Марусина заимка

       -- Государственные платим. Сполна великому государю вносим. А на земские мы не обязались. Вот беззаконники и морят, под себя приневоливают. Кресты с церквей посняли.

       -- Ну, кресты-то на церквах есть.

       -- Не настоящие... Настоящих не стало... И крещение не настоящее-- щепотью... Все их дело, их знамение.

       -- Постой, Яков! Как это ты рассудишь: ведь и великий государь в те же церкви ходит?

       -- Великий государь,-- ответил Яшка тоном, не допускающим сомнения,-- в старом прав-законе пребывает... Ну, а царь Польский, князь Финляндский... тот, значит, в новом...

       Оказывалось, что будущее принадлежит новым началам. Уступая давлению этих начал, великий государь издал циркуляр, в котором написано: "Быть по тому и быть по сему", что значит: кого успеют слуги антихриста заманить,-- заманивай. Над теми он властен, на тех подати налагай и душами владей. А кто не обязался, кто в истинном прав-законе стоит крепко, того никто не смеет приневолить.

       Новые начала берут силу все более и более. "Беззаконники" пошли против какого-то циркуляра и стали под свою руку приневоливать насильно. Становится все труднее... Пущены в ход всякие средства...

       -- На тридцать на шесть губерен пущено тридцать шесть лисиц. Честью да лестью все пожгут... народу погубят-- страсть!..

       Нигде нет защиты. Государственное начало с осьмиконечным крестом меркнет. Государственные власти "стоят плохо". Народ подается, не видя опоры. "Пишутся, правда, циркуляры-те, да что уж..." Суды пошли гражданские, тихие...

       Тихие суды с шестьдесят первого года, то есть именно с тех пор, как в жизнь стала вторгаться гласность! Я не утерпел и попытался разрушить Яшкину фантасмагорию, для чего стал излагать основания нового гласного судопроизводства. Яков слушал довольно внимательно.

       -- Постой,-- перебил он меня наконец.-- Думаешь, я не сужден? Сужден, как же! Безо всякого преступления судебною палатою сужден. Не признаю я ихнего... Ну, все же-- судили. Вот набольший-то судья и говорит мне: "Не найдено твоей вины ни в чем. Расступитесь, стража!.. От суда-следствия оправлен". Ну, думаю, вот меня на волю выпихнут, вот выпихнут... А они тихим-то судом эвона выпихнули куда!

       Я понял: суд гласно оправдал Якова, администрация его выслала... Яшка полагает, что гласный приговор -- хитрость антихриста, что, кроме этого приговора, был еще другой, тихий. "Видишь вот, на каки хитрости идет". И все это, конечно, имеет определенную цель: судебная палата, министры, губернаторы, тюремный смотритель, Михеич... все они в заговоре, чтобы предать антихристу Яшкину душу...

       Вследствие всего этого на миру "жить стало не можно". "Вместе отец с сыном, обнявши, погибнет". Общественные связи нарушены. Приходится душу блюсти в одиночку, вразброд. Победа "слугам антихриста" почти обеспечена. Бросил Яшка семью, бросил хозяйство, бросил все, чем наполнялась его труженическая земледельческая жизнь, и теперь он один во власти "беззаконников".

       -- И пошто только мучают? -- удивляется Яшка. -- Невозможно мне от истинного прав-закону отступить. Не будет этого, нет! Наплюю я им под рыло. Вот взял -- приколол, только и есть, а то... морят попусту! -- Он был вполне уверен, что если до сих пор его еще "не прикололи", то лишь потому, что живая Яшкина душа доставит антихристу большее удовольствие.

       Но даже и это положение казалось Яшке лучше того, которое ожидает "на миру" всех, принявших печать антихриста. Новые порядки грозят всеобщею неминучею бедой.

       -- Что дальше, то и хуже будет. Худа ждать надо, добра не видать,-- в "Сборнике" писано... Земля на выкуп пойдет.

       -- Да ведь и теперь земля идет на выкуп,-- заметил я.

       -- То-то, и теперь идет,-- отвечал Яшка невозмутимо.-- А там и еще хуже будет. У кого двенадцати тыщей будет, тот и землей владеть станет. А и кто тыщу-другую имеет, и те без земли погибнете. Верно я тебе говорю. Молод ты еще, поживешь -- вспомнишь.

       -- Как же, Яков, неужто можно думать, что антихрист сильнее бога? Неужто божия правда не сладит с кривдой?

       Яков подумал. Я заметил на его лице следы усиленной умственной работы. Он почерпнул откуда-то определенный ответ:

       -- Ну, -- сказал он,-- не бывать тому. Поработают, да и погибнут... Верно!..-- повторил он через минуту. -- Поработают, да и погибнут. А только не увидать нам с тобой правды....

    V

       -- Ты, Яков, не признаешь гражданского суда. А государственный признаешь? -- допытывал я в другой раз.

       -- Признаю государственный.

       -- Какие же, по-твоему, государственные власти? Например, генерал-губернатор?

       -- Енерал-губернатор -- государственный... От великого государя. Правильный.

       -- Значит, его решение правильное?..

       -- Давно велел отпустить меня. Да вот, видишь ты...

       -- Постой. Ну, положим, твое дело стал бы судить генерал-губернатор.

       -- За что меня судить? Не за что.

       -- Погоди! Ты, вот, говоришь: не за что, а гражданские власти говорят: есть за что. Надо ведь кому-нибудь рассудить. Государственные власти ты признаешь? Ну, вот, они и судят, и решают твое дело против тебя...

       -- Не могут они... Они должны правильно...

       -- Да ты обдумай хорошенько. Говорят тебе гражданские власти: пусть, мол, рассудит генерал-губернатор твое дело. Ведь он имеет право решать дела, так ли?

       -- Ну? -- сказал Яков, видимо, ожидая, что из этого выйдет.

       -- Ты ему должен подчиниться, как правильной государственной власти?..

       -- Нн-у-у? -- протянул Яков, осторожно избегая ответа, и, очевидно, заинтересованный возможностью некоторой новой комбинации.

       -- Ну, вот, и выходит от него решение: подчиняйся, Яков, новым порядкам, неси земские повинности...

       Яшка смутился.

       -- Эвона! Видишь ты... Вот...  -- подыскивал он ответ.

       -- Теперь отвечай мне: покоришься ты или нет?

       -- То-оно (То-оно... в этом слове сказывается уроженец Пермской или Вятской губернии. Оно употребляется в тех местах каждый раз, когда говорящий испытывает затруднение и не находит подходящего выражения)... Видишь ты... Где уж, поди... Нет! -- отрезал он наконец. -- Где, поди, покориться. Како коренье... Невозможно мне...

       И на лицо его легло то же выражение непоколебимого сурового упорства.

       -- Слушай, что я тебя спрошу, Володимер, -- сказал он мне однажды. -- Ты какого прав-закону будешь? Нашего же, видно?

       Чтобы испытать Яшкину терпимость, я резко отверг свою солидарность с Яшкиным прав-законом и поставил перед этим фанатиком "старого прав-закону" основания совершенно несродного ему учения. В выражениях, понятных для Якова, я развил известный кодекс практической нравственности с основами братства и равенства. Злоупотребляя несколько его невежеством в догматике и св. писании, я опирался на изречение: "по делам их познаете их" и на подходящих, текстах из Иоанна, совершенно отвергая обрядность и ставя на ее место "дела", то есть практическое стремление к осуществлению формулы любви. Все это я выдал за свою религию.

       Яшка слушал внимательно, но, к моему удивлению, вовсе не заметил самого существенного в моем исповедании.

       -- Что ж? -- удивил он меня. -- Это и по-нашему так: все от Адама.

       Я поставил вопрос яснее и обрушился со своею критикой на двуперстное знамение.

       -- Читал ты в писании: "Поклонитесь в духе и истине"?.. А что такое персты: дух или плоть? Тут Яшка понял.

       -- Сказано тоже... -- медленно заговорил он, -- поклонитесь душою и телом...

       -- А где это сказано? -- спросил я. Яков задумался и не ответил.

       -- Что ж? Это тоже хорошо...-- сказал он в раздумьи, -- конечно, всяк по своему разумению.

       И, вздохнув, прибавил со странным выражением:

       -- Всяк по-своему с ума-то сходит...

    VI

       Спустя две недели после нашего прибытия в острог, перед вечером,-- но еще задолго до поверки,-- арестантов стали загонять в камеры. Коридоры опустели, и в подследственном отделении воцарилась тяжелая, будто выжидающая тишина, по которой мы привыкли уже угадывать приближение высшего тюремного начальства. Вскоре громыхнула дверь дальнего коридора, послышалось звяканье оружия, шаги многочисленной толпы.

       Ближе и ближе. Толпа ввалила в наш коридор. Шаги отдавались отчетливо и смолкали у Яшкиной двери.

       Лязгнули запоры, дверь отворилась. Несколько секунд стояло гробовое молчание, затем раздался голос старика -- "помощника":

       -- Выходи, Яков... на волю.

       -- Врешь! -- послышался в ответ суровый голос Якова. -- Врешь, обманываешь, беззаконник! Не те времена, чтобы на волю меня...

       Конвойные бросились в камеру: послышался шум борьбы, что-то грузно повалилось на пол.

       -- По душу! -- вскрикнул Яков подавленным, как будто задыхающимся голосом. -- По душу пришли, господи!.. Смерть, смерть моя! -- кричал он все громче и громче. В его голосе, то сдавленном, то резком и громком, слышалась глубокая тоска и страх смерти.

       Сердце у меня сильно билось... Мною начинала овладевать Яшкина фантасмагория в связи с комментариями реалиста Михеича: "У них это живо!" Яшку вязали, чтобы свезти в дом сумасшедших, где царили известные упрощенные приемы лечения. Яков отбивался в последней степени отчаяния.

       -- Володимер, Володимер! -- вскрикнул он, вдруг вспомнив, что рядом, хотя за такою же дверью, есть человек, быть может, способный понять его положение.

       -- Володимер, Володимер, Володимер!.. Фантасмагория овладела мною всецело. Я громко застучал в свою дверь.

       -- Что такое еще? -- послышался голос помощника смотрителя. -- Кто это стучит?

       -- Политические стучат, ваше благородие, -- сказал Михеич.

       -- Спроси, что надо?.. Постой, я сам спрошу. Седой старик в мундире и папахе подошел к нашей двери и уставился в меня своими старчески бесстрастными, подслеповатыми глазами.

       -- Вам что угодно?

       Вопрос меня озадачил. Что мне было угодно? Реальная действительность глядела на меня в лице этого старика, и я не знал, что сказать реальной действительности. Я сам был заперт в одиночке, за крепкою дверью, и мне ли было вступаться за Яшку? На каком основании?

       -- Что тут творится? -- спросил я.-- Что вы делаете с Яковом?

       -- Это... позвольте... Какое вам дело?.. Дело это не ваше... Получено предписание от начальства: отправить номер пятый в дом сумасшедших. Ну, мы и отправляем... Может ли все это до вас касаться?

    VII

       В отделении подследственных водворилась тишина, Яшку связанного пронесли по коридорам, уложили в телегу и увезли вон из тюрьмы.

       Отступит ли Яков "от бога, от великого государя"? Отступит ли сибирская психиатрия от упрощенных приемов лечения? Ответ был ясен... Тяжелые мысли теснились в мозгу: меня подавляла мертвая тишь одиночки и коридоров.

       Старик Михеич тихо запер дверь Яшкиной камеры, постоял перед нею, задумчиво покачал головой и затем уселся на своем излюбленном месте. Старая тюремная крыса бодро прошла по коридору, бросая довольные взгляды на опустевшую каморку, из которой не слышалось более громового Яшкина стука. Старик бормотал что-то и скверно улыбался.

       Вечером "поверка" обходила камеры обычным порядком. Все было тихо.

       -- Нет уже стукальщика,-- сказал его благородие, обращаясь к конвойному офицеру.-- Свезли нынче в дом сумасшедших.

       Вдруг по коридору пронеслись громкие удары... Его благородие вздрогнул, тюремная крыса уронила карандаш и тетрадку, офицер как-то нервно обернулся в ту сторону. Вся "поверка" точно застыла.

       -- Пошто держите меня, пошто морите, беззаконники?! -- раздался вдруг козлиный голос Тимошки-остяка, и общее напряжение разразилось смехом.

       Эта выходка была совершенно неожиданна. Козлиный голосок остяка так смешно подражал могучим окрикам Якова, все это в общем представляло столь жалкую и смешную пародию, что его благородие расхохотался. За его благородием захохотала вся "поверка". Смеялся старичок-помощник, моргая подслеповатыми глазками, грохотал толстяк офицер, сотрясаясь тучными телесами, хихикала тюремная крыса, улыбка шевелила длинные усы Михеича, смеялись в бороду солдаты, вытянувшись в струнку и держа ружья к ноге...

       На следующий день и мы тронулись в путь.  

       1880

Убивец

    I. Бакланы

     Когда  я на почтовой тройке подъехал к перевозу, уже вечерело.  Свежий, резкий ветер рябил поверхность  широкой  реки и  плескал в  обрывистый берег крутым  прибоем.  Заслышав  еще  издали  почтовый  колокольчик,  перевозчики остановили  "плашкот" и дождались нас.  Затормозили колеса, спустили телегу, отвязали  "чалки".  Волны  ударили в  дощатые бока  плашкота,  рулевой круто повернул колесо, и  берег стал  тихо  удаляться от нас,  точно отбрасываемый ударявшею в него зыбью.

     Кроме  нашей,  на  плашкоте  находились  еще  две  телеги.  На  одной я разглядел немолодого,  солидного мужчину, по-видимому купеческого звания, на другой  --  трех  молодцов,  как будто  из  мещан. Купец неподвижно сидел  в повозке,  закрываясь воротником  от осеннего  свежего  ветра и не обращая ни малейшего внимания на  случайных спутников.  Мещане, наоборот, были веселы и сообщительны.  Один из них, косоглазый и с рваною ноздрей, то и дело начинал наигрывать  на гармонии и напевать  диким голосом какие-то  песни; но  ветер скоро обрывал эти резкие  звуки,  разнося  и  швыряя  их по широкой и мутной реке.  Другой, державший в руке  полуштоф и стаканчик, потчевал водкой моего ямщика.  Только третий, мужчина лет тридцати,  здоровый, красивый и сильный, лежал  на телеге врастяжку, заложив руки  под  голову, и задумчиво следил за бежавшими по небу серыми тучами.

     Вот  уже второй день, в моем пути от губернского  города N..  то и дело встречаются эти примелькавшиеся фигуры. Я еду по спешному делу, погоняя, что называется, и  в хвост и в гриву, но  ни купец на своей кругленькой кобылке, запряженной в двухколесную кибитку, ни мещане на  своих  поджарых  клячах не отстают от меня. После каждой моей деловой остановки  или роздыха я настигаю их где-нибудь в пути или на перевозе.

     -- Что это за люди?  --  спросил  я у моего ямщика, когда тот подошел к телеге.

     -- Костюшка с товарищами, -- ответил он сдержанно.

     -- Кто такие? -- переспросил я, так как имя было мне незнакомо.

     Ямщик как будто стеснялся сообщать мне дальнейшие сведения, ввиду того, что разговор  наш  мог быть услышан  мещанами. Он  оглянулся на них  и потом торопливо ткнул кнутом в направлении к реке.