Берег удачи

Фрэнсис Клоуд была единственной дочерью лорда Эдварда Трентона, который разводил племенных лошадей по соседству с Вормсли Хит. Те, кто знал обстоятельства дела, расценили полное банкротство лорда Эдварда как наилучший способ избежать худших последствий. Ходили слухи о странных происшествиях с его лошадьми, о каком-то расследовании Правления клуба жокеев. Но лорд Эдвард уладил все дело, лишь слегка замарав свою репутацию, и достиг соглашения с кредиторами, которое давало ему возможность вести чрезвычайно комфортабельную жизнь где-то на юге Франции.

Всеми этими благодеяниями он был обязан хитроумию и недюжинной энергии своего поверенного, Джереми Клоуда. Клоуд сделал гораздо больше того, что обычно делает поверенный для своего клиента, даже предложил собственные гарантии. Он ясно дал понять, что испытывает глубокое чувство к Фрэнсис Трентон, и по истечении некоторого времени, когда дела ее отца были благополучно устроены, Фрэнсис стала миссис Джереми Клоуд.

Каковы были ее собственные чувства, никто не знал. Можно было только с уверенностью сказать, что она честно выполнила свою часть договора. Она была хорошей и верной женой для Джереми, заботливой матерью их сына, всячески соблюдала интересы Джереми и никогда ни словом, ни делом не давала основания думать, что этот брак был вызван чем-либо иным, кроме ее собственной доброй воли.

За это семья Клоудов чрезвычайно уважала и почитала Фрэнсис. Клоуды гордились ею, считались с ее мнением, но никогда не испытывали к ней нежных чувств.

Что думал о своей женитьбе сам Джереми Клоуд — никто не знал, ибо никто вообще не знал, что думал или чувствовал Джереми Клоуд. «Сухарь» — таким считали Джереми. Мнение о нем как о юристе и порядочном человеке было очень высокое. Контора «Клоуд и Брунскил» никогда не бралась за сомнительные дела. Ее считали не особенно блестящей, но вполне надежной.

Фирма процветала, и Джереми Клоуд жил в красивом доме георгианского стиля, рядом с базарной площадью. За домом тянулся большой старинный сад, окруженный стеной, и весной, когда цвели груши, в этом саду бушевало море белых цветов…

Покончив с обедом, муж и жена перешли в комнату, окна которой выходили в этот сад. Служанка Эдна принесла кофе. Она взволнованно дышала открытым ртом: у нее были полипы. Фрэнсис, налив немного кофе в чашечку, попробовала — кофе оказался крепким и горячим. Она коротко одобрила:

— Отлично, Эдна.

Эдна покраснела от удовольствия и вышла из комнаты, удивляясь, однако, про себя, как это люди могут пить такой кофе. По мнению Эдны, кофе должен быть бледно-кремового цвета, очень сладкий и с большим количеством молока!

В комнате, выходящей в сад, Клоуды пили свой кофе, черный, без сахара.

Во время обеда они говорили о самых разных вещах: о знакомых, о возвращении Лин, о видах на урожай. Но сейчас, наедине, они молчали.

Фрэнсис откинулась в кресле, наблюдая за мужем. Он совершенно забыл о ее присутствии. Правой рукой он поглаживал верхнюю губу. Хотя Джереми Клоуд и сам не подозревал этого, такой жест был характерен для него и выражал тайное и глубокое волнение. Фрэнсис не часто приходилось видеть этот жест. Однажды — в раннем детстве Энтони, их сына, когда он был тяжело болен. Другой раз — в ожидании вердикта присяжных. Потом — в начале войны, когда должны были прозвучать решающие слова по радио. И еще — накануне ухода Энтони в армию после отпуска.

Перед тем как заговорить, Фрэнсис задумалась.

Ее замужняя жизнь была счастливой, но ей не хватало теплоты, выраженной словами. Фрэнсис всегда уважала право мужа быть сдержанным. Он платил ей тем же.

Даже когда пришла телеграмма о гибели Энтони, ни один из них не позволил себе распуститься.

Он тогда вскрыл телеграмму, затем поднял на нее глаза. Она сказала: «Это оттуда?..» Он наклонил голову, подошел и вложил телеграмму в ее руку.

Некоторое время они совершенно молча стояли рядом. Затем Джереми сказал: «Как бы я хотел помочь тебе, дорогая». А она ответила — твердым голосом, в котором не было слез, ощущая только ужасную пустоту и боль: «Тебе ведь так же трудно, как и мне». Он погладил ее по плечу. «Да, — сказал он. — Да…»

И пошел к двери, ступая немного неверно, но с поднятой головой. Как-то сразу он постарел и повторял только: «Что же тут говорить… Что же…»

Она была благодарна ему, бесконечно благодарна за эту душевную чуткость. Сердце ее разрывалось от жалости при виде его внезапно постаревшего лица. Со смертью ее мальчика в ней самой что-то оледенело, исчезло обычное человеческое тепло. Она стала еще более энергична и деятельна. Ее безжалостный здравый смысл порой вызывал почти страх.

Джереми Клоуд снова провел пальцем по верхней губе — нерешительно, будто в поисках чего-то. И Фрэнсис заговорила, спокойно и четко:

— Что-нибудь случилось, Джереми?

Он вздрогнул. Кофейная чашка чуть не выскользнула у него из рук. Он тут же овладел собой, уверенным движением поставил чашку на поднос. Затем поднял глаза на жену.

— Что ты имеешь в виду, Фрэнсис?

— Я спрашиваю тебя: случилось что-нибудь?

— Что могло случиться?

— Глупо было бы гадать. Лучше скажи мне сам.

Она говорила без видимого волнения, деловым тоном. Он сказал неуверенно:

— Ничего не случилось.

Она не ответила. Она просто ждала, не придав, казалось, никакого значения его утверждению. Он посмотрел на нее.

И вдруг на мгновение непроницаемая маска соскользнула с его сурового лица, и Фрэнсис поймала взгляд, полный такого мучительного страдания, что едва не вскрикнула. Это продолжалось только мгновение, но она не сомневалась в том, что не ошиблась.

Она сказала спокойно, ровным голосом:

— Я думаю, тебе лучше рассказать мне…

Он вздохнул глубоко и тяжело.

— Да. Все равно рано или поздно тебе придется об этом узнать. — И неожиданно прибавил:

— Боюсь, что ты заключила невыгодную сделку, Фрэнсис.

Она игнорировала скрытый смысл этой фразы, до которого не хотела доискиваться, чтобы скорее узнать факты.

— В чем дело, — спросила она, — в деньгах?

Она сама не знала, почему это было первое, что пришло ей на ум. Никаких особых признаков финансовых затруднений, кроме обычных для послевоенных лет, она не ощущала. Он мог скрывать от нее какую-нибудь болезнь — последнее время он плохо выглядел, очень уставал и слишком много работал.

Тем не менее инстинкт подсказал ей, что дело в деньгах, и, кажется, она оказалась права.

Муж кивнул.

Понятно. Минуту она молчала, обдумывая. Ее лично денежные вопросы совершенно не волновали, но она знала, что Джереми этого не понять. Для него деньги означали все: твердое положение, определенные обязательства, место в обществе, наконец престиж. Для нее же деньги были игрушкой, средством получать удовольствия. Она родилась и выросла в атмосфере финансовой неустойчивости. Бывали чудесные времена, когда лошади делали то, что от них ожидали. Бывали трудные времена, когда торговцы отказывали в кредите и лорду Эдварду приходилось прибегать к весьма неблаговидным уловкам, чтобы избежать встреч с судебными исполнителями в передней своего же дома. Однажды они целую неделю прожили на сухом хлебе и рассчитали всех слуг. Был случай, когда судебный исполнитель не уходил от них целых три недели. Он оказался славным малым; с ним было весело играть и интересно слушать рассказы о его маленькой дочке. Когда нет денег, надо у кого-нибудь попросить, или поехать за границу, или жить некоторое время за счет друзей и родственников. Или взять у кого-нибудь взаймы.

Но, глядя на мужа, Фрэнсис понимала, что в мире Клоудов так не поступают. Здесь не просят, не берут в долг и не живут за чужой счет (и соответственно предполагается, что у вас не будут просить, брать у вас в долг или жить за ваш счет).

Фрэнсис от души жалела Джереми и чувствовала себя немного виноватой в том, что ее саму все это нисколько не волнует. Как всегда, она стала искать спасения в практическом действии.

— Нам придется все продать? Фирма лопнет?

Джереми вздрогнул, и она поняла, что попала в точку.

— Дорогой мой, — мягко сказала она, — ну скажи мне. Я не могу больше гадать.

Клоуд принужденно сказал:

— Два года назад у нас были очень серьезные трудности. Ты помнишь, молодой Вильямс бежал с деньгами. Нам было трудно снова встать на ноги.

Затем были некоторые затруднения, возникшие в результате положения на Дальнем Востоке после Сингапура…

Она прервала его:

— Неважно, в конце концов, почему. Бог с ними, с причинами. Вы попали в сложный переплет и не сумели выбраться из затруднений?

Он сказал:

— Я надеялся на Гордона. Гордон поправил бы дела.

Она нетерпеливо вздохнула.

— Я не хочу обвинять беднягу. В конце концов, это так естественно — потерять голову из-за хорошенькой женщины. И почему бы ему было не жениться, если ему захотелось? Просто ужасно не повезло, что он был убит во время первого же воздушного налета, не успев уладить дела или составить новое завещание. Беда в том, что никто никогда не верит, как ни велика опасность, что убьет именно его. Бомба всегда попадает в соседа!

— Я очень любил Гордона и гордился им, — сказал Джереми, — и все же его смерть была для меня не только потерей, но и катастрофой. Он умер в тот момент…

Он замолчал.

— Мы обанкротимся? — с интересом, ничуть не окрашенным эмоциями, спросила Фрэнсис.

Джереми Клоуд глядел на нее почти с отчаянием. Ему было бы легче перенести ее слезы, волнение. Но этот хладнокровный, почти теоретический интерес совершенно убивал его.

Он хрипло сказал:

— Дело обстоит гораздо хуже…

Он наблюдал за ней: она, сидела неподвижно, обдумывая его слова. Он говорил себе: «Через минуту я должен буду сказать ей. Она узнает, кто я такой… Может быть, она сначала и не поверит».

Фрэнсис Клоуд вздохнула и выпрямилась в кресле.

— Понятно, — сказала она. — Растрата чужих денег. Или, если это неточное слово, нечто в этом роде. В общем, как молодой Вильямс.

— Да, но на этот раз… Ты не понимаешь… ответственность несу я. Я пустил в дело фонды, которые были доверены мне на хранение. До сих пор мне удавалось заметать следы…

— Но теперь все должно выйти наружу?

— Если только я не смогу найти необходимые деньги, и притом быстро.

Никогда в жизни он не испытывал подобного позора. Как она это примет?

В данный момент она принимала это очень спокойно. Но, впрочем, подумал он, Фрэнсис никогда не делает сцен. Никогда не упрекает, не бросает обвинений.

Подперев рукой щеку, она в задумчивости хмурила брови.

— Как глупо, что у меня нет своих денег.

Он сказал:

— Существует твоя брачная дарственная запись, но…

Она отмахнулась.

— Я думаю, этих денег уже нет.

Он промолчал. Затем сказал, с трудом подбирая слова, своим бесцветным голосом:

— Мне очень жаль, Фрэнсис. Не могу выразить, как жаль. Ты заключила невыгодную сделку.

Она посмотрела на него в упор.

— Ты уже говорил это. Что ты имеешь в виду?

Джереми сказал, преодолевая волнение:

— Когда ты была так добра, что согласилась выйти за меня замуж, ты была вправе ожидать… ну, честности… и жизни без забот.

Она смотрела на него в полном изумлении.

— Постой, Джереми. Как ты думаешь, почему я вышла за тебя замуж?

Он слегка улыбнулся.

— Ты всегда была верной и преданной женой, дорогая. Но едва ли я могу льстить себя мыслью, что ты приняла бы мое предложение при… м-м-м… других обстоятельствах.

Она с удивлением смотрела на него и вдруг разразилась смехом.

— Ты глупый старый сухарь! Так вот какие романтические бредни скрываются за твоей внешностью невозмутимого законника! Так ты в самом деле считаешь, что я вышла за тебя в благодарность за спасение отца от этой волчьей стаи — от руководителей Клуба жокеев и прочих им подобных?

— Ты так сильно любила отца, Фрэнсис.

— Я была предана папе! Он был ужасно мил, и с ним было так забавно жить! Но если ты думаешь, что я могла продать себя семейному поверенному, чтобы спасти отца от того, что ему всю жизнь угрожало, значит, ты никогда меня по-настоящему не знал. Никогда.

Она, не отрываясь, глядела на него. «Невероятно! — думала она. Прожить в браке более двадцати лет и не знать, о чем думает другой! Да и как можно было предполагать, что у него склад ума, такой не похожий на ее собственный. Он романтик, глубоко прячущий свой романтизм, но все-таки романтик. Все эти картины Стенли Уэймана у него в спальне. — Хоть они должны были надоумить меня. Дорогой мой глупыш!»

Она сказала:

— Я, разумеется, вышла за тебя потому, что любила тебя.

— Любила? Но что ты могла найти во мне?

— На этот вопрос я, право, затрудняюсь ответить. Ты был таким непохожим, так сильно отличался от всей папиной компании. Уж одно то, что ты никогда не говорил о лошадях. Ты и представить себе не можешь, до чего мне надоели эти лошади и разговоры о шансах на выигрыш кубка в Ньюмаркете. Ты пришел к обеду однажды вечером… помнишь? И я сидела рядом с тобой и спросила у тебя, что такое биметаллизм[1] и ты рассказал мне — действительно объяснил мне! Это заняло все время обеда. (Обеда из шести блюд — мы в это время были при деньгах и держали французского повара!)

— Это, наверное, было ужасно скучно, — сказал Джереми.

— Это было захватывающе интересно! Никогда никто до этого не разговаривал со мной всерьез. И ты был так вежлив, но в то же время, казалось, и не глядел на меня, и не думал о том, что я хорошенькая или миленькая. Это задело меня за живое. Я поклялась себе, что ты обратишь на меня внимание.

Джереми Клоуд сказал угрюмо:

— Я-то обратил на тебя внимание сразу. После того обеда, придя домой, я не мог уснуть. На тебе тогда было голубое платье с васильками…

Минуты две они молчали. Затем Джереми сказал:

— Ах, это было так давно…