Жизнь и мечты Ивана Моторихина

Этот шлепок внезапно освободил Ивана от какой-то тяжести, будто пробку из горла вытолкнул.

- Я... - начал он тихо. - Почему меня не спросили? Вам что... Уехали - и ладно. А я не хочу. Не могу я ехать!

И мать и отец смотрели на него, как на диковинку. Потом отец усмехнулся и сказал:

- А право голоса у нас, между прочим, с восемнадцати.

- Не поеду! - крикнул Иван и сам себя испугался.

Отец сдвинул брови и стал медленно, тяжело подниматься из-за стола.

Иван пулей выскочил в сени. Оттуда на улицу.

Петр Иванович Моторихин выбежал следом, увидел, что сын уже далеко и, если кричать - сраму не оберешься. С досады пнул ногой кошку и ушел обратно в дом.

* * *

Пробегая мимо конторы, Иван столкнулся с Павлом Терентьичем. Тот шел с обеда.

- Куда несешься! - остановил его Павел Терентьич и, подняв двумя руками, отставил в сторону.

Иван не собирался говорить с председателем, стеснялся его и бежал совсем в другое место, к другому человеку, но неожиданность встречи, а главное, этот добродушный жест - взял, поднял и поставил в сторону - все изменили.

- Павел Терентьич... - начал Иван.

- Что, Ваня?

- Я остаться хочу.

- Как? - не понял Павел Терентьич.

- В Фалалееве остаться хочу.

- Не хочешь с родителями ехать?

- Я остаться хочу. В школе.

- Объясни, Ваня, толком. С родителями жить не хочешь?

- Я в школе остаться хочу, - угрюмо повторил Иван, чувствуя тщетность этого разговора, не находя иных, более убедительных слов и оттого все больше теряясь.

- Вот оно что, - протянул председатель, глядя мимо Ивана. - Ну, знаешь. Я не господь бог, Ваня. И не маршал.

Иван опустил голову. Председатель вздохнули, тяжело ступая, направился в контору.

* * *

Иван через улицу прямо по грязи протопал, обходить некогда. И прямиком - к дому Андрея Григорьича.

А тот, как по заказу, идет навстречу и несет на руках грудного своего Мишку.

Иван запыхался, торопится дух перевести: "Андрей Григорьич, я к вам!" Андрей Григорьич взглянул куда-то поверх Ивановой головы и будто не слышал, что ему говорят.

- Ваня, будь друг, подержи Мишку, я до конторы добегу, а то председатель уедет.

И, сунув Ивану в растопыренные руки тяжелого Мишку, Андрей Григорьич побежал к конторе.

Иван первый раз держал на руках маленького, но приспособился сразу, и, как видно, Мишке на руках у него было не худо, потому что он лежал молча, зыркал на Ивана бессмысленными голубыми глазками и торопил куда-то свою соску. Временами Мишка шумно вздыхал из глубины одеяла. Тогда Иван наклонялся к нему и гукал.

Время шло. Андрей Григорьич не появлялся.

"Не забыл бы про меня, - с тревогой подумал Иван, но тут же разумно решил: - Про Мишку небось не забудет".

Иван покачивал Мишку и готовился сказать Андрею Григорьичу свое дело, сказать коротко, ясно, твердо. Прикидывал слова: "Оставьте меня в интернате, пожалуйста, оставьте".

Уверенности в благополучном исходе у Ивана не было, но, чтобы отогнать от себя худые мысли, он представил, как Андрей Григорьич скажет ему в ответ: "Будем соображать. Непросто, но будем соображать". Так, бывало, он говорил, когда его просили о чем-нибудь трудном.

Между тем мимо шли люди, и каждый норовил зацепить Ивана. Цепляли добродушно, но Иван тоже за словом в карман не лез, знал закон: раз смолчишь - сядут и поедут.

- Люди добрые! - восклицали одни. - Моторихин в няньках ходит! Сколько платят, Ваня?

- Харчи готовые, а деньги новые, - отвечал Иван как можно веселей.

- Рановато семьей обзавелся! - говорили другие.

- Мы передовые, - замечал Иван, не забывая тихонько покачивать Мишку, которому это качанье нравилось.

- Мужик, бабьим делом занялся! - гоготали третьи.

- Теперь баб нет - все женщины, - наставительно говорил Иван.

А вообще-то, приятного мало - стоять на виду у всей улицы с Мишкой на руках.

- Вань, чей это у тебя? Андрея Григорьича, да? Какой халёсенький! верещали девчонки, вытягивая шеи и норовя достать пальцем до Мишкиного носа.

- Но! - угрожающе говорил Иван и отворачивал Мишку от девчонок. Тише галдеть-то. Человек спит.

Из-за этих девчонок он и не заметил, как к конторе подъехал газик. Услышал только - зовут: "Ваня! Моторихин!"

Обернулся. Андрей Григорьич из машины машет ему рукой и кричит:

- Вань, отнеси Мишку домой! Я срочно, по делу!

И уехал с председателем.

Ну вот, вся подготовка даром.

Обида прощекотала по самому сердцу: всем на него наплевать. Даже Андрею Григорьичу.

Иван отнес Мишку в дом, сдал с рук на руки, получил спасибо и, когда вышел за калитку, увидел мать. Она быстрыми шагами шла по улице - прямо к нему.

Иван бросился к Андрею Григорьичу в огород, перелез через изгородь и задами побежал вдоль реки.

Бежал, куда ноги вели. А вели они в школу.

- Да что ты, Моторихин, нет никого, куда ты?!

Техничка тетя Ганя и глазом не успела моргнуть, как был он уже на втором этаже. Вбежал в свой класс, сел, тупо уставился на доску, где дежурный забыл стереть число - "пятнадцатое октября", - и так сидел, сам не зная сколько, ни о чем не думая, иногда лишь вспыхивая: "Не поеду! Пускай силком тащат!"

Сколько так просидел - полчаса, час - неизвестно. Потом услышал шаги. Понял - сюда. В класс вошел Андрей Григорьич. За ним - мать.

- Вот ты где, издеватель! Марш домой!

Андрей Григорьич зорко глянул на Ивана, увидел, как тот набычился весь, как ухватился за край парты, даже пальцы побелели.

Андрей Григорьич сказал:

- Вы, Надежда Егоровна, идите домой, а я с Ваней поговорю.

- Не поеду! - сказал Иван.

- Не слушайте его! - закричала мать. - Ему слово не дано! Несовершенный еще! Мал выступать! Поедет куда надо! Школы везде одинаковые!

- Идите, идите Надежда Егоровна, - спокойно, будто ничего не случилось, повторил Андрей Григорьич.

Как только мать вышла, Иван поднял голову:

- Не поеду!

Андрей Григорьич не ответил, грузно сел за парту. Иван искоса, выжидающе смотрел на директора школы, видел его широкоскулое загорелое лицо, растрепанную кудрявую голову, где поблескивали седые волоски; голубые глаза, которые умели вспыхивать таким неожиданным мальчишеским блеском, когда директор хватал подвернувшийся ему мяч и посылал его в поле. Сейчас эти глаза были усталые и вроде даже не голубые.

- Послушай, Ваня, чего я тебе расскажу... Сразу после войны отец мой - ты его знаешь - фуражиром работал, вернее, конюхом у фуражира. Фуражир тот проворовался. Дошло дело до суда. Фуражир все на отца свалил. А отец неграмотный, беззлобный человек. Ему говорят: "Докажи, что не брал!" А он только на нас показывает: шесть ртов и все голодные. Разве б мы так жили, если б отец воровал? Только представь - у вора дети в тряпье ходят. Сомнительно, вор ли! А фуражир мордастый, и семья у него мордастая. Казалось бы, подумай так и восстанови справедливость - нет, фуражир, видно, потряс кошельком где надо. Отца осудили, отправили. Фуражира оправдали. Он, чтоб глаз не мозолить, уехал из наших краев. Остались мы без кормильца, да еще мать больная. Хуже того, Ваня: некоторые люди поверили в виновность отца и презирали нас, как детей вора. А другие, наоборот, помогали. Как умели, как могли, так и помогали.

Тяжко было, непонятно. Ночами не спал - всё думал: почему такое? Письмо в газету написал, да, видно, не дошло мое письмо до города застряло в чьих-то недобрых руках. Ну, а дальше что - лежать и плакать? Или побираться идти?

Я старший был, и я матери так сказал: "Не ходи ни к кому, и мы не пойдем!" Собрал братьев, сестер и речь держал: так, мол, и так, семья моя! Сеять будем то-то, в пастухи пойдет тот-то, за дом отвечает тот-то.

Ты вот думаешь про себя: несправедливо со мной поступают! А с нами справедливо было? Пойми, Ваня, каждый человек должен свое пережить, если так сложилось. И пережить с честью. Никто за тебя не переживет. Сам, только сам. Твоя семья? Значит, и беды ее - твои. Надо понять, как складывается жизнь... У тебя сейчас складывается: ехать. Думаешь, не жалко? Но у тебя так складывается. Ты несовершеннолетний. Родители палкой тебя не бьют, лишать родительских прав не за что, значит, быть тебе с семьей. Понимаешь? Надо ехать. И пережить с честью. Там тебе трудно будет. Предвижу...

Иван слушал Андрея Григорьича и машинально колол парту шилом от перочинного ножа. Андрей Григорьич видел - и ни слова. Поерошил кудри, вздохнул.

- Мы с учителями, Ваня, иной раз перебираем прежних ребят - кто где, чего кончил, каких пределов достиг. Иные так судят, честное слово: если генералом стал или, на худой конец, директором завода, - значит, оправдал надежды. Я как-то спрашиваю: а такой-то как живет? Рукой махнули: э, мол, бедолага! А я потом узнал про этого человека - хорошо живет! Не в смысле денег, понимаешь? В главном смысле. Семья дружная, детей полон дом, весело, работу любит, не рвач, люди уважают. И я радуюсь. Этого не зря учили. А другой... Стыдно признаться, что твою школу кончил.

"Я-то тут при чем... - с тоской подумал Иван и тут же кольнуло: - На батю намекает".

- Насчет Фалалеева, Ваня, утешать тебя не стану, - строго сказал Андрей Григорьич, - с отцом твоим я говорил, у него все решено, поворачивать не собирается. Может, еще вернешься сюда, а может... - Он помолчал, словно прикидывая в уме все "за" и "против" этого "вернешься". И повторил: - Может, и вернешься. Не скоро, конечно. - Встал, подал Ивану руку. - До свиданья.

Когда Иван спускался по лестнице вслед за Андреем Григорьичем, он отстал: якобы ботинок развязался. Спустившись, оказался один в вестибюле. Подошел к Доске почета, где висели хорошисты и отличники, и с мясом выдрал свою фотографию из шеренги хорошистов. Не глядя, сунул в карман и вышел.

* * *

Эх, фалалеевская школа, какого человека ты лишилась! Завтра проснешься - а его и след простыл. Уехал.

Восемьсот четырнадцать на месте, а одного нет. И какого! Ты это почувствуешь. Не сразу, быть может, но почувствуешь.

Этот мальчик, помнишь... У него тоненькая шея и выпуклый затылок, а на шее, когда кричит или хохочет, надувается прямая голубая жила. Он ходит с гордо откинутой головой, у него мягкие, рассыпчатые волосы, и собирать их вместе - безнадежное дело. А на макушке хохолок. Не поддается никаким расческам. На лице у него в любое время года полно веснушек, а иные из них сбежались вместе, в толпешку, и образовали на носу смуглое пятно. Острые скулы торчат круто, а глаза так и брызжут сметкой, радостью, готовностью видеть.

Он летает по школе, как ветер, и галстук у него вечно сбивается на сторону. Он тянет руку на уроке часто и весело, он вскакивает, а не встает, а когда начинает говорить, невольно поворачиваешь голову - столько в нем кипит жизни.

* * *

На новом месте все было не так, все плохо. Даже бабушка, которая прежде всегда с радостью ждала их в гости и готовила к их приезду самую большую и жирную курицу, даже бабушка встретила их не так.

Они прошли через грязный, заваленный снегом и навозом двор, прохлюпали через лужу, которую обойти было невозможно, разве что перелететь; пропихнулись со своими чемоданами сквозь узкие темные сени и наконец очутились в горнице.

Бабушка сидела на низкой табуретке спиной к печному щиту, широко поставив ноги в стоптанных кирзовых сапогах и по-мужски опустив меж колен корявые коричневые руки. Смотрела она из-под платка неприветливо. Смуглое лицо ее на фоне белого щита казалось высеченным из красновато-серого камня.

- Ноги-то! Ноги оботрите! - сказала она первым делом.

- Что это вы, мама, так встречаете? - укоризненно спросила Надежда Егоровна.

- А как беглецов-то встречать, баламутов.

Иван с радостью отметил в бабушке неожиданного союзника, и самые тонкие дипломатические планы зароились в его голове. У него мелькнула надежда обратить бабушкино недовольство в свою пользу.

- Вы что, мама. - И Надежда Егоровна тихо заплакала. - Я же домой вернулась.

- А я и рада, - сказала бабушка не вставая. - Думаешь, не рада. Одной вековать не сладко.

- Так что же вы тогда! - сквозь слезы выкрикнула мать.

- А то, что мужик твой взбрыкнул, вот и приехали. А ну как опять взбрыкнет? - И бабушка повела плечом в сторону отца.

- Так, - сказал Петр Иваныч Моторихин, словно припечатал. - Так. Значит, мне Прасковья Васильевна не рада. Ладно, я здесь долго не задержусь. Скоро пересадка.

Иван взглянул на отца с удивлением: это еще что?

Бабушка молча развела руками и медленно кивнула матери: дескать, ну что я сказала? Видишь!

- Не болтай пустое-то! - обернулась к мужу Надежда Егоровна. - Жить приехали!

- Ну-ну, поживем - увидим, - пробормотал отец, закуривая.

- Петр! - угрожающе сказала мать. - Ты обещал мне. Смотри! Я не потерплю.

- Дочка, дочка, не надо так, - попросила бабушка, - ты терпи. Терпи, милая. Он терпел и нам велел. - Бабушка оглянулась на тускло поблескивающий иконный угол.

Иван вздохнул. Бабушкин совет плохо увязывался с его чувствами. Он как раз меньше всего настроен был терпеть и с горечью подумал, что со своими религиозными пережитками бабушка вряд ли будет ему надежным сообщником.