Настоящая любовь

— Конечно, нет, — призналась она.

— Разве ты сама не понимаешь, что все это уже не важно? — с несчастным видом спросила Сирис. — У Аледа склонность к неповиновению, даже больше, к бунту. Как только он дал согласие представлять Глиндери…

— На заседании комитета? — уточнила Марджед. — Чем меньше об этом говорится вслух, тем лучше. До сих пор удавалось хранить все в тайне, так что кому не следует — тот ничего не знает. Давай молить Бога, чтобы и впредь было так. Никто из нас не знает, кто еще входит в комитет. Наверное, нам стоило бы притвориться, будто мы даже не подозреваем, что Алед один из них, и не говорить об этом в открытую даже среди друзей.

— Алед был для меня больше чем друг, — заявила Сирис в порыве откровенности. — Я чувствую это сердцем, Марджед. Даже если нельзя об этом говорить, даже если перед собой нужно притворяться, будто ни о чем не знаешь, я все-таки знаю. Алед представляет нашу округу в комитете, который должен решить, как нам проявить свое недовольство хозяевами и, возможно, привлечь внимание и сочувствие правительства в Лондоне. Ну вот, теперь все сказано. Я не могу любить такого человека. Не могу.

Марджед снова вздохнула.

— Значит, лучше молча страдать от угнетения и несправедливости? — спросила она. — Пусть нас гонят с собственных земель, лишают возможности выжить? Лучше смотреть, как голодают дети? Лучше знать, что семьи вынуждены уходить в работные дома, где их разлучают друг с другом и где они все равно погибают от голода? Где их дух будет сломлен еще до того, как угаснет жизнь в телах?

— О, Марджед! — Сирис посмотрела на подругу глазами, полными слез. — Ты научилась у своего папы так говорить. Тебя послушать, так бороться с угнетением — это славное дело, а отказаться от насилия — значит струсить. Но насилие лишь порождает другое насилие. Вспомни, что случилось с Юрвином. Ах, прости. Мне не следовало этого говорить.

— Юрвин предпочел бы умереть, чем сидеть дома и бояться поступить так, как велит ему совесть, — сказала Марджед. — Я горжусь им. Да, это так, хотя он умер страшной смертью. А Герейнт Пендерин, граф Уиверн, даже пальцем не пошевелил. Я опустилась до того, что писала ему письма, чтобы напомнить о том времени, когда мы были друзьями, но ничто не помогло. Да, я не шутила, когда пожелала, чтобы Алед пошел сегодня и спалил его в собственном доме.

— Нет-нет, Марджед, — возразила Сирис. Подруги замолчали.

Марджед не хотела, чтобы Герейнт вернулся. Слишком глубокую рану он когда-то ей нанес. Она подружилась с ним в детстве, он казался ей совсем маленьким, хотя был на два года старше. Она защищала его, несмотря на то что ее отец вместе с викарием отлучил мать Герейнта от паствы. Она продолжала защищать Герейнта и после того, как его отослали в Англию, откуда он так и не вернулся и ни разу не написал ни одному из своих бывших друзей. Она во всем искала для него оправданий, с горечью теперь подумала Марджед.

С запада по небу плыли облака, тяжелые облака. Скоро пойдет дождь. Она набросила на голову капюшон и пожалела, что накидка так стара и местами совсем протерлась. Но денег было в обрез, только на самое необходимое. Иногда и на это не хватало.

Даже когда Герейнт приехал в Тегфан на похороны матери, она была готова принять его сторону, хотя он держался замкнуто, высокомерно и говорил только по-английски — как настоящий джентльмен. Она твердила себе, да и всем остальным, что он просто стеснителен, что ему нужно время. А еще она была готова в свои шестнадцать лет влюбиться в его красивое лицо и фигуру. Он оказался высоким и привлекательным юношей, к тому же внимательным. Но однажды он весьма ясно дал ей понять, что относится к ней ничуть не лучше, чем к какой-нибудь из своих лондонских шлюх. А на следующий день, когда она подумала, что он пришел к ним в дом извиниться, он подчеркнуто вел беседу только с ее отцом, а на нее не обращал внимания, если не считать одного холодного дерзкого взгляда.

Только теперь она поняла, что тогда они виделись в последний раз.

Он отомстил за пощечину и неудовлетворенную похоть. Оставил без внимания ее унизительные мольбы спасти Юрвина. И Юрвин умер.

Герейнт Пендерин, граф Уиверн, убил ее мужа.

— Марджед, — задыхаясь, окликнула ее отставшая Сирис, — я не успеваю за тобой. Пойдешь тогда одна.

Марджед с виноватой улыбкой вновь умерила шаг. Сирис до сих пор верит, что граф Уиверн не получал ее писем. Но вдова не была готова простить его так легко.

А теперь он вернулся. Что ж, если он осмелится близко подойти к Тайгуину — хотя это его ферма, а ей лишь приходится платить ренту, — она знает, как устроить ему достойную встречу. Она будет ждать с нетерпением этой минуты. И все же лучше бы ему вообще не приезжать. Лучше бы ему до конца дней оставаться в Лондоне со своим богатством, важностью и английскими манерами.

— Ты в самом деле думаешь, что начнутся беспорядки? — с отчаянием в голосе поинтересовалась Сирис, ей очень хотелось, чтобы ее успокоили.

— Искренне надеюсь на это, — ответила Марджед. — Давно пора. В других районах Западного Уэльса так не медлят и не осторожничают, как мы. Возможно, приезд графа Уиверна хоть в одном будет полезен.

— Ребекка? — печально спросила Сирис.

— Если найдется смельчак выступить в ее роли, — сказала Марджед. — Я бы сама хотела, но ни один мужчина не согласится, чтобы Ребеккой была женщина. Смешно, правда? Я подумала, а что, если Алед…

— О Господи, нет! — взмолилась Сирис. — Хотя, конечно, мне все равно.

— Возможно, теперь, когда Герейнт Пендерин явился сюда лично, люди смогут увидеть, что враг вполне реален, — рассуждала Марджед. — Это заставит кого-нибудь возглавить бунт. А нас, кто готов последовать за ним, предостаточно, Бог свидетель.

— Нас? — Сирис остановилась, достигнув тропы, которая вела на ферму ее отца. — Нас, Марджед? Ведь ты же не собираешься…

— О нет, собираюсь, — с жаром перебила ее Марджед. — Мне приходится быть мужчиной на ферме Тайгуин. Мне приходится занимать место Юрвина ради его матери и бабушки.

Раз так, я займу его место и в других делах тоже. И мне хотелось бы увидеть человека, который сумеет меня остановить. Сирис вздохнула.

— Марджед, Марджед, как ты ошибаешься, — сказала она. — Ты сейчас идешь домой, обедать?

— Да, — улыбнулась Марджед, — домой, обедать. Пойду домой и начну ждать, что будет дальше. Но не очень долго.

Она повернулась и пошла в гору по заросшей травой тропинке к продолговатому, побеленному строению, которое стало ее домом семь лет назад, когда она вышла замуж за Юрвина Эванса.

Сирис стояла на краю тропы и смотрела, как уходит ее подруга. Бедная Марджед. В ней столько горечи, столько ненависти. И готовности нанести удар, впрочем, в последнее время это чувство присуще многим. Даже Аледу… Иногда она начинала сомневаться, права ли в своем неприятии насилия. Но она была уверена в том, что яростный протест повлечет за собой еще больше страданий. А ненависть никогда не наведет мосты.

Ее мысли были прерваны, прежде чем она повернула к дому. Кто-то окликнул ее из-за холма, и она подождала, пока он поднимется и подойдет к ней. Это был не очень высокий и не очень крепкий человек, но одет он был хорошо: пальто, ботинки, цилиндр, из-под которого виднелись светлые гладкие волосы. «У него приятная внешность, — подумала Сирис, — хотя красивым его не назовешь».

— Доброе утро, мистер Харли, — сказала она по-английски.

— Доброе утро, мисс Вильямс, — ответил он. — Оно действительно чудесное. Я решил пройтись после церковной службы.

Она улыбнулась ему. После службы в англиканской церкви он часто прогуливался, и их тропинки не раз пересекались. Не случайно, как считала она.

— Домой идти пока не хочется, — сказал он. — Не согласитесь ли побродить со мной с полчасика, мисс Вильямс?

— Мне нужно помочь матери с обедом, мистер Харли. — Она каждый раз находила причину для отказа, если слышала от него подобные приглашения.

Но после утренних событий она была несколько расстроена. Как-никак ей исполнилось двадцать пять, напомнила она себе, и пора уже перестать любить Аледа. И чем ей не пара Мэтью Харли? Он англичанин, но нельзя же упрекать его за это. Кроме того, он управляющий графа Уиверна, человек с положением. Такой сумеет обеспечить жене относительный достаток… Последнюю мысль она прогнала прочь как недостойную. И его нельзя винить за то, что он суров в вопросах ренты, церковной десятины и тому подобное. Он просто выполняет свою работу.

Он с ней попрощался и свернул на тропу, по которой она только что шла с Марджед.

— Мистер Харли, — неожиданно для самой себя окликнула она его, а когда он вернулся, ей ничего не оставалось, как продолжить: — Может быть, сегодня попозже? Не хотите ли прийти к чаю? Мама будет рада. А потом мы сможем прогуляться.

— Благодарю вас, — ответил он, — с удовольствием. Дотронувшись до цилиндра, он возобновил свой путь, а она осталась стоять, охваченная ужасом, не смея вздохнуть. Что она затеяла? Ведь она даже не уверена, что он ей нравится. Ее охватывало чувство, близкое к отвращению, как только она представляла, что он дотрагивается до нее… или целует. Но это оттого, что многие годы она не думала так ни об одном мужчине, кроме Аледа. Нельзя же, в конце концов, считать ее изменницей, если она пригласит другого мужчину к чаю или предложит ему прогулку. Просто смешно.

Он придет всего лишь для того, чтобы попить чаю и пройтись с ней недолго. Ничего такого в этом нет.

Целых два дня после своего появления в Тегфане, большом уэльском имении, Герейнт Пендерин, граф Уиверн, не осмеливался покинуть пределы дома и парка. Он чувствовал себя чужим.

В Англии у него были и другие поместья, другие огромные дома, включая лондонский особняк. И все же именно этот дом казался особенно огромным и пустым, несмотря на присутствие слуг. Наверное, ему стоило привезти с собой друзей. Перед отъездом он не подумал об этом.

Конечно, дом, по существу, ему совершенно незнаком. Он жил здесь, когда ему было двенадцать, всего несколько недель, прежде чем его отправили в Англию, где все его ночные кошмары стали явью. В те далекие дни Тегфан удивлял его и подавлял своими размерами. Дедушка внушал ужас. Матери рядом не было. Ему даже не разрешалось видеться с ней. И хотя ему исполнилось уже двенадцать и он всегда был храбрым мальчиком, он просил и умолял привести к нему маму. Даже плакал.

Но дедушка и слуги, назначенные присматривать за ним в течение тех нескольких недель, были непреклонны.

Во второй раз он оказался в этом доме, когда приехал на похороны матери. Прожил три недели и умчался обратно в Лондон, дав себе слово никогда больше сюда не возвращаться. Он был тогда застенчивым юношей, стоящим на перепутье. К тому же его угораздило влюбиться — в первый и последний раз. Он был неловок и глуп. А еще очень несчастен.

Два дня беспрерывно лил дождь, по небу катили облака, а он почти все время стоял у окна в своей спальне и мрачно взирал на парк и реку вдалеке, или бродил по дому, или заглядывал на конюшни, или прохаживался по мокрой траве под деревьями, с которых капала вода. И все время жалел, что приехал. И удивлялся, почему обрывок разговора двух незнакомцев вынудил его, поддавшись порыву, поступить так необдуманно, что было ему совершенно не свойственно. Сейчас он хотел покинуть этот парк. Хотел вернуться в Лондон, к знакомой жизни, и не знать больше хлопот.

На третий день он отправился в Пантнеуидд, соседнее поместье, не такое большое, как его собственное, да и земли там были менее плодородны, а домишки гораздо скромнее. Жили там сэр Гектор Уэбб и его жена, тетка Герейнта, сестра его отца. Они виделись всего несколько раз, так как не испытывали друг к другу родственных чувств. Что было вполне понятно. В течение двенадцати лет после смерти брата леди Стелла с полным правом ожидала, что поместье будет отписано ей и ее мужу.

А потом неожиданно объявился Герейнт и невольно разрушил их надежды.

Ему оказали вежливый, хотя несколько прохладный прием. За чаем он выслушал рассказ о прискорбных событиях в соседнем поместье, случившихся несколько дней назад, когда толпа сожгла стога сена у Митчеллов просто потому, что судебный пристав забрал у фермеров часть урожая в счет неоплаченной десятины.

— Можно подумать, у любого мужчины, женщины или ребенка есть право отказаться платить законную подать на том основании, что она им не по карману, — заявила леди Стелла. — Я всегда говорю, что мы живем в варварской стране.

— Оглянуться не успеем, как вновь начнется бунт Ребекки наподобие того, что был в тридцать девятом, — произнес сэр Гектор. — Тех зачинщиков нельзя было упускать, ведь сейчас они считают, будто победа осталась за ними. Их следовало выследить, схватить и повесить или по крайней мере сослать на пожизненную каторгу.

— Они разве победили? — вежливо осведомился Герейнт.

— Были три новые заставы, — объяснил сэр Гектор. — Их соорудили, чтобы перехватывать фермеров, возивших из сушильни известь и пытавшихся обойти другие заставы. Толпа снесла все три постройки, а ту, что была в Ифейлуэне, даже несколько раз, когда попечительство восстанавливало ее. В конце концов опекунский совет решил убрать все три заставы и позабыть о том, что было. Непростительное проявление слабости. Я тогда так и сказал.

— По крайней мере с Джонсом и Тегидом вам можно не бояться беспорядков у себя в имении, Уиверн, — неохотно признала леди Стелла. — Они не потерпят глупостей, и ваши люди знают это.

Герейнт знал, что Брин Джонс — его судебный пристав. Он побеседовал с ним этим утром, и тот не слишком ему понравился. Хью Тегид когда-то работал у дедушки помощником егеря и, вполне возможно, сейчас дослужился до егеря. Герейнту очень мало было известно о своем уэльском поместье. Он специально не интересовался, как идут там дела, хотя другие свои поместья знал превосходно.

— Я назначил Харли управляющим Тегфана, потому что никого лучше не нашел, — сказал Герейнт, — и у меня до сих пор не было повода жаловаться на то, как он справляется с делами.

Герейнт знал о Тегфане только то, что поместье процветало.

— Вы правильно сделаете, оставив дела на его попечение, даже если собираетесь задержаться здесь подольше, — сказал сэр Гектор. — Он славный малый.

— А кроме того, — добавила чуть грозно леди Стелла, — вас ведь не учили управлять поместьями, Уиверн.

Это было не совсем так. Обучение, которое началось для него в двенадцать лет, не было посвящено почти ничему иному. Его тетя, конечно, имела в виду другое: то, что его не воспитывали с рождения как владельца поместья. Герейнт поднялся, чтобы уйти, склонил голову и не удостоил ее замечание ответом.

Только на четвертый день он рискнул покинуть пределы парка и заглянуть в деревню, а заодно на соседние фермы. Как ни странно, ему совсем не хотелось встречаться с людьми, которых он знал раньше, но мог и не вспомнить. Он чуть ли не робел. Интересно, скольких из них он узнает и сколько людей узнают его. Хотя, конечно, нельзя предполагать, что они забыли его, уныло рассуждал он. Его жизнь такова, что местным кумушкам хватит пищи для пересудов на целый век и даже больше.

Вначале он отправился с визитом к преподобному Ллуиду, так как викарий англиканской церкви уже успел заглянуть в Тегфан. Это была дань вежливости — первым делом навестить священника, чью часовню когда-то посещали чуть ли не все жители деревни, да, наверное, и сейчас посещают. К тому же при данных обстоятельствах не стоило припоминать старые обиды.

Преподобный Ллуид постарел, похудел и уже не казался таким высоким и грозным, как в былые времена. Он по-прежнему строго одевался, в черный цвет, как и подобало церковнику. Только теперь он носил очки в проволочной оправе. Герейнт вынужден был признать, что ему доставило удовольствие смотреть на этого человека сверху вниз и слушать его официальную приветственную речь, произнесенную по-английски. Ему понравилось также, как он сухо поблагодарил священника за приветствие и уселся на предложенный стул в гостиной. Он еще не забыл то время, когда этот человек внушал ему ужас. Преподобный Ллуид изгнал его мать из часовни, когда она носила под сердцем ребенка — его самого. К тому времени ее уже выдворили из Тегфана. Преподобный Ллуид и его приспешники постарались сделать ее жизнь в деревне невыносимой, она не могла получить работу ни на одной из ферм. Именно они прогнали ее на вересковую пустошь.

— Вы оказали нам честь своим возвращением, — говорил теперь преподобный Ллуид, потирая руки и кивая. — Хвала Господу, что он благополучно привел вас домой. Неосторожного путника подстерегает множество опасностей.

По дороге сюда Герейнт и надеялся, и в то же время опасался, что дверь ему откроет Марджед. Но она была только на два года младше его самого, поэтому сейчас ей должно быть двадцать шесть. Наверняка она давно живет отдельно. Возможно, даже не в Глиндери.

— Полагаю, мисс Ллуид в добром здравии, — произнес он. Скорее всего она больше не мисс Ллуид.

— Марджед? — Священник перестал потирать руки. — О да, благодарю вас, милорд. Хвала Господу. Хлопот, правда, у нее хватает. Все время работает. Не годится женщине тянуть мужскую ношу, но она отказывается вернуться домой к своему отцу, хотя я не перестаю ей повторять, что был бы очень рад. Она чувствует ответственность за маму и бабушку Юрвина, и мне остается только отнестись с уважением к ее решению.

— Юрвин? — Герейнт поднял брови.

Значит, она все-таки замужем? Он так и думал. Он почувствовал легкий укол в сердце, сам не зная почему.

— Все это очень грустно. — Преподобный Ллуид, похоже, разволновался. Он снял очки и стал протирать их огромным носовым платком. — Власти поступили, разумеется, так, как им велел долг. Жаль, что исход был таким трагичным, но тут уж некого винить. Такое случается. Все мы во власти Господа.

Юрвин Эванс? Сын старого Мэдока Эванса? Мальчишкой Герейнт держался подальше от Мэдока после того, как получил однажды от него пинок ботинком. Так Марджед вышла замуж за его сына? И тот трагически погиб?

— Она живет на ферме? — спросил Герейнт.

— Да, на ферме Тайгуин, — ответил священник, — что означает «белый дом», — перевел он, возможно, решив, что граф Уиверн забыл все валлийские слова. — Он до сих пор белый, милорд. Марджед побелила его как раз прошлой весной. Она умеет работать, этого у нее не отнимешь.

Герейнт попытался представить, как Марджед живет на ферме, выполняет мужскую работу. Занимается побелкой дома. Отказывается вернуться к отцу, потому что на ферме останутся две женщины, которые скорее всего не смогут обойтись без ее помощи. Та самая Марджед, которая любила книги и музыку, которая своей игрой на арфе трогала сердца людей и вызывала слезы на глазах, чей голос не шел ни в какое сравнение ни с одним другим в краю, известном своими прекрасными певцами.

Да, так оно и было. Марджед никогда не отличалась мягкостью или застенчивостью. Как раз наоборот. Она первая из детей приняла его, когда ему было семь, а ей пять. Марджед заметила, как он прячется за кустами позади деревни, с тоской наблюдая за стайкой смеющихся и поющих ребятишек, собиравших ягоды. Он был настоящий бродяжка — тощенький, босоногий, одетый в лохмотья. Она улыбнулась ему и вежливо заговорила как с давним другом. А еще угостила целой пригоршней ягод.

Она продолжала дружить с ним даже после того, как ее отец, преподобный Ллуид, объяснил ей, что Герейнт Пендерин неподходящая компания для детей Глиндери. Пятилетняя кроха, она делала это открыто, наперекор отцу, не желая обманывать его.

Алед тоже стал его другом. Алед и Марджед. А потом его оторвали от друзей и запретили с ними водиться, даже переписываться; хотя мать обучила его чтению и письму.

Герейнт поднялся, чтобы попрощаться с преподобным Ллуидом, и ответил коротким кивком на поклон священника и бурные изъявления благодарности за то, что почтил его визитом.

Глава 3

Он намеревался сделать еще один или два визита в деревне. Один из них был особенно важен. Когда Герейнт приехал на похороны матери, Алед Рослин уже несколько месяцев работал в кузнице отца, унаследовав его дело. И до сих пор был местным кузнецом. Его кузница стояла рядом с часовней. Герейнт собирался зайти туда.

Но сейчас неожиданно почувствовал, что ему не хочется это делать. Одно из самых приятных воспоминаний детства — дружба с Аледом. Но с тех пор много воды утекло. Росли они порознь. Герейнт был доволен теперешней своей жизнью, у него было много друзей. Но ему не хотелось столкнуться с тем, что его первый в жизни друг больше таковым не является.

Пожалуй, лучше зайти к Аледу как-нибудь в другой раз. Он прошел мимо строения, где работал кузнец, чувствуя на себе взгляды людей из окон домов вдоль всей улицы, кивнул какой-то женщине, присевшей в книксене при его приближении, но не узнал ее. Он шел, нигде не останавливаясь, пока не оказался на краю деревни. Он миновал парк и собственный дом. Ноги сами вывели его на тропу, которая шла сначала вдоль реки, а потом постепенно в гору. Он, почти не думая, следовал тем путем, который проделывал, должно быть, тысячи раз в детстве.

Он знал, где искать ферму Мэдока Эванса, позже Юрвина Эванса, а теперь ферму Марджед. Он проходил мимо нее множество раз, хотя никогда не ступал за ворота. Однажды весенним днем мальчик Герейнт стоял на перекладине забора и любовался новорожденным теленком, бродившим по двору на шатких ножках, и именно тогда ему пришлось испробовать на себе ботинок Мэдока Эванса. Хозяин фермы неслышно подошел сзади и больно пнул его. Оборванцам с гор нечего околачиваться возле ферм добропорядочных людей.

Пройдя, наверное, с милю, Герейнт остановился. Неужели он пойдет к ней? Направляясь в деревню, он надеялся, что не найдет ее в доме священника, не встретит на улице. Он надеялся, что она вышла замуж и уехала куда-нибудь далеко. Он надеялся никогда больше не видеть ее. И все же, услышав, что она в Тайгуине, он тут же направился туда.

Герейнт оглянулся. Склон, по которому пришлось подниматься, вроде бы не был крутым. И все же Герейнт оказался довольно высоко. Перед ним раскинулась знакомая до боли картина: прямое русло реки, делавшее поворот лишь у парка Тегфана, огибая его; деревья и гладкие лужайки парка, большой каменный дом; деревушка, раскинувшаяся вдоль реки; фермы, разбросанные по долине и холмам, поля, еще не тронутые всходами, но все же отличавшиеся друг от друга; пастбища, где паслись немногочисленные стада овец и коров.

Он вновь ощутил неожиданный и необъяснимый приступ тоски — тот же самый, что испытал на лондонской мостовой, когда услышал обрывок разговора на валлийском:

— А я скучаю по холмам…

Холмы были частью его детства, частью его самого. Теперь он вспомнил, что скучал по холмам много томительных лет, пока не забыл их окончательно, подавив все воспоминания, и лишь случайная встреча с двумя валлийцами-погонщиками воскресила прежнюю тоску. И холмы вновь манили его.

Когда-то с матерью они жили на самой вершине. Он обернулся и посмотрел наверх, но так и не разглядел вершину. Он не станет подниматься туда. То место ему не хотелось видеть.

Но стоит ли сегодня идти дальше? Он задумался. Ферма Тайгуин еще не была видна, зато в поле зрения возник другой фермерский дом, каменный, с аккуратной черепичной крышей. А когда Герейнт видел его в последний раз, дом был крыт соломой. Герейнт на секунду задумался. Мистер Вильямс. Имя вспоминать бесполезно, скорее всего он никогда не знал его. Это был огромный человек грозного вида. И тем не менее иногда, встречая Герейнта на тропе, он запускал руку в карман и вручал ему монетку. Однажды, когда мистер Вильямс, должно быть, направлялся на рынок, он отдал мальчику пучок репы и велел отнести матери. А когда Герейнт помчался прочь, унося свое сокровище, он после недолгого раздумья опять подозвал его и добавил два больших коричневых яйца.

У мистера Вильямса была маленькая дочь, которая, завидя Герейнта, обычно убегала и пряталась, хотя он помнил, что раз или два она робко улыбалась ему из-за юбок матери.

Ферма Вильямсов теперь принадлежит ему, подумал граф Уиверн. Как и ферма Эвансов, да и все остальные фермы, которые он сейчас видел со своего наблюдательного пункта, сколько глаз хватало. Возможно, он зайдет сейчас к Вильямсам, а потом вернется домой. Ему вовсе не хотелось видеть Марджед. И все же ноги, как оказалось, не подчинялись его голове, потому что пронесли его мимо короткой тропинки, ведущей к каменному дому, и увели в гору.

Поэтому десять минут спустя он очутился у знакомых ворот, стоя за которыми можно было разглядеть и двор, и фермерский дом. Ферма Тайгуин совсем не изменилась, Герейнт даже на секунду растерялся. Таких старинных домов в Англии ему видеть не приходилось. Это было длинное, приземистое строение, с одним входом, в большей части располагались жилые комнаты, в меньшей — коровник. Люди и животные ютились зимой под одной крышей, разделенные лишь сквозным коридорчиком от парадной двери до черного хода. Дом был крыт соломой и побелен. Он никак не свидетельствовал о благосостоянии хозяев. И тем не менее в нем все сияло чистотой.

Такое впечатление сложилось у Герейнта в первую секунду. У него не было возможности постоять подольше и рассмотреть все как следует. Но на этот раз его прервал не пинок. Во дворе он заметил женщину. Марджед, должно быть, кормила одну-единственную свинью в загончике. Ему показалось даже, что она замешкалась там, чтобы поговорить с животным или приласкать. Но возможно, он ошибся. Возможно, она окаменела потому, что заметила его у ворот.

Он открыл ворота и оказался на чисто выметенной тропинке, ведущей мимо овощных грядок, пока пустых. Зашагал по двору.

Она не двигалась. На ней было простое, выгоревшее платье с большим передником. Ни накидки, ни шляпки, несмотря на прохладный ветер. Светло-каштановые волосы убраны с лица в простой узел на затылке, но несколько прядей выбились и развевались на ветру.

Она была высокого роста, какой он ее помнил, с хорошей фигурой. И все той же гордой дочерью священника. Она стояла, выпрямив спину, вздернув подбородок, с бесстрастным лицом.

Поэтому он сразу понял, что она не забыла. В восемнадцать лет он был несчастным, неуверенным, сбитым с толку мальчишкой, который все еще не нашел своего места в жизни. Ему наконец разрешили вернуться домой, когда умерла мать, но он обнаружил, что это не его дом и никогда им не был. Он наивно рассчитывал на радушный прием, полагая, что люди вместе с ним порадуются переменам в его жизни и будут чувствовать вину, что когда-то отвергали мальчишку и его мать. Он готов был простить всё и всех. Но он встретил сдержанность и подозрительность, а иногда даже открытую враждебность. Только Алед и Марджед вели себя иначе.