Психология господства и подчинения

Номенклатура обязательных чувств выходит далеко за рамки безграничной любви к государству и ненависти к врагам. Кроме обязательных политических предпочтений, диктатуры, особенно тоталитарные диктатуры, предписывают человеку, какая музыка должна ему нравиться, какие литературные произведения должны вызывать восхищение, а какие - справедливый гнев. Центральный Комитет КПСС, например, одновременно выполнявший функции Парламента, Правительства и Верховного Суда, не только рассматривал весь комплекс проблем государственного управления, но и издавал специальные постановления, направленные на наведение порядка в отечественном искусстве, а руководители партии лично давали указания скульпторам и музыкантам. Трудно представить себе занятого подобным делом Президента США. Однако с нацистскими лидерами Германии руководители Советского Союза могли бы, как представляется, обменяться ценным опытом. Все диктатуры имеют общие черты.

В наиболее жестких диктатурах контроль за чувствами является чуть ли не основным делом органов безопасности. В нашей стране, например, масса людей было репрессирована за описки или оговорки, типа "в связи с кончиной товарища Сталина" вместо "в связи с днем рождения товарища Сталина", или за разбитый портрет вождя. Вряд ли деятели НКВД читали фрейдовскую "Психопатологию обыденной жизни", но интерпретировали действия сограждан именно в этом направлении. Разбил, значит желает смерти или, как минимум, не любит. А раз не любит, значит, враг. Мог ли этот "враг", проживавший в глухой деревне за тысячи километров от Москвы, причинить реальный вред товарищу Сталину, значения не имело. Аналогичные факты есть и в истории других диктатур. Гитлеровские юристы, например, объявили любовь к фюреру юридической категорией. Следовательно, те, кто фюрера не любили или по поводу кого можно было бы предположить, что они его не любят, нарушали закон - со всеми вытекающими отсюда последствиями, разумеется.

Зафиксированы даже случаи репрессий за "неправильные" сновидения. Женщине приснилось, что она была в постели с маршалом Ворошиловым, одним из высших чинов сталинского государства. Она рассказала об этом удивительном сне соседке, та - "кому следует". Вечером женщину арестовали.

Крайне негативное отношение к любви и к сексу, характерное для всех почти диктаторских режимов, тоже связано с попыткой тотального контроля за чувствами. Любовь между мужчиной и женщиной или родительская любовь, предполагающие, что интересы любимого человека в какой-то момент могут быть поставлены выше всего остального - чувство, враждебное диктаторскому государству. Именно оно должно было быть единственным объектом страстной любви, все остальные отношения допускаются лишь в той степени, в какой они не мешают этому главному чувству. Не случайно, одним из главных героев официального советского эпоса стал Павлик Морозов - ребенок, который донес на собственного отца.

Что же касается секса, то диктаторская власть никак не может легитимизировать его. Идеальный человек, прославляемый официальным искусством диктатуры, сексуальных устремлений не имеет, как, впрочем, не имеет и пола, как такового. Теоретики советской педагогики, например, вполне серьезно говорили об "учащихся шестого класса" или о "детях пионерского возраста", умудряясь ни в одном из учебников не упомянуть, что речь идет о мальчиках и девочках, закономерности физиологического и социального созревания которых весьма различны. Викторианская мораль в двадцатом столетии была не просто данью лицемерию и ограниченности вождей. Тоталитарная власть не может смириться с неподконтрольностью - сексуальные партнеры сами выбирают друг друга, радость, которую они друг другу доставляют, тоже зависит только от них самих. А значит, секс следует либо уничтожить, что не удается в жизни, но зато блестяще получается на страницах высочайше одобряемых романов, либо подчинить государству, как об этом писали авторы антиутопий. Например, жена главного героя романа Орвелла "1984" называла секс "нашим долгом перед партией" - он необходим для воспроизводства населения, но удовольствия настоящему члену партии не доставляет. Герои замятинского "Мы" получали секс как награду от государства, которое указывало им их сегодняшнего партнера.

Диктаторское государство, основанное на лжи и насилии, стабильно и могущественно потому, что люди его искренне поддерживают. Этот вывод крайне неприятен для тех, кто в разных странах, переживших диктатуру, хотел бы снять со своего народа ответственность за все происходившее, представив годы диктатуры как непрерывный акт насилия. Но если люди - лишь невинные жертвы, если у них не было сил сопротивляться, это значит, что они не смогут предотвратить и будущие катастрофы и, вообще, не способны отвечать за собственную судьбу. Вряд ли эта позиция конструктивна. Более целесообразным представляется не отрицать факта эмоциональной поддержки диктаторской власти, а попытаться понять причины и механизм этой поддержки.

2. Миф о верноподданных

Конечно, диктаторская власть не может рассчитывать только на любовь подданных. Надо, чтобы люди не только любили, но и боялись. Поэтому репрессивный аппарат диктатуры никогда не простаивает, выявляя не столько тех, кто против режима - они все уже давно обезврежены - но тех, кто мог бы быть против. Одновременно осуществляется широкомасштабный подкуп тех, кто верно служил власти. Это не так трудно сделать даже в абсолютно нищей стране, лишь бы государство имело монополию на распределение всего и вся. Людям ведь не так важно жить хорошо, как жить лучше других.

К примеру, в советском обществе сложная система всевозможных привилегий была заложена еще при Ленине и с тех пор только расширялась, разделяя людей на категории. Каждый, причастный к власти, даже уборщица, работавшая в здании райкома партии, или шофер из обкомовского гаража, что-то имел особую поликлинику, более дешевые продукты, возможность без очереди приобрести билеты на поезд. В стране, где слово "купить" было анахронизмом и оказалось вытесненным более адекватным реальности - "достать", все это было исключительно важным. А на более высоком уровне начинались привилегии не столько материальные, сколько психологические, являющиеся символом принадлежности к высшей власти. Например, дача, точно такая же, как и у чиновника рангом ниже, но расположенная в более "закрытом" поселке. Или кабинет, такой же, как раньше, но на другом этаже или с персональным туалетом.

Однако сколь широко ни были бы распространены системы привилегий, большинство тех, кто поддерживает режим, не может быть ими охвачено. Они не получают от диктатора ничего, кроме нищеты и страданий. Их любовь к диктаторскому государству выглядит патологией и дает некоторым исследователям основания говорить об особом человеческом типе, который и является психологической базой диктатуры и в иных, демократических условиях, жить не способен.

Идея специфического социально-психологического типа, который соответствует политическому режиму диктатуры, нашла воплощение в концепциях как противников диктатуры, так и ее апологетов. Примерами первых могут быть модели авторитарной личности Теодора Адорно или "homo soveticus" Александра Зиновьева (литературно-художественная форма его работ никак не отрицает их эвристичности для анализа социальных и психологических процессов). Положительное отношение к диктатуре содержится в идеологемах "человека власти" (Machtmensch) Э. Шпранглера, "солдаткости" (Soldatendum) А. Боймлера, "рабочего" Э. Юнгера, "нордического человека" А. Розенберга.

Применительно к диктатуре в нашем отечественном варианте, идея "homo soveticus" оказалась достаточно популярной. Тезис об особом советском человеке, кардинально отличающемся от всех, населявших землю ранее, выдвигалась и критиками системы, и ее сторонниками. На официальном уровне комплекс присущих советскому человеку нравственных и социально-психологических характеристик был закреплен в т.н. "Моральном кодексе строителя коммунизма", принятом КПСС еще во времена Хрущева. Интересно, что диссиденты, говоря о советском человеке как о порождении тоталитарной системы, описывали примерно ту же феноменологию, что и авторы "Морального кодекса", давая ей, естественно, диаметрально противоположные оценки. То, что, по замыслу авторов официальной версии советского человека, должно было восхищать и служить примером для подражания, у противников режима вызывало гнев или презрение. Но, в целом, обе стороны сходились на том, что "homo soveticus" действительно существует.

Нет оснований соглашаться ни с авторами "Морального кодекса, ни со значительным числом их оппонентов. "Homo soveticus" как доминирующий в обществе тип не существует и никогда не существовал. Это миф, фантом, мечта идеологов КПСС и ночной кошмар советских интеллигентов. Действительно, создание нового человека в самых первых документах коммунистической партии было объявлено приоритетной целью партийной политики. Ни экономика, ни расширение территории не интересовали основателей новой системы так, как человеческая душа. В первые годы советской власти они возлагали определенные надежды на психоанализ и различные варианты соединения психологии с марксизмом, потом, разочаровавшись в науке и в ученых, обратились к методам более понятным - тотальный контроль за каждым подданным, репрессии, школа, максимально приближенная по духу к армии, сама армия как школа жизни институт не столько военный, сколько идеологический, озабоченный выработкой "правильных" взглядов на жизнь и интериоризацией системы ценностей крайнего авторитаризма. (Кстати, до сих пор воспитательная функция армии является одним из главных аргументов тех, кто выступает против сокращения сроков службы, введения института альтернативной службы и перехода к профессиональной армии.)

Тщеславное желание подправить Творца и создать нового человека немало говорит о менталитете диктаторов. Но желание это имеет и практический смысл. Всякая власть опирается не только на тех, кто заинтересован в ее существовании по прагматическим соображениям, но и на определенный тип личности, на людей, которым именно такая система власти нравится, отвечает их психологическим характеристикам. Причем, не так важно, много ли в обществе таких людей. Важно, чтобы именно они имели максимальный доступ к руководящим и влиятельным позициям в армии, системе образования, средствах массовой информации.

Диктатуре необходим особый человек. Но нет нужды создавать его специально. Он всегда существовал и существует в любой стране, хотя никогда и нигде не был в большинстве. Это человек, которому нравится тоталитарная власть, который благоговеет перед ней и готов служить этому порядку, даже и не имея от него выгод лично для себя Описанные Адорно авторитарные личности поддерживают любую сильную власть, вне зависимости от того, какие лозунги она пишет на своих знаменах. Диктатура находит таких людей, опирается на них, открывает им "зеленую улицу". Со временем именно такие люди начинают определять лицо общества. В результате складывается впечатление, что это, активное в силу исторических обстоятельств, меньшинство репрезентирует все население страны.

Если считать любовь к тоталитарной власти патологией, болезнью, то надо сказать, что часть людей лишь притворяются больными. Они участвуют в устраиваемых властью спектаклях - в демонстрациях единства и энтузиазма, либо считая, что так будет выгоднее для них самих и для их семей, либо автоматически - аналогично тому, как нерелигиозные люди могут ходить в церковь просто потому, что так поступают окружающие Кто-то при этом, ненавидя власть, руководствуется принципом "Плетью обуха не перешибешь", кто-то считает сложившийся порядок вещей единственно возможным и обращает на него внимания не больше, чем на привычный пейзаж за окном. Когда происходит крушение режима, эти люди без всяких внутренних проблем отказываются от прежних ритуалов, перестав изображать веру в то, во что они, в сущности, никогда и не верили.

Такой сравнительно благополучный вариант не болезни, а лишь ее имитации получает распространение на поздних стадиях существования диктаторского режима, когда слабеющая власть может лишь иногда огрызаться, но уже не способна ни на тотальный контроль, ни на массовые репрессии. Соответственно, такая феноменология легкого отказа от навязанной, но не интериоризованной роли верноподданного характерна для сравнительно молодых людей, не имеющих опыта существования при жесткой диктатуре У старших же поколений, которые этот опыт пережили, маска прирастает к лицу. Тоталитарное государство не оставляет своим подданным места для игры и притворства.

3. Любовь вместо страха

Объективно, жизнь в условиях тоталитарной диктатуры ужасна. Мало того, что люди влачат нищенское существование - они не принадлежат себе. Государство контролирует их передвижения, может отобрать паспорта и удостоверения личности, запрещает выезд за рубеж и регламентирует передвижения по стране.

Государство лишает подданных личного пространства. Например, в нашей стране неприкосновенность жилища была лишь одной из множества лицемерных деклараций, а кроме того, значительный процент населения не имел и сейчас не имеет своего жилья, проживая в общежитиях. Главное здесь - даже не недостойные условия сами по себе, а то, что человек находится под постоянным контролем - он почти никогда не бывает наедине с самим собой, гости к нему могут приходить только с разрешения администрации общежития, которая имеет право на законных основаниях в любой момент войти в его комнату.

Конечно, самое важное, что гражданин тоталитарного государства не распоряжается даже собственной жизнью. В разных странах, оказавшихся во власти тоталитарных диктатур, миллионы людей были арестованы и убиты по вздорным обвинениям или просто без всяких обвинений. Человек может быть убит и по каким-то понятным либо ему самому, либо репрессивному аппарату основаниям - инакомыслие, нежелательная этническая или религиозная принадлежность, неправильное социальное происхождение - и просто случайно, потому, что органы безопасности хотели продемонстрировать рвение и усердие в работе. Смелым и умным людям, понимающим, что аресты часто идут по случайным основаниям, это, иногда, давало шанс. В период сталинских репрессий бывали случаи, когда человек, которого приходили арестовывать, выпрыгивал в окно или, услышав ночной стук в дверь, убегал с заднего хода. Если той же ночью он уезжал из города, переезжал в соседнюю область, то органы могли больше никогда о нем не вспомнить - ведь лично против него у них ничего не было, им нужно было просто набрать определенное число арестованных, и его с легкостью заменяли другим, столь же невиновным, но не таким активным человеком. Но, к сожалению, такие истории со счастливым концом были крайне редкими.

Тоталитаризм - это сюрреалистический мир, где тебе не принадлежит ничего. У тебя нет ни дома, ни земли, ни свободы. Тебе не принадлежит и будущее. Каким бы скромным и незаметным человеком ты ни был, этой ночью к тебе могут прийти, и жизнь твоя на этом закончится. Могут отобрать твою жизнь, а могут - жизнь жены или дочери, могут сослать, могут переселить, могут сделать с тобой, что угодно. И защиты нет.

Есть три варианта реагирования на эту кафкианскую жизнь. Можно восстать против нее. История диктаторских режимов хранит свидетельства героического поведения тех наших сограждан, которые надеялись сокрушить систему или для которых чувство собственного достоинства и стремление к свободе были дороже жизни. Почти все они, разумеется, погибли. Государство, кстати, придумывая фиктивных террористов и шпионов в количествах, превосходящих всякое воображение, тщательно скрывало от своих подданных реальные случаи сопротивления. Понимая, что власть их стоит не только на силе, но и на своего рода гипнозе, вожди боялись, что пример отдельных смельчаков может разрушить чары власти.

В классических экспериментах по конформности, проведенных в США в конце пятидесятых годов, было показано, что когда группа давления, подсказывающая человеку неправильное, противоречащее очевидности решение задачи, не монолитна, когда находится хотя бы один, кто, не соглашаясь с большинством, дает правильный ответ, конформность падает почти до нуля. Да, есть шанс заставить человека поверить почти во что угодно - в то, что от Нью-Йорка до Сан-Франциско всего двести километров, и в то, что дважды два - шестнадцать, и в то, что люди, навлекшие на страну чудовищные несчастья, - мудрые и великие вожди. Он может во все это поверить, но, если появляется - хоть один несогласный, пелена с его глаз спадает, он вновь начинает видеть реальный мир, тот, в котором дважды два - четыре, а диктатор - преступник. И, глядя на этого одного несогласного, он видит, что совсем не обязательно повторять вместе со всеми то, во что не веришь, а можно говорить то, что думаешь, и быть самим собой.

Были люди, которые пытались убить Сталина, Ким Ир Сена или Гитлера, были люди, которые в самые страшные годы создавали подпольные организации, надеясь разрушить стоящую на терроре власть. Их не просто уничтожали Делали все, чтобы сограждане никогда не узнали о существовании этих людей. Для сталинской диктатуры миллионы японских или германских шпионов не были опасны с пропагандистской точки зрения. Эти шпионы были столь фантастичны и искусственны, что люди никак не могли идентифицироваться с ними, принять их действия за образец для себя. А вот информация о том, что простой солдат, желая отомстить Отцу Народов за все, что тот сделал для людей, залег с винтовкой в районе Красной Площади и лишь в последний момент был пойман охраной - это реальный случай - такая информация могла подтолкнуть к решительным действиям и кого-то еще. И потому этого парня приговаривали не только к смерти, но и к забвению.

Диссидентам семидесятых удавалось расшатывать систему не столько потому, что их лозунги уважения прав человека и законности были столь популярными, сколько самой демонстрацией возможности ослушания, свободы, достойного человека поведения. Люди видели, что подчиняться не обязательно, что неподчинение в небольших масштабах может даже и не привести к санкциям государство уже ослабело и не могло наказывать всех, кто оскорблял его своим скепсисом и нелояльностью - и слепое послушание ушло в прошлое. Но это был уже не тот тоталитарный режим, при котором сформировалось наше старшее поколение. Тот режим не оставлял безнаказанным никого.

Итак, первый вариант реакции человека на тоталитарное государство сопротивление, восстание. Это путь немногих героев. Второй вариант не требует самопожертвования. Человек может осознать преступность режима, полную непредсказуемость собственной судьбы и невозможность повлиять на нее, но, понимая безнадежность борьбы, ничего не предпринимать, принимая мир таким, каков он есть.

Мы все знаем, как трудно человеку принять даже естественные моменты человеческого бытия - неизбежность собственной смерти, непредсказуемость и негарантированность развития отношений с близкими людьми. Но во много раз труднее примириться с бессмысленной жестокостью диктатуры. Кому-то все-таки удавалось. Многие наши интеллигенты в тридцатые годы всегда держали рядом с входной дверью т.н. "тревожный мешок" - запас еды и теплой одежды на случай внезапного ареста. Человеку могли и не дать времени на сборы, так что лучше было быть готовым заранее. Экзистенциальный принцип: "Каждый день как последний" становился для тех, кто осознавал реалии тоталитарного государства, императивом. Удивительно, что именно эти люди, понимавшие трагичность собственной судьбы и полную невозможность ее изменить, создавали прекрасную музыку, писали стихи, противопоставляя безумию реальности мудрость своего воображения.

Но для того, чтобы, все понимая и принимая как неизбежность, продолжать жить, работать, воспитывать детей, требовалось мужество, не меньшее, чем для бунта, нужен был уровень личностного развития, доступный лишь немногим избранным.

Наиболее естественным для рядового человека, а значит, и наиболее распространенным является третий вариант реакций на реалии тоталитарного государства - определенные искажения в восприятии мира с тем, чтобы сделать его менее пугающим и более благополучным.

Можно, например, не замечать арестов и лагерей, не видеть нищеты и бесправия. В этом эффективно помогают органы массовой информации, которые при любой диктатуре делают все от них зависящее для того, чтобы подданные научились не обращать внимания на все, что, буквально, бьет в глаза на каждом шагу. Но добиться такого искажения реальности в массовом масштабе было довольно трудно - люди не только читают газеты и присутствуют на торжественных собраниях, они еще и ходят по улицам, общаются с друзьями, работают. И весь их реальный повседневный опыт не соответствует тому, что говорят официальные власти.

Необходимые искажения в восприятии мира легче осуществить не на когнитивном уровне, отрицая какие-то аспекты реальности или придумывая то, чего нет, а на аффективном, меняя не столько свое восприятие, сколько свое отношение к действительности. Да, идут аресты, исчезают люди, но это не пугает, а, наоборот, успокаивает меня, потому, что люди эти - враги, а я не враг и мне ничего не грозит. Все, что происходит вокруг, имеет своей целью благо мое и таких, как я. Наши руководители прекрасны и мудры, они никогда не совершают ошибок и всегда справедливы. И я люблю и их самих, и все, что они делают. Такое мироощущение позволяет сохранить уверенность в завтрашнем дне хоть на палубе тонущего корабля.

Любят диктаторов и верят их словам не мазохисты и не садисты, помешанные на насилии. Как правило, это вполне нормальные люди. Просто для тех, кому выпало несчастье жить при тоталитарном режиме, любовь к системе была единственным доступным для них способом избавиться от парализующего страха перед будущим, вытеснить ужас в подсознание. Невротическая любовь к источнику насилия - не оптимальная, но, пожалуй, самая распространенная реакция людей при столкновении с пугающими и неподвластными им обстоятельствами, будь то жестокие и непредсказуемые родители или диктаторы, знающие рецепт всеобщего счастья и готовые заплатить за это чужими жизнями.

Люди хотят жить в уютном и спокойном мире, в котором им ничто не грозит. Активисты экологических движений знают, как эффективно наши современники отторгают любую неблагоприятную информацию о состоянии природы, как трудно привлечь их внимание к катастрофическим последствиям их собственной деятельности. Заядлые курильщики отвергают данные о вреде никотина, зато с радостью читают сообщения о долгожителях, которые, якобы, чуть ли не с рождения не выпускали трубку изо рта. Аналогичным образом, люди, живущие при диктатуре, будучи не в силах ни изменить реальность, ни примириться с ней, строят для себя иллюзорный мир, в котором во главе государства стоят не убийцы, а богоравные вожди, и ведут они страну не к гибели, а к процветанию и счастью. И прежде, чем осуждать людей за эти иллюзии, давайте вспомним, как ужасна была действительность, от которой они пытались уйти.

У разных людей, переживших диктатуру, уровень психической деформации различен. Это зависит от личностных особенностей человека и от его семейных обстоятельств - некоторые семьи были буквально уничтожены террором, кого-то репрессии обошли стороной. После смерти Сталина и хрущевских разоблачений, когда была разрушена машина массовых убийств, или после разгрома Третьего Рейха многие люди и у нас, и в Германии смогли осознать свой прошлый страх, отреагировать его и избавиться от унизительной психологической зависимости от системы и от любви к ней, которая, по сути, была не более, чем симптомом болезни. Кому-то сделать это не удалось.

На индивидуальном уровне последствия психической травмы могут давать о себе знать долгие годы. Переживание трехлетнего возраста делает, иногда, человека больным на всю жизнь. Травмы, пережитые целыми народами, будут, наверное, ощущаться еще не одно поколение. В Германии и в России, в Румынии и в Эфиопии, во многих других странах, переживших в двадцатом веке тоталитарные диктатуры, уже давно нет системы террора, уже давно в аду те, кто ее персонифицировал и к кому были обращены сердца миллионов подданных, видевших в них воплощение гениальности и добра. Уже некого бояться, но кто-то так и живет с ужасом в подсознании и со словами любви к мертвой власти на устах. Слишком страшным было то, что им довелось пережить.

ПСИХОЛОГИЯ ПОЛИТИЧЕСКОГО НАСИЛИЯ

Жизнь человека в обществе регламентируется множеством законов и правил. Нельзя брать то, что тебе не принадлежит, даже если и очень хочется, нельзя проезжать на красный свет, даже если спешишь, следует здороваться с коллегами, даже если они тебе не симпатичны. Нормы эти различаются по степени жесткости. Часть из них носит характер пожеланий, их нарушение может привести к ухудшению отношения к нарушителю, к косым взглядам или насмешкам, но не повлечет за собой формализованных санкций. К такого рода нормам относится, например, требование придерживаться в официальных ситуациях определенного стандарта одежды. Нарушение других норм влечет за собой санкции, штрафы, но люди склонны терпимо относиться к нарушителям, оправдывая или даже одобряя их поведение. Примером могут служить столь разные акты, как дуэль в прошлом веке или самогоноварение в наших деревнях в самое недавнее время. В обоих этих случаях власть наказывала нарушителей, но сограждане их не осуждали, а часто и помогали избежать санкций. Есть же нормы абсолютно императивные, такие, как запрет на убийство. Здесь власть и общество почти всегда едины в своем осуждении преступника, наказания максимально жестки, круг ситуаций, оправдывающих действия убийцы в юридическом или моральном плане, предельно сужен.

Нормы должны быть понятны большинству членов общества. Даже те, кто игнорируют данную норму, знают, обычно, в чем она состоит. Противоречащие друг другу требования не могут действовать одновременно, как не могут существовать правила дорожного движения, предписывающие легковым машинам придерживаться правой стороны улицы, а грузовикам - левой. В нормальной ситуации вы можете, конечно, проехать по левой стороне, но при этом вы знаете, что совершаете нарушение.

Для существования любого общества необходимо, чтобы большая часть людей в большинстве ситуаций выполняла основную часть значимых для общества норм. Если на красный свет будут проезжать не отдельные нарушители, а все водители, движение в городах остановится. Если человеческая жизнь потеряет ценность не только для отдельных бандитов, а для большинства граждан, мы не сможем выходить из дома без оружия. Необходимость следования определенным правилам очевидна. Вопрос состоит в том, как добиться от граждан определенного поведения, соответствующего нормам и ценностям общества, и не допустить определенных, наиболее деструктивных действий.

Для этого есть несколько путей. Человек может быть воспитан таким образом, что следование некоторым нормам будет для него естественной и единственно возможной формой поведения. Религиозному человеку не надо напоминать о необходимости соблюдать тишину во время богослужения - уважение к обряду представляет собой часть его веры. Другой вариант - соблюдение нормы не столько в силу уважения к этой норме, сколько в силу стремления сохранить хорошее отношение окружающих или избежать их осуждения. Так, члены израильских кибуцев - сельскохозяйственных общин, организованных по принципу коммуны - не могут быть подвергнуты никаким официальным санкциям. Как бы ни работал человек, как бы ни относился он к своим обязанностям (вплоть до полного их игнорирования), он получит ту же самую зарплату, что и все остальные, ему гарантированы те же права, и он ни при каких условиях не может быть из общины исключен. Однако неформальный социальный контроль уважение к тем, кто трудится честно и эффективно и психологическая изоляция лодырей - оказывается достаточным для того, чтобы большая часть членов кибуца работала с полной отдачей.

Это, в общем, идеальные варианты. Но в истории человечества не было еще системы, которой не приходилось бы использовать меры принуждения - штрафы, тюрьмы, до недавнего времени, а кое-где и сейчас - пытки и казни. Люди могут сами желать следовать каким-то нормам, их можно убедить, но можно, а иногда и нужно, заставить, применив силу или угрозу. Насилие, как способ принуждения, в той или иной степени присуще любому обществу. По всей земле есть полиция и суды, государство использует насилие по отношению к части граждан своей страны или по отношению к другим странам и их жителям.

Насилие в политике использовалось всегда и вряд ли когда-нибудь от него удастся отказаться полностью. Правда, в двадцатом веке приемлемость насилия как универсального способа регуляции общественной жизни все чаще подвергается сомнению, и зоны использования насилия все больше сужаются.

Есть несколько причин такой динамики отношения к насилию. Во-первых, четко просматривается тенденция сужения зоны императивного регулирования человеческого поведения. Большинство государств и обществ становятся все более терпимыми к тем действиям граждан, которые не затрагивают непосредственно интересы других людей. Нигде в Европе, например, людей не принуждают к соблюдению обрядов какойлибо одной господствующей религии вера человека стала его личным делом. Уходят в прошлое многие запреты и регламентации - кому какую одежду носить, сколько и когда работать - на поддержание которых нацелен был аппарат насилия в средние века. В результате этой общей либерализации сокращается число тех случаев, в которых государство стремится добиться от граждан определенных ограничений, а соответственно, сокращается и необходимость в насилии как в средстве принуждения.

Во-вторых, все большему числу людей становится ясно, что волну насилия, будь то война или репрессии против внутренних врагов, крайне трудно остановить. Насилие, запланированное как временное и локальное, легко перехлестывает через любые заранее определенные барьеры. А это значит, что акты насилия в современном мире, оснащенном ядерными ракетами и атомными станциями, могут привести к катастрофическим последствиям.

В-третьих, за последние десятилетия изменилась моральная атмосфера. Для граждан развитых стран насилие стало неприемлемым по моральным соображениям. Ценность человеческой жизни и суверенность каждой из утопических деклараций превращаются если и не в императивы, то, по крайней мере, в нормы, с которыми уже не могут не считаться политики.

Насилие, тем не менее, существует. В этой главе мы рассмотрим ряд проблем, связанных с феноменом политического насилия. Прежде всего, мы постараемся ответить на вопрос о том, при каких условиях насилие становится системообразующим фактором политической идеологии. Затем мы дадим типологию политического насилия и рассмотрим отдельные его виды, уделив особое внимание двум проявлениям политического насилия, во-первых, массовым убийствам и геноциду, во-вторых, политическому терроризму.

1. Идеология насилия

Отношение общества и государства к насилию определяется тысячами причин историей и культурными традициями данного народа, конкретной политической и экономической ситуацией, личными качествами носителей власти, степенью развитости или неразвитости структур гражданского общества. Но и абстрагируясь от этих конкретных особенностей той или иной страны, можно выделить несколько факторов, способствующих тому, что насилие становится не экстраординарным и вынужденным действием, а нормой, частью официальной политической идеологии государства.

Первый из этих факторов носит не столько политический, сколько мировоззренческий характер. Речь идет об определенных представлениях о человеческой природе. Демократические режимы исходят из презумпции изначальной разумности и конструктивности человека: люди способны договариваться между собой, им не свойственны разрушительные тенденции, они склонны подчиняться правилам, существующим в обществе, поскольку понимают их разумность и необходимость. С таким взглядом на человека связано и отношение демократических систем к насилию - оно допускается лишь как исключительная мера по отношению к меньшинству населения. Массовое же политическое насилие демократическая идеология отвергает в принципе. Обратная точка зрения на человека, т.е. неверие в то, что люди будут добровольно следовать общепринятым нормам поведения, что по природе своей они тупы и агрессивны, закономерно приводит к выводу о необходимости сдерживать разрушительные тенденции, свойственные людям, силой или угрозой применения силы. Политическим следствием такой точки зрения является оправдание политического насилия и, в целом, ориентация на диктатуру.

Вторым фактором, способствующим тому, чтобы насилие становилось системообразующим фактором, стержнем политической идеологии, является определенное представление об историческом процессе. Если этот процесс видится хаотичным, случайным, в ходе которого постоянно возрастает энтропия, то для регулирования этого процесса, для введения его в какие-то рамки, нужен великий человек, который сможет этот процесс структурировать.

Этот великий человек, таким образом, противостоит, с одной стороны, тупости и агрессивности каждого из своих подданных, а с другой - хаосу и разрушительности, свойственным историческому процессу вообще. При этом, если согласиться, что исторический процесс хаотичен и ведет к разрушению и гибели, то насильственные меры, применяемые для того, чтобы противостоять этому хаосу и разрушению, будут восприниматься не только как вполне приемлемые, но и как гуманные и необходимые, а сопровождающие насилие жертвы - как неизбежные.

Следующий фактор - это представление политика или политической элиты о миссии - своей, своего народа, своей партии или любой другой группы, с которой идентифицируют себя субъекты политического процесса. Если "мы", допустим, белые люди, или "мы", коммунисты, или "мы", патриоты, призваны осуществлять некую миссию, некие принципиальные изменения в обществе, привести его к правде, к истине, осуществить Божественное предназначение, то тогда вопрос о допустимости насилия не вызывает никаких сомнений. Его вполне можно использовать, хотя бы для того, чтобы быстрее достичь высшей цели, которая, безусловно, оправдывает средства.

И, наконец, еще один фактор - ориентация в политике не столько на решение повседневных проблем, сколько на некий идеальный мир. Такая ориентация приводит к представлению о малой ценности настоящего момента. Не случайно, более жестокое воспитание свойственно тем педагогическим системам, которые считают ценностью не сегодняшний день, а лишь день завтрашний. Важно не то, интересно или приятно ребенку учиться сегодня, а насколько то, чему его учат сейчас, подготовит его к взрослой жизни. То же самое происходит и на уровне идеологии. Если сегодняшний день не самоценен, а является лишь переходным периодом на пути к дню завтрашнему (или к возвращению в день вчерашний, если именно там, в прошлом, остался утерянный рай), то нет моральных преград для того, чтобы ради скорейшего достижения цели использовать в политической практике любые формы насилия.

2. Виды политического насилия

Различные виды политического насилия можно классифицировать по разным основаниям - по степени жестокости, по способу обоснования, по отношению к этим актам общества и т.д. Все эти классификации, безусловно, имеют право на существование. Мы, однако, будем использовать типологию, основанную на использовании двух координат. Первая координата - это тип субъекта насилия коллективный или индивидуальный. В одном случае насилие осуществляется некоей группой или институтом, в другой - одним человеком. Вторая координата - степень структурированности акта насилия. Структурированное насилие осуществляется по более или менее строгим правилам. Неструктурированное насилие не имеет четко установленных правил, оно более спонтанно и непредсказуемо. В этом случае, конечно, существуют неписаные правила, но они могут по-разному интерпретироваться разными членами общества и вовлеченными в акт политического насилия индивидуальными или коллективными субъектами.

Использование этих двух координат позволяет выделить четыре типа политического насилия: коллективное структурированное насилие, коллективное неструктурированное насилие, индивидуальное структурированное и индивидуальное неструктурированное насилие. Рассмотрим примеры этих типов политического насилия и примеры институтов, созданных для осуществления насилия в каждом из этих четырех вариантах.

2.1. Коллективное структурированное насилие

Примерами институтов, призванных осуществлять коллективное структурированное насилие, могут служить армия и полиция. Они представляют собой социальные институты, осуществляющие насилие во имя интересов страны. Насилие, в данном случае, легитимизируется государством, что символизируется, в частности, униформой с использованием национальных символов. Национальная символика присутствует на униформе солдат, ставится на военную технику и т.д. Существует и обратная тенденция - военная тематика включается в национальные символы в виде, например, скрещенных мечей или хищных птиц и животных на гербе страны. Львы, орлы или сабли, в этом случае, символизируют и силу, и готовность ее использовать.

Институты структурированного политического насилия организованы по иерархическому принципу. Младшие по званию подчиняются приказам вышестоящих начальников, которые и несут всю полноту ответственности за свои распоряжения. Феномен снижения чувства индивидуальной ответственности, в той или иной мере, присущ всем социальным институтам такого типа. В максимальной степени чувство индивидуальной ответственности снижается в армиях или органах правопорядка диктаторских режимов, где это чувство вообще всячески подавляется. Взамен гражданам предлагается полное спокойствие и возможность не думать о последствиях своих поступков. Гитлер сказал: "Я избавляю немецкую молодежь от химеры совести", аятолла Хомейни обещал всем солдатам, воюющим с Ираком, прощение всех грехов и вечное блаженство. Однако и во вполне цивилизованных странах признается, что, например, за действия, совершенные солдатом, ответственность несет не только и не столько он сам, сколько его командир.

Сам факт подчинения другому и связанное с этим снижение чувства ответственности за свои поступки меняет поведение человека. Люди, не чувствующие ответственности за то, что они делают, способны на крайнюю жестокость, неожиданную и для них самих, и для тех, кто, казалось бы, давно и хорошо их знает.

Американский психолог Стэнли Милгрэм продемонстрировал, что самые обычные люди, подчиняясь приказам того, кто выступает как начальник, как "власть", могут совершать страшные поступки. Милгрэм приглашал испытуемых для участия в эксперименте по исследованию памяти. Выразившим желание прийти на этот эксперимент говорилось, что они будут выступать в роли учителя для другого такого же испытуемого (на самом деле - подставного лица). Их задача состоит в том, чтобы прочитать второму "испытуемому" список, состоящий из некоторого количества пар слов. Дальше они будут называть одно слово из пары, а "испытуемый" должен вспомнить второе. В тех случаях, когда он будет ошибаться, надо нажимать на кнопку, и "испытуемый" будет получать удар тока.

Силу этого удара, по условиям эксперимента, необходимо было увеличивать, если "испытуемый" делал много ошибок. Начав с 15 вольт, можно было дойти до 450, причем на пульте с кнопками, перед которым сидел настоящий испытуемый, были поставлены не только цифровые обозначения, но и написано, что из себя представляет тот или иной удар тока ("слабый удар", "сильный удар", "опасно: очень сильный удар").

Дальше подставного "испытуемого" сажали в другую комнату и эксперимент начинался. В действительности, никаких ударов тока "испытуемый" не получал, но ему поступали сигналы о том, на какие кнопки нажимает настоящий испытуемый. По мере увеличения интенсивности ударов "испытуемый" начинал протестовать, кричать, при 300 вольтах он начинал бить в стену, а при еще большей интенсивности - замолкал и не отвечал на вопросы.

Естественно, многие испытуемые хотели прекратить эксперимент сразу же, услышав протесты своего "ученика", но экспериментатор, находящийся в этой же комнате, требовал от них продолжения работы, и, как ни странно, большинство этому требованию подчинялось. Никто из испытуемых не прекратил эксперимент до того, как "ученик" начинал бить в стену (т.е. все дошли до интенсивности ударов тока в 300 вольт), а 65% испытуемых дошли до максимальной величины до 450 вольт. Более того, когда испытуемый не сам нажимал на кнопку, а отдавал приказ сделать это другому человеку, то до максимальной величины дошли 93% испытуемых. В тех же случаях, когда экспериментатора не было в комнате, только 21% испытуемых доходил до максимальной интенсивности удара.

Интересно, что когда Милгрэм обращался к профессиональным психологам и психиатрам с просьбой предсказать результат подобного эксперимента, они сходились на том, что не больше 4% населения может превысить величину 150 вольт, а 300 вольт превысит, максимум, один процент испытуемых, причем, это будет свидетельством серьезной психической патологии.

В институтах коллективного структурированного насилия наблюдается еще один важный социально-психологический феномен - деиндивидуализация. У солдат и полицейских снижается ощущение собственной уникальности, отличия себя от других людей. Это закономерно ведет к большей личной жестокости и к большей готовности выполнять жестокие приказы.

2.2. Неструктурированное коллективное насилие

Если структурированное коллективное насилие призвано поддерживать стабильность государственных институтов, то коллективное неструктурированное насилие, наоборот, направлено против них. Примерами неструктурированного коллективного насилия могут быть восстания, бунты и тому подобные массовые действия. Если солдаты или полицейские представляют государство и, в той или иной степени, идентифицируются с ним, то для участников бунтов или восстаний характерна идентификация не с государством, а с народом или с какой-то частью народа. Чувство индивидуальной ответственности у участников актов коллективного неструктурированного насилия значительно выше, чем у тех, кто вовлечен в насилие структурированное. Поэтому большую роль для них играет идеология. Если в армии солдат, в принципе, может сказать, что его дело подчиняться, а не выяснять, за правое ли дело идет война, то участник бунта или восстания знает, за что он сражается. У него общие с другими восставшими враги, общие цели и общие надежды.

Акты коллективного неструктурированного насилия лежат в основе многих политических систем, возникших в ходе революций и народных восстаний или других массовых неструктурированных насильственных действий. Однако спонтанными и хаотичными массовые выступления бывают лишь в самом начале движения. Если революция продолжается сколько-нибудь длительное время и уж во всяком случае - после победы, происходит структуризация, возникают специальные институты со строгой внутренней иерархией, осуществляющие политическое насилие уже от имени не только народа, но и нового государства. В названиях новых институтов еще долго присутствуют указания на их революционное происхождение (не просто полиция, например, а народная полиция), что, разумеется, не мешает превращению народного, некогда, движения, в институт подавления, направленный, зачастую, именно против народа.

Процесс структуризации коллективного насилия хорошо виден на примере превращения революционной армии в армию регулярную. Например, революционные армии не имеют униформы и не слишком обременяют себя уставами и формальной дисциплиной. Вскоре после победы все это появляется Но люди в униформе - это специальные люди, это не весь народ. Солдаты, занимающиеся строевой подготовкой и обязанные отдавать честь старшим по званию, не могут, как это делали бойцы революции, свободно выбирать, на чьей стороне сражаться. В результате революционная армия перестает быть таковой и становится государственной.

Процесс структуризации затрагивает и использование национальной символики. Многие революционные армии ее отвергают - национальные символы находятся в монопольном владении старого режима. Революционеры создают свою символику, либо совсем новую, либо апеллирующую к неиспользуемым официальной властью аспектам национальной истории и культуры. После победы революционные символы становятся общенациональными, старая символика отвергается и даже, как будто, забывается. Однако со временем она возрождается и постепенно входит в символический код новой власти. Так, например, произошло у нас, когда во время Великой Отечественной войны были учреждены ордена Суворова и других великих полководцев Российской империи, а форма офицеров стала почти такой же, какой она была в царской армии.

Легитимность многих режимов связана с представлениями о легитимности революции и с убеждением, что революционеры действовали и продолжают действовать от имени всего народа. Процесс структуризации институтов насилия, отделяя солдат и работников органов правопорядка от остальной массы народа, подрывает это ощущение легитимности и порождает серьезные проблемы в отношениях между народом и новой властью. Осознавая это, многие режимы стремятся каким-то образом сгладить процесс структуризации институтов насилия. Например, лидеры сохраняют форму или стиль одежды времен революции, т.е. того периода, когда они были представителями не государства, а всего народа. Наиболее известным примером такого решения являются борода и экстравагантная одежда Фиделя Кастро.

Структуризация обычно направлена вовнутрь, т.е. она начинается с обеспечения внутренней безопасности, и целью ее является достижение внутреннего единства. Сначала структуризируются службы безопасности, направленные против внутренних врагов, а уже после этого структуризируется армия, которая направлена на отражение внешней агрессии. В принципе, возможно и обратное движение - от институтов структурированного коллективного насилия к институтам неструктурированного насилия. Примером могут служить попытки создания нацистского сопротивления после оккупации Германии в 1945 г., когда на базе подразделений СС и, частично, на базе юношеских организаций нацисты пытались создать на оккупированной территории партизанские отряды. Собственно, деструктуризация происходит всегда после гибели режима или временного отступления режима. Остатки институтов политического насилия пытаются продолжать действовать, но уже в менее структурированном варианте.

2.3. Структурированное индивидуальное насилие

Примером структурированного индивидуального насилия могут служить феодальные отношения между вассалом и сюзереном. Эти отношения предполагают личную лояльность и право сюзерена на насилие по отношению к своему вассалу.

По всей вероятности, механизмы структурированного индивидуального насилия являются необходимой составляющей реализации коллективного структурированного насилия, т.е. личная лояльность, допустим, телохранителей по отношению к охраняемому ими лицу, по-видимому, является необходимой составляющей для того, чтобы создавались соответствующие социальные институты, например, армия. Не случайно в любой армии мира считается особым подвигом, когда солдат жертвует жизнью, спасая командира. Фактически, при этом, он защищает не Родину в целом - он защищает другого человека, но этот другой человек важнее, ценнее, чем он сам.

Участие в структурированном индивидуальном насилии, так же, как и участие в коллективном структурированном насилии, позволяет не чувствовать ответственности за последствия своих действий, отделять себя от той роли, которую ты в данный момент исполняешь.

Общество, регулируя структурированное индивидуальное насилие, максимально четко определяет, что, по отношению к кому и в каких условиях возможно, а что - нет. Архаические общества открыто признавали разные права и разную ценность людей. Это фиксировалось как право первой ночи, как разные наказания за одни и те же насильственные действия в зависимости от того, кто является субъектом и объектом насилия и т.д. Например, убийство князя, если оно совершено князем же, наказывалось иначе, чем убийство князя смердом.

В современных обществах, декларирующих полное равенство людей и равную ценность любой человеческой жизни, тем не менее, существуют разные права на индивидуальное насилие, и эти права подробно регламентированы. Работникам службы охраны порядка позволено использовать насилие по отношению к преступникам. Сопротивление полиции и нанесение вреда полицейскому, находящемуся при исполнении служебных обязанностей, является более серьезным преступлением, чем, например, насилие по отношению к этому же полицейскому, но когда он не в форме, или к другому гражданину, не имеющему отношения к полиции.

2.4. Неструктурированное индивидуальное насилие

Неструктурированное индивидуальное насилие охватывает очень широкий круг явлений - от бытового хулиганства до издевательства начальника над подчиненным. Оно существует и в виде спонтанных актов, таких, как пьяная драка, и в виде продуманных преступных действий, например, разбойных нападений, и, наконец, в виде сверхнормативной жестокости в рамках актов структурированного насилия, коллективного или индивидуального. Примером могут служить жестокость сержанта по отношению к солдату или издевательства солдат оккупационной армии над мирными жителями.

Хотя акты индивидуального неструктурированного насилия не имеют, как правило, никаких идеологических оправданий и, в той или иной степени, осуждаются обществом, участие в них совсем не обязательно порождает чувство вины. Во-первых, человек может атрибутировать всю ответственность за свое поведение внешним условиям, например, обществу. Так, в письмах преступников, отбывающих наказание за тяжкие преступления против личности, практически никогда не присутствует ощущение вины и индивидуальной ответственности. В том, что они совершили, виновато несправедливое общество, которое поставило их в столь ужасные условия, что они вынуждены были пойти на преступления.

Во-вторых, он может создавать для себя свой собственный моральный код, считая, что ему в силу определенных обстоятельств - выдающихся заслуг, необыкновенных способностей или особого предназначения - позволено то, что не позволено никому другому. Собственно, так погибла старуха-процентщица.

Индивидуальное неструктурированное насилие является наиболее личностно детерминированным из всех рассмотренных нами видов насилия. Жестокость субъекта, уровень его морали и юридической грамотности, самоконтроль или психопатия, все это будет определять, совершит ли он акт насилия. Есть, однако, и внешние по отношению к субъекту факторы, способные либо спровоцировать насильственный акт, либо предотвратить его. Отметим здесь лишь один из таких факторов - представление субъекта о возможной реакции свидетелей и о возможном наказании за совершенное. Большинство тех, кто идет на совершение насилия по отношению к другим людям, будь то хулиганы на улице или "деды" в армии, верят в собственную безнаказанность и в то, что окружающие, по крайней мере, значимые для них люди, их за эти действия не осудят. Изменение этого представления может оказаться весьма эффективным для предотвращения насилия. Так в августе 1991 года мэру Петербурга (тогда еще Ленинграда) Анатолию Собчаку удалось убедить генералов Ленинградского военного округа в том, что их участие в путче может повлечь за собой уголовную ответственность и что большинство граждан, в том числе военных, путч осуждает. Генералы, в результате, предпочли в путче не участвовать, и в Ленинграде обошлось без жертв.

3. Психология геноцида и политического терроризма

Современная мораль, осуждая насилие, тем не менее, мирится с ним, как с неизбежным злом, в тех случаях, когда речь идет об обеспечении безопасности людей или о принуждении по отношению к тем, кто представляет собой угрозу для общества. Политическое насилие, однако, довольно часто осуществляется по отношению к людям, абсолютно ни в чем не виновным, к людям, которые становятся жертвами насильственных действий в силу принадлежности к той или иной национальной или религиозной группе или просто случайно. Мы рассмотрим здесь два вида политического насилия такого типа - геноцид и политический терроризм.

3.1. Психология геноцида и массовых убийств

Геноцид не является принадлежностью только варварских времен. На протяжении XX в. массовые убийства, в которых жертвы выбирались по этническому и религиозному признаку, проходили в разных частях планеты, в том числе - в странах с сильными традициями законности и уважения к индивидуальности. Убивали армян, курдов, евреев, католиков...

Массовые убийства и геноцид - особый вид политического насилия. От других видов террора и репрессий геноцид отличается не только масштабами (массовые репрессии против политических противников могут унести не меньше жизней), но и степенью вовлеченности в акты насилия не только властной элиты и сотрудников карательных органов, но и практически всего населения данной территории. В отличие от всех других видов насилия, геноцид осуществляется, кажется, самим народом. Геноцид выглядит восстанием народа, возмущенного притеснениями и обидами со стороны инонационального или инорелигиозного меньшинства. Геноцид - это преступление, характеризующееся не только огромным количеством жертв, но и еще большим числом преступников. Поэтому, хотя акты геноцида столь ужасны и бессмысленны, столь сильно противоречат нормам человеческой морали, что существует соблазн объявить массовые убийства делом больных людей, свести все к массовому помешательству, помутнению сознания, это было бы в корне неверно. Большинство тех, кто участвует в актах геноцида, психически здоровые люди.

Геноцид может быть объяснен экономическими или политическими причинами столкновением интересов крупных экономических субъектов, борьбой элит, стремлением нарушить сложившееся равновесие и т.д. Но нас интересуют психологические аспекты геноцида. Что толкает людей на убийства? Многие склонны считать, что преступная власть или экстремисты-демагоги как бы "совращают" общество, "заражая" людей безумными и жестокими идеями. Но геноцид никогда не возникает на пустом месте. Для того, чтобы вполне нормальные добропорядочные люди вдруг стали убивать своих, говорящих на другом языке или молящихся другому Богу соседей, с которыми они до этого, пусть и без особой любви, много лет прожили вместе, недостаточно появления преступника или маньяка в президентском дворце.

Преступники и авантюристы на политической арене есть всегда, и призывы к убийству и насилию в той или иной форме существуют, практически, в любой стране, везде есть экстремистские организации. Важно понять, в каком случае средний человек становится сензитивен к безумным кровавым призывам.

Стремясь объяснить явление геноцида, американский психолог Ирвин Стауб ввел понятие "тяжелых времен", которые, по его мнению, всегда предшествуют геноциду. Тяжелые времена - это не обязательно самый трудный или очень трудный период социальноэкономического развития страны. Это психологическое понятие. Тяжелые времена - это ощущение депрессии, безнадежности, окруженности врагами, ощущение несправедливости, совершаемой по отношению к "моему народу", "моей религии", "моему городу". Именно этот комплекс чувств, по Стаубу, является необходимой предпосылкой массовых убийств и геноцида. За годы "тяжелых времен" в обществе накапливаются раздражение и агрессия, которые потом находят выход в варварских актах геноцида.

Вторым, совершенно необходимым условием геноцида является наличие врага, который, во-первых, ответственен за неприятности и несчастья, и, во-вторых, с устранением которого станет лучше. Иначе говоря, геноцид осуществляется не только как мщение. Опыт осуществлявшихся геноцидов показывает, что большинство людей, в геноцидах участвовавших, не только мстят этому врагу за те проблемы, которые по его, как они считают, вине возникли, но и надеются, что устранение врага поможет в решении этих проблем. Не в том (не только в том) дело, что "они" (арабы, евреи, армяне, негры) виноваты в наших несчастьях, а в том, что, если "их" не станет, то жизнь станет лучше.

Геноцид невозможен без острого чувства ненависти к народу или религии, предназначенным на роль жертвы. Эта ненависть должна быть столь сильной, что позволяет человеку нарушать даже заповедь "не убий" и продолжать считать себя вполне достойным Царства Божия. Эта ненависть долго воспитывается и развивается. Корни ее - в школьных учебниках, где рассказывается о том, какой замечательной была жизнь моих предков в прошлом, когда еще не было "их", каким могущественным и справедливым было мое государство до того, как пришли или даже напали "они", о том, какие ужасные заговоры "они" всегда строили против моей страны. Корни ненависти - в привычной и, как будто естественной, бытовой дискриминации - в скамейках "только для белых", в анекдотах про хохлов или москалей, в оскорбительных кличках. Корни ненависти - в диких представлениях, связывающих преступность с каким-либо одним этносом, в псевдонаучных публикациях, обосновывающих то, что иного отношения "они" и не заслуживают. Все это подготавливает людей к участию в акте геноцида, убеждает потенциальных убийц в том, что жертвы, в общем, и не заслуживают другой участи.

В конце шестидесятых годов канадский психолог Мелвин Лернер разработал т.н. теорию веры в справедливый мир. Согласно этой теории, люди предпочитают верить, что мир, в котором они живут, имманентно справедлив. Добро в нем вознаграждается, а зло наказывается, честный труд ведет к успеху, а жулик, в конце концов, остается ни с чем. Следствием этой веры является, в частности, жестокое отношение к жертвам различных несчастий - если человеку не повезло, значит, он сам и виноват. Ведь если не повезло хорошему человеку, значит, мир несправедлив. К сожалению, дискриминация тех, кому не повезло, распространяется и на жертв погромов и массовых убийств. После войны, когда мир узнал о преступлениях гитлеровцев против евреев, в странах антигитлеровской коалиции был зафиксирован рост антисемитизма. После погрома в Сумгаите в 1988 году - первого массового кровопролития по этническому признаку на территории Советского Союза после сталинских репрессий делались заявления о том, что, хотя погром - это, конечно, плохо, но в армянах есть что-то такое, что провоцирует погромщиков. Иными словами, армяне сами виноваты...

Естественно, не все люди имеют одинаковую склонность участвовать в актах геноцида. Вероятность участия повышают авторитарность, плохое образование, низкая самооценка, низкий уровень социальной адаптированности, ощущение себя аутсайдером и неудачником. Участники погромов - люди, не умеющие работать на отсроченной мотивации, они требуют результатов немедленно. Но немедленные изменения - это не реальная жизнь, в ней все меняется постепенно, а чудеса сказка, добрая или страшная. Погром и является воплощением такой сказки, когда враги исчезнут и все твои проблемы решатся, как по мановению волшебной палочки.

Погромщики абсолютно не подготовлены к сопротивлению. Они считают, что сопротивления оказано не будет, что жертвы, в принципе, не способны к сопротивлению и согласны быть жертвами. (Эта ситуация была блестяще описана Набоковым в его романе "Приглашение на казнь".) Представление о несопротивлении, с одной стороны, и о полной безнаказанности, с другой, входят и в идеологию геноцида, и в личные ощущения участников погромов. Они не думают о том, что могут быть наказаны. Они не верят, что их могут убить, защищаясь, те, на кого они нападают. Любой вред, нанесенный им в ходе погрома, они воспринимают как агрессию со стороны жертв и как нарушение некой неписаной конвенции. Они абсолютно убеждены в том, что никогда не предстанут перед судом (официальным или общественным). Из-за всего этого в немногих случаях, когда жертвы, несмотря на многократно превосходящие силы нападающих, начинают оказывать сопротивление, это сопротивление бывает весьма эффективным. Это касается и физического сопротивления, и сопротивления морального.

Примером такого исключительно успешного морального сопротивления была демонстрация, состоявшаяся в 1942 г. в Берлине. В ней участвовали женщины-немки, чьими мужьями были евреи. В конце 30-х годов, несмотря на нацистские репрессии по отношению к евреям, те евреи, которые состояли в браке с немцами, не арестовывались. Впоследствии репрессии коснулись и этой группы евреев, и в 1942 г. их жены вышли на улицы Берлина с требованием вернуть мужей домой. Казалось бы, эта демонстрация не имела шансов на успех, и, тем не менее, власти, не ожидавшие протеста, настолько растерялись, что требование было удовлетворено, и мужья этих 150 женщин были освобождены.

Помимо жертвы и погромщика в актах геноцида есть и третий участник свидетель. Геноцид всегда направлен против меньшинства, и, если, например, поджигают дом одного узбека, армянина или представителя любой другой национальности, живущего в инонациональном окружении, то, естественно, поджигателей будет всего несколько человек. В то же время толпа, которая стоит вокруг и вроде бы никакого насилия сама не осуществляет, насчитывает десятки людей. Известно, что ни один геноцид, ни один случай массовых убийств не происходил без такой толпы и бурно выражаемого одобрения тех, кто не участвует в актах насилия. Погром в Сумгаите был осуществлен примерно 50 бандитами, которые убивали, насиловали и поджигали, переходя от квартиры к квартире. Но эту относительно небольшую группу сопровождала толпа, примерно человек 300, которая не принимала участия в зверствах, но бурно одобряла все, что совершали погромщики. И все это происходило в городе с населением в 100 тысяч человек, в котором была создана та атмосфера одобрения насилия по отношению к армянам, без которой, по всей вероятности, не могбы произойти и сам погром.