дар, который они по воле божьей смогут нести людям и распределять среди них. Ведь хотя для христианина, стремящегося к земле обетованной, мир подобен пустыне, однако следует считать даром божественной милости, если у идущих через эту пустыню меньше износится их одежда и сандалии, т. е. наше тело, являющееся как бы одеянием души. Считая эту науку одной из важнейших и требующих своего развития, мы, по нашему обыкновению, сделаем здесь несколько предупреждений и дадим ряд указаний и наставлений.

Прежде всего мы хотим напомнить, что из всех авторов, писавших на эту тему, никто не смог прийти к какому-нибудь значительному, чтобы не сказать просто дельному, результату. Правда, Аристотель издал по этому вопросу крошечное сочинение[260], в котором есть кое-какие тонкие наблюдения, однако, как обычно, сам он считал свою работу исчерпывающей. Сочинения же новейших ученых об этом писаны так бездарно и полны такого вздора, что из-за их несерьезности стали считать пустой и фантастической самое эту науку.

Во-вторых, мы хотим напомнить и о том, что сами усилия врачей, направленные на достижение указанной цели, не имеют никакой ценности и скорее отвлекают от нее мысли людей, чем направляют к ней. Они рассуждают о том, что смерть — это уничтожение тепла и влаги и поэтому необходимо поддерживать естественное тепло и сохранять влагу организма, надеясь, что этого можно достичь с помощью отваров, или латука и мальвы, или крахмала, или пряностей, или же ароматических веществ, или крепких вин, или даже спирта и химических масел, тогда как все это скорее приносит вред, чем пользу.

В-третьих, мы хотим посоветовать, чтобы люди перестали заниматься пустяками, и с такой легкостью верить, что столь грандиозное дело, как задержка и обращение вспять естественного хода природы, можно успешно совершить, принимая по утрам какое-то питье или какое-нибудь драгоценное лекарство. Надо понять, что продления жизни нельзя достичь ни растворами золота, ни эссенциями жемчуга, ни тому подобной чепухой, потому что это дело, требующее большого труда, применения весьма многочисленных средств и правильного сочетания их между собой. Поэтому никому не следует быть настолько наивным, чтобы верить в возможность достижения уже применявшимися ранее путями того, что до сих пор никогда не было осуществлено.

В-четвертых, мы предупреждаем, что люди должны внимательно рассмотреть и четко различать то, что может способствовать достижению здоровой жизни и что — долгой. Ведь существуют некоторые средства, способные увеличить бодрость организма, усилить его функции, предотвратить заболевания, но в то же время сокращающие продолжительность жизни и без всяких болезней ускоряющие приближение старческой атрофии. С другой стороны, существуют и другие средства, способствующие продлению жизни и отсрочке наступления старческой атрофии, употребление которых сопряжено, однако, с известной опасностью для здоровья, так что, прибегая к этим средствам для продления жизни, нужно быть готовым вместе с тем и к неприятным последствиям, которые могут быть результатом их употребления. На этом мы закончим наши предупреждения.

Перейдем теперь к указаниям. Я представляю здесь себе следующую картину: вещи могут существовать во времени двумя способами: или оставаясь тождественными себе, или восстанавливаясь. Примером первого могут служить муха или муравей в янтаре, цветок, плод или дерево, сохраняющиеся в леднике, бальзамированный труп. Примером второго является пламя или какой-нибудь механизм. Тот, кто ставит своей задачей продление жизни, должен использовать оба пути одновременно, ибо каждый из них в отдельности недостаточно эффективен: т. е. должен стремиться сохранять человеческое тело и так, как сохраняют неодушевленные предметы, и так, как поддерживают пламя, и, наконец, в какой-то степени так, как восстанавливается действие механизмов. Таким образом, существуют три главных пути продления жизни: замедление процесса изнашивания, надежное поддержание существования и обновление того, что уже начало стареть. Процесс изнашивания вызывается двумя формами воздействия на организм: воздействием врожденного жизненного духа и воздействием окружающего воздуха. Помешать ему можно тоже двумя путями: либо ослабляя вредоносное воздействие агентов, либо усиливая способность к сопротивлению той среды, которая подвергается этому воздействию, т. е. жизненных соков тела. Разрушительная сила жизненного духа становится слабее или в результате сгущения его субстанции, что достигается употреблением опиатов и нитратов, или же благодаря уменьшению его количества, что достигается различными диетами (например, пифагорейской и монашеской), или, наконец, благодаря сокращению и смягчению движения, что достигается покоем и спокойствием. Разрушительная сила окружающего воздуха ослабевает, если воздух меньше накаливается солнечными лучами, как это происходит в местах с прохладным климатом, в пещерах, в горах и на высоких столбах отшельников, или же его действия можно избежать благодаря плотной коже, или перьям птиц, или употреблению неароматических масел и мазей. Сопротивляемость организма усиливается, если его жизненные соки делаются или плотными, или влажными, или же маслянистыми. Уплотнение достигается простой и грубой пищей, жизнью в холодном климате, физическими упражнениями и купанием и некоторых минеральных источниках. Влажность достигается употреблением сладкого, воздержанием от соленого и кислого и особенно благодаря очень тонкому и нежному питью, в составе которого не должно быть, однако, никаких следов ни острого, ни кислого. Силы организма поддерживаются питанием. Процесс питания можно стимулировать четырьмя способами: пищеварительной деятельности внутренних органов, перерабатывающих пищу, способствуют средства, укрепляющие основные внутренние органы; возбуждению внешних частей организма, помогающему усвоению питательных веществ, способствуют соответствующие упражнения и массажи, а также втирания некоторых мазей и специальные ванны; приготовление пищи уже облегчает ее усвоение и в какой-то мере предвосхищает само ее переваривание, а этому способствуют разнообразные искусные способы приготовления приправ, напитков, закваски хлеба и их наилучшее сочетание. Завершающий акт усвоения пищи усиливается благодаря своевременному сну и использованию некоторых наружных средств. Обновление начавшего стареть организма происходит двумя путями: или расслаблением всего тела, что достигается употреблением расслабляющих средств, таких, как ванны, компрессы и втирания различных мазей, причем все эти средства обязательно должны проникать внутрь организма, или же выведением старого сока и заменой его новым, что достигается повторяющимся (через определенные промежутки) пусканием крови и голодной диетой, которые восстанавливают цветущее состояние организма. Это все, что следовало сказать об указаниях.

Хотя из самих указаний можно было бы вывести множество наставлений, нам хочется назвать здесь лишь три наиболее, на наш взгляд, важных. Прежде всего следует ожидать возможности продления жизни от определенной диеты, а не от того или иного изменения обычного питания или тем более от какого-либо одного замечательного лекарства, потому что средства, которые обладают такой силой, что способны повернуть вспять самое природу, как правило, даже при однократном приеме производят слишком резкие и тяжелые изменения в организме и том более невозможно включать их в состав повседневной пищи и принимать постоянно. Таким образом, остается только применять все эти средства последовательно, регулярно, в определенное время и в определенном порядке.

Второй наш совет — ожидать возможности продления жизни прежде всего от действия на жизненные духи организма и от расслабления (malacissatio) членов, а не от того или иного способа питания. Действительно, человеческое тело и его строение испытывают воздействие (если не говорить о внешних условиях) со стороны трех сил: жизненных духов, своих членов и питательных веществ. Путь продления жизни, связанный с тем или иным способом питания организма, долог, извилист и ненадежен; пути же, связанные с воздействием на жизненные духи организма и его члены, намного короче и гораздо быстрее приводят к желанной цели, потому что эти духи мгновенно поддаются воздействию и паров, и аффектов, обладающих над ними удивительной властью. Точно таким же образом на телесные члены незамедлительно действуют ванны, притирания и компрессы.

Третье наставление сводится к тому, что расслабление членов извне должно осуществляться с помощью веществ, обладающих той же субстанцией, способных проникать внутрь и запирать поры. Ибо вещества, обладающие той же субстанцией, охотно и благосклонно воспринимаются членами и, собственно, они-то и способствуют расслаблению тела. Вещества, способные проникать внутрь членов, могут легче и глубже проводить в организм размягчающие средства и сами в какой-то мере расширяют эти члены. Вещества, запирающие поры, поддерживают силы этих членов и понемногу укрепляют их, ограничивая испарение, которое препятствует размягчению, выводя из организма влагу. Таким образом, поставленной цели можно достигнуть с помощью этих трех видов средств, применяя их в определенном порядке и последовательности, а не все вместе. В то же время мы хотим здесь напомнить, что цель расслабления организма состоит не в питании его членов извне, а лишь в том, чтобы сделать их более способными к усвоению питательных веществ, поскольку, чем суше тело, тем менее оно способно к усвоению других веществ. Но пожалуй, о продлении жизни, составляющем третью отрасль медицины, лишь недавно включенную в нее, сказано достаточно.

Перейдем теперь к косметике. Она отчасти имеет гражданское значение, отчасти же составляет достояние людей изнеженных. Ведь физическая опрятность, достоинство и приличие всего облика, как совершенно правильно считается, исходят от нравственной скромности и уважения прежде всего к Богу, созданиями которого мы все являемся, затем — к обществу, в котором мы живем, и, наконец, к самим себе, которых мы должны уважать не меньше, а даже больше, чем других. Но непристойные способы украшения, применяющие краски, грим, румяна и т. п., вполне достойны тех неприятностей, которые им всегда сопутствуют, ибо они все же настолько изобретательны, чтобы обмануть окружающих, но зато достаточно неудобны в повседневной жизни и даже весьма опасны и вредны для здоровья. Меня удивляет, что этой отвратительной привычке краситься так долго удавалось избегать осуждения со стороны и церковных, и гражданских законов о нравственности, хотя в других случаях они были весьма суровы к роскошной одежде и вычурным прическам. Правда, мы читаем о том, что Иезавель красилась, но ничего подобного не говорится ни о Эсфири, ни о Юдифи[261].

Перейдем теперь к атлетике. Мы понимаем ее в несколько более широком, чем обычно, смысле. В это понятие мы включаем все, что может способствовать развитию любой доступной человеческому телу физической способности, будет ли это ловкость или тот или иной вид выносливости. Ловкость складывается из двух частей: силы и быстроты. Выносливость тоже можно разделить на два вида: способность переносить недостаток в необходимом и стойкость в мучениях. Замечательные примеры всех этих способностей мы можем часто наблюдать в практике канатоходцев, в суровом образе жизни некоторых диких народов, в удивительной силе сумасшедших и в стойкости некоторых людей, проявленной во время самых изощренных пыток. А если обнаружится еще какая-нибудь другая способность, которая не подходит под установленное нами деление (например, часто замечаемая у ныряльщиков способность удивительно долго задерживать дыхание), то и такая способность, как мы считаем, должна быть отнесена к атлетике. То, что подобные вещи нередко случаются, — это совершенно очевидно, но философское их осмысление и исследование причин таких явлений до сих пор остаются в пренебрежении. Причина этого, по нашему мнению, заключается во всеобщем убеждении, что подобные вещи являются только результатом врожденных способностей определенных людей (а этому невозможно научить) или развиваются благодаря долгой, начинающейся еще в детские годы практике (а это скорее можно заставить делать, чем научить этому), Быть может, эти соображения и не являются полностью справедливыми, однако имеет ли смысл указывать на подобного рода недостаток? Ведь Олимпийские состязания уже давно ушли в прошлое, так что для повседневной жизни достаточно обычных способностей, а выдающиеся способности такого рода могут служить, пожалуй, лишь для демонстрации за плату перед публикой.

Наконец, мы подошли к искусствам, доставляющим наслаждение. Они делятся по числу самих наших чувств. Зрительное наслаждение доставляет прежде всего живопись и бесчисленное множество других искусств, целью которых является создание великолепных зданий, садов, одежды, ваз, бокалов, резных камней и т. п. Наслаждение слуху приносит музыка со всем ее разнообразием звуков человеческого голоса, духовых и струнных инструментов. Когда-то важную роль в этом искусстве играли также и водяные инструменты, но сейчас они почти вышли из употребления. Нужно сказать, что искусства, связанные со зрительным или слуховым восприятием, с большим основанием, чем все остальные искусства, считаются свободными. Эти два чувства более целомудренны, чем остальные, а искусства требуют больших знаний: ведь даже сама математика является их служанкой. При этом живопись имеет больше отношения к памяти и демонстративному мышлению (demonstrationes), а музыка — к области нравственности и душевных аффектов. Наслаждения, доставляемые остальными чувствами человека, и искусства, связанные с ними, менее уважаемы, поскольку они скорее служат роскоши, чем возвышенному. Кремы, духи, изысканные деликатесы и особенно все, что может возбуждать сладострастие, требуют для себя скорее строгого цензора, чем ученого исследователя. Поистине прекрасно заметил кто-то, что в период рождения и роста государств процветает воинское искусство, в эпоху их наивысшего развития — свободные искусства, когда же они начинают клониться к упадку и гибели, расцветают искусства, служащие сладострастию. И я боюсь, что наша эпоха, когда начинают проявляться признаки упадка, может стать эпохой расцвета такого рода искусств. Но оставим эту тему. К искусствам, доставляющим наслаждение, я отношу также и искусство фокусников и манипуляторов, потому что обман чувств следует рассматривать как своего рода удовольствие, доставляемое чувствам.

Рассмотрев таким образом все науки, касающиеся человеческого тела (медицину, косметику, атлетику и искусства, доставляющие наслаждение), мы хотим попутно сделать только одно замечание. Хотя в человеческом теле подлежит изучению множество вещей (члены, мокроты, функции, способности, акциденции) и хотя (если бы это было в наших возможностях) следовало бы создать единый свод учения о человеческом теле, который включил бы в себя все эти вопросы (подобно учению о душе, о котором мы будем сейчас говорить), однако, чтобы не слишком увеличивать число наук и не передвигать дальше, чем необходимо, прежние их границы, мы отнесли к медицине учение о частях человеческого тела, об его функциях, о мокротах, дыхании, сне, рождении, о человеческом плоде и беременности, о росте организма, его зрелости, старости, ожирении и т. п. Правда, все это не имеет прямого отношения к тем трем обязанностям, которые возложены на медицину, но ведь человеческое во всех своих проявлениях является предметом медицины. Что же касается произвольного движения и чувств, мы отнесем это к учению о душе, ибо и в том, и в другом главную роль играет душа. На этом мы завершаем рассмотрение учения о человеческом теле, которое служит лишь жилищем для души.